Киж

      – Так что, коли нельзя переселить отсюдова нас и наших деток, так хоть бы газ включили: чайку попить, помыться перед смертью, – вдруг гаркнула оранжево-зеленая старуха.
      Филин вздрогнул.
      – Я думал, у вас печное отопление, – заметил он.
      – Поголовный СВИНОЦИД получается, – сказал полуголый и гордо икнул.
      Оторвав глаза от блокнота, Филин с удивлением обнаружил, что за время его увлекательного интервью положение на улице сильно изменилось. Если первым впечатлением от зыбучей деревни было безлюдие, почти необитаемость, то теперь по всей длине изгороди
      Василисиного двора плотно стояли в несколько рядов хмурые безмолвные люди, наблюдающие за Филиным с таким равнодушным вниманием, которое было хуже злобы. Почти все эти люди были глубокими безобразными стариками, долгая тяжелая жизнь которых выработала и развила до чрезвычайности что-нибудь одно: огромный живот, кривые ноги, бородавки на лице или горб, или зоб, или скрежет голоса. Даже дети, затесавшиеся среди этого паноптикума, смотрели с неприятным, чересчур умным выражением усохших стариков. Один из настоящих стариков – очень высокий, прямой и худой человек в расписной брезентовой куртке бойца строительного отряда, с голой подвижной головкой грифа на гофрированной шее, крючковатым носом и светлыми вылупленными глазами напоминал карикатурное изображение царя с картины “Иван Грозный убивает своего сына” – после того как тирана недели две морили голодом и лишили растительности на голове от бороды до ресниц. В руках старик держал тяжелое бархатное знамя малинового цвета с желтыми кистями и крупно вышитой золотой надписью
      ПЕРЕХОДЯЩЕЕ. Через несколько фигур от малиновознаменца стояла приземистая баба в цитрусовом жилете дорожного рабочего и надрезанных в голенищах цементно-белесых резиновых ботах; рост этой румяной работницы без всякого преувеличения равнялся ее ширине – как вдоль, так и поперек, – а ноги были искривлены до такой степени, что в сжатом состоянии без труда пропустили бы между собою фонарный столб. Круглая строительница также была вооружена средством агитации
      – в ее грубой ручке был зажат свежеоструганный шест с приколоченной табличкой ГОЛОДОВКА.
      Религиозным противовесом этого политического крыла была старушка о левую сторону калитки; ее бельмастые глаза напоминали матовые абажуры, к чахлой груди она прижимала очень старую икону, вернее – источенную червями коричневую доску, изображение на которой совсем исчезло от времени. Рядом со слепо верующей теснились два ребенка очень неприятного, нездорового, развратно-нищенского вида: смуглый двенадцатилетний мальчик с кривыми желтыми зубами и баяном, к мехам которого был прицеплен пакет для подаяний, и чумазая взрослая девочка, очевидно, его сестра, которая могла показаться приятной, если бы не быстрый, чересчур внимательный и осведомленный взгляд. В руках девочка держала хлеб и соль на вышитом крестиком полотенце.
      Все это сборище словно того и ждало, чтобы Филин, подняв глаза, обнаружил его, как ждет толпа родственников вокруг умирающего для последних распоряжений. Почти одновременно все возбудились и что-то громко, яростно заговорили.
      – Ты мне энто, ты не того – свиноцид! – резким, глухим, загробным голосом рявкнул малиновознаменный, хотя Филин вроде ничего подобного не говорил. – Вы за свой свиноцид скоро ответите, и ой как ответите!
      Он поднял свой бархатный стяг на максимальную высоту и взвеял его, несколько раз энергично мотнув туда-сюда.
      – Доколе издеваться-то будете, сволочи? – с какой-то странно ласковой, неуместной улыбкой вопрошала работница в оранжевом. – Сами на машинах, с блядями прохлаждаетесь, а мы? Выходит, хуже блядей?
