Лангедокский цикл (№2) - Дама Тулуза

– Лиходеи! – вопит связанный аббат. – Сквернавцы! Похотливцы! Скверноприбытчики! Памятозлобцы! Еретики! Вы убили Господа!

В этот момент волынщик приникает губами к дуде и подхватывает мешок из козьей шкуры как бы поперек живота, отчего инструмент испускает громогласный звук, по отвратительности не сопоставимый ни с чем. Голос аббата тонет в этом гнусном реве. Эн Рожьер лишь показывает жестом, чтобы аббата унесли и заперли в подвале, что и исполняется расторопными молодцами без малейшего промедления.

Дамы аплодируют волынщику. Зардевшийся и гордый, он принимает от них различные дары и знаки отличия – шарфы, цветы, даже серебряную застежку, а самая юная из дам снимает со своих золотых кудрей венок и торжественно возлагает его на двурогую волынку, признанную сегодня царицей всех музыкальных инструментов.

Избавившись таким образом от докучливого аббата, эн Рожьер де Фуа затеял вот какое развлечение: по его приказанию, в зал внесли большой деревянный ларец, инкрустированный костью и разрисованный красной и синей краской. Там содержалось великое множество пряностей, привезенных с Востока и бережно хранимых в доме. Это было одно из многочисленных сокровищ замка Фуа, и среди гостей эн Рожьера не нашлось бы такого, кто не пожелал бы тотчас все их перетрогать и перенюхать.

Эн Гастон немедля заявил, что у него в Беарне имеется куда более интересное и богатое собрание пряностей и что он, эн Гастон, берется не глядя всех их определить по запаху и вкусу и назвать поименно.

И вот что придумали тогда прекрасные дамы. Эн Гастону со смехом завязали глаза и усадили его в сторонке, а чтобы он не подглядывал, приставили к нему бдительную стражу из двух дам. Сидит себе эн Гастон, обмотанный шелковым шарфом, точно раненый, длинным носом пошевеливает, нижнюю губу покусывает, чтобы не рассмеяться. А дамы тем временем – шур-шур, звяк-звяк, хи-хи – что-то такое таинственное делают. Наконец готово! Одна за другой подходят они к эн Гастону и подставляют ему для пробы ручки. А ручки у них приправлены пряностями, и вот целуя их с превеликой радостью говорит эн Гастон:

– Домна Корица, благоуханная!

– Домна Гвоздика, проникновенная!

– Домна Сарацинский Перчик, злейшая!

– Домна Великолепный Кардамон, обольстительная!

И так далее.

А последняя домна – нарочно, чтобы эн Гастона с толку сбить, – протянула ему для поцелуя руку, ничем не приправленную. И когда приложился к ней эн Гастон губами, то сразу понял, какое здесь задумано коварство. Но и тут не оплошал эн Гастон и, поцеловав эту ручку, вскричал от всей души:

– А вот сия пряность – наисладчайшая, ибо именуется она Прекрасная Дама!

И был эн Гастон увенчан дамами как самый находчивый и куртуазный сеньор.

В таких забавах, ничем более не омрачаемых, проходило время, и лишь под вечер эн Рожьер вновь озаботился мыслями об аббате Гугоне. Тот находился в подвале, накрепко запертый, но отнюдь не безопасный. С аббатом надлежало как-то поступать. Вот уж эн Рожьер разоблачился, оставшись в одной рубахе, вот уж упал он в кровать, потревожив спящих там эн Гастона и его брата Монкада, а сон все не идет. Долго лежит эн Рожьер, рассеянно глядя в стену. А в подвале на тюфяке, хрустя соломой, так же без сна ворочается разъяренный аббат.

В конце концов так сказал эн Рожьер самому себе:

– Клянусь шляпой Господней! Завтра же я разберусь с этими канальями по-своему!

И приняв такое благое решение, эн Рожьер наконец спокойно заснул.

