Лангедокский цикл (№4) - Дорога в Монсегюр

Рабочие помахали мне рукой. «Бонжур, маленькая мадемуазель!» – «Бонжур, ребята!»

Дальше – как в сказке:

– Здравствуй, маленькая девочка! Что ты делаешь здесь, в горах?

– Здравствуйте, добрые люди! Я иду в Монсегюр.

– Опомнись, девочка! Куда ты пойдешь, совсем одна, в горы? Ведь надвигается гроза! Останься с нами.

– Ах нет, я не могу остаться с вами, я должна дойти до Монсегюра.

– Разве тебе не страшно? Ты пропадешь, если будешь такая глупая.

– Ах нет, нет, я должна, я обязательно должна дойти до Монсегюра…

– Промокнешь!

– Значит, буду мокрая, – сказала я по-русски.

Они переглянулись. До этого я говорила на смеси немецкого, английского и французского.

– Полонез? – недоуменно спросил один рабочий у другого.

– Огинского, – проворчала я себе под нос.

Они помахали мне рукой, и я пошла дальше.

* * *

Из– за грозы стало довольно темно, все горы казались одинаково огромными, хотя каждая была своего цвета -все оттенки синего и фиолетового.

И все же когда из-за поворота неожиданно показалась ТА САМАЯ гора, я сразу ее узнала.

Она выросла передо мной, как живое существо. Темно-серая, почти черная скала, по плечи утонувшая в черно-зеленых потоках листвы.

Я пришла. Там, на вершине, – замок. Его почти не видно, но я угадываю его скупые очертания. Там – ТО, что так настойчиво звало меня – звало с той самой минуты, как я вышла из самолета и погрузилась во влажный и теплый воздух Тулузы.

Хмурый замок, утонувший в черноте туч, окруженный молниями.

Дорога увела меня в сторону, огибая скалу, гора скрылась за поворотом, но потом снова я увидела Монсегюр. И, наконец, вот – я стою, упираясь в подножие.

Гроза приближалась. Гром гремел теперь почти над самой головой, сперва в пяти километрах, потом в трех, в двух…

Я полезла на скалу. Не успела я пройти нескольких метров по тропинке, вырубленной для туристов, как хлынул ливень. Я забралась под куст, съежилась под густой листвой. Ливень хлестал гору так, что воздух казался белым и непрозрачным. Над головой беспрестанно рвали прочное полотно, молнии вспыхивали одна за другой. Мне было страшно и в то же время я была твердо уверена в том, что для меня наступит завтра. Более того, я знала, что выберусь отсюда – и не в Лавеланет, куда мне совершенно не хотелось, а в Фуа. Кто гнул время и пространство – я не знаю, но Сила, заточенная в этом месте, огромна.

Гроза прошла минут через двадцать. Еще немного влага сыпалась с неба, но на это можно было не обращать внимания. Я полезла дальше.

Разумная «я» понимала, что в следующий раз люди (если не принимать в расчет случайных туристов, но таких очень мало) появятся на этой горе 12 июля, как мне сказали в «офис де туризм» в Тулузе. Разумная «я» вообще много что понимала насчет сломанных на мокрых скалах ног.

Но здесь, в Монсегюре, у нее, этой разумницы, почти не было голоса.

* * *

Стены, источающие тепло. Стены, которые здешнее солнце раскалило за день настолько, что после дождя они почти мгновенно высохли и все еще остались горячими.

Двойная стена, проход, рухнувшая башня – и дальше обрыв, а внизу разливанное море леса, невидимая под листвой речка Арьеж, и снова горы, застилающие горизонт до самого неба.

Господи, да как же они это штурмовали?!…

Я стою, прислонившись к стене.

Я – пришла.

Меня трясет от смеха, у меня текут слезы, я задыхаюсь, стоя у этой теплой стены. Я пришла. Я дошла до Монсегюра. Весь мир там, внизу, – мой, потому что я стою у стены Монсегюра.

Со стороны: маленькая одинокая девочка, не знающая местного наречия, почти раздетая (шорты и маечка), вечером – в восьмом часу – одна, совершенно одна, в горах, в Пиренеях, без всякой надежды выбраться, без всякой надежды найти ночлег.