      – Но я всего лишь корреспондент, я не могу вас переселить, обустроить, обеспечить…- По ходу своего объяснения Филин понял, что эти люди собрались вовсе не для того, чтобы слушать, и любые оправдания будут одинаково бесполезны. Даже первоначальные челобитчики, родственники Василисы, через тонкий барьер забора словно зачумились толпой и поглядывали на Филина косо, неприязненно.
      – Корреспонденты самые виноватые, – криво сказала Василисина мать
      (или свекровь),- раньше, как вас не было, и беды никакой не было – ни тебе землетрясений, ни попрошайничества, ни блядства. Кабы тогда про Ваньку мово не прописали, до сих пор бы жил.
      Даже представительный потихоньку примкнул к линчевателям, понимая, что может стать ближайшей мишенью народной ярости.
      – Вместо реальной помощи приехали искать сенсации на материале народного горя, – заметил он.
      И все же, представительному следовало помалкивать.
      – Тебе, Василь Андреич, хорошо, – взъелась Василиса Родионовна, – ты себе особняк-то вон какой отгрохал, даром что треснутый.
      Андреич успел только плечами пожать, а обвинения в его сторону уже сыпались градом:
      – Ты миллиарды наворовал и еще миллиарды наворуешь!
      – У тебя энтот дом треснул, а в городе три нетреснутых осталось по два этажа!
      – Ты от Похерова кредиты берешь, а мы в сберкассе на раскладушках ночуем, не дай-то Бог!
      – А ну постойте, господа-товарищи-мужики! – Андреич строго поднял ладонь для привлечения внимания, но время строгости ушло.
      С быстротой электричества искра злобы пронзила всех одновременно, и тот (или та), который в другой раз, индивидуально, затащил бы симпатичного корреспондента в гости, закормил бы его и утомил чрезмерным вниманием, а к Василию Андреевичу и близко не посмел бы подойти, теперь злобно кривил рот, сжимал кулаки и брызгливо выкрикивал подлые слова:
      – Поотожрались тут на иномарках!
      – Продали Россию жидам!
      – А энтот, очкастый, из парижей приехал глумиться и обратно уедет мильены считать!
      – И деревню-то подкопали, чтобы нам всем провалиться!
      – А после фабрику американскую построить со стриптизами!
      – Берии на них нету!
      Мальчик-милиционер, который давно понял опасность положения и скрылся за углом разрушенного дома, выглядывал оттуда (без кепи), делал большие глаза Филину и усиленно жестикулировал в том смысле, что пришло самое время бочком продвигаться к огороду, а затем крупными скачками – прочь из буйной деревни. Ему-то (а не Глебу или
      Андреичу) и достался первый удар земляным комом по лбу. После этого гулкого первого удара мальчик в своей кожанке и галифе тут же упал ничком и замер на бетонном подворье, а вокруг установилась тишина осмысления, как будто толпа мгновенно отрезвела или, напротив, настроилась на беспредельное преступление.
      – Ребенка-то за что…- попытался урезонить революционеров Филин, но в этот момент в него одновременно попало сразу три метательных снаряда: в колено, правый бок и бровь, голова загудела, и по левой стороне лица обильно потекла горячая жидкость.
      Сквозь шум в голове, застивший зрение, Филин с удивлением увидел, как половинкой кирпича в него старательно целится его недавний коллега по интеллигентности – веселый полуголый Василисин брат, старик в студенческой куртке металлическим наконечником знамени пытается попасть в глаза Василию Андреевичу, который загораживается от тычков толстой кожаной папкой, а милиционер, обернувшийся вдруг прытким зайцем, перемахнул через забор и был таков.
      “Теперь меня будут убивать”, – подумал Филин со спокойствием, близким к удовлетворению, как вдруг над гвалтом побоища раздался архангельский глас Бедина:
      – Газы!!!
 
      //
      Словно из-под земли, посреди осажденного Василисиного двора явился Феликс Бедин с голубым, немного заржавленным и облупленным газовым баллоном, вентиль которого, точно ствол смертельного оружия, он направлял то на одного чрезмерно прыткого демонстранта, то на другого.
