Военный архив - Нюрнбергский дневник

Густав Гилберт

Нюрнбергский дневник

©Уткин А.Л., перевод на русский язык, 2012

©Оформление ООО «Издательский дом «Вече», 2012

©Оформление ООО «Издательство «Вече», 2012

Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.

©Электронная версия книги подготовлена компанией ЛитРес ()

Введение

Обвиняемые

20 октября 1945 года, то есть в тот день, когда Международный военный трибунал предъявил обвинение 23 главным военным преступникам, я прибыл в Нюрнберг с первой партией военнопленных. Являясь офицером военной разведки, владевшим немецким языком, я своими глазами видел доказательства варварских преступлений нацистов на примере концентрационных лагерей, таких, как Дахау, еще задолго до дня капитуляции. Как психолога меня в первую очередь интересовало выяснить, что же побуждало людей к вступлению в ряды нацистов и на их деяния.

Через допросы военнопленных и беседы с представителями гражданского населения Германии мне это выяснить так и не удалось. Объяснение почти всегда было одним и тем же – мы, дескать, люди маленькие, слепо выполнявшие приказ своего фюрера и тех, кто ниже, которые их впоследствии предали. И вот теперь мне предстояло увидеть некоторых из пресловутых фюреров в следственной тюрьме Нюрнберга, города, куда я мечтал попасть. Мне повезло – я получил возможность заменить переводчика коменданта тюрьмы, после чего был назначен психологом-экспертом на весь период ведения судебного процесса.

Моя основная задача состояла в ежедневных контактах с заключенными и информировании об их душевном состоянии и настроениях коменданта тюрьмы полковника Андраса, а также в участии в подготовке предстоявшего судебного процесса. Моя работа осуществлялась совместно с тюремным психологом, равно как и различными комиссиями психиатров-экспертов[1]. С момента предъявления обвинения и вплоть до приведения приговора в исполнение мне был обеспечен свободный доступ к обвиняемым. Это позволило мне в течение годичного периода изучить их поведенческую реакцию в контролируемых условиях. Вся методика заключалась в непринужденных беседах с глазу на глаз. В присутствии заключенных я никогда не позволял себе делать какие-либо записи, однако содержание этих бесед и наблюдений тщательно фиксировалось мною позже: покинув камеру или столовую, я тотчас же садился за свои записи, впоследствии превратившиеся в дневник, который послужил первоосновой предлагаемого вниманию читателя исследования.

Как нетрудно догадаться, чаще всего в беседах с бывшими нацистами звучали всякого рода отговорки, общие фразы, целью которых было самооправдание и взаимные обвинения. Именно их яростные протесты, именно их куда более критичный настрой по отношению к другим своим подельникам, нежели к себе самому, как нельзя лучше раскрывают их характеры и мотивации. Обвиняемые действительно проявили себя весьма словоохотливыми собеседниками, оказавшись в обществе психолога, единственного (за исключением лиц духовного сана) из офицеров американской армии, свободно владевшего немецким. В своих записях я намеренно избегал добавлять к приводимым ими фактам всякого рода психологические умозаключения, оставив эту часть для будущего исследования, куда более объемного и объективного.

В течение месячного срока между предъявлением обвинения и началом процесса нацистские вожди располагались в одиночных камерах. Я использовал это время для установления более близких контактов с ними, описания их реакции на предъявленное обвинение и проведения психологического тестирования, что вносило некоторое разнообразие в их унылый быт, основанный на полной изолированности, а для меня обеспечивало возможность познакомиться с каждым в отдельности обвиняемым. Материал, повествующий о событиях этого месяца, подан в данной вводной главе свободно и вне каких-либо хронологических рамок.

Реакция на предъявленное обвинение

Их реакции выкристаллизовались довольно скоро. Каждый из обвиняемых по моей просьбе должен был снабдить текст предъявленного ему обвинения собственными комментариями на полях. Их спонтанные высказывания, приведенные ниже:

Герман Геринг, рейхсмаршал и имперский министр авиации, имперский президент, ответственный за осуществление четырехлетнего плана и пр., поместил свой излюбленный циничный тезис: «Победитель – всегда судья, а побежденный – обвиняемый!»

Йоахим фон Риббентроп, имперский министр иностранных дел, ограничился уклончивым заявлением: «Обвинение предъявлено не тем людям». И устно добавил: «Мы все были тенью Гитлера», однако в письменном виде эту мысль отразить воздержался.

Рудольф Гесс, пребывавший с момента своего нашумевшего прибытия в Англию в состоянии полного беспамятства, написал лишь следующее: «I can’t remember» («Не помню» (англ.). – Прим. перев.).

Эрнст Кальтенбруннер, начальник гиммлеровского РСХА (Главного управления имперской безопасности), заявил о своей формальной невиновности: «Я не несу никакой ответственности за военные преступления, я лишь выполнял свой долг, как руководитель разведывательных органов, и отказываюсь служить здесь неким эрзацем Гиммлера».

Альфред Розенберг, ведущий нацистский философ и имперский министр по делам оккупированных восточных территорий, также заявил о своей невиновности: «Я отвергаю обвинение в “заговоре”. Антисемитизм являлся лишь необходимой оборонительной мерой».

Ганс Франк, гитлеровский прокурор, а впоследствии генерал-губернатор оккупированных польских территорий, изложил в письменном виде свою точку зрения религиозного неофита: «Я рассматриваю данный процесс, как угодный Богу высший суд, призванный разобраться в ужасном периоде правления Адольфа Гитлера и завершить его».

Вильгельм Фрик, имперский министр внутренних дел, дал изворотливый и юридически грамотный комментарий: «Все обвинение основано на предположении об участии в заговоре».

Фриц Заукель, генеральный уполномоченный по использованию рабочей силы на период осуществления четырехлетнего плана, столкнулся с известными трудностями, пытаясь увязать свою любовь к рабочему люду с предъявленным ему обвинением: «Пропасть между идеалом социалистического общества, вынашиваемым и защищаемым мною, в прошлом моряком и рабочим, и этими ужасными событиями – концентрационными лагерями – глубоко потрясла меня».

Альберт Шпеер, имперский министр вооружения и боеприпасов, без обиняков переложил вину на нацистский режим: «Процесс необходим. Даже авторитарное государство не снимает ответственности с каждого в отдельности за содеянные ужасные преступления».

Яльмар Шахт, президент Имперского Немецкого банка и в довоенный период имперский министр экономики, заявил следующее: «Я вообще не понимаю, почему мне предъявлено обвинение».

Вальтер Функ, имперский министр экономики после Шахта, был более словоохотлив и эмоционален, обосновывая свою невиновность: «Никогда в жизни я ни сознательно, ни по неведению не предпринимал ничего, что давало бы основания для подобных обвинений. Если я по неведению или вследствие заблуждений и совершил деяния, перечисленные в обвинительном заключении, то следует рассматривать мою вину в ракурсе моей личной трагедии, но не как преступление».

Франц фон Папен, рейхсканцлер Германии до Гитлера и посланник в Австрии и Турции в период гитлеровского правления, не скупился на фразы в попытке отгородиться от причастности к нацизму: «Обвинение ужаснуло меня, первое, осознанием безответственности, в результате которой Германия оказалась ввергнута в эту войну, обернувшуюся мировой катастрофой, и, второе, теми преступлениями, которые были совершены некоторыми из моих соотечественников. Последние необъяснимы с психологической точки зрения. Мне кажется, во всем виноваты годы безбожия и тоталитаризма. Именно они и превратили Гитлера в патологического лжеца».

Барон фон Нейрат, в первые годы нацистского режима имперский министр иностранных дел, а впоследствии имперский наместник в протекторате Богемии и Моравии, выхватил один из пунктов нацистского беззакония: «Я всегда был против обвинений без возможности защиты».

Бальдур фон Ширах, имперский вождь молодежи и гауляйтер Вены, хоть и с запозданием, но все же пришел к искреннему прозрению: «Все беды – от расовой политики».

Артур Зейсс-Инкварт, федеральный канцлер Австрии, впоследствии имперский комиссар оккупированной Голландии, не удосужился опровергать свою вину, а с холодным фатализмом написал следующее: «Хочется надеяться, что это – последний акт трагедии Второй мировой войны!»

Юлиус Штрейхер, нацистский обер-убийца евреев, главный редактор журнала «Дер штюрмер» и гауляйтер Франконии, не скрывал своей одержимости даже в преддверии процесса: «Этот процесс – триумф мирового еврейства».

Фельдмаршал Кейтель, стоявший во главе вермахта, дал типичный для офицера-пруссака ответ: «Приказ для солдата – есть всегда приказ!»

Генерал Йодль, начальник штаба оперативного руководства ОКВ (верховного командования вооруженных сил), воспринимал предъявленное ему обвинение со смешанными чувствами: «Вызывает сожаление смесь справедливых обвинений и политической пропаганды».

Гросс-адмирал Дёниц, командующий военно-морскими силами Германии и преемник Гитлера после самоубийства последнего, предпринял попытку отмести предъявленное ему обвинение, как изначально не имеющее к нему отношения: «Ни один из пунктов данного обвинения ни в малейшей степени не имеет ко мне отношения. – Выдумки американцев!»

Ганс Фриче, руководитель радиовещания и отдела печати в геббельсовском имперском министерстве пропаганды, счел своим долгом говорить от имени немецкого народа: «Это ужасное обвинение всех времен. Ужаснее может быть лишь одно: грядущее обвинение, которое предъявит нам немецкий народ за злоупотребление его идеализмом».

Записанные от руки ответы адмирала Редера и Роберта Лея здесь отсутствуют. Адмирал Редер, доставленный в нюрнбергскую камеру прямо из советского плена, отказался как от устных, так и от письменных высказываний. Эксцентричный и неуравновешенный вождь Германского трудового фронта Роберт Лей дал внятный и решительный ответ на предъявленное ему, как военному преступнику, обвинение сведением счетов с жизнью.

Самоубийство Роберта Лея

Вместе с судебным психиатром мы посетили Роберта Лея в его камере за день до его самоубийства. Он был в крайне возбужденном состоянии, беспрестанно ходил взад и вперед по камере. Он, как и некоторые другие заключенные, был одет в американскую форменную блузу, на ногах – войлочные шлепанцы. На вопрос, как он думает организовать свою защиту в ответ на выдвинутое против него обвинение, он разразился целой тирадой:

23 октября. Камера Лея

– Как я могу подготовить какую-то защиту? Защищать себя от обвинений в преступлениях, о которых я не имел ни малейшего понятия? Если после всего ужасного кровопролития, которое повлекла эта война, требуется еще парочка ж-жертв для удовлетворения чувства м-мести победителя – тогда все понятно! Они нашлись, – заикаясь, произнес Лей. И тут же, расставив руки в стороны и привалившись к стене камеры в позе распятого Христа, он ударился в театральную декламацию: – Поставьте нас к стенке и расстреляйте – вы ведь победители! Но к чему тащить меня на этот суд, как п…, как п… – Лей так и не смог договорить слово «преступника», мне пришлось сделать это за него, после чего он добавил: – Видите, у меня даже язык не поворачивается выговорить это.

Эту мысль он повторил еще несколько раз, в возбуждении продолжая мерить шагами камеру, сопровождая брошенные фразы темпераментной жестикуляцией и постоянно заикаясь.

Следующей ночью его обнаружили повешенным в своей камере. Разорвав на узкие полосы солдатский носовой платок и связав из них веревку, он изготовил из нее петлю, прикрепил ее к водосливной трубе и на ней удавился.

Из оставленной им записки явствовало, что он не в состоянии вынести позора.

Самоубийство Лея вызвало переполох в администрации тюрьмы. Число охранников было решено увеличить в четыре раза – теперь у двери каждой камеры круглые сутки дежурил охранник. Из опасений, что примеру Лея последуют и другие заключенные, комендант тюрьмы полковник Андрас не сразу сообщил о данном инциденте, а лишь несколько дней спустя, распространив среди заключенных скупое письменное извещение о смерти Лея.

Я как раз находился в камере Геринга, когда доставили это извещение. Это было 29 октября. Геринг с безучастным видом пробежал глазами бумагу, ни один мускул не дрогнул на его лице. После того как служаший покинул камеру, он обратился ко мне:

29 октября. Камера Геринга

– Что он мертв, так это к лучшему, поскольку у меня были сомнения на счет его поведения на процессе. Он всегда был какой-то рассеянный, эти его вечные необъяснимые, выспренние монологи. Не сомневаюсь, что и на допросах он не раз выставлял себя на посмешище. Могу сказать, что для меня его самоубийство – не сюрприз, потому как он рано или поздно допился бы до смерти…

Сходные мнения высказывались и остальными обвиняемыми. Единственный, кто скорбел по поводу смерти Роберта Лея, так это ограниченный фанатик Юлиус Штрейхер. Этот эксцентричный предводитель Трудового фронта, обязывавший каждого немецкого рабочего выписывать свой пакостный листок под названием «Дер штюрмер», был единственным, кто во время их совместного содержания под стражей в лагере военнопленных в Мондорфе мог общаться со Штрейхером. И все же даже Штрейхер счел самоубийство Лея и его «политическое завещание», в котором Лей осудил нацистскую политику антисемитизма как «тяжелейшую ошибку», проявлением малодушия.

Юлиус Штрейхер[2]

Авторитет Штрейхера был в среде других военных преступников угрожающе близок к нулю. Его нечистоплотная, извращенная натура отразилась и на результатах психологического тестирования – коэффициент интеллекта IQ был один из самых низких. Даже его адвокат высказывал мысль в том, что одержимость антисемита, скорее всего, продукт больной психики. В результате было решено подвергнуть Штрейхера психиатрической экспертизе в составе комиссии врачей – доктора Делэ из Парижа, доктора Краснушкина из Москвы и полковника Шредера из Чикаго. Штрейхер воспользовался этим обследованием, чтобы в очередной раз развернуть перед свежей аудиторией свои бредовые антисемитские идеи – он даже пытался доказать обследовавшим его специалистам, что, дескать, он, который посвятил изучению этой «проблемы» четверть века, самый что ни на есть компетентный специалист в этой области, равного которому в мире нет и быть не может. Когда врачи предложили ему раздеться перед медицинским осмотром, русская переводчица, отойдя к дверям, отвернулась, на что Штрейхер с глумливой ухмылкой дал следующий комментарий: «Отчего же так? Боитесь увидеть что-нибудь любопытное?» Стоявшую к нему спиной девушку даже передернуло от этой фразы.

В результате проведенного обследования было установлено, что Штрейхер, хоть и одержим навязчивой идеей, однако психически невменяемым быть признан не может.

Вышеупомянутая навязчивая идея давала знать о себе почти в каждой из бесед с ним в камере еще до начала процесса. Штрейхер считал своим долгом убеждать на предмет его компетентности в области антисемитизма каждого посетителя своей камеры, причем помимо своей воли скатываясь при этом на похабно-эротическую или богохульную тематику, по-видимому, более всего вдохновлявшую его. Его дневниковые записи пестрят высказываниями в подобном духе.

14 ноября. Камера Штрейхера

– Я единственный в мире, кто рассматривает еврейскую угрозу в качестве исторической проблемы. Я антисемит не по субъективным причинам – с евреями у меня нет каких-либо негативных ассоциаций – отнюдь! Я призван к этому свыше! Осознание опасности еврейства имело своим источником Талмуд – так называемое Святое писание, которым евреи опорочили христианство, почему и называли его Священной книгой. Знаете, все эти разговоры о том, что, мол, и у христиан, и у иудеев один и тот же бог – ерундистика. Сам Талмуд доказывает, что евреи правили, опираясь на расовые законы. И вот что главное – только будьте внимательны. Разве не дьявольщину предлагает тот самый Талмуд: «Вы должны быть обрезанными и иметь детей только с иудейками»? О чем это говорит? О том, что именно так они добивались расовой чистоты, поэтому и сумели пережить столетия. Следовательно, нужна вам расовая чистота, так добивайтесь ее. Я не против. Но от немецкой, нордической расы, держитесь подальше – нам ведь тоже нужно думать и о собственной расовой чистоте. Да, да, – добавил он, с видом всезнайки прикрыв глаза и в назидательном жесте гимназического учителя подняв палец вверх, – в Талмуде много чего можно вычитать. Евреи знали толк в подобных вещах. Но не им, а нам предначертано быть повелителями.

– Но ведь Геринг, да и другие тоже, готовы признать все это ужасной ошибкой, не говоря уж об остальном.

– Ах этот Геринг! Он и в брак-то вступить, как подобает, не смог. Да, мне известно, что именно по милости Геринга и никого другого я в 1940 году вылетел из гауляйтеров только из-за того, что во всеуслышание заявил, что его ребенок зачат в реторте. А в чем моя вина – я только высказал то, что считаю правдой.

– Мне приходилось слышать, что многие пытались помешать вам издавать ваш «Штюрмер», но Гитлер неизменно поддерживал вас. В чем причина такого отношения к вам фюрера?

– Ну, понимаете, я ведь во время мюнхенского путча шел плечом к плечу с ним в первых рядах, и он всегда помнил об этом. Он тогда в тюрьме сказал мне, что никогда мне этого не забудет. И не забыл. И я оставался верен ему. Даже когда меня несколько лет назад сместили с моего поста, он присылал ко мне от себя Лея и Геббельса, чтобы те выслушали меня на предмет того, нет ли у меня каких-либо пожеланий. Я им сказал (театральный жест): «Доложите моему фюреру, что у меня нет других пожеланий, кроме одного – умереть рядом с ним, постигни нашу отчизну катастрофа!» – Выдержав соответствующую паузу, Штрейхер добавил: – Не могу описать, как это его впечатлило.