Но это я только потом сообразила.

Монсегюр, который звал. Монсегюр, который не пускал. Который испытывал: не сверну ли с дороги, не испугаюсь ли, не отступлюсь ли.

Монсегюр – место чудовищной Силы.

Она почти осязаемо чувствуется в этих стенах, в этой скале. Перекрестье каких-то неведомых меридианов. Есть более красивые замки, более пригодные для посещения туристами, более живописные и куда менее разрушенные. Но Сила – здесь.

Монсегюр молчит. Таится и молчит. Он ждет, что я произнесу какое-то слово, сделаю какой-то жест, совершу некое деяние, поступок, который высвободит эту Силу, выпустит ее на волю.

А слова здесь тонут и вязнут, будто в вате. Но когда я заканчиваю Ave, из долины, из Монферье или из поселка Монсегюр, который теряется под горами где-то впереди, по дороге, до меня доносится тихий колокольный звон.

Вдруг у окна звонко прозвучал мой голос. Я повторила, и голос опять увяз. Монсегюр то вздрагивал от моего живого присутствия, готовясь воскреснуть, то снова замирал. Ибо у меня не было ключа.

Я забралась на стену, пролезла под цепь, которой перетянули опасный подъем (чтобы туристы руки-ноги не ломали), взобралась на самый верх. Долина пала перед глазами, горы выросли до небес. И Сила захлестывала меня. Казалось – сделаю шаг и взлечу над этими горами.

Темная, преображающая Сила.

Насколько Фуа – Свет, настолько Монсегюр – Тьма.

* * *

Стоять у теплой стены, в окружении синеватых и фиолетовых гор, под неохватным небом, уходящим в Наварру и Испанию, и ЗНАТЬ – теперь уже рассудком, СЛОВАМИ – что путь пройден.

Ведь на самом деле дорога на Монсегюр означает: дойти туда и вернуться обратно. Однако в этом месте Силы важно было дойти ТУДА; обратно – выведет некто или нечто, призванное этой Силой тебя оберегать.

Как в сказке. Дойти до заколдованного замка – вот самое главное, а выйти оттуда не составит никакого труда.

* * *

Я стояла и длила эту минуту. Одну из немногих в жизни, ради которых я и живу.

* * *

Все не могла уйти, оторваться от этих камней. Они бесконечно кормили меня истекающей из них Силой. Они давали и давали, щедро, безоглядно – давали все, что я в состоянии взять (ничтожно мало, ибо у меня не было ключа, но и этой малости было много).

И вот у своих ног я заметила что-то черное. Я наклонилась, чтобы рассмотреть получше – что там. Не фантик ли от сникерса, брошенный туристами?

По молчащим монсегюрским камням – как не ранили об осколки нежное брюшко? – медленно-медленно ползли две огромных черных виноградных улитки. Обнаженные, неспешные. Со свойственной всем примитивным организмам уверенностью они двигались куда-то, куда им было нужно. Они не ведали никаких сомнений. Им не нужен был ключ, им не нужна была тайна. Они жили здесь, у них были здесь свои дела. Здесь они питались и размножались, вот так-то.

Я смотрела, как важно, как убежденно, как спокойно, с достоинством, передвигаются они среди камней и травы. Господи, что я должна была понять, когда смотрела на улиток?

* * *

Когда я спустилась со скалы, в то же самое мгновение из-за туч вырвалось солнце. Оно пронзило лучами фиолетовое небо, раскинув руки в обе стороны, и залило Монсегюр мрачноватым, но ярким, торжествующим светом. Замок расколдован, пусть на мгновение.

Я стояла на дороге и смотрела, стараясь навеки впечатать в свои смертные глаза эту картину: хмурый замок на скале, обласканный неласковым солнцем, под низкими тучами, среди высоких гор.

Я повернулась и зашагала по шоссе. Навстречу проехала одна-единственная машина. Я даже не стала ее останавливать – я шла ОТ Монсегюра. Я не хотела в поселок с таким названием, не хотела в местный музей, где (как обещает путеводитель) «экспонируются предметы, найденные при раскопках в крепости – ядра, оружие, предметы повседневного обихода».