      – Газами, значит, рабочий класс! – мстительно прогудел древний студент с малиновым переходящим знаменем. – Супротив своих!
      Феликс так и взвился, одним махом оказавшись нос к носу с безволосым Иоанном: большой, висячий, бананово-пористый руль Бедина вплотную с крючковатым, стервячьим клювом переходящего знаменосца.
      – Объясняю для бестолковых! – Сквозь очки Феликс выпустил в ясные старческие глаза целые мегатонны презрения своими огромными антрацитовыми глазищами. – Во временном комитете борьбы за чрезвычайные ситуации, вон там… – Он ткнул пальцем в облачное небо, – в данный момент ведется бесплатная раздача газа в счет будущей гуманитарной задолженности по линии ЮНЕСКО. Пока подогнали тридцать шесть американских трейлеров из Витебска, доверху набитых стопроцентным американским зарин-заманом, – для деревень, особо пострадавших во время подземных коллизий. Вы же сами говорили, что американцы якобы хотят отгрохать на месте вашей деревни фабрику? И правильно: ГАЗОВУЮ фабрику! Так неужели ж вы думаете, что рассудительные американцы повезут за тридевять земель из Оклахомы своих капризных негров, когда здесь и так навалом почти дармового старья? Да вы хоть знаете, сколько зарабатывает в час самый бестолковый ленивый негр на обыкновенной американской газовой фабрике?
      – К примеру? – с замиранием спросил трезвеющий брат Василисы.
      – А к примеру, в пять раз больше, чем ваш Василий Андреич. -
      Феликс довольно нахально указал вентилем газового баллона на представительного начальника деревни, который пытался платком отереть загаженную броском навоза щеку и не очень-то улавливал происходящее. – И за такие-то копейки мы, белые люди, чуть не в ногах должны перед ними валяться. Разве ж это дело?
      – Когда был Сталин, было все наоборот. – Знаменосец впал в приятную задумчивость. – ОНИ перед нами в ногах валялись, а мы еще подумывали, пойти на поблажку ай нет.
      Предчувствуя, что эта ностальгическая нота может повлечь за собою цепь экономических воспоминаний и сравнений в пользу минувшего, после чего неизбежны очередной, окончательный взрыв социального возмущения и расправа, Феликс с боксерской быстротой соображения и решительностью нанес по шатким умам поселян мощный упреждающий удар:
      – Так что, пока вы здесь навозом побиваете представителей гуманитарных профессий, там… – Он указал все в ту же высь над бликующей лысиной Иоанна Малиновознаменца. -… там збруевские и из других волостей уже по второму разу занимают очередь, хотя положено по одному пропану в руки. А они видят, никто не идет, и дают по два, по три, по шесть баллонов, а чё? Они думают, раз никто не пришел, значит, никому уже не нужно, у всех уже есть.
      – Какие такие збруевские? – растерянно спросила свекровь Василисы
      Родионовны, теребя темными пальцами зелено-оранжевый халат на грудной плоскости.
      – Ну, ближайшая деревня у вас какая?
      – Азуевка, а оттеда – Бедулаевка и Карликовка.
      – Вот: бедулаевские и азуевские с карликовскими, кто на мопедах, кто на подводах, кто на чем. Американцы ведь прописки не понимают.
      Шквал противоречивых доводов, обрушенный Бединым на мнительные головы крестьян, если вдуматься, не был достаточно убедителен даже для таких темных людей, давно привыкших вообще не доверять никаким словам – притом, чем убедительнее, чем вразумительнее, тем хуже, – здесь же какие-то негры, какие-то американские фабрики и бесплатные трейлеры из ЮНЕСКО. И однако – верь не верь, а такое соблазнительное событие, как бесплатная выдача имущества, могло происходить где-то совсем рядом, даже если его вероятность составляла долю процента.
      Возникло молчаливое умственное противостояние, наподобие того, что имело место после Бородинского сражения между Кутузовым и
      Наполеоном. Победитель был не совсем ясен, и каждое очередное действие могло стать решающим. Наполеоновский шаг сделал Бедин.