Рудольф Гесс

Главным кандидатом для психиатрической экспертизы был Рудольф Гесс, заместитель фюрера в НСДАП, чей полет в Англию в 1941 году стал настоящей сенсацией. Незадолго до начала процесса он был доставлен из Англии в нюрнбергскую тюрьму в состоянии полнейшей амнезии. Среди его личных вещей были обнаружены маленькие заклеенные пакетики с пробами пищи, собранные им в Англии в пору обуявшей его параноидальной идеи о пищевых отравлениях. Гесс целыми днями в состоянии апатии сидел в своей камере, уставясь в одну точку, не в состоянии вспомнить ровным счетом ничего из прошедших событий, в том числе и о причинах, побудивших его совершить этот прыжок в Англию. Временами казалось, что он сознательно пытается вытеснить из своей затуманенной памяти то или иное событие прошлого, однако в целом не было сомнений в том, что его амнезия носила характер абсолютной.

Во время очной ставки с Герингом и Папеном он не узнал никого из них. Никак не реагировал Гесс и на фильм из нацистской хроники, где были кадры, участником которых был и он сам.

Со времени его неудавшейся попытки самоубийства в Англии прогулки по тюремному двору ему приходилось совершать в наручниках.

Психологическое тестирование, которому Гесс был подвергнут в своей камере, показало заметную ограниченность, хотя его IQ был чуть выше среднего. Реакции – типично истероидного типа.

За несколько дней до начала процесса Гесса обследовала комиссия американских психиатров в составе доктора Нолана Д.С. Льюиса из Колумбийского университета, доктора Дональда Э. Камерона из Макгильского университета и полковника Пола Шредера из Чикаго. Я исполнял роль переводчика в этой комиссии. Большое количество заданных Гессу вопросов свидетельствовало о том, что о симуляции амнезии не может быть речи, хотя психиатры пришли к заключению, что в юридическом смысле Гесс вменяем.

Герман Геринг

За исключением покончившего жизнь самоубийством Роберта Лея, а также Юлиуса Штрейхера и Рудольфа Гесса, которым потребовалась психиатрическая экспертиза, психическая вменяемость остальных заключенных нюрнбергской тюрьмы сомнений не вызывала.

Врачам доктору Миллеру и доктору Келли уже удалось избавить Геринга от наркозависимости. Ему давали постоянно уменьшавшиеся дозы паракодеина. Начальник тюрьмы полковник Андрас вспоминал: «Когда Геринга доставили ко мне в Мондорф, он представлял собой моллюск с идиотической ухмылкой и чемоданом паракодеина. Я сначала принял его за торговца лекарственными средствами. Но мы его отучили от наркотиков, сделали из него человека».

Во время наших с ним бесед в его камере Геринг пытался произвести впечатление неунываемого реалиста, поставившего все на карту и вчистую проигравшегося, но воспринимавшего свой проигрыш как искушенный спортсмен, привыкший не только к победам, но и к поражениям. Все обвинения неизменно отметались им одним и тем же циничным доводом о пресловутом «праве победителя». Геринг приводил массу весьма правдоподобных отговорок, ничего, по его мнению, не знал и не ведал о массовых преступлениях нацистов, постоянно пытаясь «уличить» союзные державы. Его юмор, вероятно, должен был служить одним из средств убедить собеседника, что тот имеет дело с человеком, по природе своей добродушным и не способным ни на какие зверства. Однако то и дело прорывавшееся нескрываемое презрение Геринга к остальным нацистским предводителям свидетельствовало о его патологическом тщеславии.

29 октября. Камера Геринга

(Дав комментарий к самоубийству Роберта Лея.)

– …надеюсь, Риббентроп не сломается. За военных не волнуюсь – эти знают, как себя вести. Но Гесс – он же безумец. Он уже давно безумный. Мы поняли это, когда он полетел в Англию. Думаете, Гитлер мог отправить в Англию с такой важнейшей миссией третьего по значению человека в Рейхе наобум? Гитлер осатанел, когда ему доложили. Вы что же, думаете, это легко и приятно давать публичные объяснения в том, что один из ведущих лиц в твоем государстве – не в себе? Если ему приспичило вступить в переговоры с англичанами, надо было воспользоваться надежными полудипломатическими каналами через нейтральные страны. Мои отношения с Англией были таковы, что я мог договориться с ними в течение двух суток. Но нет, Гесс исчез, никому ни словом не обмолвившись, не имея при себе никаких договоров, вообще ничего, с пустыми руками. Какую-то дурацкую записку оставил, только и всего.

Когда в разговоре мы коснулись Гитлера, я заметил:

– Сейчас в народе только и говорят, что покушение от 20 июля 1944 года, к великому сожалению, не удалось. Наверное, пришло отрезвление насчет нацистского руководства.

Упоминание о немецком народе возмутило Геринга.

– Поменьше прислушивайтесь к тому, что сейчас болтают! Что-что, но уж на это мне в высшей степени наплевать! Я помню, что они говорили тогда! Помню, как они обожали и боготворили нас. Пока все шло как по маслу. Я наш народ знаю!

11 ноября. Камера Геринга

– Что касается этого процесса, – рассуждал Геринг, – то это политическая затея с заранее предрешенным исходом, и я готов к последствиям. Не сомневаюсь в том, что при вынесении приговора пресса сыграет куда более важную роль, чем судьи. Уверен, что, как минимум, русские и французские судьи уже получили соответствующие наставления. За то, что на моей совести, я готов нести ответственность, но уж никак не за то, что на совести других. Но победитель – он же и всегда судья… Я знаю, что меня ждет. И готов хоть сегодня отписать моей супруге прощальное письмо…

Досадно видеть, как падает духом Риббентроп. Будь я министром иностранных дел, я просто бы заявил им: «Такова была проводимая мною внешняя политика, на том я и стою. В ранге министра иностранных дел суверенного Германского рейха она целиком и полностью являлась моей прерогативой. Если желаете меня за это судить, судите. У вас есть на то власть – вы – победители». Но я твердо бы стоял на своем. Сил нет смотреть, как он мечется из стороны в сторону, пытаясь заслониться какими-то бесконечными меморандумами и многоречивыми заявлениями. Я не настроен против него лично, но как министр иностранных дел он всегда был для меня ничтожеством. Вот фон Нейрат, это был человек твердых принципов, проницательный. Если требовалось, мог и возразить Гитлеру, поспорить с ним… А Риббентроп только и знал – я, я, я – и ничего кроме своего я. Удачливый виноторговец, не имевший для дипломатической деятельности ни способностей, ни врожденного такта. Я уговаривал Гитлера убрать его. По двум причинам. Первое: для англичан Риббентроп был персоной нон грата, а даже Гитлер не желал вконец рассориться с бритами. Они терпеть не могли Риббентропа за его полнейшую бестактность. Не успев выйти из вагона в Лондоне, он сразу же принимался направо и налево раздавать указания относительно того, как им, британцам, удерживать под контролем равновесие сил с Россией, даже не удосужившись понять, что англичане в этой области считали и считают себя непревзойденными экспертами и сами кому хочешь совет дадут, в том числе и нам, как нам получше заслониться на Востоке. Представляясь королю, он приветствовал его «Хайль Гитлер!», что британцы, естественно, восприняли как выпад против короны. В этом со мной даже Гитлер не спорил. Представьте себе, к вам из России является посланник для переговоров и вместо приветствия выпаливает вам «Да здравствует коммунистическая революция!» Ха-ха-ха!

Подняв вверх сжатую в кулаке руку в коммунистическом приветствии, Геринг от души расхохотался.

– А второй причиной было то, что у Риббентропа отсутствовало чутье в вопросах международной дипломатии. Гитлеру об этом не судить, он сам нигде за пределами Рейха не бывал. Гитлер пришел к выводу, что если в среде торговцев вином, где вращался Риббентроп, и попадалась время от времени парочка английских графов, то это уже повод для того, чтобы считать Риббентропа «человеком со связями». Я говорил Гитлеру, если он хочет вести переговоры с англичанами, пусть тогда уж воспользуется моими каналами – лордом Галифаксом, к примеру. Но вдобавок, не считая его тупости, Риббентроп был и тщеславным, как павлин.

Ну, сами подумайте – когда шло подписание соглашения государств «оси» – ну, когда всю процедуру снимали для кинохроники и газет, он все время силился меня собой загородить перед камерами, меня – второго человека в Рейхе – поставить позади себя! Можно ли вообразить себе большее бесстыдство? Я ему тогда заявил, что если вам, мол, так уж хочется влезть под объективы, тогда я лучше присяду, а вы стойте позади меня. Но мне вообще не хотелось во все это влезать, я ведь и договор этот толком тогда и не прочел. Это потом у меня возникли возражения, а тогда что я мог решить?

Тогда Риббентроп вел себя наглее некуда. Сегодня он уже не тот. В Мондорфе он настрочил документ на 85 страниц и бегал к каждому с просьбой прочесть его. Кое-кто тогда у него поинтересовался, отчего же он раньше к ним за советом не обратился? Неужели спесь не позволяла? Так что теперь пусть он возьмет свое послание и сунет сам знает куда.

Геринг снова от души рассмеялся.

– Нет, нет, против него лично я ничего не имею, – повторил он.

12 ноября. Камера Геринга

Самоубийство Гитлера Геринг считает естественным и закономерным. Он своими ушами слышал, как Ева Браун еще 22 апреля сказала Шпееру, что они с Гитлером намерены добровольно уйти из жизни. В тот день Гитлер должен был назначить Геринга своим преемником, но потом передумал и вместо этого отдал приказ арестовать его и расстрелять. Самоубийство Гитлера Геринг трусостью не считает.

– Ведь он был фюрером Германского рейха. И для меня совершенно немыслимо представить себе Гитлера вот в такой же камере в ожидании суда над ним, как над военным преступником, вершить который будут зарубежные судьи. И пусть он даже возненавидел меня перед самым концом, это ничего не меняет. Он был символом Германии. Это все равно что после завершения прошлой войны устроить процесс над кайзером. Даже японцы добились того, что их император не был отдан под суд. Неважно, пусть это будет для меня тяжелее, я готов взять все на себя, лишь бы не видеть живого Гитлера перед судом, нет, нет, такое совершенно немыслимо для меня. Вот Гиммлер – дело другое. Тому следовало бы ответить хотя бы за себя и за своих подручных. Он смог бы своим словом очень многих избавить от обвинения в соучастии в массовых убийствах. Никогда мне не понять, как он творил такое, оставаясь в ясном уме.

– Неужели вам не было известно обо всех этих ужасах, о которых говорил весь мир? – спросил я его.

– О, слышать приходилось массу домыслов, разумеется, никто ни во что подобное не верил. Но некоторые эсэсовские генералы, которым было поручено исполнение этих приказов, наверняка-то уж знали. Как они могли оставаться в ладах со своей совестью? Непонятно.

15 ноября. Камера Геринга

Мною в его камере было проведено тестирование интеллектуальных способностей. Геринг был несколько подавлен к моему приходу, но пару минут спустя приободрился. Он проявил живейший интерес к требованиям теста и после предварительного тестирования (памяти) превратился в возбужденного, самодовольного подростка, изо всех сил пытавшегося произвести впечатление на своего педагога. Когда я отмечал его успехи при запоминании представленных ему по принципу нарастания сложности рядов цифр, он довольно усмехнулся. Допустив во время одного из цифровых тестов ошибку, он с досады шлепнул себя по ляжке, после чего нетерпеливо стал похлопывать по одеялу койки, а затем попросил предоставить ему третью, а потом и четвертую попытку. «Нет, дайте я еще раз попробую, я смогу, непременно смогу!»

И когда он, к моему нескрываемому удивлению, все-таки выдержал тест, Геринг, видя мою реакцию, не смог сдержать своей радости. Его прямо-таки распирала гордость. И в этом состоянии он пребывал до завершения тестирования; мои замечания о том, что, дескать, мало кому из его коллег удавалось подобное, привели его в неописуемый восторг, как какого-нибудь первоклашку. Я дал ему понять, что пока что никто лучших результатов не добивался. Геринг даже признал, что, дескать, все же эти американские психологи кое-что смыслят.

– Методика хороша – куда лучше, чем вся та дребедень, с которой носятся наши психологи.

– Может, вам было бы лучше податься в академики, а не в политики? – предположил я.

– Вероятно. Я убежден, что смог бы куда больше среднего человека, независимо от избранного направления. Но против судьбы не пойдешь. Она ведь от такой ерунды зависит. Вот вам пример того, как одно незначительное обстоятельство удержало меня от того, чтобы стать масоном! В 1919 году я договорился о встрече кое с кем из моих друзей вместе податься в «свободные каменщики». И пока я их дожидался, мимо прошествовала симпатичная блондинка, с которой мне удалось завязать знакомство. После этого у меня больше не было оказии стать масоном. Не подцепи я в тот день эту блондинку, я бы ни за что не смог вступить в партию и не сидел бы вот здесь.

Йоахим фон Риббентроп

Как можно было понять из высказываний Геринга, Риббентроп из камеры № 7 мало чем напоминал того высокомерного нацистского посланника на Сент-Джеймс Корт, ни на того гитлеровского министра иностранных дел, размахивавшего плетью над головами его европейских коллег, ни на того, кто ковал зловещую «ось» Рим – Берлин – Токио. Крушение системы, удерживаемой проводимой им политикой с позиции силы, сломало и без того хилый хребет германского министра иностранных дел. Теперь это был обанкротившийся, дезориентированный и морально падший оппортунист, который бы не в состоянии привести ни единого для себя мало-мальски внятного аргумента.

Его внешняя и внутренняя неряшливость выдавали в нем пережившего крах и банкротство немецкого предпринимателя средней руки, у которого в этом мире уже не оставалось собственности, включая и собственное мнение. Если когда-то и имелась некая внятная мотивация его поступков, то ныне Риббентроп, казалось, уже и не помнил, в чем она заключалась, как бы надеясь на то, что ему о ней напомнят. На первых допросах членами обвинительного комитета Риббентроп нередко сетовал на провалы в памяти, осведомляясь у остальных, что они думают по тому или иному поводу. Находясь в камере, он коротал время за составлением бесконечных меморандумов и каждому, кто находился в пределах досягаемости, докучал вопросами относительно деталей своей защиты – тюремных врачей, охранников у дверей камеры, приносивших еду надзирателей, парикмахеров и т. д. Один из тюремных врачей высказал мысль, что, будь в этой тюрьме тюремный сторож, Риббентроп и его не обошел бы вниманием, посвятив в консультанты по поводу разработки оправдательных актов внешней политики нацистов.

В такой обстановке все попытки добиться от него высказываний, которые бы недвусмысленно свидетельствовали о занимаемой им позиции, были обречены на провал. Казалось, у Риббентропа уже не оставалось никаких точек зрения или мнений ни о чем, в состоянии ни о чем нет своего мнения, одна только пассивность и отсутствие целостности личности – в качестве оправдания он привел то обстоятельство, что, мол, всегда повиновался одному только Гитлеру. С одной стороны, если верить Риббентропу, он при поддержке Гитлера лишь выполнял свой долг, с другой – постоянно предостерегал французов и англичан насчет Гитлера. К тому же, припомнил Риббентроп, однажды – это было в 1940 году – Гитлер так накричал на него, что после этого он утратил всякую способность возражать ему.

Предстоящий процесс вселял в него ужас.

Риббентроп постоянно жаловался на то, что ему, дескать, вовсе не оставляют времени на подготовку своей защиты, и надеялся на перенесение процесса на более поздний срок. Казалось, он страшится того дня, когда его прошлое станет всеобщим достоянием, когда он вынужден будет публично представлять оправдание своей деятельности в нацистский период. Он предполагал, что многие из обвиняемых, в особенности политики со стажем, такие, как Папен и фон Нейрат, которые не без его участия были оттеснены далеко на задний план, примутся яростно порицать его лично и Гитлера за безответственную внешнюю политику, ввергшую Германию в военную катастрофу. И без конца повторял: «Нет, правда, этот процесс – великая ошибка. Требовать от немцев обвинять немцев – игра нечистая». Он подумывал и о том, как избежать публичного выступления на суде, загодя и без вникания в детали признав свою вину, сдаться на милость американским властям. Но ничего из этого не вышло, и Риббентропу приходилось преодолевать свои страхи составлением бесчисленных меморандумов и глотанием снотворных таблеток.

Яльмар Шахт

Шахт разделял презрительное отношение Геринга к Риббентропу, презирал Геринга, как и Геринг его самого, и, как и Геринг, был склонен к самолюбованию. Ни о какой взаимной симпатии в среде бывших самозваных вершителей судеб Третьего рейха речи не было и быть не могло. И ненасытное стремление Геринга к первенству и лидерству во всех областях не могло не войти в конфликт с подобными же проявлениями Шахта. Это наглядно продемонстрировало даже тестирование на IQ.

В действительности Герингу, к его великому неудовольствию, так и не суждено было оказаться на первом месте (см. соотв. табл.). Первое место досталось его извечному сопернику и противнику, этому «финансовому колдуну» Яльмару Шахту. Это оказалось полной неожиданностью для Геринга, но не для Шахта, предпочитавшего не делать секрета из того, что он из всех обвиняемых этой тюрьмы действительно невиновен. И к тому же самый умный. Стоит упомянуть, что его возмущение по поводу того, что он оказался в одной упряжке со сторонниками Гитлера в подобной же ипостаси, не было совсем уж безосновательным, ибо Шахт ко дню доставки в эту тюрьму в день капитуляции 10 месяцев успел провести в нацистском концлагере, куда был брошен по обвинению в саботаже. И всех, кто посещал его, Шахт немедленно ставил в известность о том, что нынешний его статус – досадное недоразумение, что он надеется на скорое завершение процесса и скорое повешение всех истинных преступников, а также на скорое возвращение в родные стены.

23 октября. Камера Шахта

– Я полностью доверяю судьям и не опасаюсь исхода этого процесса. Кое-кто из обвиняемых невиновен, но большинство – самые настоящие преступники. Даже Риббентропа, и того следует вздернуть – за его глупость, нет на свете преступления хуже, чем глупость.

1 ноября. Камера Шахта

Не скрывая своего возмущения тем, что его содержат здесь наряду с настоящими преступниками, Шахт рассчитывает, что процесс не затянется надолго. Я высказал мнение, что, мол, исход его в значительной мере зависит от того, как поведут себя обвиняемые и что станут говорить.