Что значит – «не хотела»? Те же руки, сомкнувшие вокруг меня оберегающее кольцо, не пустили меня вперед. Ты была там, где должна была побывать; теперь твоя дорога – назад, к Свету, к людям, в Фуа.

Откуда пришло это знание, что ночевать я буду в Фуа? Я шла по совершенно пустынному шоссе и твердо знала, где сегодня заночую. В тридцати километрах отсюда.

«Не хотела»! НЕ МОГЛА – вот правильное слово.

…Встречная машина остановилась у подножия скалы, развернулась и поехала в мою сторону. Я подняла руку. Машина остановилась. Там сидел давешний дорожный рабочий (я так и не узнала его имени).

– Ты! – изумился он. – Неужели ты дошла досюда?

– Как видишь.

– Садись.

Я забралась в машину. Он поехал в сторону Монферье («последнего приюта»), не переставая вертеть головой в изумлении.

– Надо же! Ты сделала это! Ты действительно сделала это!

Быстрый взгляд на мои ноги (знал бы, что оборвала в кровь подошвы – дурацкие тенниски с мягкой подметкой!):

– Да, с моей машиной это было бы просто, но эти маленькие ножки…

Мы ехали по шоссе. Я сказала, что мне надо в Фуа. Это было ему по дороге. То и дело он останавливался, поправлял упавшие дорожные знаки, отмечавшие то место, где они чинил шоссе. Всю дорогу он разговаривал со мной, бранил свое начальство, ругал маленькую зарплату, жаловался на то, что работа тяжелая и каждый день приходится по три часа добираться до места. Досталось и горам, где расстояния скрадываются, а воздух ненормальный.

Рассказал мне о президентских выборах в России: кто кого побеждает.

Спросил: христианка ли я – заметил крест на шее. «Ортодокс», поведала я, ухмыляясь. «А мне все равно, – сказал он. – Я знаю, что я – есть я, а всего остального я руками не щупал».

На каком языке мы разговаривали? Как ухитрялись понимать друг друга?

* * *

В Фуа он подвез меня к кафе, вышел, спросил – где здесь «ouberge de jeunesse» (общага), затем подвез к общежитию, разъяснил дежурному: «Вот эта маленькая русская девочка пешком дошла до Монсегюра, а теперь ей надо переночевать».

«Она пешком дошла до Монсегюра!»

Меня встречали чуть ли не устиланием дороги пальмовыми ветками. Надо было сделать это, надо было сбить ноги, надо было пройти весь путь пешком – протащить свое бренное тело – чтобы вечером тебя ждал добрый прием, ужин, теплая постель…

Дежурный знал несколько слов по-русски. Это невысокий человечек с растерянным немного лицом, чернявый, в шортах, которые сидели на нем как короткие штанишки на мальчике – один из тех, кого можно безошибочно охарактеризовать как «маленького человека».

Дорожный рабочий сжал на прощание мне плечо, сказал, крутя головой: «Когда-нибудь тебя убьют на дороге» – и ушел. Он очень устал после рабочего дня.

Дежурный вытащил откуда-то альбом с поблекшими фотографиями – виды Москвы. Много лет назад он был там и держал почему-то свои альбомы на работе. В этом тоже проскользнула нотка бесприютности.

Я забросила свои вещи в комнату (панамку и сумку с ключом от тулузской гостиницы и страховкой), взяла пятьдесят франков и вместе с дежурным вышла на улицу. В общежитии, в холле на первом этаже, студенты в мою честь наяривали на аккордеоне вальс «На сопках Манчжурии». Я знала, что в мою честь, потому что эту мелодию они играли плохо – видимо, нечасто – и когда я появилась в холле, дружески захохотали.

– Ты правда была в Монсегюре?

– Да.

– Как же ты добралась?

Хлопок по щиколотке.

– А пье, а как же еще!