* * *

Что ни день – все более уверенно вступает в свои права щедрое, горячее лето. И для всякой твари, для каждого уголка веселой земли Ок нашлись у этого славного сеньора и особый подарок, и особенная ласка: для реки Арьеж – сверканье солнечных бликов, для зеленой травы и густолиственных деревьев – теплые дожди, для города Фуа – яркое синее небо, под которым так весело ведется торговля, и даже для аббатства Сен-Волюзьен кое-что сыскалось.

Невеселое настало время для обители – чего никак не скажешь о Рожьере де Фуа и его друге-беарнце эн Гастоне. Ибо именно эти два господина занимались правильной осадой монастыря. Потеха выходила тем более веселой, что ни осаждающие, ни осажденные не огорчали себя пролитием крови, и, обладая всеми несомненными радостями войны, кампания сия не представляла ни малейшей опасности для жизни. И потому многие из горожан с удовольствием присоединились к достойным сеньорам и умножили таким образом их армию.

Лишь один человек пал жертвой военных действий; собственно, его пленение и ознаменовало собою открытие баталии. Это был аббат Гугон. Он попрежнему томился в подвале по соседству с винными бочками, где мог воочию убедиться в том, что эн Рожьер де Фуа не имел обыкновения отказывать себе в питейных радостях – ибо ежедневно кто-нибудь из слуг спускался туда, дабы наполнить вином объемистый сосуд.

В аббатстве поначалу не слишком встревожились, когда отец Гугон не возвратился под благочестивую сень: немалое количество дел могло задержать нового аббата у его паствы – дерзкой, заносчивой и еретичной. Однако ж никому и в голову прийти не могло, что дела повернутся именно таким плачевным образом. На второй день пленения аббата Гугона решил эн Рожьер, что настала самая пора отправиться в обитель и там вступить с монахами в переговоры, дав им те объяснения, которые он, эн Рожьер де Фуа, сочтет нужными.

С этим намерением и прибыл он в монастырь, взяв с собой только очень скромную свиту.

Навстречу эн Рожьеру вышел эконом, отец Анселин – они с сеньором де Фуа были давние знакомцы. Сложил на животе крупные руки, хмуро на эн Рожьера уставился. Осведомился о делах, похвалил щедрый дар эн Рожьера каркассонскому кафедралу, также намекнув при этом на ветхость убранства большой старинной церкви аббатства. На это у эн Рожьера был припасен ответный намек: мол, при прежнем аббате, покойном Понсе Амьеле, подобные пожертвования текли неиссякаемой рекой, однако ж братия собственными руками воздвигла, можно сказать, преграду на пути столь изобильного потока.

Тут отец эконом взволновался не на шутку, ибо усмотрел в словах эн Рожьера неприкрытую угрозу. А эн Рожьер вдруг сделался холоден и как бы неприступен. И молвил, отбросив всякие церемонии:

– Этого хама и невежу, вашего нового аббата, я велел посадить на цепь, в подвал – пусть себе гавкает. И знайте, что всем вам крепко не поздоровится, коли не изберете себе иного аббата – такого, чтобы во всем походил на Понса Амьеля, а в терпимости к вере катарской и превосходил его.

Услышав такие речи, отец эконом ужасно рассвирепел и принялся стращать эн Рожьера карами небесными и стражей монастырской, на что эн Рожьер только посмеялся. И дав монахам три дня на раздумья, дабы опомнились и решились на перевыборы, эн Рожьер удалился.

Но вот минули и эти три дня, а монахи стояли на своем и даже прислали в замок молодого брата с письмом, в котором содержалось требование немедленно освободить аббата Гугона и впредь не вторгаться в дела, непосудные светской власти.

После такого открытого вызова эн Рожьер раздумывал и колебался недолго и вскорости принял новое решение, а эн Гастон, усмотрев в происходящем немало потешного, горячо поддержал эн Рожьера в его намерении.

Так и вышло, что монастырская братия оказалась отрезанной от всего прочего христианского мира, а сам монастырь превратился в подобие острова, окруженного со всех сторон опасным и во всех отношениях бесплодным житейским морем.