– Что касается меня, то мне потребуется от силы полчаса, поскольку всем и каждому известен факт моей оппозиционности агрессивной политике Гитлера. Именно за это он заточил меня в концентрационный лагерь, где я пробыл 10 месяцев, и после этого меня тащат сюда как военного преступника. Вот что меня больше всего возмущает.

– Но вы же должны понять, что правительству Рейха за многое придется держать ответ, – пытаюсь вразумить его. – И, разумеется, никто из действительно невиновных не будет осужден.

– В этом я не сомневаюсь. Поэтому я со спокойной совестью и оцениваю происходящее здесь, чего другие господа сказать о себе не могут. Каждому известно, что я был противником войны. Это упомянуто даже в книге посла Дэвиса «Московская миссия». Я лишь стремился поднять германскую промышленность. И пресловутое «финансовое колдовство» состояло лишь в действенном сосредоточении и использовании финансовых механизмов и средств Германии. Единственное, в чем меня действительно можно обвинить, так это в нарушении Версальского договора. Но если это считать преступлением, то и самим судьям неплохо бы в нем покаяться. Англия не только молча взирала, как мы вооружались, а даже в 1935 году заключила с нами пакт, согласно которому численность наших военно-морских сил ограничивалась одной третью от военно-морских сил Великобритании. Когда мы вводили всеобщую воинскую обязанность, никто из мировых держав и не пикнул. Их военные атташе присутствовали на наших военных парадах и видели все своими глазами. И даже наши агрессивные методы находили понимание. После попытки применения санкций к Италии захват Эфиопии все же был признан. Когда русские напали на Финляндию, никто и пальцем не шевельнул. Нет, трудновато им будет выстроить обвинение на несоблюдении Версальского договора. Даже американские банкиры давали нам деньги взаймы, чему я всегда противился, поскольку речь шла о том, чтобы выполнять их поручения и поддерживать искусственное состояние, которое долго сохраняться не могло.

Признаюсь, у меня хватило глупости на первых порах поверить в мирные намерения Гитлера. Я лишь в той степени поддерживал ремилитаризацию, в какой она могла способствовать безопасности Германии. Но мое недоверие росло по мере того, как все больше средств выделялось исключительно на вооружение. А пелена с глаз упала тогда, когда он сместил с должности начальника штаба генерала фон Фрича, тот всегда был противником агрессивной войны, а на его место сунул своего лакея Кейтеля. Я пытался попридержать деньги, не позволить транжирить их на дальнейшее вооружение, в результате чего меня просто вышвырнули. По мере роста его агрессивности, мои позиции слабели. Кончилось все тем, что он в 1944 году упрятал меня в концлагерь.

Что до антисемитизма, то еще в 1934 году я сумел добиться от него заверения, что на промышленность это не распространится, и пока я находился на посту, никакой дискриминации не было. Истинную причину следует искать не в расовой чистоте – это нонсенс. Речь шла о том, чтобы потеснить евреев среди представителей свободных профессий. А об ужасах и злодеяниях я впервые услышал во Флоссенбурге, где был интернирован. Мне рассказывали о том, как людей в каком-нибудь лесу раздевали догола и потом вели на расстрел. Кошмар. Меня в ужас приводила мысль о том, что живым из этого лагеря выбраться никому еще не удавалось. А меня они решили не трогать только потому, что я потенциально мог сгодиться в качестве предмета каких-нибудь торгов, как заложник.

Ганс Франк

Не все обвиняемые разделяли цинизм Геринга или чувство попранной невиновности Шахта. Двое, может быть, трое из них обнаруживали некоторые признаки раскаяния. Одним из таких был Ганс Франк, бывший генерал-губернатор оккупированных районов Польши, незадолго до описываемых событий перешедший в католичество. Обычно он сидел в своей камере, углубившись в Библию или какое-нибудь произведение немецкой классической литературы и мизинцем перелистывая страницы (во время неудавшейся попытки самоубийства после ареста Франк серьезно повредил сухожилия обеих кистей. Пальцы рук практически утратили подвижность, и иногда он держал левую руку в перчатке). Зажившая рана имелась и в области шеи – еще одно свидетельство попытки самоубийства. Те, кому пришлось допрашивать Франка, характеризовали его как человека, склонного к брюзжанию и уходу от ответов на поставленные вопросы. Рассказывают даже, что Франк, покидая кабинет следователя, в гневе выругался («Свинство!»). Тем большее удивление у меня вызвало то, что бывший генерал-губернатор Польши был сама любезность и предупредительность и не скрывал испытываемого им раскаяния, в то же время отчаянно и не без стилистических достоинств кляня во все тяжкие Гитлера.

7 ноября. Камера Франка

– Да, многое для меня прояснилось в тиши этой камеры. И дело не в процессе. Но каковы же ирония судьбы и божественная справедливость! Знаете, есть суд Божий, куда более разрушительный в своей иронии всех иных судов, придуманных человеком! Гитлер олицетворял абсолютное зло на земле, не признавая на ней власти Божьей, а лишь свою. Бог, созерцая это стадо язычников, раздувшихся от сознания своего ничтожного могущества, в один прекрасный момент в радостном гневе просто смел их прочь с пути своего.

Соответствующий жест рукой в перчатке.

– Одно скажу – гневная усмешка Божья куда страшнее любой людской жажды отмщения! Когда я вижу, как Геринг без формы, без орденов покорно отгуливает положенные ему 10 минут по тюремному двору под насмешливыми взорами охранников-американцев, я вспоминаю, как он, будучи на пике своей славы, царил в статусе рейхспрезидента! Гротеск, да и только! Здесь собраны те, кто стремился урвать себе побольше власти над страной, и теперь каждый в своей камере – четыре стены да санузел – и в них они дожидаются процесса как заурядные преступники. Это ли не доказательство насмешки Божьей над богохульным властолюбием людским?

Его улыбка постепенно застыла, глаза превратились в узенькие щелочки.

– Но разве эти люди преисполнены чувства благодарности за эти последние недели, дарованные им для осознания грехов тщеславия и равнодушия и покаяния в них? Для раскаяния в том, что вступили в союз с дьяволом во плоти, во всем ему повинуясь? Сподобились ли они преклонить колено, испрашивая милости Господней? О нет, они обуяны страхом за свою жизнь, они цепляются за любые смехотворные оправдания, чтобы отделаться от вины своей! Неужели не понимают, что все это страшнейшая в истории человечества трагедия, что мы есть символы злых стихий, напрочь отметаемые Господом? – Гневно возвысив голос, Франк тут же извинился перед охранником, бросившим недоумевающий взор внутрь камеры.

Франк продолжал все в том же гневно-патетическом тоне:

– Если бы хоть один из нас нашел в себе мужество пристрелить его! Вот единственное, в чем я себя упрекаю! Скольким смертям, горестям и разрушениям не суждено было бы произойти! В 1942 году я постепенно стал приходить в себя, признавать, какой демон воплотился в нем. Когда я выразил протест против тогдашних террористических мер, он лишил меня воинского звания и должности, спровадив меня в качестве болванчика на место генерал-губернатора Польши, чтобы навеки сделать из меня символ тех преступлений, что выпали на долю этой исстрадавшейся страны. Это все присущая ему сатанинская злоба. А теперь я здесь – и поделом – сначала я тоже был в союзе с этим дьяволом. Позже по прошествии лет я осознал, какой это хладнокровный, жестокий и бесчувственный психопат.

Этот его пресловутый «завораживающий взгляд» – да это всего лишь взор исподлобья одеревенелого от бесчувствия психопата! Движим он был заурядным тщеславием, не знавшим и не ведавшим никаких общепринятых норм. Отсюда его ненависть ко всем юридическим, дипломатическим и религиозным институтам – ко всей системе социальных ценностей, ко всему, что могло бы обуздать его пещерное стремление любыми средствами утвердить себя. Разыгрывал из себя великого ценителя искусств, не имея ни малейшего понятия об искусстве. Естественно, обожал Вагнера, он ведь и в себе видел его исполнителя. Преисполненное драматического великолепия божество. А это его преклонение перед наготой. Изображение обнаженного человеческого тела вполне приемлемо в искусстве как символ красоты, грации и чувственности, но Гитлер был неспособен этого оценить. Нагота для него – лишь протест против традиции, понять которую он не желал.

Нет, психопатическая ненависть к формально-традиционному определяла весь характер Гитлера. Именно поэтому он питал доверие к пресловутым «людям поступка», таким, как Гиммлер и Борман. Борман был у него за секретаря – мерзким льстецом и безжалостным интриганом, собственно, зеркальным отражением характера самого Гитлера. Я убежден, что все злодеяния замышлялись этой тройкой, каждый из которых не имел ни совести, ни чести…

Мы беседовали об отношении немецкого народа к Гитлеру. Франк предостерегающе поднял вверх перст:

– Бойтесь сказочников, господин доктор! Гиммлер ни за что бы не отважился на осуществление своей программы геноцида без одобрения или приказа Гитлера.

15 ноября. Камера Франка

Франк заявил, что теперь и впервые в жизни ощущает невиданное духовное освобождение. В первую очередь его сновидения – они выносят его далеко за стены этой камеры, он видит раскинувшиеся перед ним пейзажи, необозримые морские дали, высокие горы и небо, и каждый раз пробуждаясь, вновь переживает необычное чувство духовного и физического облегчения. (Незадолго до нашей беседе он увидел во сне Гитлера, что укрепило в нем чувство признания своей вины.) Франк высказал мысль о том, что внутренняя сила способна раздвинуть стены любой, даже самой тесной камеры.

Бальдур фон Ширах

Бывший вождь германской молодежи, красавец Бальдур фон Ширах в своих раскаяниях не был столь истеричен, но и он смирился со своим скорым концом. Во время нашей беседы в камере он был серьезен и взвинчен, а свои эстетические воззрения изложил в сочиненном им стихотворении «К смерти». Фон Ширах прекрасно понимал, что его ожидает. И еще во время самой первой встречи со своим адвокатом заявил тому: «Пока моя голова не слетела с плеч, я буду носить ее высоко поднятой». Наша первая беседа с ним состоялась неделю спустя после вручения ему обвинительного заключения и позволила мне составить весьма верное представление о нем самом и о переживаемом им чувстве вины.

27 октября. Камера Шираха

По завершении «теста на кляксы» (тест Роршаха, когда определенные черты характера испытуемого определяются по его способности усматривать образы, скрытые в чернильных кляксах) мы затронули темы обвинения и виновности. Поскольку по нескольким пунктам фон Шираху вменялось в вину насаждение расовой ненависти, он попытался объяснить, как стал антисемитом:

– В годы моей молодости, вращаясь в дворянских кругах, мне никогда не доводилось общаться с евреями. И у меня не было причин для антисемитизма, однако в «высшем обществе» я всегда ощущал молчаливую неприязнь к евреям. Я не придавал этому особого значения до той поры, пока кто-то не подсунул мне изданную в Америке книжку «The International Jew» («Космополитизм евреев»), а тогда я пребывал в весьма подверженном разного рода влияниям в возрасте 17 лет. Этот кто-то и не подозревал, как повлияет эта книга на неокрепшее сознание немецкой молодежи. Примерно в тот же период меня увлекли идеи Юлиуса Штрейхера, сумевшего придать антисемитизму псевдонаучный характер.

Поскольку очень многие представители старшего поколения исповедовали сходные идеи, вполне понятно, что молодежь некритично унаследовала их. В 18 лет у меня произошла встреча с Адольфом Гитлером. Должен признать, он привел меня в восторг; я отправился на учебу в Мюнхен именно потому, что в этом городе жил он, и там стал одним из самых верных его соратников. С тех пор я и стал убежденным антисемитом и был им до тех пор, пока недавние события не доказали полную несостоятельность этой теории. Но почему поколение старших растлило нас? Почему никто не предупредил нас о том, что «The International Jew» – измышление Форда, а «Протоколы сионских мудрецов» – фальсификация? К чему все эти пресловутые «научно-исторические концепции», целью которых было посеять чувство ненависти в наших юных головах? Я не буду отрицать своей вины. Я совершил ошибку, одобрив венскую эвакуацию, и готов за это заплатить жизнью. Но немецкая молодежь не должна быть навечно обвинена в этом преступлении. Немецкую молодежь следует перевоспитать. Я не верю, что после этого ужасающего примера где-то в мире снова прорастет антисемитизм. Но народу необходимо избавиться от того молчаливого общественного неприятия евреев, которое и послужило питательной средой для этого недуга.

Далее Ширах разъяснил свое отношение к фюреру, рассказав о том, как на протяжении лет наблюдал, как менялся Гитлер.

– До 1934 года он еще был человеком, начиная с 1934 года до 1938-го, он превратился в сверхчеловека, после 1938 года – он перестал быть человеком, превратившись в тирана. Мне кажется, власть ему в голову ударила после смерти Гинденбурга в 1934 году, превратившей его в вождя Рейха. А это вселило в него манию величия – он пошел на ликвидацию всех правовых и судебных институтов, а незадолго до войны это был самый настоящий диктатор, одержимый планами завоевания мира.

Впервые он разочаровал меня, нарушив Мюнхенское соглашение, я сразу же усмотрел в этом его шаге всю пагубность для международного авторитета Германии. Но тогда ему еще удалось убедить меня в том, что исход будет благоприятным. Мне кажется, примерно в 1942 году я впервые стал замечать, что он скатывается к безумию. Во время разговора его взгляд внезапно угасал, и он резко менял тему. И в этот момент тебе казалось, что он смотрит куда-то еще, и ты недоуменно оборачивался. И эта его способность просто не слышать того, чего он слышать не желал.

В 1943 году у нас с ним вышел один спор по принципиальному вопросу. Моя жена видела, как евреев выгоняли из их жилищ, и, будучи ярой идеалисткой, она решила поинтересоваться у фюрера, известно ли тому об этом бесстыдстве. Он не вымолвил ни слова. Тут задал вопрос и я, желая узнать, что же ожидало депортированных евреев. И тут он накинулся на меня с такой яростью, что я уже не сомневался в том, что меня ждет неминуемый арест. С тех пор я оказался в опале.

Скупой свет снаружи померк, и в тусклом освещении тюремной камеры мы с трудом видели друг друга. И в этой полутьме до меня доносился затихающий голос Шираха.

– Когда обо всех этих зверствах стало известно в конце войны, подтвердились мои наихудшие опасения, и я уже тогда знал, что поплачусь за это жизнью. Но я не желаю и никогда не желал наложить на себя руки, как трус. Я ничего не делал, чтобы избежать ареста. Я даже предложил американским властям собрать всех фюреров гитлеровской молодежи в Бухенвальд для перевоспитания, а себя я был готов принести в жертву за все эти ошибки прошлого, совершенные по недомыслию. Надеюсь, что хоть этим я смогу загладить то, что совершил…

Тут Ширах умолк, и в камере повисла тишина.

Альберт Шпеер

Высокий, с кустистыми бровями бывший гитлеровский министр вооружений вначале привлек к своей фигуре всеобщее внимание, но концепции Шпеера относительно вины нацистов, в отличие от остальных его коллег по тюрьме, была присуща прямота и даже некоторая экзальтированность.

23 октября. Камера Шпеера

Из всех, наверное, Шпеер был самым большим реалистом. Он утверждает, что изначально не питал никаких иллюзий относительно своей участи, и поэтому обвинительное заключение ничуть его не шокировало. Он признает, что в связи с тяжестью совершенных преступлений данный процесс исторически обусловлен и в целом Шпеер считает его целесообразным. Он не считает необходимым проливать слезы о судьбе каждого из них в отдельности, хотя его собственная дальнейшая судьба представляется ему весьма туманной, как и судьба остальных. О перечисленных в обвинительном заключении преступлениях он, по его мнению, не имел представления, поскольку в 1942 году, несмотря на полное отсутствие необходимого опыта, был поставлен во главу совета по вопросам вооружений. О концлагерях он знал не более, чем любой другой министр о ракетах «Фау-2». В марте (1945 года) он заявил Гитлеру, что все пошло крахом и что теперь, невзирая на последствия для себя лично, каждый обязан сделать все, чтобы уберечь Германию от окончательного уничтожения. Гитлер на это ответил, что раз Германия не сумела выиграть эту войну, то не заслуживает права на дальнейшее существование.

Осознание того, что Гитлер был деструктивным безумцем, а не патриотом, стремившимся возвести здание Германии за счет других, по-видимому, разрушило последние иллюзии архитектора Шпеера. В своей камере он – впервые за все существование Третьего рейха – подверг объективному анализу все нацистское руководство, придя к запоздалому признанию полной его несостоятельности. Тем, что он полностью признавал справедливость выдвинутого обвинения и исходившего из него требования о коллективной ответственности нацистского руководства за свои чудовищные преступления, тем, что он, с другой стороны, не видел оправдания в бездумном повиновении, Шпеер изначально отличался от остальных.

Хотя перед началом судебного процесса Шпеер многоречивостью не отличался, иногда им высказывалась его точка зрения на германское военное командование. Однажды он с горечью заметил: «Да, я понимаю – они всегда так цветасто говорили о героической гибели во славу фатерланда, не рискуя при этом собственной головой. А теперь, когда речь действительно зашла о жизни и смерти, они трясутся от страха, ища любую зацепку, любое оправдание. Вот эти герои и привели Германию к краху!»

Вильгельм Кейтель

В основном критические высказывания Шпеера были направлены против помпезной фигуры Геринга, но досталось и безвольному представителю прусского милитаризма – фельдмаршалу Вильгельму Кейтелю. Несмотря на полученное Кейтелем воспитание в духе прусского офицерства, его поведение во время допросов в камере отличалось чуть ли не подобострастием. Начальник верховного командования вермахта, оккупировавшего почти всю Европу и разбитого лишь усилиями коалиции ведущих мировых держав, теперь выгибался в поклонах перед каждым лейтенантом, появлявшимся в его камере, всячески стремясь убедить его, какой малозначительной фигурой он был в Рейхе. Лишенный всех знаков отличия, внешне Кейтель все же весьма напоминал прусского офицера старой закалки. Однако вне своих полномочий он превратился просто в некое аморфное создание. Мысль о том, что фельдмаршал может быть отдан под суд за отдачу или выполнение тех или иных приказов, явно никогда не посещала его. Это не могло не найти свое отражение в некоторых наших с ним беседах.