Одна девушка – широкое лицо, длинные вьющиеся каштановые волосы – с силой сказала – не сказала, а жарко вытолкнула из себя:

– Монсегюр!…

Мгновенный взгляд зрачки в зрачки: в ее глазах я увидела то отражение Монсегюра, которое впечатала в свои. Она тоже была там. Она тоже прикасалась к этой Силе. Ощущение родства: сестра.

И – расстались навсегда.

* * *

Я сидела в кафе (дежурный показал мне неподалеку от общежития дешевое и хорошее), согнувшись над тарелкой черепахового супа, слушала радио «Ностальжи» (только французское, а позывные те же) и ела. Если не считать куска хлеба утром, это была моя первая трапеза за весь день. С полным желудком я бы эту дорогу не прошла.

Хорошо было набить брюхо и расслабиться, осознавая, что «подвиг» позади.

Но неизмеримо лучше было плестись по дороге к Монсегюру, сгибаясь под тяжестью собственной малости и надвигающейся грозы…

Может быть, впервые в жизни я прочувствовала до самого позвоночника: наслаждения духа несоизмеримо сильнее наслаждений плоти. Только это должны быть настоящие наслаждения духа, когда плоть находится в услужении, как раба, как исполнительница его воли. Плоть, которой НА САМОМ ДЕЛЕ нет. Которая не мерзнет, не голодает, не боится боли, не боится бездомности, злых людей – вообще не ведает страха. Есть один только дух, всемогущий дух человеческий.

* * *

Наевшись, блаженно потащилась обратно в общежитие. Маленький портье хотел поговорить со мной, ведь я рассказала ему (конечно же!), что я – русская писательница, что я сочиняю роман о тулузских еретиках и желаю увидеть место действия своими глазами. Но я слишком устала для разговоров. Мне хотелось побыть наедине со своим воспоминанием о сегодняшнем дне.

В конторку заглянул крупный человек с стальной шевелюрой, стальной бородой, крупными руками, крепким брюхом. «Это мой директор», – сказал портье.

Директор воззрился на меня с насмешливым и добрым любопытством.

– Это ты – русская девочка, которая пешком дошла до Монсегюра? Ну-ну… Еще и писательница, ха-ха! Славная ты девчонка… Ну, отдыхай, давай.

И под его добродушное рокотание я ушла.

* * *

Моя комната в Фуа, на втором этаже общежития. Три кровати, две – пустуют. Моя у самого окна. Раскрываю окно и буквально утыкаюсь взглядом в крыши, скалу и замок графов Фуа, возвышающийся надо всем. Замок занимает как раз всю раму моего раскрытого окна. Над розовато-золотистыми башнями блекнет голубое небо.

Внизу кто-то начинает наигрывать на дудочке средневековую мелодию. Вечер постепенно наливается синевой, появляются звезды, под стенами и башнями медленно включается подсветка. Теперь замок золотой, а небо – темно-синее. И дудочка внизу.

Моя душа сыта.

Светлый замок графов Фуа в окне, дудочка внизу, теплая, добрая ночь – покой, тишина, любовь. Сколько света в Фуа, какая человеческая, защищающая красота. Фуа – одно из лучших, одно из самых светлых и легких мест на земле.

* * *

Наутро открываю глаза, чтобы сразу встретиться взглядом с замком Фуа. Подсветка погасла еще в середине ночи. Уже занялось утро, радостно-голубое. Здравствуй, Фуа.

Я открываю глаза, чтобы переполниться счастьем воспоминания о вчерашнем. Я сделала это. Это случилось со мной. Как угодно: я была одновременно и активным действующим лицом и игрушкой в чьих-то любящих руках.

На ноги не ступить. На ступни страшно смотреть – вздулись пузыри, один лопнул и прилип, там красно-бурое пятно. Гм, интересно – смогу ли я ходить?

Полежала еще немного на кровати, не в силах оторваться от замка Фуа – будто гость в моей скромной тесной комнатке. Порастирала ноги. Обулась, ступила на пол – вроде бы, ничего, жива.

В последний раз оглянулась на окно, взяла панамку, сумку и ушла.