Осада велась следующим образом. Часть армии под предводительством эн Гастона блокировала доступ к монастырю со стороны западных ворот, обращенных к городу Фуа. Два конных разъезда, выслеживая возможного врага, постоянно бродили по окрестностям, то и дело немилосердно преследуя крепеньких, пышущих здоровьем крестьянских девок, которые во множестве попадались на пути. С востока дорогу, ведущую к монастырю, неустанно стерег Гийом де Монкад. А эн Рожьер де Фуа то и дело предпринимал решительные штурмы монастырских стен, для чего в сопровождении трубача приближался к ним вплотную, громким ревом трубы вызывал отца эконома и вступал с ним в длительные пререкательства.

Жаль, не всякую музыку возможно записать, и оттого стоило бы, конечно, постоять за плечом у эн Рожьера да послушать, какие тенсоны исполняли они с отцом экономом! Ведь и трубач не всякий раз оставался в стороне от их беседы. Напротив, он то и дело вступал в нее и поддерживал своего господина со всевозможным усердием.

– Как ты дерзнул, богохульник, посягнуть на самого Господа! – кричал эконом, раздувая грудь и краснея от гнева.

– Отнюдь не на Господа я посягнул, но всего лишь на дурака Гугона, набитого болвана, ханжу и лицемера! – отвечал эн Рожьер.

А трубач вторил оглушительным:

– Бу-у! Бу-бу-у-у!..

– По твоей милости многие братья уже слегли в болезни!

– Поверь, я искренне скорблю о них!

– У-у-у! Бу-у-у!

– И знай, что у нас заканчиваются припасы! Выдержать же лютый голод не всякому под силу!

– Так избавьте себя от ненужных страданий! Изберите другого аббата!

– У-у-у!

– И знай: каждая смерть падет на твою голову! Своими руками ты осудил себя на адские муки!

– Одумайтесь, упрямцы! Спасите мою душу, если не хотите спасти свое тело!

– Бу-бу-бу-бу!

– Никогда власть духовная не склонит выи пред властью светской, суетной и преходящей!

– Пощадите себя! Ведь все вы умрете от недостатка пищи!

– Что ж! Лучше смерть, чем столь жестокое посрамление! – кричал напоследок отец эконом, с каждым разом все менее уверенно, а труба насмешливо передразнивала почти человечьим голосом, вкрадчиво и сипло:

– Ба-а-а…

Вот так, без всякого успеха, проходили переговоры, а между тем время не стояло на месте и, нужно заметить, это было аббатству не к выгоде. Голод за монастырскими стенами усиливался. Между монахами стали уже появляться недовольные тем упорством, с каким братия противилась воле эн Рожьера.

И в самом деле. Если вдуматься, чего такого невозможного добивался от них эн Рожьер? Ведь не от веры чистой, католической повелевал им отрекаться! Хотел лишь одного: чтобы избрали они по доброму согласию с сеньором нового аббата из своей же среды – такого, чтобы мил был не только здешним монахам, но и светским владыкам. И ничего позорного в том многие уже – спустя месяц осады – не находили.

И настал наконец день, выпавший на самую середину августа, когда ворота аббатства широко распахнулись для победителей, и те с великим торжеством вступили на священную почву. Впереди шагал трубач и, через каждые семь шагов останавливаясь, оглашал воздух громким ревом трубы:

– А-а-а!

Следом, с длинными треугольными и раздвоенными флажками у стремени, колыхаясь многочисленными кистями и бахромой, звеня бубенцами одежды, ехали конными пажи – числом в шесть человек.

За ними на боевых конях бок о бок выступали сами сеньоры – эн Рожьер де Фуа, эн Гастон де Беарн и эн Гийом де Монкад, все трое с видом мрачным и неприступным – впрочем, все это было напускное. Эн Рожьер смотрел прямо перед собой как бы невидящим взором; эн же Гастон бросал по сторонам быстрые взгляды – отчасти любопытные, частью угрожающие. По правде сказать, его разбирал смех.

Замыкали шествие семь пеших копьеносцев, взятых более для устрашения, и большая крытая телега с продовольствием, предназначенным для исцеления страждущих и воскресения умирающих. Чего здесь только не было! Ни на что не поскупился эн Рожьер, всего припас от души – и светлого кларета, и фруктов, и свежего хлеба, и свиных окороков, и битой птицы. Все это добро прямым ходом было отправлено на кухню.