      – Так что, один представитель общины – только не этот, – Бедин демократично перечеркнул указательным пальцем возможность использования Василия Андреевича в качестве ходатая, – может поехать на нашем транспорте и занять очередь на всю деревню. А вы тем временем пишите номера на ладонях шариковой ручкой и организованным строем спокойно продвигайтесь в направлении трассы. Только без глупостей! Филин, раздать авторучку!
      Полуголый скептик попытался сострить что-то насчет эфемерности заявлений коррумпированной прессы, но грозно нахмурившаяся Василиса
      Родионовна толкнула его раскрытой ладонью прямо в открывающийся рот, преградив пустые соображения. Она пинком отворила блокированную телами калитку и, гостеприимно направив Феликса и Глеба на волю одной рукой, другой деликатно придержала обмякшего Василия
      Андреевича во дворе.
      – Пишите первой: Свищова Василиса Родионовна, пол женский. А ты,
      Василий Андреич, уж не взыщи, побудешь здесь до возвращения колонны.
      Коли корреспонденты не врут – честь и хвала. А уж коли сбрешут…
      В толпе перед домом Свищовых произошло коловращение внезапно возлюбленных корреспондентов. Каждый теперь пытался дотронуться до плеча благодетелей, сунуть в их карманы пакетик с бутербродами, отереть с виска Филина запекающуюся кровь или хотя бы с доброй улыбкой заглянуть в глаза.
      Бедин прислонил газовый баллон за ненадобностью к палисаднику
      Василисы, чуть ли не силой вырвал переходящее знамя из рук старика, который, при росте Феликса один метр восемьдесят три сантиметра, оказался на целые полторы головы выше него, и передал в руки
      Свищовой, как бы предоставляя ей право возглавить колонну. Затем подсадил старика в машину, сел за руль и захлопнул дверь.
      – А вы нас не покинете? – с соблазнительной улыбкой заглядывая через опущенное стекло, поинтересовалась Свищова, – А то я теперь женщина одинокая…
      – Как можно! В ваших руках лучший из нас.
      Машина, однако, взяла довольно резкий старт и мигом проскочила опустевший милицейский пост, обитатель которого, в майке и подвернутых галифе, обнаружился неподалеку, среди ивовых зарослей, с самодельной удочкой, и приветливо помахал рукой отбывающим журналистам. В начале пыльного крутого подъема рабочие грузили в фургон дорогую мебель из треснутого особняка Василия Андреевича, в дверях сельмага лежал первый из встреченных Свищовых, а его слабосильный друг волчком вертелся вокруг него, то пытаясь его приподнять, то роняя в пыль и всплескивая руками. Машина вырвалась на сияющие просторы трассы.
      Малиновознаменец, видимо, осознающий свою невыгодную роль, подал голос только после того, как село скрылось из виду и автобус оказался в том самом месте, откуда свернул.
      – А может, пока задние добираются, я получу вне очереди? У меня и книжка пенсионная, и удостоверение внеочередника – все всегда при себе. А ты бы, сынок, хоть за бутылку подбросил баллоны до хаты.
      Места у тебя здесь отвольно. – Он бросил неприязненный взгляд в глубину салона, большую часть которого зря занимали высоко оголенные ноги актрисы. – А то они, можить, до ночи не доползуть всем гуртом…
      – Всенепременно подбросим, – заверил его непроницаемый Бедин.
      – Когда же?
      – Теперь.
      Бедин остановил машину.
      – Ай приехали? – с тревогой поинтересовался дед.
      – Приехали. Вон там, под пригорком.