26 октября. Камера Кейтеля

Я поинтересовался у Кейтеля, каково его мнение об обвинительном заключении, с которым он имел возможность в спокойной обстановке ознакомиться. Параграф, в котором шла речь об ответственности всех членов группы заговорщиков, был выделен карандашом, а на полях имелось его замечание об исполнительности как средстве оправдания:

– Ради Бога, разъясните мне, каким образом мне может быть предъявлено обвинение в развязывании захватнической войны, если я служил не более чем рупором для выражения волеизъявления Гитлера? Как начальник штаба я никакими полномочиями не обладал, я не имел командной власти – никакой. Я должен был лишь спускать штабу его исходившие от него приказы и следить за их исполнением. О его планах в целом я не имел понятия, он исключил все сомнения на тот счет, что в сферу моей компетенции входили исключительно военные вопросы. Предположительно, он стремился, как мне становится теперь понятным, к тому, чтобы все его министры не выходили за рамки своих прерогатив, чтобы никто не имел возможности составить себе цельное представление об его планах. Теперь многое стало мне понятным из того, во что я по глупости своей не вникал, к примеру, вопрос о назначении нового главнокомандующего в 1940 году. Когда генерал фон Бломберг повел себя не лучшим образом в известных всем обстоятельствах (детали милостиво прошу позволить мне опустить), Гитлер потребовал от меня предложить кандидатуру его преемника. Я предложил Геринга, однако он счел его неспособным быть верховным главнокомандующим. И решил сам подобрать кандидата на эту должность. Тогда я не мог понять почему, поскольку полагал, что у него полно забот и по остальным государственным вопросам. Но сейчас понял, что он имел свои собственные планы, которые не рисковал доверить никому.

Обвинения против меня ужасны. Поверьте, стоило мне иногда присмотреться к тому или иному развитию событий, у меня в глазах темнело. Но что я мог предпринять? У меня оставались лишь три возможности: а) отказ выполнять приказы, что было равносильно гибели; б) уйти со своего поста или в) покончить жизнь самоубийством. Трижды я был готов принять решение уйти со своего поста, но Гитлер давал мне понять, что расценит мой уход в военное время как дезертирство. Что я мог поделать?

Преследование евреев? Все, что было в моей власти, так это оградить армию от проведения антисемитизма в жизнь. Когда после принятия «нюрнбергских законов» евреи постепенно лишались собственности, избирательного права, я убеждал фюрера из соображений морального порядка не изгонять из армии заслуженных солдат. Он согласился со мною. Но все, что лежало вне войсковых рамок, естественно, в мою компетенцию не входило. Разумеется, впоследствии мне стало известно, что даже солдаты – герои Вервой мировой войны, имевшие награды, подвергались остракизму, но разве я мог что-то изменить?

17 ноября. Камера Кейтеля

Кейтель заявил, что «чувствует себя, как рыба в воде». Перед проведением тестирования IQ он привел в порядок свой стол, прибрал в камере, высказал отдельные замечания по поводу допроса, который незадолго до этого закончился.

– Мне задали дурацкий вопрос: «А вы сами выразили протест против пресловутого решения генштаба, заведомо зная, что оно означает войну?» Разумеется, никаких возможностей протестовать у меня не было. Да и как вообще офицер может протестовать? И, конечно, ответ на все подобные вопросы мог быть лишь один – «нет». Офицер не имеет права подняться с места и выразить свое несогласие с решением вышестоящего начальника! Мы можем лишь получать приказы и их выполнять. Я понимаю, что это вас не волнует, поскольку вам-то на допросы ходить нет нужды, но подумал, что вас это заинтересует как психолога. Трудновато американцу понять приученного к дисциплине и повиновению пруссака.

После того как Кейтель заявил, что готов, мы приступили к тестированию. Он продемонстрировал свою готовность к сотрудничеству и весьма ревностно прислушивался к моим похвалам. Тест на результативность Кейтель воспринял весьма серьезно. При проведении теста на исключение и выделение существенных признаков он аккуратно откладывал использованные карточки стопкой в одну сторону, каждый раз удаляя ненужные из рабочего поля и освобождая место для следующего задания. Постепенно он начинал верить в объективность тестирования, по его мнению, именно эти методы куда интереснее той «бредятины», используемой соответствующими службами вермахта.

– Нет, поверьте, они даже моего сына провалили при приеме в военное училище из-за какой-то дури в каком-то темном помещении; кроме того, ему предстояло произнести речь, причем они сочли, что его голос слабоват для тех, кому его придется слушать. Я всю эту ерунду прекратил.

После тестирования Кейтель вновь вернулся к теме офицерства и политических взглядов.

– По моему мнению, морские офицеры куда сообразительнее по части политики, чем сухопутные, поскольку им приходится повидать свет. Они и в Англии побывали, и в Вальпараисо, и где угодно, а там поневоле познаешь ментальность других народов, чего сухопутному офицеру не удается. Наша большая ошибка в том, что армейские офицеры так и не поднялись над этой традиционной ограниченностью военного.

Альфред Йодль

Дух пруссачества в генерале-баварце Йодле проявился даже сильнее, чем в Кейтеле. Поначалу замкнуто-сдержанный Йодль по прошествии времени все же пожелал выразить свое отношение к обвинительному заключению.

1 ноября. Камера Йодля

– Это обвинение меня словно обухом по голове ударило. Первое: я на 90 % не имел представления, что содержалось в его пунктах. Преступления ужасают, если они действительно были совершены. Второе: я не понимаю, как можно взять да отбросить солдатский долг повиновения. Именно согласно этому кодексу я и прожил всю свою жизнь. Третье: вся ответственность за позорные деяния на Восточном фронте вдруг оказалась перевернутой с ног на голову. Как могут русские судить нас после своих собственных деяний по отношению к населению восточных земель? Далее, утверждается, что мы, дескать, обогатились за счет ограбления своих жертв. У меня просто язык отнялся после этого! Пожалуйста, обвиняйте меня за то, что отдавал приказы о начале кампаний в Голландии, Бельгии, Норвегии и Польши, но не надо обвинять меня в том, что я после проведения этих акций разбогател хотя бы на один-единственный несчастный пфенниг. Я и сам, поверьте, не мог взять в толк, как это нашим партийным бонзам удается урвать себе выгоду от наших побед. Я же был и оставался генералом.

Когда мы в своей беседе вновь коснулись жестоких методов ведения войны, Йодль поднял руки вверх:

– Эти ужасы – они совершенно непостижимы для меня! Я просто не в состоянии понять, что за чудовища отвечали за те лагеря и действительно совершили эти деяния.

– Разумеется, немцы; они ведь безоговорочно подчиняются приказам, – бросил я.

– Немцы, это верно, но… Скажите мне как мужчина мужчине, вам когда-либо приходилось слышать о кровожадности и бесчеловечности немцев? Я не могу в это поверить. Эти черты характера совершенно несвойственны немцам. Это типично азиатские свойства.

– Но ведь принял же немецкий народ такой активный антисемитизм, как «нюрнбергские законы» и штрейхеровский «Штюрмер», – заметил я.

– Уверяю вас, никто и представить себе не мог, что замышлялись именно такие меры. И этот помешанный на сенсационности порнограф-журналист Штрейхер у многих вызывал отвращение. Как вам известно, Геринг в конце концов отстранил его от дел. Нет, единственное, на что попался народ, так это на то, что антисемитизм приравняли к антикоммунизму, что в какой-то степени оправдывалось нашей революцией 1918 года. Но кто мог представить себе такие последствия? Это же просто ужас!

Франц фон Папен

Папен был сама вежливость и обязательность, кроме разве что тех случаев, вводивших его в искреннее недоумение, вот тогда прорывался его взрывной темперамент семидесятилетнего. В наших беседах он признал, что был прекрасно осведомлен о том, что Гитлер был лжецом и предателем. Но так и не смог дать внятного разъяснения, почему он сам продолжал работать в гитлеровском правительстве.

30 октября. Камера Папена

После проведения теста мы говорили о Гитлере.

– Он был патологический лжец – это ясно, – заявил Папен. – Я так и не смог его раскусить. Как я понимаю, сначала он хотел только хорошего для Германии, но превратился в безголового злодея из-за окружавших его льстецов и подхалимов – Гиммлера, Геринга, Риббентропа и остальных. Я неоднократно пытался убедить его в том, что его антисемитская политика неверна в корне. Первое время он прислушивался ко мне, но впоследствии я утратил влияние на него.

Далее Папен рассказывал, как ему приходилось убеждать Гитлера запретить Геббельсу бойкотировать Зальцбургский фестиваль в бытность Папена в Австрии в 1934–1938 годах. (Геббельс пытался бойкотировать фестиваль из-за директора Рейнхардта.)

О роли, которую он играл в нацистской политике, Папен заявил следующее:

– Разумеется, я понимал, что Гитлер тем, что нарушил Мюнхенское соглашение, повинен в потере доверия. Но что я мог сделать? Эмигрировать из Германии? Мне казалось, что с меня хоть какая-то польза будет, именно если я останусь… Меня тут превратили в какого-то дьявола, в интригана, как, например, в этой книжке «Devil in Top Hat». Но мне ничего не стоит доказать, что я всегда стремился к миру. Верю в справедливость американцев и рад, что благодаря этому процессу правда восторжествует. А что произойдет со мной, это не столь важно – я у конца своего жизненного пути. Но на этот суд возложена высокая миссия утверждения международной справедливости.

Психологические тесты

Программа психологического тестирования в основном была завершена на период начала допросов. Подследственные находились в своих одиночных камерах, что и гарантировало объективность и достоверность результатов тестирования. Из различных проведенных тестов (на интеллект, тест Роршаха, тест личностных качеств на основе тематической апперцепции) легче всего описанию в общих чертах поддается тест на интеллект, хоть он и не является самым показательным.

Я воспользуюсь своим собственным переводом американского «Теста на интеллект Векслера-Беллевю для взрослых», в котором я опустил некоторые элементы, обусловленные разницей культур и повлиявшие на тезаурус и общеобразовательный уровень. Тест состоял из:

А. Устные тесты памяти и комбинационных возможностей.

1. Запоминание числового ряда постепенно увеличивающейся длины.

2. Простой счет с нарастающей степенью трудности.

3. Вопросы к здоровому рассудку.

4. Словообразование (образование новых словесных понятий посредством создания новых производных слов).

Б. Тесты на восприятие и реакцию.

5. Тест на субституцию (тестируемый должен заменить определенные символы цифрами).

6. Игры-головоломки на составление целого из отдельных элементов (паззлы).

7. Тесты на исследование уровня и течения мыслительных процессов.

8. Определение на рисунках отсутствующих предметов.

Вышеупомянутые тесты тщательно разрабатывались с учетом взрослых испытуемых и являются достоверным способом для определения уровня умственных способностей, которые, как правило, неотъемлемы от полученного испытуемым высшего образования. Уровень IQ рассчитывался в соответствии с методикой Векслера-Беллевю, которая (в отличие от методики Стэндфорда-Бине) располагает механизмом компенсации естественного ухудшения показателей пропорционально возрасту испытуемого, что позволяет объективно оценить уровень интеллекта у людей различного возраста. Однако следует принимать во внимание, что фактически уровень интеллекта пожилых людей, таких, как Папен, Редер, Шахт и Штрейхер, на 15–20 % ниже приводимых данных, но полностью соответствует данным для их возрастных групп.

Испытуемый Уровень интеллекта (IQ)

Яльмар Шахт 143

Зейсс-Инкварт 141

Герман Геринг 138

Карл Дёниц 138

Франц фон Папен 134

Эрих Редер 134

Д-р Ганс Франк 130

Ганс Фриче 130

Бальдур фон Ширах 130

Йоахим фон Риббентроп 129

Вильгельм Кейтель 129

Альберт Шпеер 128

Альфред Йодль 127

Альфред Розенберг 127

Константин фон Нейрат 125

Вальтер Функ 124

Вильгельм Фрик 124

Рудольф Гесс 120

Данные оценки интеллектуальных способностей показывают, что нацистские бонзы за исключением Штрейхера продемонстрировали интелектуальные способности выше среднего уровня (IQ 90—110), что лишь подтверждает факт о том, что самые выдающиеся личности в любой области человеческой деятельности – будь то политика, промышленность, армия или преступный мир, – как правило, отличаются более высоким уровнем интеллекта.

При этом не следует забывать, что IQ передает лишь механические способности человеческого мозга, не имеющие ничего общего ни с характером, ни с нравственностью испытуемого, равно как и с остальными неотъемлемыми при оценке той или иной личности признаками. Истинный характер познается прежде всего на основе личной шкалы ценностей каждого индивидуума и его основных мотиваций.

Проективные тесты (как тест Роршаха) указывали на отдельные особенности реактивности, однако глубокое изучение характера и личности требует пролонгированного наблюдения с тем, чтобы достичь подтверждения вышеупомянутых оценок и мотиваций.

И все же такое глобальное и возымевшее катастрофические последствия явление, как национал-социализм, не может быть уяснено и изучено посредством одного лишь изучения характеров вождей. Психологам необходимо углубиться в личность в целом, во взаимодействии с соответствующими общественно-историческими фактами. Нюрнбергский процесс дал идеальную возможность для такого рода изучения. Записи дневникового характера, вопросы и ответы нацистов в течение года, когда обвинялось все их прошлое, оказались куда достовернее всех тестов. И теперь нам предстоит обратиться к историческим документам и психологическим реалиям, которые и образовали данный дневник.

Дневник процесса 1945–1946 гг.

Открытие процесса. Англо-американское обвинение

20 ноября

Утреннее заседание. Протоколирование ужасающего списка нацистских преступлений, включенных в обвинительное заключение: «Пункт первый обвинения – совместный план или заговор… Установление тотального контроля над агрессивным нападением на другие страны… Пункт второй обвинения – преступления против мира… нарушение международных договоров, соглашений и гарантий[3].

Когда обвиняемые поняли, что открытие судебного заседания включает в себя лишь зачтение обвинительного заключения, с которым они уже ознакомились, напряжение на скамье подсудимых заметно спало. Они сидели безучастно и неподвижно, некоторые поочередно подключали наушники к различным языкам перевода, кое-кто оценивающе приглядывался к присутствовавшим в зале судебных заседаний, к судьям, обвинителям, репортерам и публике.

Перерыв. При первой встрече обвиняемые дали волю чувствам – трясли друг другу руки, впервые с момента ареста разговаривали друг с другом, причем некоторым из них выпала возможность впервые пообщаться друг с другом. После того как зал опустел, они оставались там и с чувством облегчения болтали друг с другом на самые разные темы: от политики до естественных отправлений.

Риббентроп попытался обратиться к Гессу, однако из этого ничего не вышло, поскольку Гесс не смог припомнить ни одного из перечисленных в обвинительном заключении пунктов. На что Риббентроп заметил мне:

– К чему поднята вся эта шумиха по поводу нарушенных договоров? Вам не приходилось читать истории Британской империи? Там сплошь нарушенные договора, подавление национальных меньшинств, геноцид, захватнические войны и так далее.

Я осведомился у него, могут ли преступления прошлого служить примером для международного права.

– Не могут, но мне кажется, в будущем люди будут вынуждены решать свои разногласия мирным путем, поскольку прибегать к помощи атомной бомбы стало слишком опасно, – ответил он.

Гесс насторожился:

– Атомная бомба? А что это такое?

– Бомба, которая уничтожает все при помощи энергии атома, – попытался объяснить Риббентроп.

– То есть?

Риббентроп снова ударился в разъяснения по поводу атомной бомбы, поинтересовавшись у Гесса, действительно ли тот не может вспомнить ничего из того, что было перечислено сегодня.

Наблюдая за остальными во время обеда, я заметил, что кое-кто высказался относительно улучшения качества пищи.

– Наверное, в день, когда нас вздернут, мы получим по бифштексу, – ухмыльнулся Ширах.

Штрейхер сидел в одиночестве, потому что остальные пока что игнорировали его. Когда я оказался довольно близко от него, Штрейхер поднялся с места, чтобы привлечь мое внимание.

– Знаете, герр доктор, – попытался он завести разговор, – мне уже однажды выносили приговор в этом же зале.

– Правда? Сколько же раз вас отдавали под суд?

– О, раз двенадцать или тринадцать. Так что у меня за спиной не один судебный процесс. Не впервой.

Чуть погодя мною снова попытался завладеть Риббентроп:

– Увидите, несколько лет спустя юристы осудят этот процесс. Нельзя проводить судебное расследование вне закона. Кроме того, не очень-то хорошо заставлять одних немцев осуждать других, как это имеет место на данном процессе.

Полковник дал мне знак снова усадить их на место. Ширах, проходя мимо меня, бросил:

– Неважнецкий день – нет, не для вас, для нас.

Послеобеденное заседание. Зачтение обвинительного заключения продолжилось: «пункт обвинения третий – военные преступления… зверские убийства и дурное обращение с гражданским населением… и военнопленными… депортации для рабского принудительного труда… казни заложников… пункт обвинения четвертый – преступления против человечности – геноцид, истребление, рабство… преследование по политическим, расовым мотивам…»

После перечисления обвинений согласно п. 4 зачитывались обвинения отдельных обвиняемых и организаций.

У Риббентропа произошел приступ головокружения, сопровождавшийся шумом в ушах, после чего он был выведен из зала. Позже Геринг рассказал мне, что окончательно убедился в ненормальности Гесса после того, как тот на скамье подсудимых шепнул ему следующее:

– Вот увидите, этот кошмар развеется, и месяц спустя вы снова станете фюрером Германии.

21 ноября. Зачтение вступительного решения

Утреннее заседание. Вступительное слово представителя обвинения Джексона: все обвиняемые высказались по поводу предъявленных им обвинений «невиновен», причем некоторые с добавкой «по сути обвинения». После этого обвинитель Джексон выступил с вступительной речью как представитель обвинения. В своей речи Джексон обрисовал захват нацистской партией государственной власти при помощи молодчиков из штурмовых отрядов СА, «подавлявших любое проявление оппозиционности и впоследствии сумевших добиться союза с оппортунистами, милитаристами, промышленниками, монархистами и политическими реакционерами».