В зал заседаний капитула были приглашены лишь трое знатных сеньоров; прочие же расположились кому где заблагорассудится, и каждый нашел себе место отдохновения сообразно своему нраву – кто на травке в монастырском садике, кто поблизости от монастырской кухни, к которой примыкала просторная трапезная.

По счастью, зал заседаний капитула, куда вместе с сеньорами направились монахи, располагался в достаточном отдалении от кухни, иначе многие святые братья незамедлительно начали бы терять сознание от всех тех сытных, чарующих запахов, которые вскоре понеслись от котлов и сковородок, радостно приявших в свое лоно столь долгожданную, столь благословенную ношу: репу, горох, лук, вымоченное в виноградном уксусе и шпигованное чесноком мясо, потрошеных куропаток, заранее нафаршированных зелеными яблоками, и истекающего жиром гуся, которого распластали на сковороде особым образом, придавили специальной медной крышкой и прижали для крепости тяжелым камнем, дабы птица обжарилась до хрустящей корочки.

Вот какие дела творились на кухне. В зале же заседаний происходило нечто совсем иное.

Для начала эн Рожьер отказался занять кресло председательствующего, однако и отцу эконому, который временно возглавлял осиротевшую братию, руководить собранием не позволил. А вместо этого произнес следующую речь – превосходную и хорошо продуманную:

– Любезные господа! Я счастлив знать, что наше досадное разногласие будет вскорости совершенно разрешено и обращено в свою противоположность, и вы не станете более терпеть мук голода, а я буду избавлен тем самым от мук сострадания…

Говорил – а отцу эконому так и слышалось:

– Ба-а-а… У-у-у…

И вот, залепив уши слушателей медовым воском словес, перешел эн Рожьер наконец к сути дела:

– Лишь одного человека вижу я ныне достойным занять место распорядителя нашего собрания. Лишь он один сможет указать нам подходящую кандидатуру на аббатское кресло и только он обладает и властью и авторитетом утвердить нового аббата в его должности.

(«Бу-у-у…»)

Собрание шевельнулось и затихло – кого же укажет эн Рожьер?

А эн Рожьер воздел руки и возгласил:

– И это – наш досточтимый Понс Амьель!

Тут все страшно зашумели и принялись наперебой возражать эн Рожьеру, напоминая тому о главной причине, по которой Понс Амьель никак не сможет принять участие в выборах нового аббата – ведь святой отец уже почти два месяца как умер!

Однако не таков был эн Рожьер де Фуа, чтобы его можно было смутить подобной мелочью. Он продолжал настаивать на том, чтобы выборами руководил Понс Амьель и никто иной.

Постепенно эта мысль перестала уже казаться такой нелепостью, как поначалу, и уже нашлись у эн Рожьера сторонники. В самом деле, разве мы не обладаем твердым знанием о том, что души бессмертны и человек, умирая телесно, вовсе не покидает нас? И разве выдающиеся праведники и святые не продолжали духовно окормлять паству и спустя много лет после гибели своей бренной телесной оболочки? И благодаря таким рассуждениям многие начали склоняться к тому, чтобы призвать Понса Амьеля и умолить его дать своим заблудшим братьям надлежащие руководство и наставление.

Таким образом монахи, а вместе с ними и сеньоры, отправились в собор и там, помолившись и возжегши свечи, осторожно подняли каменную плиту, под которой покоился гроб с останками Понса Амьеля. В это время над монастырем разнесся колокольный звон – однако колокола затрезвонили не сами собою, как могло бы показаться поначалу, а при помощи звонаря, который рассудил, что так оно будет вернее.

Маленький гробик с телом старого аббата был с благоговением поднят из мрачных могильных глубин и поставлен на плиты пола. Затем, при всеобщем преклонении колен, с него сняли крышку.