      – Да где же? Разве вон там…
      Малиновознаменец приоткрыл дверцу машины и вслед за головою вытянулся вовне в тщетной попытке разглядеть на дне откоса нечто вожделенное, бесплатное, внеочередное. Туда-то и выпорхнуло его длинное, рукастое, но нетяжелое тело под действием не очень сильного, но глубоко выверенного пинка, нанесенного правым коленом
      Феликса Бедина. Клекоча и мельнично размахивая конечностями, словно старообразный птенец некой нелетающей ископаемой птицы,
      Иоанн-Малиновознаменец описал в воздухе пространную дугу и застыл на большой глубине под дорожной насыпью, на вершине конической горы красноватого проросшего песка, в позе роденовского Мыслителя, которого наконец перевернули вместе с его мраморным унитазом.
      – Как вы думаете, он не убился? – трагическим шепотом спросила
      Глафира.
      – Я сознательно избегаю решения извечных нравственных вопросов человечества, – ответил Бедин и пустил машину вперед.
      – Зато он спас жизнь мне, а это уже не так плохо, – отозвался с заднего сиденья пораненный Филин, и все трое залились таким неудержимым нервным смехом, который кончается изнеможением, слезами, болью в мышцах живота и даже печалью. Чем радостней смех – тем глубже печаль.
 
      //
      – Остается надежда на участкового милиционера, которого помял пещерный медведь, – вслух подумал Филин. – Надеюсь, районное отделение милиции еще не провалилось под землю.
      – Упорство, достойное лучшего применения, – поджала губы актриса.
      – Без указания полковника Козлова вы из него и слова не вытянете.
      Бедин увидел картину, перед которой не мог не остановиться. У обочины прикорнул точно такой же автобусик, как у них, но ядовито-рыжий, с синей надписью “Вести” вместо “Ведомости” и ультрамариновой милицейской мигалкой на крыше. Возле автобуса маячили двое, столь же карикатурно напоминающие наших друзей, как и средство их передвижения.
      Один из незнакомцев, представляющий собой как бы негатив Филина, с растопыренными руками стоял поперек дороги. В его облике, отличающемся от облика Глеба на самую малость, всего было немного чересчур, а результат получался неожиданным и каким-то неизъяснимо противным. Он был ниже Филина всего сантиметра на полтора, а толще килограмма на три и в результате из вальяжного Нехлюдова или раннего
      Обломова, проводящего дни в неторопливой неге, получался просто пронырливый скоробогатый толстяк, слишком ограниченный даже для физических упражнений. Неформальная элегантность Филина (свободные свитеры, легкие брюки, комфортабельные ботинки) здесь была доведена до крайности дорогого темного костюма-тройки с галстуком, обезображенного доругой, растрепавшегося на пузе и оттого особенно нелепого. Поверх костюма незнакомец был облачен в расстегнутый дорогущий плащ тонкой черной кожи, а глаза скрывал очками – почти такими же, как у Филина, но черными и непроницаемыми, как защитное стекло электросварщика. Но самой странной, томящей особенностью этого квази-Филина была его отталкивающая шустрость, суетливая активность, заметная с первого взгляда, было видно, что этот тип выполнял во встречной паре ту роль ведущего, которая у наших журналистов отводилась Бедину.
      Что касается другого незнакомца, он, как нарочно, смутно напоминал Феликса, но был еще выше, худее и носастей. Эти малозначительные отличия превращали его из бодрого, поджарого, жилистого пролазы-спортсмена в вялого, флегматичного, пасмурного педанта, страдающего мелочностью и отсутствием аппетита ко всему. Он также был в кожаном плаще, но менее дорогом, более толстом и обшарпанном, его прямоугольные преподавательские очки были чуть менее темными, а стоял он чуть поодаль, не удаляясь от машины.
      – Могу ли я быть полезен коллегам? – осклабился Бедин с высоты кабины.
      – Ради всего святого… – Низкий глядел поверх очков нехорошо, исподлобья, а улыбался одним ртом, отчего его улыбка напоминала мучительную гримасу человека, страдающего запором. – Наш автобус вышел из строя, дело швах, и если даже вы не окажете милосердия… В конце концов – мы собратья по ручкам, блокнотам, а то и пулеметам. -
      Я Иван Петров, обозреватель газеты “Вести”, небось не слыхали? – И как бы покопавшись в своей памяти, Иван Петров с натяжкой добавил: -
      Калужане мы.