Месяц спустя после захвата власти Гитлером в качестве повода к оказанию давления на Гинденбурга для отмены всех гарантий Веймарской конституции и наделения Гитлера диктаторскими полномочиями был использован пожар рейхстага. За считанные месяцы были распущены профсоюзы, и Роберт Лей стал единоличным диктатором всех немецких рабочих.

Нацисты воплощали в жизнь свою антихристианскую идеологию преследованием представителей различных конфессий, в особенности католической церкви, несмотря на подписанный с папой конкордат. Пастор Нимёллер был брошен в концентрационный лагерь ради подавления сопротивления евангелической церкви.

Перерыв. Преступления нацистов против христианства стали центральной темой в беседах обвиняемых друг с другом во время обеденного перерыва.

– Преступления против христианства! – иронично заметил Розенберг. – А преступления против христианства, совершенные русскими, их разве не волнуют?

Я поинтересовался у Риббентропа, верно ли было процитировано его высказывание, в котором он признал свою осведомленность и невмешательство касательно преследования верующих христиан нацистами.

– Да, – ответил он, – все верно. Ватикан многократно выражал протест, но на последнем этапе они просто-напросто игнорировались Гитлером. Ничего нельзя было изменить.

– Но мы же имели на это полное право! – с набитым ртом возмущался Геринг. – Мы представляли собой суверенное государство, это целиком и полностью было нашим внутренним делом!

Как мне доложили, позже Геринг заявил Франку следующее:

– Не бойтесь, они лишь выполняли мои приказы. Я беру на себя всю ответственность за четырехлетний план. – Функ глуповато улыбнулся в знак признательности Герингу.

Послеобеденное заседание. Обвинитель Джексон продолжил описание совершенных по отношению к евреям преступлений: «большая часть этих дичайших преступлений, запланированных и совершенных нацистами… Гетто представляло собой полигон для опробования репрессивных мер. Принадлежавшая евреям собственность конфисковалась в первую очередь, и эта традиция распространялась, приводя к подобным же мерам по отношению и к обвиненным в “антигосударственной деятельности” немцам, полякам, французам и бельгийцам. Геноцид евреев позволил нацистам использовать уже опробованные на практике методы на поляках, сербах и греках. Трагическая участь евреев представляла собой постоянную угрозу всему остальному оппозиционно настроенному населению Европы – пацифистам, консерваторам, коммунистам, католикам, протестантам, социалистам. По сути, она представляла угрозу любой оппозиции, всем без исключения, не-нацистам».

Результатом этой дискриминационной политики явились гетто и концентрационные лагеря, и последовавший геноцид 60 % всех проживавших на оккупированных нацистами территориях Европы евреев, или 5,7 миллиона евреев. «История до сих пор не знала преступлений, повлекших за собой большие жертвы и совершаемых с подобной жестокостью».

Джексон процитировал Штрейхера, заявлявшего, что, дескать, христианство – лишь препон на пути радикального решения еврейской проблемы и всемерно поддерживавшего гитлеровскую программу уничтожения евреев. Ганс Франк также высказывал подобные утверждения и в своем дневнике, и в своих выступлениях.

Обвинитель Джексон подробно остановился на отдельных стадиях этой, имевшей результатом геноцид, программы: позорные «нюрнбергские законы 1935 года; тщательно запланированное «спонтанное восстание» 9—10 ноября 1938 года; спровоцированные в оккупированных районах Восточной Европы еврейские погромы и массовые убийства евреев 1941 года; садистская жестокость, пытки, геноцид и обречение на голодную смерть в концентрационных лагерях – не говоря уже о «научных экспериментах», при которых жертвы-мужчины сначала подвергались смертельно опасному переохлаждению, а затем их, отогрев, снова возвращали к жизни, о принудительных половых актах с отличавшимися «животным теплом» женщинами-цыганками. «Подобное ознаменовало пик морального падения нацистов. Мне трудно обременять протокол приведением примеров нездоровой жестокости, однако на нас возложена печальная обязанность вершить суд над теми, кто является преступниками… Да, наша доказательная база способна вызвать чувство отвращения, и, возможно, она лишит вас сна. В итоге нацистская Германия вызывает лишь гнев во всех цивилизованных странах».

В перерыве я услышал, как Ширах спросил у Геринга, кто же отдавал приказы об уничтожении Варшавского гетто и на проведение подобных мер.

– Я полагаю, Гиммлер, – с чувством недовольства ответил Геринг.

Покачав головой, Ширах пробормотал:

– Ужасающе!

И с мрачным видом откинулся на спинку скамьи.

– Действительно, эти вещи ужасают, – высказал свое мнение я, когда Геринг повернулся ко мне.

– Да, понимаю, – ответил он, беспокойным взором обведя зал заседаний. – И я понимаю, что за эти преступления весь немецкий народ обречен на проклятие. Но все эти жестокие преступления были настолько невероятны, причем даже то немногое, что становилось нам известно, что ничего не стоило переубедить нас в том, что подобные утверждения – лишь пропагандистские уловки. У Гиммлера всегда имелся наготове достаточно большой выбор психопатов, готовых пойти на такое. А от нас их скрывали. Я бы никогда не подумал на него. Он никогда не производил на меня впечатления потенциального убийцы. Вот, вы психолог, вы, должно быть, понимаете лучше. У меня не получается найти объяснение.

Обвинитель Джексон продолжил перечисление обвинений при ведении войны: казни заложников и военнопленных; разграбление сокровищ культуры в оккупированных районах; угон на принудительные работы и обречение на голодную смерть; война против гражданского населения, опиравшаяся на идеологию «расы господ».

В завершение своего выступления, подводя итог о моральном и юридическом аспекте данного процесса, Джексон произнес следующее: «Истинный обвинитель находится за стенами этого зала – это цивилизация. Она пока что далека от совершенств, ей еще предстоит борьба во многих странах. Она не утверждает, что Соединенные Штаты или какая-нибудь другая страна не несут ответственности за ту внутриполитическую обстановку в стране, в результате которой немецкий народ пал жертвой заигрываний и угроз нацистских заговорщиков. Она указывает на ужасные последствия агрессий и преступлений, упомянутых здесь мною. Она указывает на нанесенные раны, на иссякшие силы, на все прекрасное или полезное в этом мире, подвергшееся опустошению и разрушению, на то, что и в грядущем деструктивные силы отнюдь не смогут быть устранены…

Обвиняемые могут убаюкивать себя надеждами, что, дескать, международное право настолько отстает от моральных критериев человечества, что считающееся в рамках морали преступным с точки зрения закона таковым не является. Мы изначально отвергаем подобные помыслы».

Тюрьма. Вечер.

Камера Фриче. К концу послеобеденного заседания Фриче выглядел настолько бледным, что полковник Эндрюс осведомился о его самочувствии. Но Фриче заявил, что с ним все в порядке.

Когда я вечером появился в его камере, Фриче беспокойно ходил по ней взад и вперед, а причиной его бледности был, скорее всего, гнев.

– Я вне себя от бешенства! – выкрикнул он. – Это проклятое метание между Сциллой и Харибдой! С одной стороны, вопрос об агрессивной войне, а с другой – ужасающие, позорные поступки! Как можно обвинять нас в участии в каком-то там заговоре, имевшем целью самые низменные намерения и под девизом «Германия, проснись, долой евреев!» Поверьте мне, я не за свою жизнь борюсь; теперь я уже за нее и гроша ломаного не дам! Но этот циклопический судебный процесс, он же не служит только лишь пропагандистским целям! По всем пунктам предъявленного мне обвинения я заявляю «невиновен!» Однако готов признать, что совершил серьезнейшие ошибки, позволил этой гиммлеровской системе убиения обвести себя вокруг пальца, даже когда я пытался разобраться в ней… Плевать я хотел на свою жизнь! Но позор, этот жутчайший позор!

– То есть вы хотите сказать, что готовы умереть за промахи Германии, но не как преступник, сознательно совершавший массовые убийства?

– Именно! Именно это я и хочу сказать! И то же самое испытывает весь немецкий народ, для которого моя малозначимая особа – лишь один из символов. Разумеется, кто-то за все это должен ответить. Но дайте нам возможность объяснить миру положение, в котором мы оказались, с тем, чтобы мы хотя бы не ушли из жизни, не избавившись от этого позорного бремени!

Я заверил Фриче, что у него будет достаточно времени для разъяснения своей точки зрения. Он был явно удивлен и успокоен, когда я объявил ему, что, вероятнее всего, между обвинением и защитой будет достигнута некая договоренность и что каждому из них будет предоставлено законное право и возможность высказаться. Фриче склонялся к тому, что, скорее всего, вина целиком и полностью ляжет на них, но не на истинных вдохновителей, и в результате в один прекрасный день их всех без какой-либо возможности защитить себя просто поставят к стенке. Я заверил его, что союзники никогда не потерпят подобные методы, что никто из судей или обвинителей не возьмет на свою совесть перед лицом общественности и истории столь противоправные методы. Было видно, что Фриче испытал облегчение от этого заявления, поскольку уже смирился с мыслью взойти на эшафот еще до Рождества.

Камера Штрейхера. Я задал Штрейхеру доверительный вопрос о том, не испытывает он когда-либо угрызения совести за свою пропагандистскую травлю, которая проторила путь к описанным им на послеобеденном заседании преследованиям и геноциду.

– Я ничему не проторивал никакого пути! – принялся протестовать он. – Почему же не было никакого геноцида – если уж мы заговорили об этом – в период с 1919 по 1934 год? Да потому что все делалось и замышлялось Гиммлером! Я против убийств! Поэтому я не смог ни наложить руки на себя, ни убить свою жену и детей там, в Тироле, в конце войны. Я понял, что мне предстоит нести свой крест.

– Но отчего же вы вылили на евреев столько этой непотребной грязи?

– Я – грязи? – сверкнув глазами, удивился Штрейхер. – Все на самом деле черным по белому писано в Талмуде. Евреи – раса обрезанных. Разве Иосиф не совершил расовое преступление с дочерью фараона? А как же Лот и его дочери? Да в Талмуде такие вещи встречаешь на каждом шагу. Теперь они меня и распнут, – доверительно сообщил он мне. – Я уже заметил – трое из судей – евреи.

– Каким же образом вы это замечаете?

– Я умею определять кровь. Этой троице явно не по себе, когда я на них смотрю. Я это вижу. Я двадцать лет потратил на изучение расовой теории. Характер познается через комплекцию. В этой области я эксперт. Гиммлер вдолбил себе в голову, что он эксперт, но на самом деле он ничего в этом не понимал. В нем самом текла негритянская кровь.

– На самом деле?

– О да, – победно ухмыльнулся Штрейхер, – я заметил это уже по форме его головы и волосам. Я ведь распознаю кровь.

Хотя Штрейхер в общем и целом производил впечатление адекватного человека, меня впервые посетила мысль о том, что его слепой фанатизм граничит с паранойей.

23 ноября. Расовая политика

Утреннее заседание. Майор Уоллис описывал пропагандистские методы Гитлера, Геббельса, при помощи которых они после «завоевания масс» «психологически готовили народ для политических акций и военной агрессии». Гитлер контролировал все общественные институты, курировал все вопросы образования и воспитания, все средства коммуникации и культурные учреждения. Геббельс отвечал за всю официальную, а также партийную пропаганду. Розенберг специализировался на распространении расово-политической идеологии, а Ширах вбивал в головы членов гитлерюгенда основы национал-социализма.

Обеденный перерыв. Франк рассказал, что получил письмо от своей супруги, которая написала ему, что вынуждена была отправить детей попрошайничать. И вдруг обратился к Розенбергу:

– Скажите, Розенберг, неужели действительно так необходимо было все разрушать и всех ввергать в нищету? Неужели именно в этом и состоял смысл расовой политики?

Розенберг ничего не ответил, а Франк, Фриче и Ширах не скрывали своего отчаяния при виде распада германской нации, указав, что в нем повинна расовая политика. В конце концов, Розенберг все же дал ответ:

– Естественно, мы не могли предполагать, что все это приведет к таким ужасным последствиям, как геноцид и война. Я всего лишь пытался отыскать мирное решение расовой проблемы.

26 ноября. Планы захватнической войны

Утреннее заседание. М-р Олдермен зачитал один из роковых документов, «документ Хосбаха», содержащий секретную речь Гитлера, в которой он 5 ноября 1937 г. знакомил Геринга, Бломберга, Фрича, Редера и Нейрата со своими захватническими планами. Разъясняя принципы различных вариантов запланированного нападения, Гитлер также заявил следующее (записано со слов его адъютанта Хосбаха[4]):

«Германская политика всегда должна считаться с существованием двух исконных, непримиримых противников – Англии и Франции, которым германский колосс в центре Европы всегда был бельмом на глазу… Для упрочнения нашего военно-политического положения нашей первейшей целью всегда должна оставаться наша вовлеченность в войну с целью устранения Чехии и одновременно Австрии ради устранения угрозы с флангов в случае нашего предполагаемого наступления на западном направлении… С устранением Чехии и установлением общей границы с Венгрией мы можем рассчитывать на нейтралитет Польши во время германо-французского конфликта. Наши договоренности с Польшей окажутся действенными лишь тогда, если Германия окажется в состоянии продемонстрировать свою мощь… Фюрер высказал мнение, что с высокой долей вероятности можно предполагать, что Англия и Франция втайне уже списали Чехию со счетов… Вполне естественно, что во время проведения нашего наступления на Чехию и Австрию нам необходим заслон на западе… Если Германия использует эту войну для решения чешского и австрийского вопросов, то с большой долей вероятности можно предположить, что Англия – находясь в состоянии войны с Италией – не решится на военный конфликт с Германией… Генерал-полковник Геринг в связи с изложенным фюрером счел целесообразным высказаться за прекращение нашего участия в испанской войне».

Обеденный перерыв. Многие выразили свое удивление после ознакомления с этим документом, бесспорным доказательством намерений Гитлера проводить политику с позиции силы. Йодль заявил, что ни о чем подобном в тот период не имел понятия. В этом документе его удивила явная переоценка значимости Италии. Зейсс-Инкварт также высказал мнение, что никогда не понимал оценки Гитлером роли и значения Италии. Он всегда называл Италию не иначе, как «мелкотой».

Зейсс-Инкварт по «документу Хосбаха» высказался следующим образом:

– Совершенно определенно, что я крепко бы подумал над тем, участвовать ли мне во всем этом, если бы мне в 1937 году вдруг стало известно о существовании подобных намерений!

Ширах оценил этот документ как «сконцентрированное политическое безумие».

Франк выразился так:

– Вот подождите, прочитает немецкий народ этот документ и поймет весь тот дилетантизм, которым фюрер припечатал к стенке весь немецкий народ!

Герингу вообще пришлась не по душе вся тематика обсуждения, вмешавшись, он решил прервать ее:

– Все это чушь! А как же быть с присоединением Техаса и Калифорнии к Америке? Это ведь тоже была самая настоящая захватническая война, имевшая целью расширение территорий!

Риббентроп с виноватым видом медленно покачал головой, когда я задал ему вопрос, было ли ему известно о подобных политических планах.

– Нет, он мне никогда об этом не говорил. Еще раз заявляю вам, герр доктор, если бы только союзники оставили нам в Версальском договоре хоть малейший шанс, то никто о Гитлере никогда бы не услышал.

Фриче признал, что этот документ выставляет процесс в новом свете.

– Теперь я понимаю, почему речь идет о заговоре; и я вынужден изменить свое отношение к обвинительному заключению.

Послеобеденное заседание. М-р Олдермен описал следующий документ, свидетельствующий о намерениях нацистов развязать агрессивную войну после захвата Чехии и Австрии. Речь шла о записях адъютанта Гитлера Шмундта, из которых следует, что Гитлер в присутствии Геринга, Кейтеля и Редера открыто высказывался за начало захватнической войны на еще одном секретном заседании 23 мая 1939 года.

После его слов о жизненном пространстве Гитлер был процитирован дословно: «Национально-политическое единение Германии практически завершено за небольшим исключением (здесь м-р Олдермен заметил: «Предполагается, что речь идет о концентрационных лагерях»). Дальнейшие успехи без пролития крови с нашей стороны невозможны. То есть вопрос о том, пощадить ли Польшу, отпадает, остается лишь при первой подходящей возможности напасть на нее… Союз Франции, Англии и России против Германии, Италии и Японии побуждает меня выступить против Англии, нанеся ей несколько мощных ударов. Бельгия и Голландия, хоть и протестуя, но все же уступят давлению…»

Завершив военные приготовления, 22 августа 1939 года Гитлер созвал командный состав армии на совещание в Бертехсгаден, на котором объявил о том, что война должна начаться еще при его жизни и что он уже сейчас готов начать наступление, чему имеется еще одно документальное свидетельство.

«Я дам пропагандистский повод к войне, и неважно, правдоподобно он прозвучит или нет. Победителя потом никто не спросит, лгал ли он, или говорил правду. В начале войны и в ее ходе речь не идет о праве, а о победе».

Ближе к вечеру Франк передал мне записку, в которой описывал «апокалиптическое видение», посетившее его на скамье подсудимых во время зачтения последних документов. Видение это представляло «Гитлера в день 22 августа 1939 г.». «Мы сидим перед судом, – описывал Франк, – а перед нами безмолвно движется бесконечная колонна погибших. Беспрерывно движется. Этот “белый и бескровный” поток горя в тускловатом серо-желтом свете молчаливо устремляется в вечность. Все они, окутанные белесым маревом, гонимые пламенем мук человеческих, движутся вперед – прошли – скрылись, прошли – скрылись – и конца этому шествию не видно… Люди, у которых эта война отняла жизнь, – самый страшный и жестокий трофей смерти, мучимой неутолимой жаждой разрушения всего и вся и не пощадившей никого – ни стариков, ни детей, ни процветавших и горделивых, ни покорных и кротких… Вон они, идут – поляки, евреи, немцы, русские, американцы, итальянцы – все нации и народы, изошедшие кровью, исчезают в небытии. И звучит вопль: Эта война должна произойти, потому что произойдет лишь, пока я жив! Что же вам выпало вынести, пока она не достигла конца своего, Боже всемогущий!»