Конечно, от двухмесячного лежания в гробу старенький Понс Амьель изрядно попортился, однако нетленность мощей, как известно, вовсе не является обязательным условием для признания усопшего святым. А Понс выглядел таким беззащитным, таким трогательным в своем расшитом саване, что у многих на глаза навернулись слезы. Сейчас никто не решился бы утверждать, будто старичок аббат не был блаженным и даже, быть может, святым. И потому, непрерывно окуривая гроб благоуханными смолами, его понесли в зал заседаний и водрузили там стоймя, прислонив днищем к креслу.

И стал смотреть Понс Амьель из гроба на братьев своих – слепо, но вместе с тем проникновенно.

Под этим взором ежились монахи, ибо устремлен он был прямо в душу, где невольно заворошилось вопрошание: как дерзну я, червь земной, решать, прощать, осуждать и голос возвышать?

А эн Рожьеру только того и надобно, чтобы братия в смятение пришла. Сам-то он вместе с эн Гастоном и кадильщиком весьма осмотрительно занял место за спинкой кресла. Если ему и приходилось с наибольшей отетливостью обонять покойного аббата, то, во всяком случае, это вполне искупалось избавлением от созерцания святого отца.

Итак, все расселись сообразно возрасту, сану, заслугам и обычаю и, под главенством усопшего Понса Амьеля, приступили к выборам.

Дело это оказалось долгим и трудным, ибо угодить строгим нравственным принципам Понса Амьеля было нелегко. Один брат не устраивал его в силу унылости характера, другой никак не мог руководить обителью, ибо чурался любых мирских радостей, третий никуда не годился вследствие свирепой нетерпимости к инакомыслию, четвертый ненавидел женщин, усматривая в них сосуды греха и источники всякого рода падения – уже одно это делало его совершенно неподходящей кандидатурой.

Все свои мнения покойный Амьель высказывал решительным тоном, а в последнем случае даже подпрыгнул в гробу – так возмутило его предложение избрать аббатом брата-женоненавистника.

Все это выглядело более чем убедительно, а то обстоятельство, что Понс Амьель говорил голосом Рожьера де Фуа, никого не сбивало с толку: на собрании не нашлось бы ни одного брата, который не был бы уверен в том, что общается непосредственно со святым отцом.

Так протекали выборы своим чередом, и многие уже начали уставать от долгих прений. К тому же мысль о яствах, что готовились в это самое время на кухне, невольно проникала в умы, приводя их все в большее смятение.

Наконец молвил Понс Амьель:

– Вижу я, что вы, возлюбленные, уподобились стаду овец, потерявших пастыря и повстречавших волка. И еще уподобились вы стае голубков, вдруг замеченных коршуном. И также уподоблю вас пугливым оленям, бегущим от жестокосердого охотника. Вы – как мыши робости, стерегомые котом соблазна! Ныне же отриньте робость и нерешительность, прислушайтесь к вашим сердцам! Ищите в своей среде того, кто открыт свету земного солнца, теплу земного хлеба, радости земного смеха! Ибо в радости – истинная добродетель и любовь к Господу, Творцу сущего! И разве не сказано псалмопевцем: веселитесь, играя на лютне?

– На гуслях, – поправил отец эконом.

Эн Рожьер, стоя за креслом, поморщился.

– Восславим Творца! – вскричал он и снова встряхнул гроб. Аббат опасно накренился, грозя вывалиться на пол и рассыпаться, но его, по счастью успели подхватить и поддержать со всевозможным почтением.

– Восславим! – отозвались братья.

И настала тишина. Лишь у самого выхода кто-то украдкой кашлял, удушаемый дымом курильницы.

И вышел вперед один молодой брат и безмолвно повергся во прах перед гробом. И вопросил его Амьель голосом эн Рожьера:

– Кого предложишь ты на мое место, сыне?

И ответил молодой инок, не поднимая склоненного лица:

– Себя, святой отец.

Тут повскакивали, забыв приличия, сразу многие братья и громко закричали, перебивая друг друга:

– Как такое возможно, святой отец?!

– Он слишком молод, святой отец!

– У него нет заслуг!

– Он грешник с головы до ног!