      – Иванов Петр, обозреватель оттуда же, – вызывающе представился незаметно подошедший спутник Ивана Петрова, нервно отдернулся от протянутой руки Бедина, а затем слабо пожал ее холодной широкой рыбиной своей ладони.
      Филин и Глафира, довольные возможностью размяться при знакомстве, также покинули автобус и стали заговаривать с немногословным Петром
      Ивановым.
      – Я выполняю обязанности режиссера, продюсера и одновременно водителя нашей маленькой разъездно-полевой редакции. – Иван Петров сунул под самые очки Бедина какой-то прямоугольник вощеного картона и спрятал его в карман настолько быстро, что зрение едва успело уловить мелькнувшее изображение изогнувшейся смуглянки без лифчика.
      Бедин машинально парировал:
      – Сидор Сидоров, импресарио.
      Иван Петров одарил его кислой улыбкой мученика пищеварения, а затем с неожиданной обходительностью подхватил под локоть и стал прогуливать вокруг бездыханного автобуса, как будто они находились не в продуваемом всеми ветрами поле, а на светском рауте.
      – Вы, вероятно, интересуетесь так называемыми кижскими странностями? Сегодня все только и говорят, что о пресловутом Киже, как с цепи сорвались, – ворковал он. – Увы, мы здесь по тому же вопросу.
      – Собираете компромат на Всеволода Большое Гнездо?
      Бедин и Иван Петров молча воззрились друг на друга на долгие двенадцать секунд, причем огневые глаза Феликса искрились и испускали трескучие электриче-ские разряды юмора, а черные стеклышки
      Петрова отражали их с жуткой бесстрастностью рептилии.
      – Ха-ха-ха, – произнес наконец обозреватель калужской газеты
      “Вести”. – Ха-ха-ха.
      Он фамильярно ткнул высокого иногороднего коллегу кулачком в живот.
      – Срезали! Ваша взяла! Лихо вы меня! Петр, ты слышал? Он сказал – компромат на гнездо.
      Довольно неожиданно Петр Иванов, который только что в отдалении обменивался визитками с Глафирой и Глебом, явился из-за капота автобуса.
      – Я все слышал, майор. Какие будут указания?
      В руках он держал блокнотик и ручку, как исполнительный официант, принимающий заказ.
      – Какие могут быть указания, Коля, то есть Петя? – продолжал свой поверхностно-лицевой смех Иван Петров. – Чего-нибудь покушать и бутылочку, нет, пару бутылочек коньячку.
      Из-за автобуса выглянули Глафира и Глеб, привлеченные боксерскими выдохами смеющегося Ивана Петрова.
      – Противно постоянно притворяться в эпоху открытости, – с задушевностью пионервожатого заявил Иван Петров. – И никакой я не обозреватель Петров, а майор федеральной контрразведки Федор
      Плещеев. Весь перед вами.
      – Капитан Мясищев, Кузьма, – щелкнул каблуками худой.
      – Тайный агент налоговой полиции Севостьян Авдеев, – и здесь не унялся
      Бедин. – А это субинспекторы Ворошилова и Климов. При них вы можете без малейшего смущения говорить о чем угодно.
      – В таком случае, прошу следовать за мной, – поклонился разведчик.
      Вслед за озабоченным Петровым-Плещеевым вся группа очень мелкими шажками спустилась по крутому откосу к узенькой и удивительно ясной речушке, струящейся между густыми зарослями ивы. Здесь на ровной полянке их ждало неожиданно приятное зрелище в виде низенького раскладного походного алюминиевого стола, вокруг которого было расставлено пять раскладных походных стульчиков. Стол был накрыт идеальной кипенно-белой накрахмаленной скатертью с вышитым вензелем
      ФСБ, и в момент приближения гостей белокурая девушка в кружевной белой блузке, черном мини и голубом фартучке расставляла посуду – по две тарелки, по два фужера – для спиртного и воды, по вилке с левой стороны и по тупому ножу – с правой.