Вчера портье взял у меня 15 франков – плата за завтрак. Маленький портье немного говорил по-немецки, что значительно облегчило нам взаимопонимание. Я спустилась в столовую, съела булочку с кофе, попрощалась со служащими, и тут явился директор. Он по-хозяйски расцеловал всех кухарок и консьержек, после подошел ко мне.

– Уходишь?

– Да, месье.

– Пожила бы тут…

– У меня отель в Тулузе. Я должна вернуться.

– Жаль. Но ты приезжай еще…

Он дал мне рекламную листовку общежития, проводил до дверей и там, уже на пороге, обхватил своими лапами за плечи, прижал мою голову к своему животу, сильно потрепал по затылку:

– Счастливого пути, маленькая русская!

И расцеловал в обе щеки.

* * *

Я отправилась бродить по Фуа. Времени до поезда было еще много. Я купила еще одну фотопленку и бесконечно фотографировала узкие улицы, восходящие к скале или сбегающие к реке Арьеж, лавочки, кафе, фонтаны. И всегда, так или иначе, в просвете мелькал замок графов Фуа – заботливый, чуткий, любящий страж этого небольшого и светлого городка.

Ах, как разговаривают в Фуа! Россиниевские речитативы, выпевание, подхватывающее фразу, едва лишь она отзвучала в устах партнера – растянутые гласные, особенно в конце фразы – все немые «е» произносятся и тянутся, чтобы у собеседника была возможность потянуть дальше эту бесконечную ленту пения-говорения, не обрывая ее.

Я забрела (естественно!) в книжный магазин, где и купила книгу «Симон де Монфор и драма катаров».

И снова – бесконечное кружение по Фуа… Наконец, я стала искать вокзал (правильно – «гар», но в Лангедоке произносят «гаре»). Заглянула в дом к одной доброй тетушке, спросила – правильно ли иду. Тетушка захлопотала, пригласила к себе, с балкона показала, где находится вокзал: я шла правильно, но только по другому берегу реки Арьеж и мне надо было возвращаться и переходить мост. Тетушкина дворняжка радостно встала на меня лапами.

Тетушка спросила, откуда я родом. «Из России». – «Ай, какое безобразие: русская и не говоришь по-французски. Милочка, русские – они просто ОБЯЗАНЫ говорить по-французски…»

Она забралась в холодильник и вытащила две коробочки сока, апельсинового и яблочного. Обыкновенные коробочки, у нас такие продают в каждом ларьке. «Возьми-ка, а то захочешь пить…»

Умытая ее добротой, как живой водой, ушла – по пыльной дороге, мимо заборов и закрытых от жары ставней, по берегу быстрой горной речки Арьеж, снова к замку Фуа, к мосту, а там – по рельсам, к вокзалу, к поезду, увозящему меня в Тулузу – в Тулузу из Фуа, где все были так добры ко мне и где (как, безусловно, врал директор общежития) меня будут с радостью ждать, когда бы я ни вернулась…

* * *

Я в Тулузе. Я – дома.

Мой прекрасный южный город. В просвет улицы св. Бернарда, выходящей на Страсбургский бульвар, видна башня Сен-Сернена. Там – мой дом. Мой дом в Тулузе.

* * *

Мое окно, звон с собора, початая бутылка красного вина, купленная в соседней лавочке и откупоренная ключами (то есть варварски). Пью вино, слушаю тихое гудение счастья где-то там, за ребрами, где помещается таинственная утроба души.

* * *

Вечером, облачившись в длинное платье, иду в собор Сен-Сернен. Я немного робею: у нас бы женщину без платка из церкви выгнали со скандалом. Однако бояться нечего: я пришла не к мессе. По собору бродят туристы, в том числе дамы в шортах. Единственное, о чем предупреждают объявления а каждом углу: просьба соблюдать тишину из уважения к святости этих мест.

Полукруглые арки, затхловатый («склепный») воздух, высокий потолок – еще не готика, уже не романика – розоватые стены.

Медленно иду вдоль стен. У меня много времени. Я хочу почувствовать тот давний Сен-Сернен, но все время меня отвлекают посторонние мысли. Слишком уж вписан этот собор в современную студенческую жизнь: на его ступеньках постоянно сидят студенты, читают, разговаривают. Я и сама потом вечерами там сидела с блокнотом на коленях, утыкаясь то в свои записи, то в блекнущее небо.