– Обжора!

– Выпивоха!

– Прелюбодей!

– Он слишком красив плотской красотой!

– Он суетен!

– Он дерзок!

– Ни усердия, ни смирения!

– Любит поспать!

– Никуда не годится!

Эн Рожьер выглянул из-за гроба, желая разглядеть простертого на полу монашка, однако увидел лишь груду тряпья. И велел:

– Встань.

Тот поднялся.

И впрямь оказался смазлив. И искры в глазах дерзкие, и рот большой, усмешливый. Ни во взгляде, ни в осанке не заметил эн Рожьер у него робости.

– Как зовут? – спросил эн Рожьер.

– Брат Ренье, святой отец. Да вы ведь меня знаете, – без тени смущения отвечал молодой инок. – Разве не меня высекли за кражу двух кувшинов монастырского кларета? Разве не я провел месяц в заточении после того, как самовольно отлучился из обители и был схвачен в объятиях веселой женщины? Разве не у меня нашли в келии копченую свиную ногу, за что продержали три седмицы на хлебе и воде?

– О, я знаю тебя! – отозвался эн Рожьер, убедившись в том, что слова монаха – чистая правда (ибо вокруг кивали, ворчали и хмурились). – Думаю, ты сможешь достойно руководить обителью. Приблизься же, дабы я вручил тебе мой перстень.

Не следует думать, будто эн Рожьер плохо понимал, что делает, и нарочно ставил во главе обители человека грешного, бойкого и летами неподобающего. Ибо как нельзя лучше знал, сколь быстро набираются ума, зрелости и твердости юнцы, получившие главенство над другими людьми. В поведении же брата Ренье чуялось эн Рожьеру знатное происхождение – в чем, кстати, он тоже не ошибся.

И надел эн Рожьер кольцо, отобранное у аббата Гугона, на палец брату Ренье, а после, чудесно преобразившись из Голоса и Воли покойного Понса Амьеля обратно в сеньора де Фуа, первым преклонил колени перед новым аббатом и приложился губами к его перстню. Примеру эн Рожьера последовали и эн Гастон, и брат его Монкад, а затем, один за другим, все монахи.

И с торжественным пением Te Deum и Veni Spiritus подняли они над головами открытый гроб с телом премудрого Амьеля, который и после смерти сумел вернуть обители мир, покой и процветание и дал ей достойного пастыря, успешно разрешив все раздоры со светской властью, и направились, ликуя, к собору, где и погребли Амьеля со всевозможными почестями и благодарственными молитвами.

5. Неравный брак

февраль – май 1216 года

Город раскинулся на правом берегу Гаронны – широкой, быстрой, холодной. Прозрачные зеленые воды до позднего вечера источают свет.

В излучине реки, отдалясь от Тулузы, – как бы разглядывая ее на расстоянии вытянутой руки – Нарбоннский замок, старая цитадель готских королей.

Там засели франки – Монфор и его воинство. Его родичи, соратники, друзья.

А Тулуза – вон она, мелькает в узких окнах донжона, только голову поверни. Подглядывает да вертится: красноватый кирпич, серая глина, многоцветье рынков на неожиданных солнечных площадях, свет и тьма соборов. Вечно ускользающее обаяние Тулузы. Вечное протекание меж пальцев руки, одетой в железную перчатку.

Для Монфора «да» всегда означало «да» и было окрашено в белый цвет. Тулуза же различала столько оттенков и полутонов, что «да» в ее устах сплошь и рядом оборачивалось своей противоположностью.

И знали франки, что сидят посреди чужого народа, а прекрасная дама Тулуза только и ждет случая вцепиться им в горло.

Вон там, за открытым пространством, какое нарочно оставлено между городом и цитаделью, – там, за красноватыми кирпичными стенами, за тяжелыми деревянными ставнями, в вечных сумерках ущельев-улиц, – за каждым окном засело, таясь, вероломство.

И насмехалась Тулуза над франком Монфором, дразнила, в руки не давалась, в то же время постоянно оставаясь перед глазами. Вожделенная, недостижимая.

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.