      – Ба, да это же Анфиса! – Глафира порывисто шагнула к подруге, но та нахмурилась и отшатнулась. – Странно, – сказала Глафира с недоумением. – Могу побожиться, что это Анфиса Розанова, она работала пастишером в театре Комкома и была любовницей моего позапрошлого мужа. У нас были такие милые взаимоотношения, что ее реакция по меньшей мере непонятна. Я даже сидела с ее ребенком, когда им с Николаем надо было развлечься. Анфиса, как твой маленький
      Антип?
      При упоминании ребенка девушка в переднике только ниже угнулась, а затем с близоруким прищуром посмотрела на Глафиру и сильно, с сердцем грохнула вилками о стол. Петров-Плещеев деликатно положил ладонь на плечо Глафиры.
      – Сударыня, убедительнейше прошу не обращаться к этой особе иначе, как по званию и фамилии: гвардии лейтенант Соколова. Вы сами тайный агент и должны понимать, какой вред нашему общему делу наносят любые личные отношения при исполнении служебного долга.
      Действительно, лейтенант Соколова работала одно время под прикрытием пастишерной мастерской театра Комкома, была любовницей главрежа и даже имела незаконного сына Антипа, подполковника контрразведки, заслуженного артиста театра карликов Евстигнея Аллахова, но это вовсе не значит, что ее с вами связывают какие-то личные воспоминания. Вы для нее были точно таким же источником тайных сведений, как и она для вас. Вы ведь тоже, надеюсь, устроились в театр и вышли замуж ради прикрытия?
      – Разумеется, – смутилась Глафира. – И все же это не мешало нам быть подружками и вместе бегать на свидания.
      – Увы, – вздохнул Петров-Плещеев. – Именно из-за своего легкомыслия ваша псевдоподруга лишилась языка и не смогла ответить на ваше приветствие. Когда мы поняли, что ее губительная страсть к вашему экс-мужу заходит слишком далеко, мы постановили ликвидировать одну из частей ее организма вместо того, чтобы лишаться целого офицера. И она благодарна нам за это, не правда ли, лейтенант?
      Петров-Плещеев дружески приобнял девушку за талию, и та в ответ быстро-быстро закивала.
      Петров-Плещеев наполнил бокалы коньяком, Иванов-Мясищев повесил на дерево перед сотрапезниками крупномасштабную карту Безднского района и вооружился указкой.
      – А теперь мы сорвем с себя все и всяческие маски, – просто сказал майор. – И надеемся, что вы ответите нам взаимностью, господин Бедин.
 
      ////
      – Служба наша такова, что мы почти не бываем дома, – сказал
      Петров-Плещеев, откидываясь в шезлонге, специально принесенном для него лейтенантом Соколовой, отпуская брючный пояс и закуривая. – А посему все свое вожу с собой. В нашем служебном автобусе, который кажется таким компактным, есть абсолютно все, что необходимо человеку для полноценного существования: спальня, микроволновая печь, стиральная машина, холодильник, библиотека, да-с, библиотека приключений и даже переносной биотуалет. Им можно пользоваться внутри машины, так как он преобразует фекалии в составляющие элементы (экскременты – в элементы, хе-хе-хе) и удаляет их через вентиляцию. Покакали, а там ничего, пфук, не при дамах будет сказано.
      Петров-Плещеев фамильярно ущипнул Бедина за коленку как начальник начальника.
      – Разумеется, мы снабжены и подслушивающими устройствами и подглядывающими аппаратами, для которых не являются препятствием ни шторы, ни жалюзи, ни ставни, ни (это не для прессы) даже стены.
      Арсенал у нас не очень большой, но мощный: три короткоствольных автомата, шесть пистолетов разных систем и калибров, штурмовые и снайперские ружья, гранаты, ракетная установка… Имеются, конечно же, яды и отравляющие газы, но главная наша гордость… Соколова!