«Близорукое тулузское небо» – перефразируя Мандельштама.

Образы святых – статуи, барельефы. Длиннющие белые свечи по 5 и 10 франков. И вот, на одной стене, ближе к выходу, – маленькое потрясение: русская икона Богородицы.

За 10 франков купила входной билет и вошла в «Crypte»: круговой обход всех часовен собора, паломничество, которое совершают все, кто останавливался в Тулузе по пути к Иакову Компостельскому. Можно спуститься в подземелье, где, выхваченные лампами, видны образы святых, плотников, воинов, монахов (резное дерево или резной камень – уже не вспомню, потому что помню только их простые и выразительные лица). Там, под балдахином, установленным в 18 веке, в ларце покоится главная святыня собора – мощи св. Сатурнина.

В помещении тихо, затхло, холодно, спокойно. Полумузейная-полуцерковная святость: тишина, древность, благоговение, любопытство, руками не трогать, одновременно и разрешено и запрещено.

При покупке билета мне выдали также схему расположения капелл с текстом на всех европейских языках, так что я могла углубиться в немецкий вариант и по цифиркам определить, какой именно святой глядит на меня из полумрака. Но в этом было бы что-то очень американское: вбить в мозги, не переваривая, как можно больше информации, которую потом мгновенно забыть. Поэтому я не стала этого делать, а вместо того медленно обошла все капеллы, мысленно заменяя лампы факелами и свечами.

Сен– Сернен -средоточие доброты, света, любви. Лучше всего к нему подходят затасканные слова «духовный центр» – но это именно так. Я постоянно чувствовала рядом его благое присутствие.

* * *

АЛЬБИ, КРАСНЫЙ ГОРОД НА ТАРНЕ. – До Альби от Тулузы чуть меньше часа езды на поезде. Вокзал стоит на пл. Сталинграда.

Над городом, над зеленым мутным Тарном, над всей местностью торжествующе доминирует собор св. Сесилии. Он похож на крепость. Он огромен. Триумф католицизма.

Путеводитель сообщает, что от Тулузы до Альби 77 км; население Альби ок. 50 тысяч человек. По поводу собора: «Здание величественных форм, символизирующее безграничную власть католической церкви и величие истинной веры после разгрома альбигойцев».

На самом деле собор св. Сесилии производит несколько иное впечатление.

Я обошла эту цитадель несколько раз. Строгая, толстая с прилепленным сбоку хрупким, тончайшим резным порталом. Ломкая готика и неприступная романика.

Внутри – море витражного света. Знаменитая фреска «Страшный Суд» не произвела на меня должного впечатления, может быть – потому, что я исступленно люблю средневековую резьбу по дереву, а здесь ее было – настоящее пиршество. Самый последний маленький ангел на хорах, самый величественный из апостолов – каждый был неповторим и прекрасен. Меня окружали широкие, скуластые лица – лица того же склада, что и у девушки в общежитии Фуа, у той, которая была в Монсегюре.

Великолепие и роскошь, неслыханная концентрация в одном месте множества прекрасных произведений – такого густого собрания шедевров, что становилось тяжко. И еще была в этом соборе некая нарочитость, неестественность, диссонанс, звучащий параллельно основной теме, сплетаясь с ней в дивный, тревожащий, бесконечно манящий поток: в самом сердце торжествующего католицизма открыто засела самая исступленная мистика.

Внезапно в памяти всплыла одна книга, которую я видела в нью-эйджевском магазинчике на ул. Гамбетта в Тулузе. Она называлась «О мистицизме собора св. Сесилии в Альби». Я не вспомнила бы об этом, если бы, находясь в соборе св. Сесилии, постоянно не ощущала диссонанс. Я не стала специально искать мистические символы, но один просто бросался в глаза: на стене собора – каменный резной крест, сделанный в виде перекрестья двух терновых веток. Осталось только добавить по розочке на концах веток…

Вселенная собора под узорчатым острым небом нефа, лес стройных розовых колонн, разноцветное, разбитое витражами солнце.