29 ноября. Фильм о концентрационных лагерях

Послеобеденное заседание. Геринг, Риббентроп и Гесс смеялись, когда зачитывалась запись телефонного разговора Геринга с Риббентропом в день триумфального въезда в Вену, в котором Геринг все происходившее описал, как «дурачество», щебетанье птиц и т. п. И внезапно смешливости этой пришел конец, когда командующий Доновэн объявил о демонстрации обнаруженного американскими войсками документального фильма о нацистских концентрационных лагерях.

Мы с Келли стояли у скамьи подсудимых и наблюдали за обвиняемыми во время демонстрации документальной ленты. Далее следуют мои сделанные впопыхах с интервалом в 1–2 минуты записи.

Шахт протестует против принудительного просмотра, когда я прошу его подвинуться; отворачивается, скрестив руки на груди, смотрит вверх на балкон… (начинается фильм). Франк во время первых кадров согласно кивает… Фриче (который до сих пор не видел ни одного кадра из этого фильма) уже бледен и сидит, застыв от ужаса, когда на экране появляются кадры, где заключенных сжигают заживо в каком-то сарае… Кейтель отирает вспотевший лоб, снимает наушники… Гесс сидит, уставившись на экран своими глубоко посаженными глазами, будто Гул[5]… Кейтель снимает наушники и искоса поглядывает на экран… Нейрат опустил голову, на экран не смотрит… Функ, закрыв глаза, казалось, отдался во власть своих мук, время от времени потряхивает головой… Риббентроп зажмуривается, смотрит в сторону… Заукель лихорадочно отирает со лба пот… Франк, судорожно сглотнув, пытается сдержать подступившие слезы… Фриче, вцепившись руками в край стула, напряженно глядит на экран, лоб прорезали морщины, он явно переживает… Геринг оперся на ограждение скамьи подсудимых, он с сонным видом лишь изредка поглядывает на экран… Функ что-то бормочет про себя… Штрейхер продолжает смотреть, он сидит неподвижно, как изваяние, лишь время от времени мигая… По лицу Функа текут слезы, высморкавшись, он трет глаза, смотрит в пол… Фрик трясет головой, когда на экране появляются кадры «насильственной смерти». Франк бормочет «Ужасно!»… Розенберг беспокойно ерзает на своем месте, иногда бросает на экран быстрый взгляд исподлобья, опускает голову, снова поднимает взор, чтобы проверить реакцию остальных… Зейсс-Инкварт принимает все стоически… Шпеер сидит с убитым видом, с трудом сглатывая… Защитники негромко произносят по ходу фильма: «Боже Великий – ужасно!» Редер, оцепенев, смотрит на экран… Папен обхватил голову руками, сидит, глядя в пол, до сих пор он пока что не позволил себе взглянуть на экран… Гесс растерянно глядит перед собой… на экране горы трупов в трудовых лагерях… Ширах внимательно вглядывается в происходящее на экране, тяжело дыша, он перешептывается с Заукелем… Функ рыдает… Геринг с мрачным видом сидит, опершись на локоть… Дёниц сидит, опустив голову, уже не глядя на экран… Заукель поеживается при виде печи крематория в Бухенвальде… когда показывают абажур из человеческой кожи. Штрейхер произносит: «Не верю я в это!»… Геринг откашливается… Адвокаты издают стоны… Теперь Дахау… Шахт продолжает игнорировать экран… Франк горестно кивает: «Ужасно!» Розенберг, продолжая нервно ерзать, наклоняется вперед, оглядывает зал, после чего опускает голову… Фриче, побледнев, кусает губы, чувствуется, что он не на шутку переживает… Дёниц сидит, обхватив голову руками… Опустил голову и Кейтель… Риббентроп поднимает глаза, когда раздается голос английского офицера: 17 000 трупов уже похоронено… Франк грызет ногти… Фрик недоверчиво качает головой, когда женщина-врач начинает описывать эксперименты над женщинами-заключенными в лагере Берген-Бельзен… Когда на экране появляется Крамер, Функ сдавленно произносит: «Мерзкая свинья!»… Риббентроп, поджав губы, с горящими от волнения глазами смотрит в сторону… Функ горько рыдает, при виде обнаженных женских трупов, сбрасываемых в яму, невольно прижимает руки ко рту… Кейтель и Риббентроп поднимают взор на экран при упоминании бульдозера, сгребающего трупы, просмотрев эти кадры, они опускают головы… Штрейхер впервые обнаруживает признаки беспокойства… Конец фильма.

После демонстрации этой ленты Гесс заявил: «Я в это не верю!» Геринг шепотом призвал его к тишине, от его былой развязности следа не осталось. Штрейхер мямлит что-то вроде: «Возможно, только в последние дни», но Фриче озлобленно обрывает его: «Миллионы? В последние дни? – Нет!» Вообще в зале повисла напряженная тишина, когда группу обвиняемых выводили из зала.

Тюрьма. Вечер

Мы сразу же направились по переходу в здание, где располагались камеры подследственных, чтобы побеседовать с каждым из них наедине. Первым на очереди был Фриче. Едва мы закрыли за собой дверь и начали говорить, как он разразился плачем.

– Никакая сила земная или небесная не в силах смыть этот позор с моей страны! Ни за одно поколение, ни за сотни лет!

Сотрясаясь от рыданий, Фриче судорожно прижимал кулаки ко лбу; задыхаясь, он выдавил:

– Простите меня, что утратил над собой контроль – но я просидел здесь целый час, пытаясь подавить переполнявшее меня!

Мы спросили его, не нужны ли ему снотворные таблетки на ночь, он ответил:

– Нет, какой смысл? Изгнать все это из сознания было бы проявлением малодушия!

Ширах произвел впечатление человека, сумевшего взять себя в руки, но произнес такую фразу:

– Я не понимаю, как немцы оказались способны на такое!

Фрик предпринял жалкие попытки дать внятное объяснение:

– Мне кажется, все дело в том, что связь оказалась в последние месяцы нарушенной – все эти бомбардировки, этот всеобщий хаос – не знаю, в чем дело.

Потом и вовсе поставил точку на обсуждаемом, осведомившись насчет прогулки.

Функ пребывал в подавленном состоянии, разразился слезами, когда мы спросили его, как подействовал на него этот фильм.

– Ужасающе! Ужасающе! – сдавленным голосом повторил он. На вопрос, нужно ли ему снотворное, он в паузе между всхлипываниями ответил:

– Что это даст? Что это даст?

Штрейхер лишенным каких-либо эмоций голосом сообщил, что фильм был «ужасен», после чего попросил, чтобы конвоиры в коридоре вели себя ночью потише, а то ему будет трудно заснуть.

Шпеер внешне не показал признаков будораживших его эмоций, но фильм, как он заявил, лишь укрепил в нем веру в коллективную ответственность партийных вождей и в невиновность немецкого народа.

Франк находился в крайне подавленном состоянии, но когда мы упомянули о фильме, он от душившего его стыда и гнева тут же залился слезами.

– Стоит только подумать, что мы жили, как короли, и верили в это чудовище! И не верьте никому из них, когда они станут вам рассказывать, что, дескать, ничего не знали и не ведали! Все знали, что с этой системой все очень и очень не в порядке, хоть, может быть, деталей и не знали. Не хотели они их знать! Было слишком уж соблазнительно сосать от этой системы, содержать свои семьи в роскоши, веря в то, что все в порядке! Вы еще относитесь к нам по-божески, – добавил он, кивнув на стоявшую на столе еду, к которой он так и не притронулся. – Ваши пленные, да и наши соотечественники гибли от голода в наших лагерях. Да будет Бог милостив к душам нашим! Да, герр доктор, то, что я вам сказал, это так и есть. Этот суд был угоден Богу. При встрече с остальными я пытался понять их – но теперь все это позади. Я знаю, что делать и как поступить…

Произнося последнюю фразу, Франк посерьезнел. Мы спросили его, не надо ли ему снотворного. В ответ он лишь покачал головой.

– Нет, благодарю. Если не засну, я смогу молиться… (в искренности Франка сомневаться не приходилось).

Зейсс-Инкварт признался:

– До самых костей пробирает. Но я вынесу.

Дёниц продолжал трястись от охватившего его волнения и, местами переходя на английский, сказал:

– Как можете вы обвинять меня в том, что я знал о чем-либо подобном? Вы спрашиваете, почему я не отправился к Гиммлеру и не проверил сам эти концлагеря? Да это же абсурд какой-то! Он бы просто выставил меня, как я выставил его, когда он явился ко мне, чтобы проверить военно-морские силы! Боже правый, какое я могу иметь ко всему этому отношение? Я волею случая оказался на таком ответственном посту и никогда не имел дел с партией[6].

Мы поинтересовались у Папена, почему он отвернулся от экрана во время демонстрации фильма.

– Не хотелось видеть позор Германии, – признался он.

Заукель находился на грани нервного срыва. С дергающимся лицом, трясясь, он, растопырив пальцы, непонимающе уставился на нас:

– Да я бы задушил себя вот этими руками, если бы хоть в малейшей степени был причастен даже к одной из таких смертей! Это позор! Позорное пятно для нас и наших детей и внуков!

Шахт пылал от возмущения.

– Как вы могли пойти на такое, заставив меня сидеть на одной скамье с этими преступниками и смотреть фильм о мерзостях концентрационных лагерей?! Вам же известно, что я был противником Гитлера и сам кончил концентрационным лагерем! Это непростительно!

Нейрат выглядел довольно растерянным и говорил неохотно. Он лишь указал на то, что не обладал достаточным политическим влиянием на момент происходившего.

Редер заявил, что даже слыхом не слыхал ни о каких концентрационных лагерях. Лишь о трех ему стало известно, когда он столкнулся с необходимостью вызволить из них некоторых из своих друзей.

Йодль сохранял спокойствие, но чувствовалось, что он до глубины души возмущен.

– Я был потрясен! Поверьте – самое постыдное в этом, что очень многие из нашей молодежи шли в партию из идеализма.

Кейтель, только что вернувшийся в камеру после встречи со своим адвокатом, принимал пищу. Создавалось впечатление, что если бы мы ему не напомнили, он успел бы позабыть о фильме. Кейтель прекратил есть и с набитым ртом ответил мне:

– Это ужасно! Когда я вижу подобные вещи, я стыжусь того, что я немец! Это все эти поганые свиньи из СС! Если бы я знал об этом, я бы сказал моему сыну: «Я лучше застрелю тебя, чем позволю пойти в СС». Но я не знал. Теперь я никогда не смогу посмотреть людям в глаза!

Гесс обнаружил обычную эмоциональную сумятицу и без конца повторял одно и то же:

– Не понимаю я этого – не понимаю!

Риббентроп был крайне удручен увиденным, его руки тряслись:

– Гитлер никогда бы не выдержал подобного фильма, если бы ему показали. Не верится, что и Гиммлер способен был отдавать приказы на подобные вещи. Я этого не могу понять.

Розенберг выглядел более взвинченным, чем обычно.

– Это все равно ужасно, даже если и русские творили нечто подобное. Ужасно – ужасно – ужасно!

Я напомнил ему об его личной ответственности за развитие нацистской расовой политики.

– О, такое на основе расовой политики не объяснишь, – пытался обороняться он, – ведь и много немцев было умерщвлено. Это обесценивает всю нашу защиту.

Геринг чувствовал себя до глубины души задетым этим фильмом – лента явно подпортила его «шоу».

– Такой был приятный день после обеда, все было хорошо, пока не показали этот фильм. Зачитали запись моего телефонного разговора об Австрии, все смеялись от души, в том числе и я сам. А тут это ужасающее кино, оно все испортило.

30 ноября. Выступление Лахузена. Гесс внезапно обретает память

Утреннее заседание. Сегодня генерал Лахузен, самый высокопоставленный из оставшихся в живых офицеров абвера, давал свидетельские показания, которые заставили корчиться Риббентропа, Йодля и многих других. (Присутствие Лахузена на процессе и его высказывания вызвали шок у всех обвиняемых, для которых оказалось полной неожиданностью наличие оппозиции фюреру в среде армейской разведки и то, как их собственные генералы клеймят позором захватнические войны Гитлера.)

На допросе, проводимом полковником Эйменом, генерал Лахузен рассказал о своем участии в подпольной организации, возникшей в германском абвере с ведома и под руководством его шефа, адмирала Канариса. Целью этой организации было всяческое торможение осуществления планов захватнических войн Гитлера и, в случае неудачи, воспрепятствование благоприятному их исходу, а также физическое устранение Гитлера. Далее генерал Лахузен описал участие Геринга, Кейтеля и Йодля в бомбардировке Варшавы, уничтожении польской интеллигенции, дворянства, лиц духовного сана и польских евреев. О том, что для создания повода для запланированного нападения на Польшу Гиммлер получил в свое распоряжение польскую военную форму, в которую были одеты заключенные из германских концентрационных лагерей. О том, как эти одетые в польскую форму узники были расстреляны, и трупы их были выданы за таковые участников «нападения» поляков на немецкую радиостанцию в городе Глейвиц.

Обеденный перерыв. Геринг вне себя от ярости.

– Изменник! Этого мы позабыли вздернуть после 20 июля. Гитлер был прав – абвер был гнездом изменников! Как вам это нравится! Неудивительно, что мы проиграли войну. Наша собственная разведслужба продалась врагу!

Витийствовал он довольно громко, обращаясь ко мне, но скорее для того, чтобы дать «партийную оценку» свидетельским показаниям Лахузена.

– Ну, по этому поводу мнения расходятся, – высказался я в ответ, – но мне представляется, что самое главное, верно ли то или иное свидетельское показание или же нет.

– Чего стоят показания предателя? Было бы куда лучше, если бы он снабжал меня верными цифрами о результатах наших налетов, а не работал бы на подрыв наших военных операций. Теперь я понимаю, почему я никогда не мог положиться на него, если речь заходила о получении достоверной информации. Вот подождите, я ему тоже один вопросик подкину: «А почему вы не оставили свой пост, если были так уж убеждены, что победа Германии означала для вас трагедию?» Подождите, я ему устрою кое-что.

Йодль воспринял все более философски.

– Если он так был убежден, тогда следовало высказать свое мнение по этому поводу, а не порочить честь офицера. Я понимаю, меня все время спрашивают, как бы я поступил, знай я о гитлеровских планах. Я бы заявил о своем несогласии, но никогда бы не поступил бесчестно.

– Ну а мне сдается, что этот человек, когда речь зашла о том, что важнее – долг или собственные моральные установки, последовал зову совести, – возразил я.

– Верно, но так не поступают. Офицер обязан либо повиноваться, либо заявить о своей отставке.

Кейтель не противоречил мне, однако был весьма удручен свалившимся на него новым отягчающим его вину доказательством.

– Он зачитал все со специально подготовленного листа. Я сообщу об этом моему адвокату!

Я заявил, что не считаю, что генерал Лахузен считывал свои показания со специально подготовленного листа и что в конечном итоге речь идет лишь о правдивости свидетельских показаний. Кейтель же продолжал апеллировать к «чести офицера», в чем особого смысла не было.

Позже я имел еще одну беседу с Лахузеном, и он заметил:

– Теперь они все горазды рассуждать о чести офицера, и это после того, как они же уничтожили миллионы людей! Сомнений нет, для них малоприятно, когда вот так вдруг выискивается тот, кто может высказать им в лицо невкусную правду. А я просто обязан высказать ее от имени тех, кого они погубили. Я ведь один уцелел.

Послеобеденное заседание. На послеобеденном заседании Лахузен с полной драматизма энергией ответил на все поставленные ему вопросы. Он рассказал о том, как отдавались и исполнялись приказы о массовых убийствах коммунистов и евреев в период войны с Россией, как военнопленные и гражданские лица были казнены СС, гестапо и эйнзатцкомандами СС. Результатом такого бесчеловечного обращения с военнопленными стали вспышки эпидемических заболеваний, гибель людей в результате истощения и каннибализма. Ответственность за происходившее в лагерях военнопленных Лахузен возложил на Кейтеля, в то время как казни попадали под полномочия гиммлеровского РСХА[7], руководимого Кальтенбруннером. Был затронут и эпизод, когда Кейтель по настоянию Гитлера отдал распоряжение задержать и казнить совершившего побег генерала Жиро. Лахузен и Канарис саботировали этот приказ, им самим почти чудом удалось избежать за это ответственности лишь благодаря внезапной гибели Гейдриха в результате покушения.

Во время обеденного перерыва Риббентроп передал своему защитнику записку с вопросами, на что тот ответил Риббентропу:

– Не заставляйте нас задавать столько вопросов, он рикошетом отсылает их к нам, присовокупив при этом кое-какие неприятные для вас обстоятельства.

– Ну, так отбросьте те из них, которые, по вашему мнению, усугубят нашу вину, – нервно ответил Риббентроп.

Сразу же после обеда суд собрался на чрезвычайное заседание для обсуждения вопроса о том, в состоянии ли Гесс обеспечить себе защиту. После того как остальные обвиняемые покинули зал судебных заседаний, я приступил к беседе с Гессом. Я разъяснил ему, что существует вероятность того, что будет объявлено о его недееспособности и он будет освобожден от дачи показаний. И все же я буду периодически навещать его в его камере. У меня создалось впечатление, что эта новость расстроила его, и он заявил, что в состоянии сам обеспечить для себя защиту.

Д-р Роршейдт, адвокат Гесса, стал представлять доказательства того, что его подзащитный вследствие амнезии не в состоянии сам обеспечить себе защиту. Внезапно Гесс написал записку и отдал ее охраннику для передачи своему адвокату, однако охранник проигнорировал его просьбу. Обвинение выразило свое несогласие, считая, что Гесс в состоянии защищать себя, ссылаясь на заключение психиатрической экспертизы о том, что Гесс душевнобольным не является. На обсуждение доводов обвинения и защиты ушло около полутора часов, после чего Гесс сделал сенсационное заявление: «С этого момента моя память в абсолютном порядке и в полном вашем распоряжении. Причины, по которым я симулировал амнезию, тактического порядка. Фактически же речь шла лишь о частичной утрате способности сосредоточиться… До сих пор даже в беседах с моим защитником я создавал иллюзию потери памяти». Под невероятный шум зала суд был вынужден прервать заседание.