      Лейтенант Соколова! Сейчас вы будете приятно удивлены.
      Петров-Плещеев зарделся, как девица, и достал из подмышечной кобуры зеленый револьверчик наподобие газового с торчащей из рыльца пропеллерной насадкой.
      – Милочка, отойдите на десять шагов и встаньте смирно! – скомандовал он сквозь плотный шум внезапно разыгравшегося ветра, и девушка поднялась на бугорок, сцепив руки над фартучком и поглядывая в сторону с равнодушием платной натурщицы.
      – Энеки-бенеки! Оп-ля!
      Пистолетик пукнул, как новогодняя хлопушка, в воздух взвилось нечто, принятое Бединым за пиротехническое устройство, но вместо звездной россыпи фейерверка это нечто вдруг распустилось в огромную авоську, целый сетчатый парашют, со скоростью сачка накрывший и опутавший Соколову.
      – Как вам это нравится? Берите ее теперь голыми руками и кушайте без соли. Продукция компании “Торнтон и Торнтон”.
      Петров-Плещеев посмотрел на Бедина с таким самодовольством, что
      Феликсу пришлось потрепать его по щеке.
      – Так мне начинать доклад? – со слезной обидой забытого служаки прозвенел из-под ивы капитан Мясищев.
      – Сделайте одолжение, капитан… эээ… Салищев.
      Долговязый капитан прямо-таки просиял. Долгое время находясь на оперативной, полевой работе, он предпочитал подробные, бумажные задания вроде оформления отчетов, составления писем, подготовки и чтения докладов. В этой роли он преображался из апатичного, нерадивого, медлительного недотепы во вдохновенного художника-копировальщика, в безукоризненный автомат, не допускающий ни малейших погрешностей и сбоев в своих примитивных операциях. К сожалению, в полевой работе контрразведчика такие способности практически не требовались.
      – Итак, перед вами секретная карта нашего укрепленного района, составленная отделом геодезии и картографии при штабе Московского военного округа.
      Иванов-Мясищев встал вполоборота к карте и раздвинул хромированную стальную указку, со встроенной ядовитой иглой на одном конце и счетчиком Гейгера на другом.
      – Вот здесь расположен Форт-Киж, бывшая ракетная база наших вооруженных сил, прекратившая свое существование в прошлом году в результате мирной политики правительства и договора об одностороннем уничтожении большей части ракет.
      – Между нами говоря, безумного договора, – либерально вставил
      Петров-Плещеев, а лектор обиженно поджал губы.
      – Территория военной базы, объявленная национальным заповедником, по сути дела, превратилась в дикие дебри, которые никем не охраняются. Между тем благодаря болотам, зарослям и разветвленным подземным ходам стратегического назначения здесь может без труда спрятаться целая дивизия противника, если, предположим, таковой вторгнется в наш район.
      – Вот! – Петров-Плещеев выставил восклицательный знак пальца, а затем налил себе еще рюмочку.
      – Разве у нас идет война? – удивилась Глафира. – Но с кем?
      – У контрразведчиков не бывает мирного времени, – скромно ответил
      Иванов-Мясищев и продолжил: – Рядом с лесом расположен необитаемый военный городок, где ранее проживали военнослужащие и их семьи.
      Военный городок, вмещавший до десяти тысяч жителей, сегодня находится в стадии упадка и разрушения. Здесь не существует ни администрации, ни правоохранительных органов, ни коммунальных служб, способных поддержать порядок. Именно здесь, по сообщениям компетентных лиц, были обнаружены неизвестные люди загадочной национальности, выдающие себя за коренных жителей мифического города
      Кижа, якобы поглощенного озером Синеяр во время монголо-татарского нашествия. Намерения и политические убеждения мнимых аборигенов не совсем понятны, а следовательно – опасны.
      Еще одним источником напряжения в районе является проваливающийся поселок безработных шахтеров Свищовка, жители которого остались без газа, воды и средств существования. Эти деклассированные элементы прошлого ведут себя крайне агрессивно и допускают даже…