Зеленый Тарн и красный город.

* * *

Значительно проще, приятней, спокойней – католичней – собор Сан-Сальви, названный в честь какого-то местного епископа IV века. Сам епископ – крохотная красноватая статуя – с посохом и митрой, чуть склонив голову на плечо, добро и пастырски встречает тебя, когда ты поднимаешься к воротам.

Полумрак, витражи, статуи, кресты, резная кафедра, тонкие колонны, темные скамьи… И в самом алтаре, на самом видном месте – я, не веря своим глазам, иду, чуть ли не натыкаясь на скамьи, – в самом центре собора копия с Рублевской «Троицы». Останавливаюсь, всматриваюсь. Нет, не показалось. Рублев. Здесь, в Альби.

* * *

На самом деле Альби – город без катаров. Правда, даже самые маленькие дети здесь альбигойцы, что само по себе забавно, если вдуматься. И все же доминирует здесь не 13-й, а 20-й век, и центральная, наиболее громко звучащая фигура – Тулуз-Лотрек. Его родной дом, где нет никакого музея, о чем вас сразу же известят в «офис де туризм». Лавочки, торгующие репродукциями его работ – репродукции на открытках, в книгах, на ткани, на футболках (120 франков), фартуках, полотенцах…

Во всех этих красных, желтых, фиолетовых девицах, черных и зеленых господах, во всех этих курильщиках, плясунах, шутах, конюхах, игроках, театралах, уродах, полураздетых, совсем раздетых, одевающихся, раздевающихся, чешущихся, моющихся – во всем этом столько СОЛНЦА!

* * *

Альби залит солнцем. Альби красный. Альби розовый. Альби золотой. Он полон ярких пятен – света и тьмы, желтого и фиолетового среди общего нежно-розового фона. Альби – море красок. Альби – Тулуз-Лотрек. Без всякой мистики.

Жестокий и праздничный. Карнавал и пляска Смерти. В Альби можно быть красавцем, можно быть уродом, нельзя быть серым. Из Арканов Таро – «Колесо Фортуны».

И посреди этого бесконечного легкомысленно-беспощадного верчения плывет, властно доминируя над местностью (аморфной и потому – неподвластной никому, протекающей между пальцев!) – огромный корабль собора, битком набитый мистикой, таинственными шедеврами, явным торжеством и тайным поражением; плывет, увозя в трюме, как пленницу, небольшую статую святой Сесилии.

* * *

АВИНЬОНЕТ. – Авиньонет (правильно – «Авиньонэ»), один из главных центров сопротивления крестоносцам.

Если исходить из расписания движения поездов, в Авиньонете поезд останавливается два раза в сутки: в 5 утра и в 6 вечера. Все остальное время он с песнями проносится мимо. Поэтому я поехала до соседнего Вильфранша, где путеводитель обещал собор 14 века и крепость, построенную в 1270 году.

Рано утром я была в Вильфранше. Маленький городок просыпался. В церковь зашли две женщины, провели там совсем немного времени и пошли дальше по своим утренним делам. На рынке расставляли лотки, и женщины уже начали ходить с корзинами по хлебным и мясным рядам.

Никому до приезжего в этом городке не было никакого дела. Здесь шла жизнь, повседневная, бытовая.

Я купила еще одну фотопленку, а заодно спросила в магазине, где здесь крепость, построенная в 1270 году. Ни о какой крепости в Вильфранше не знали.

Я выпила кофе в кафе и осведомилась там у хозяйки по поводу крепости. Она долго думала, потом привела еще одну женщину. Та немного понимала по-немецки. Нет, никакой крепости тут нет. И шато никакого нет. Есть эглиз, но я там уже была. Красивая эглиз.

Заглянула еще в одно кафе, оно же отель-ресторан. Выпила еще кофе. Спросила о крепости. Да нет в Вильфранше никакой крепости!

Тут лицо служащей отеля-ресторана озарилось радостной улыбкой. Она написала название одного шато на бумажке и протянула мне. Я спросила, далеко ли это от Вильфранша. О нет, совсем рядом – 30 километров… (Она думала, что я на машине).