Когда я позже встретился в вестибюле с д-ром Роршейдтом, он был в явном недоумении и не мог понять, когда же его клиент говорил неправду, сейчас или же раньше. Когда сначала Келли, а затем и я посетили Гесса в его камере, память его была в прекрасном состоянии, он ответил на все вопросы касательно его пребывания под арестом, полета в Англию, своей роли в партии и даже своей юности.

1 декабря. Дискуссия по вопросу Гесса

Перед началом судебного заседания мы с Келли общались с некоторыми из обвиняемых, мы рассказали им о внезапном исцелении Гесса от амнезии. Геринг вначале не хотел в это верить, потом, удовлетворенно хмыкнув, сообщил о том, что Гессу очень хотелось подшутить таким образом над психиатрами. Геринг не верил в истинность утверждения Гесса о возвращении памяти, но от души пожелал присутствовать на устроенном спектакле и поглядеть на лица судей и представителей обвинения.

Ширах вообще не мог дать внятных комментариев по поводу случившегося. «Это конец психиатрии, как науки», считал он. Мы посоветовали ему не торопиться с выводами – неизвестно, каких еще сюрпризов можно было ожидать от Гесса.

Риббентроп был в полном недоумении.

– То есть вы имеете в виду Рудольфа Гесса – нашего Гесса? Невероятно!

Уже сидя на скамье подсудимых рядом с Гессом, Геринг поинтересовался у него, действительно ли тот помнил обо всех деталях его полета в Англию. Гесс с явным удовольствием перечислил ему отдельные моменты, не удержавшись от того, чтобы не похвастаться своими умениями подняться в воздух, лететь вслепую и выброситься с парашютом.

– А с какой высоты вы прыгнули?

Гесс с гордостью ответил ему, что, мол, было очень низко – всего метров 200.

Оглядев зал, Геринг сразу же отметил, что Гесс стал центром всеобщего внимания, этот факт незамедлительно подпортил ему удовольствие от шутки с разыгранной амнезией. Гесс же был от нее на седьмом небе.

1—2 декабря. Тюрьма. Выходные дни

Камера Гесса. Гесс находился в великолепном настроении, он был весьма доволен собой, что сумел «провести всех». Он считал, что во время проведения тестирования мог добиться куда лучших результатов, если бы только чуть больше постарался – скажем, если бы заставил себя чуть побыстрее выполнять те или иные операции. Повторный тест на интеллектуальные способности продемонстрировал разительное улучшение в аспекте памяти и некоторое в остальных разделах теста, что, несомненно, следует отнести на счет большей его сосредоточенности и старательности, а также того, что повторно выполнять одни и те же операции куда легче.

И все же Гесс повторил кое-какие из своих прежних ошибок, как и в первый раз дав на отдельные вопросы те же самые, ошибочные ответы, так что все его утверждения о якобы лучших результатах при повторном тестировании оказались голословными. Во время проведения теста я коснулся темы оценки Гитлером его полета в Англию, мне хотелось увидеть реакцию Гесса на утверждение Гитлера о его невменяемости.

– Не знаю, что он там сказал, да и знать не хочу! Он меня уже не интересует! – взорвался Гесс.

Потом, правда, смущенно рассмеялся по поводу своей вспышки эмоций и столь невежливого ответа. Мы продолжили тестирование. Некоторое время спустя я как бы между прочим заметил, что, дескать, до меня дошли слухи о том, что было решено пару улиц назвать его именем.

– Да, – ответил он, – прежнее название убрали – даже одну больницу назвали в честь меня.

Я поинтересовался, откуда ему это известно, и явно смущенный Гесс попытался уйти от ответа.

– Ну, я точно этого знать не могу – это лишь предположение, в конце концов, это было бы вполне логично.

Чуть погодя я напомнил ему о том, что говорил ему перед заседанием (о том, что его, возможно, освободят от дачи показаний).

– Да, после этого я подумал, что пришло время кончать с этими забавами (все предыдущее поведение Гесса есть его истерическая реакция на потерю своего «эго». Чтобы как-то справиться с негативными эмоциями от осознания, что фюрер отказался от него, как от душевнобольного, Гесс сбегает в беспамятство, однако как только речь зашла о том, чтобы сохранить лицо в окружении своих бывших коллег и единомышленников, он решает поставить точку на спектакле с амнезией).

Я спросил Гесса, что он думает по поводу разрушения немецких городов. Мне показалось, он не совсем в курсе событий, но реакция его была типично рассудочной и свидетельствовала о том, что он пытается извлечь из этих событий нечто позитивное.

– Знаете, эти старые постройки – что о них жалеть, их все равно собирались сносить, иначе они бы скоро и сами рухнули.

Камера Фриче. Фриче заявил, что несколько отошел от шока, в который поверг его увиденный фильм. В пятницу и субботу он был слишком потрясен, чтобы задумываться о вопросах своей защиты. По его собственному признанию, это были дни, когда он впервые в жизни не мог молиться. Он по-прежнему выглядел удрученным, а когда мы затронули тему фильма, сокрушенно покачал головой:

– Это превзошло мои наихудшие опасения.

Но к тестам на IQ Фриче интереса не утратил. Я сообщил ему, кто занял первые 6 или 8 мест в списке, и объяснил график роста и уменьшения коэффициента интеллекта. Мы говорили и об отпоре «фронту Геринга». Он утверждал, что даже Риббентроп уже не столь решительно поддерживает Геринга, как последнему кажется. Ширах пока что не занял четкой позиции, но Фриче не сомневался, что продемонстрированный им фильм способен привести в чувства даже самых отъявленных циников.

– Хотелось бы знать, каков будет следующий шаг Геринга – что теперь вообще можно сказать в свое оправдание? – размышлял Фриче.

– Фильм явно подпортил ему имидж для выступления в тот день, – ответил я. Но он объявил, что по-прежнему поддерживает фюрера; по-видимому, до сих пор продолжает играть свою роль мученика и насмешника. На эти слова Фриче лишь покачал головой.

Камера Кейтеля. Кейтель явно страдал от сокрушительного удара по своему авторитету после показаний Лахузена. Выглядел он весьма растерянным.

– Не знаю даже, что и сказать, – было его первой фразой, не успел я даже начать разговор на эту тему.

– Понятно, что это дело с Жиро рано или поздно должно было выплыть. Но что я могу по этому поводу сказать? Я понимаю, что офицер и джентльмен, как вы, может подумать обо мне. Это затрагивает мою честь офицера. Мне все равно, обвинят меня или нет в развязывании войны – я исполнял свой долг, повинуясь приказам. Но эти истории с убийствами – сам не понимаю, как я оказался в них втянут…

(Не отрицая оба деяния, Кейтель куда больше пекся о том, какую роль сыграл в злодейском убийстве двух представителей «почетной касты военных», нежели о своей роли в подготовке к развязыванию войны.)

Камера Франка. Франк выглядел задумчивым, но обрадовался моему приходу. Упомянул и о своем недавнем «видении», описание которого он подсунул мне в зале заседаний.

– Знаете, что было потом? – спросил он меня в каком-то мистическом экстазе. – Все слишком ужасно, чтобы описать. Дело в том, что в видении присутствовал и Гитлер. Стоя посреди зала, он грозно вопрошал: «Вы поклялись мне в вечной верности – идемте!» Разве не фантастика?

Франк столь с такой убежденностью описывал свои видения, что я был готов поверить, что он страдает галлюцинациями.

– То есть вы хотите сказать, что думали об этом в зале заседаний? – допытывался я.

– Да – и там мне и представилась эта картина, она была настолько реальной, что я решил записать свои впечатления. Подумал, что вас она заинтересует в психологическом смысле. (Тип его реакции рассеял все мои сомнения в его адекватности.)

Далее мы заговорили о том, как обвиняемые воспринимали весь этот процесс.

– Знаете, – заявил Франк, – вы просто не в курсе, что здесь происходит. Один пример. Взять хотя бы Геринга. На одной из наших последних прогулок в тюремном дворе он вдруг останавливается и, в упор глядя на меня, дожидается, что я обойду его и займу свое место слева от него, поскольку он старше меня по званию. Можете себе такое представить – здесь, в этой тюрьме? Да он для меня – пустое место.

Камера Шпеера. Шпеер был холоден и собран. Он уже свыкся с мыслью о смертной казни за все коллективные прегрешения. И, казалось, это его мало трогало, он скорее питал отвращение ко всем попыткам высокопоставленных военных во что бы то ни стало уберечь свои головы, что лишь укрепляло его уверенность в их ответственности за происшедшее.

6 декабря. Миролюбивые усилия западных держав

Утреннее заседание. М-р Гриффит-Джоунс, член британской делегации, первым заговорил с трибуны о том, как Гитлер и Риббентроп, рассуждая о мире, втайне готовились к войне. М-р Гриффит-Джоунс зачитал послание Англии и Франции, в последние часы мира 1939 года направленное Гитлеру, в котором правительства вышеупомянутых стран пытались предостеречь Гитлера от вторжения в Польшу.

Когда 23 августа 1939 года Гитлер заключал договор о ненападении с Советским Союзом, втайне поставив в известность военное командование о неизменности его намерений напасть на Польшу, Чемберлен писал ему: «Каким бы по своему характеру ни был заключенный Вами с Советским Союзом договор о ненападении, он не в силах повлиять на обязательства Великобритании по отношению к Польше, и, как уже неоднократно заявлялось правительством Его Величества, Великобритания исполнена решимости выполнить их. Считаю своим долгом заявить и о том, что если бы правительство Его Величества и в 1914 году яснее выразило бы свою позицию, это дало бы возможность предупредить глобальную катастрофу. Независимо от того, будет ли данное утверждение принято во внимание или же нет, правительство Его Величества готово позаботиться о том, чтобы и в данном случае дело не обернулось уже имевшим место трагическим недоразумением. В случае необходимости правительство Его Величества готово незамедлительно использовать все имеющиеся в его распоряжения силы и средства, и невозможно предвидеть исхода военных действий, если таковые все же будут начаты».

Ради избежания войны Чемберлен вновь призвал к переговорам по вопросу германо-польского конфликта. Ответом Гитлера стало еще более звучное бряцание оружием.

26 августа 1939 года к Гитлеру обратился и премьер-министр Франции Даладье: «…В столь трудный час я искренне верю в то, что любой человек, движимый благородными помыслами, способен понять, что речь идет о развязывании захватнической войны без каких-либо попыток мирного урегулирования разногласий между Германией и Польшей… Как глава правительства Франции, искренне заинтересованный в добрососедских взаимоотношениях французского и германского народов, с одной стороны, и связанный обязательствами дружбы и взаимной помощи с Польшей – с другой, я прямо заявляю, что готов предпринять любые шаги ради благоприятного исхода этого конфликта». Предложив еще раз все трезво взвесить, Даладье добавил: «И вам, и мне пришлось побывать в окопах последней войны. Вам, как и мне, известно, сколь глубоки в народах отвращение и осуждение горького наследия той войны… Если вновь, как и 25 лет назад, прольется кровь французского и немецкого народов, но уже в новой, еще более жестокой и опустошительной войне, то каждая нация станет сражаться с верой в свою собственную победу. Самые же пышные лавры побед этой войны достанутся варварству и разрушению».

Обеденный перерыв. Когда обвиняемых уводили на обед, Франк сдавленным голосом шепнул мне:

– Оказывается, было два письма-послания!

Во время обеда Геринг не выказывал ни малейших признаков того, что тронут усугубляющим его личную вину доказательством решимости Гитлера вопреки всем предупреждениям и уговорам все же развязать войну. Он продолжал брюзжать по поводу того, что, дескать, защите всеми средствами стараются связать руки, добавив следующее:

– Вот подождите – дойдет дело до того, что они лишат нас последнего слова.

Дёниц поинтересовался у меня, почему генерал-штабист Дэнован был исключен Джексоном из состава обвинения.

– Да, – злобно сверкнув глазами, тут же вмешался Геринг, – действительно, почему?

Я ответил, что ничего не знаю об этом. Дёниц хотел было сослаться на какую-то газету, но Геринг не дал ему договорить. Судя по всему, речь шла о заметке в «Старз энд страйпс», ссылавшейся на статью в «Арми энд нэйви джорнэл», в которой автор нападал на Джексона за то, что тот, дескать, обрушился с обвинениями на «достойную почета касту солдат», что Дёниц с Герингом сочли за основание для вывода из состава суда Дэнована.

Далее Геринг продолжил свои циничные нападки, затронув тему социальных отношений в Америке. Указав на сидевших на балконе чернокожих офицеров, он поинтересовался, имеют ли они право отдавать приказы своим подчиненным белым, и тем, можно ли им ездить в одном транспорте с белыми штатскими.

Послеобеденное заседание. М-р Гриффит-Джоунс зачитал телеграмму президента Рузвельта от 24 августа 1939 года, адресованную Гитлеру, в которой президент США вновь призывал к переговорам ради избежания войны: «Ответа на свое апрельское прошлогоднее послание я так и не получил; однако, твердо осознавая, что дело мира во всем мире является самым важным из всех существующих приоритетов человечества, я вновь обращаюсь к вам в надежде на то, что угроза войны и связанные с ней людские беды еще могут быть устранены». Президент США вновь настоятельно призвал Гитлера к переговорам. И снова не получил от него ответа на свое послание.

25 августа Рузвельт выступил еще с одним посланием: «В своем ответе на мое послание президент Польши заверил меня, что правительство Польши преисполнено решимости на основе перечисленных в моем послании принципов обсудить все спорные вопросы, возникшие между Польской республикой и Германским рейхом, на переговорах или на основах взаимных уступок. Еще остается возможность уберечь бесчисленные человеческие жизни, еще есть надежда для создания нациями и народами нынешнего мира основ для добрососедского сосуществования, при условии, что Вы лично и Имперское правительство готовы к избранию пути мирного урегулирования по примеру польского правительства. Весь мир взывает к тому, что и Германия изберет именно этот путь…»

М-р Гриффит-Джоунс обратился к суду с такими словами: «Но, господин председательствующий, Германия не пожелала пойти этим путем; не пожелала и принять во внимание предостережения Папы Римского, изложенные в следующих документах!» 31 августа Римский Папа писал: «Папа не спешит расстаться с надеждой на то, что забрезжившая вдалеке перспектива переговоров может привести с справедливому и мирному решению, о котором вот уже столько времени молит весь мир».

Но все призывы оказались тщетными. Гитлер уже принял решение – война должна начаться еще при его жизни. И пока Гитлер, Риббентроп и Геринг разыгрывали фарс псевдопереговоров, вермахт нанес удар.

Тюрьма. Вечер

Камера Йодля. Во время обеда мне бросилось в глаза, что Йодль сидит отдельно от Кейтеля, и вечером я решил навестить его. Сначала темой нашей беседы было сегодняшнее представление доказательств. Йодль внешне оставался спокоен, однако чувствовалось, что он окончательно избавился от иллюзий.

– Сознание того, что нас предали, куда горше всякого поражения. Я сражался в этой войне с верой в неизбежность этой войны, защищая свое отечество. А то, что Гитлер действительно все запланировал заранее и отклонил все мирные инициативы… Теперь легко говорить… Но знай я об этом тогда, результатом бы стал кошмарный конфликт совести и чувства долга. Может быть, и к лучшему, что я ни о чем не знал. Так я хотя бы сражался в твердой убежденности своей правоты. Есть кое-что, чего никак не совместишь с честью офицера.

– Например, злодейское убийство… – вставил я.

Помедлив пару секунд, Йодль спокойно ответил:

– Разумеется, такого в рамки офицерской чести не втиснуть. Кейтель говорил мне, что Жиро постоянно находился под контролем и что дело потом было передано в ведение РСХА – но ни слова об этом зверском убийстве! Нет, тут уже о чести офицера и речи быть не может! Но такое случается в военной истории – как вы помните, мы заявили, что царя Болгарии отравили. Но я никогда бы не мог подумать, что мы могли и нашего собственного генерала…

Не договорив, Кейтель уставился в пол.

– Я заметил, вы больше не сидите за командирским столом, – бросил я как бы ненароком.

– Так и вы заметили? – Снова Кейтель попытался не встретиться со мной взглядом.

– Только сегодня.

– Ну да, я не из тех, кто привык бить лежачего – в особенности если мы с ним в одной лодке. И Штрейхер – не исключение. (Эта беседа ликвидировала все сомнения в том, что Кейтель утратил авторитет даже в группировке военных, и даже Йодль решил втихомолку отпихнуть его от себя.)

8—9 декабря. Тюрьма. Выходные дни

Камера Геринга. Геринг осведомился о ходе событий с назначением генерала Мак-Нарни на должность командующего вооруженными силами США в Европе, в явной надежде заглянуть за кулисы, поскольку понимал, что с уходом генерала Дэнована он теряет и своего защитника (в особенности после пресловутого вырванного из контекста выражения «достойная почета каста солдат», которое «Арми энд нэйви джорнэл» связал с уходом с должности Дэнована). Я ответил, что вообще неизвестно, кто такой генерал Мак-Нарни.

Геринг: – Генерал Мак-Нарни совершил одну великую ошибку, заявив о том, что всех нацистов и их пособников следует превратить в обычных рабочих. Это только подогнало бы страну к коммунизму.

Я возразил, что мне это не совсем понятно, но коль мы уж хотим искоренить национал-социализм, сеявший разрушения в Европе и в самой Германии, то следует научить и немецкий народ жить в мире со своими соседями согласно демократическим принципам.