Я вышла из Вильфранша и пошла по шоссе номер 113 в сторону Авиньонета, поскольку другого выбора у меня не было.

До Авиньонета 7 километров. Было довольно прохладно, дул ветер, но дождя, слава Богу, не было. Справа и слева от шоссе тянулись поля пшеницы и кукурузы, среди колосьев мелькали маки. На горизонте волнились холмы. Я сорвала мак и сунула себе за ухо.

Легко и весело было шагать по ровной дороге от Вильфранша до Авиньонета, мимо полей и загородных вилл, где заходились гавканьем свирепые сторожевые щьены. Я во все горло – благо никто не слышит – распевала походные песни.

Эй, эй! Я иду пешком по Лангедоку, у меня за ухом мак, я пою, чтобы было веселее. Весь этот мир – мой! Эй, я иду пешком по Лангедоку!

Машины проносились мимо, некоторые сигналили, мне махали руками, я махала в ответ. Мне не хотелось ехать, мне хотелось идти. Мне нравилось идти пешком по Лангедоку – блажной и блаженной, с красным цветком за ухом.

Авиньонет показался издали: маленький серый город, оседлавший вершину холма. Это крошечный городишко, так и не увеличившийся со времен средневековья. Там даже нет железнодорожной платформы. Туда никто не ездит, а аборигены имеют машины.

Я прошлась по площади Раймона Альфаро, посмотрела мрачноватый тяжеловатый собор, оглядела зелено-желтые холмы Лангедока с вершины холма, постояла перед памятником франкам-крестоносцам, а больше здесь делать было нечего. К тому же в фотоаппарате кончилась пленка.

Я стала перематывать ее, и пленку перекосило. Ругаясь, я дернула сильнее и оборвала ленту.

Тогда я решила зайти в какой-нибудь ресторан, попросить черной бумаги и перемотать все как надо. На пленке были виды Альби.

Я зашла в какой-то придорожный паб, у которого был совершенно американский вид (на фотографиях это видно; я думаю назвать серию снимков Авиньоне «Это не Дакота»). Попросила разрешения посидеть и перемотать пленку. Они ничего не поняли, но разрешили.

Я сунула фотоаппарат в сумочку, как в муфту, закутала для верности подолом собственного черного платья в розочках и, расставив ноги на манер лотрековских девиц, принялась возиться в сумочке. Служащие и завсегдатаи паба с любопытством смотрели на меня.

Я вспомнила несколько важных французских слов и попросила «папье нуар». Папье нуар не было. Оборванная пленка не лезла в кассету. Я чуть не разревелась.

Тут кто-то еще вошел в паб, и служащая изящно пошутила: «Черной бумаги нет, но теперь есть черный мужчина, если вас это устроит, мадемуазель…»

В паб зашел старый негр в пестрой рубашке и пестрых шортах. Торжественно перездоровался за руку со всеми, кто уже находился в пабе, перекинулся парой слов со служащими. Потом приблизился ко мне и чрезвычайно вежливо произнес:

– Бонжур, мадемуазель.

Я, подняв голову от голых растопыренных колен, налегая грудью на сумочку и задранную поверх сумочки юбку:

– Бонжур, месье.

Негр сразу сообразил, в чем дело, и принес фольгу.

Когда моя проблема с пленкой была отчасти решена, я с облегчением вздохнула и попросила стакан красного вина. Служащая неодобрительно хмыкнула: девушка и пьет с утра красное вино!

А негру это понравилось. Он подсел ко мне и сообщил, что зовут его Гомер (ну как еще могут звать негра!), что он служил прежде в национальной гвардии.

Гомер принадлежал к числу чудаковатых «старых капралов», отставников, которые любят, выпив, бурно общаться с молодыми солдатами и девушками, поучать, отпускать шуточки и, в общем, служить посмешищем.

Вообще же Гомер – личность довольно популярная в пабе и окрестностях, в чем я убедилась быстро. Мы с ним разговаривали и пили красное вино. Гомер угощал меня. Я пила и не пьянела, хотя обычно красное вино здесь хорошо ударяет в голову.