– Но демократия неприемлема для немецкого народа! – убежденно ответствовал Геринг. – Они просто поубивают друг друга в припадке ненависти – эти лицемеры. Я рад, что мне уже не придется оказаться там, за стенами этой тюрьмы, где каждый пытается сохранить лицо и спасти собственную башку, обвиняя теперь, когда мы потерпели такое поражение, партию. Возьмите, к примеру, этого фотографа Гофмана. Я в газете увидел его снимок с подписью, что он занимается тем, что отыскивает фотографии, содержащие доказательства против нас. И вспоминаю, сколько же он в свое время получил за снимки одного только меня. Не хочу завышать эту цифру, но это, самое малое, – 1 миллион рейхсмарок, при прибыли, скажем, 5 пфеннигов с одного фотоснимка. А теперь он ищет снимки, которые обличают меня! Нет, все это без толку – никакая демократия в Германии невозможна. Люди слишком эгоистичны и враждебны – не переносят друг друга. Разве может демократия функционировать при 75 политических партиях?

Позже Геринг заметил: – Знаете, а Гесс ненормален. Может, память к нему и вернулась, ладно, но он до сих пор одержим манией преследования. Он все время говорит о какой-то там машине, которая встроена под полом его камеры, чтобы своим гулом довести его до сумасшествия. Я сказал ему, что я слышу такой шум и у себя в камере. А он продолжает стоять на своем. Я даже всего и не припомню, что он болтает… Выходит – если кофе слишком горяч, он считает, что его хотят ошпарить, если остыл – значит, специально действуют ему на нервы. Хотя вообще-то он такого не говорил, но все равно нечто подобное приходилось от него слышать!

– Трудновато вам приходится поддерживать всю вашу группировку в постоянной боеготовности? – как бы между прочим заметил я.

– Да, приходится следить даже за тем, чтобы они друг другу глотки не перегрызли.

– Ну, что касается доказательств, то материал собран убийственный, вы не находите?

Геринг ушел от прямого ответа:

– Разумеется, не дело обвинителя подыскивать для нас оправдание. Это уж наша забота. Но есть много такого, что они сознательно игнорируют – например, то, как способен видоизмениться приказ, миновав всю исполнительную цепочку. Как уполномоченный по вопросам выполнения четырехлетнего плана я, к примеру, распорядился, чтобы оплата труда иностранных рабочих ничем не отличалась бы от оплаты труда немецких рабочих, но обязал взимать с иностранных рабочих больший налог. И министерство финансов издает соответствующую директиву, эта директива направляется потом в министерство труда… в конце концов, выходит так, что иностранные рабочие выплачивают чуть ли не три четверти своей зарплаты в виде налогов. Я и возразил, что, мол, не должны же иностранные рабочие умирать с голоду.

Я молчал, и Геринг понимал, что уходит от прямого ответа на мой вопрос. Наконец, он все же удосужился ответить мне:

– Я пока что не в состоянии все это оценить. Неужели вы полагаете, что я мог бы всерьез принять того, кто пришел бы однажды ко мне и рассказал о живых людях вместо подопытных кроликов, которых доводили до переохлаждения? Или о том, как людей заставляли рыть для себя могилы, в которые потом их бросали тысячами? Я бы сказал ему: «Отвяжись со своим бредом!»

Он разыграл этот диалог настолько убедительно, что я невольно спросил себя, не имел ли он место в действительности.

– Это просто слишком уж невероятно, чтобы поверить! Если отнять несколько нулей от тех цифр, что приводились в передачах зарубежных радиостанций, тогда, вероятно, в это еще можно было поверить. Но – Бог мой! – это же проклятье какое-то! Такого просто не могло быть. И я просто отметал все – как вражескую пропаганду.

Здесь Геринга призвал к себе его защитник.

Вечером капеллан Гереке рассказал мне, что Геринг высказал пожелание участвовать в богослужении, чтобы угодить капеллану.

– Понимаете, если я, как старший группы, появлюсь в часовне, остальные тоже последуют моему примеру.

Камера Франка. В дополнение к разговорам Франка самого с собой: «Сколько же лет нам – сколько лет Европе – сколько лет Германии… Знаете, а варварство, по-видимому, отличительная черта немца. Иначе откуда бы взялись эти приспешники Гиммлера, готовые выполнить любой его приказ? И потом, меня приводит в ужас мысль, что, возможно, Гитлер представлял собой лишь некую промежуточную ступень в развитии нового, антигуманного типа, обреченного на саморазрушение. С Европой покончено. А Гитлер заявил: “Война начнется еще при моей жизни”. Вот так – один безумец – и миллион отправлены на тот свет!.. Смерть – самая милостивая форма жизни. Я абсолютно свыкся с этой мыслью».

Затем Франк обратился к доказательствам, предъявленным в течение последних дней, свидетельствующих о том, как Чемберлен, Даладье, Рузвельт и Папа Римский убеждали Гитлера не нападать на Польшу. «Нет такого человеческого существа, которого бы эти послания оставили равнодушным. Как с точки зрения психологии вы можете объяснить такую степень бесчувственности? Можно ли вообще говорить о таком человеке, как способном на какие-то человеческие чувства? Что же это за напасть для Германии! Что за напасть для целого мира! И они еще называют его тонко чувствующим. Да любой тонко чувствующий человек никогда бы не остался равнодушным к подобным увещеваниям. Освальд Шпенглер сказал мне в 1933 году: “Все продлится 10 лет – и против Германии встанет фронт, а потом Германия, стоявшая во главе подъема западной цивилизации, станет провозвестником заката этой цивилизации”». Далее Франк утверждал, что Освальд Шпенглер, Рихард Штраус, Макс Вебер и другие немецкие интеллектуалы были его добрыми друзьями. «Воспоминания о них я возьму с собой в могилу».

В завершение нашей беседы Франк снова вернулся к теме своей личной виновности: «Всех нас погубил яд тщеславия, всех, и меня в том числе. Не передавайте мои слова остальным. Я сам скажу об этом на процессе, только по-другому».

Камера Риббентропа. Риббентроп вернулся к теме, больше всего его волновавшей – к отягчающим его вину доказательствам, приведенным в течение двух последних недель. Его беспокоили показания Лахузена, который процитировал его резкие антисемитские высказывания в поддержку проводимой Гитлером политики.

– Что касается этого еврейского вопроса, то я никогда бы не смог произнести того, что он мне приписывает – в первые годы я даже пытался сблизить евреев из других стран с Гитлером. Лично я всегда считал антисемитскую политику безумием. Разумеется, на людях я был вынужден всегда и во всем поддерживать Гитлера. Но подобные утверждения – это исключено. Разумеется, я отношусь к числу самых верных его соратников. Такое вам понять нелегко. Фюрер представлял собой невероятно притягательную личность. Осмыслить это невозможно, то есть это надо почувствовать самому. Знаете, даже теперь, семь месяцев спустя после его гибели мне так и не удается окончательно избавиться от его влияния. Не было человека, которого ему бы не удалось околдовать. Даже если самые известные представители интеллектуальной элиты собирались на дискуссии, они без всякого преувеличения на какое-то время переставали существовать, осененные этой духовной силой личности Гитлера. Даже на переговорах перед заключением Мюнхенского соглашения и Даладье, и Чемберлен не устояли перед его обаянием.

– На самом деле?

– Да, конечно, – я сам был тому свидетелем.

Риббентроп поведал мне затем, что, вероятнее всего, решения о проведении в жизнь тех или иных мер антисемитского характера принимались им под влиянием Гиммлера и Геббельса.

– Знаете, в последние два года стало невозможно даже заговорить на эту тему с Гитлером. Я рассказывал вам, как меня в 1944 году поставили в известность о том, что творилось в Майданеке и как он ответил мне, что это, дескать, вас не касается – это касается лишь его самого и Гиммлера.

– Неужели всего этого мало, чтобы доказать всему миру, что он – отпетый головорез?

Риббентроп покачал головой и невольно воздел вверх руки – жест беспомощности. После тягостной паузы он не совсем внятно пробормотал:

– Этот массовый психоз не пощадил никого из нас – так мне сказал мой адвокат.

10 декабря. Операция «Барбаросса»

Утреннее заседание. М-р Олдермен на основании документов представил доказательства, что решение о развязывании агрессивной войны против России было принято не позднее 18 декабря 1940 года и получило кодовое название «Операция “Барбаросса”». Директива Гитлера гласила: «Германский вермахт должен быть готов к тому, чтобы еще до завершения войны с Англией в результате непродолжительной кампании сокрушить Советскую Россию… Подготовку, которая потребует значительного времени – если ничего не изменится, – следует начать уже сейчас и завершить до 15 мая 1941 года… На соблюдение необходимых мер секретности разработки плана нападения следует обратить особое внимание».

Вышеупомянутая директива была подписана лично Гитлером, а также Кейтелем и Йодлем. Другой документ послужил доказательством участия в планировании этой операции в течение последующих месяцев Редера и Геринга. Даже расовый теоретик усмотрел возможность для воплощения своих тезисов в жизнь. За два месяца до нападения им были разработаны свои собственные планы, согласно которым оккупированные территории России должны были стать жизненным пространством для немцев. Именно он назначил себя имперским комиссаром для осуществления централизованного контроля над восточными областями.

Обеденный перерыв. Когда обвиняемые уже стали собираться в столовую, Розенберг, обратившись ко мне, заметил:

– Вот подождите – пройдет 20 лет, и вам придется заниматься тем же! Вам от этой проблемы не уйти!

Встав в очередь, Фриче затронул тему переселения в восточных областях:

– Волосы встают дыбом, когда сознаешь, как эти дилетанты-теоретики обращались с населением, будто пешки на шахматной доске переставляли.

Съев свой обед, Розенберг подошел ко мне, желая продолжить беседу. Но не успели мы ее начать, как Геринг, стремившийся все разговоры держать под своим контролем, проявляя при этом агрессивность, выкрикнул через всю столовую:

– Разумеется, мы стремились подорвать этот российский блок! А теперь это предстоит сделать вам!

Мы подошли к нему, и я высказал следующее:

– Может быть, именно в этом и состоит ваша основная ошибка.

Когда Фриче и кое-кто из остальных обвиняемых дали понять, что не разделяют точку зрения Геринга, он решил прибегнуть к своему излюбленному приему – замешанному на цинизме юмору:

– Ладно, следующими, с кем вам придется разбираться, будут русские. Мне будет приятно поглядеть, как вы разделаетесь с ними. Мне-то, конечно же, все равно, откуда я буду за этим наблюдать – с небес или из другого места!

И разразился своим обычным смехом. Кое-кто из его группировки из солидарности тоже вполголоса рассмеялся.

Позже Фриче сказал мне:

– Я всегда говорил, что мы лишь на 50 процентов повинны в войне с западными державами, потому что этот Версальский договор сыграл очень большую роль. Но за войну на Востоке мы несем ответственность на все 100 процентов. Эта война была бесчеловечной, беспардонной и безосновательной!

После того как все обвиняемые снова вернулись на скамью подсудимых, Келли впервые ввел в зал заседаний Кальтенбруннера. На скамью подсудимых будто холодом повеяло, как от внезапного сквозняка.

Судя по всему, Кальтенбруннер, ожидая, что его встретят как важную особу, сразу же перешел к приветствиям своих подельников. Йодль, ближе всех сидевший ко входу, все же сумел заставить себя подать ему руку. Но остальные продолжали демонстративно смотреть в сторону. Я усадил его в первом ряду между Кейтелем и Розенбергом. На лицах обоих соседей Кальтенбруннера отразилось недовольство, казалось, их занимало нечто совсем другое.

Кальтенбруннер попытался завязать разговор, но они сделали вид, что не слышат его.

Кейтель наклонился ко мне и попросил передать от него привет майору Келли – явно выбрав благовидный предлог начать со мной разговор и избежать пытки общения с Кальтенбруннером.

Франк со скрежетом зубовным уткнулся носом в какую-то книгу. Когда я оказался возле него, он, кивнув в сторону Кальтенбруннера, произнес:

– Присмотритесь к его голове. Любопытно, не правда ли?

После нескольких минут столь холодного приема Кальтенбруннер, с трудом взволнованно сглотнув, принялся тереть указательным пальцем глаз.

После того как его адвокат, покончив с обедом, вернулся, Кальтенбруннер протянул ему руку для приветствия, однако защитник демонстративно заложил руки за спину. В разговоре со своим подзащитным адвокат Кальтенбруннера держался вполне дружелюбно, но вот руки подать ему не посмел.

Геринг с явным неодобрением взирал на происходящее – внимание всех фоторепортеров и корреспондентов было приковано к особе Кальтенбруннера. По-видимому, теперь их искренний интерес переместился с некритичного юмора Геринга к неприятнейшей теме изуверств, творимых в концентрационных лагерях.

– Почему его понадобилось притащить сюда именно сегодня? – мрачно осведомился Геринг.

– Сегодня он впервые хорошо чувствует себя после приступа, – пояснил я.

– Что говорят врачи? Он здоров?

– Вполне здоров для участия в процессе.

– Но если уж он здоров, то я тогда – атлант, никак не меньше. Не вижу причин для сегодняшней доставки его сюда.

Геринг продолжал наблюдение за репортерами, фотографировавшими новичка, обводя взглядом зал заседаний, чтобы оценить реакцию присутствовавших.

Послеобеденное заседание. М-р Олдермен продолжал изложение того, как Риббентроп выступил с предложением к партнерам по «оси» присоединиться к Германии в деле воплощения в жизнь идей «нового порядка» и объявить союзным державам войну. Результатом стало вероломное нападение Италии на Францию и Японии на США. Риббентроп бомбардировал Японию требованиями немедленно вступить в войну с Советским Союзом, но та все же не рискнула пойти на такой безрассудный шаг.

11 декабря. Национал-социалистические документальные фильмы

Утреннее заседание. Демонстрация нацистских фильмов на тему их прихода к власти вызвала у обвиняемых волну положительных ностальгических воспоминаний о былых днях и событиях – речах Гитлера, Геббельса, Гесса, Розенберга; на экране мелькали кадры, свидетельствовавшие о росте мощи вермахта, о ликвидации безработицы, военных парадов, звучали вопли «Зиг хайль!» и так далее.

Кадры нацистской хроники, изображавшие возрождение германской мощи после прихода Гитлера к власти, выжали слезу умиления даже у Шахта. После он задал мне вопрос:

– Что дурного можно увидеть в ликвидации безработицы?

Фриче признался:

– У меня хотя бы есть чувство удовлетворенности от осознания того, что в один прекрасный день родилась Германия, во славу которой можно было и вкалывать – до 1938 года.

Франка очень тронули кадры, но они же вызвали и муки. В перерыве он попытался что-то шепнуть мне, так, чтобы это не услышали остальные.

– Смех Божий? – переспросил я.

– Да, да. И этого человека немецкий народ возвысил до божества!

Далее на экране мелькали кадры, показывавшие, как Гитлер сооружал и запускал в действие военную машину. Когда в кадрах впервые замелькали самолеты, Дёниц хихикнул:

– Ого! Летчики!

Геринг, наклонившись вперед, шепнул ему:

– Тише! Помолчите!

Чуть позже, когда стали показывать и военно-морские парады, Дёниц произнес:

– Все видят, что они – лучшие из лучших!

– Неплохо, неплохо, – расщедрился на признание Геринг.

Затем пошли кадры заседания рейхстага, на котором депутаты разразились смехом после зачтения обращения Рузвельта, в котором президент США призывал к миру. Геринг рассмеялся и в этот раз – но уже сидя на скамье подсудимых.

Обеденный перерыв. Голос и образ Гитлера лишили Риббентропа разума. Бывший министр иностранных дел Германии рыдал, как ребенок, будто вдруг увидев восставшего из могилы горячо любимого родителя.

– Неужели вы не ощущаете беспримерного величия этого человека? Не замечаете, как он просто опрокидывал навзничь любого? Не знаю, способны ли вы это почувствовать, но мы-то уж чувствовали. Потрясающе!

Я заметил Гессу, что его, как и весь немецкий народ в те дни, переполнял восторг.

– Да, этого нельзя отрицать, – с ухмылкой ответил он.

– А теперь все по-другому, верно?

– О, это всего лишь промежуточный период – подождите лет 20.

Перед этим Геринг в разговоре с Гессом сказал, что убежден в том, что немецкий народ снова поднимется – его ничто не способно удержать.

К Герингу вернулось кое-что от его былой несгибаемой уверенности. Он высказал мнение, что эти кадры так вдохновляют, что теперь даже сам главный обвинитель Джексон наверняка жалеет, что не вступил в партию. Я заметил, что пресловутый смех в рейхстаге по поводу мирных инициатив Рузвельта дороговато обошелся Германии – гибелью и разрушением.

– Но это действительно было смешно, – не согласился Геринг. – Какой смысл для нас было завоевывать Палестину?[8]

Тут и я не сдержался.

Послеобеденное заседание. Демонстрация нацистской хроники продолжалась. Кадры войны и первых побед. (Генералы и адмиралы явно в ударе – это их единственный повод упиваться победой. Когда стали показывать инициаторов покушения на Гитлера 20 июля 1944 года, Геринг и Риббентроп шепотом стали комментировать Гессу – дескать, вот, присмотрись к ним как следует – вот изменники, стремившиеся погубить нашего фюрера.)

Тюрьма. Вечер

Камера Геринга. Геринг продолжал пребывать в приподнятом настроении, когда вечером мы вместе с Келли зашли в его камеру.

– Я сумел сэкономить массу энергии представителям обвинения, – сообщил он. – Вам нет нужды показывать фильмы и зачитывать документы, чтобы доказать, что мы действительно вооружались для войны. Разумеется, вооружались! Да я лично вооружил Германию до зубов! Жаль вот только, что этого оказалось мало! Надо было больше. Конечно же все эти ваши договоры (но это так, между нами) были для меня не ценнее пипифакса. Разумеется, я стремился сделать Германию великой! Если это получалось мирным путем, ладно, если же нет, то и это меня устраивало!!! А мои планы относительно Англии были куда солиднее, чем они теперь считают.

Дождитесь, пока мне предоставят слово, мне есть что сказать им. Хотелось бы взглянуть на их физиономии! В 1939 году я не хотел войны с Россией, но, разумеется, готов был напасть на них до того, как они бросятся на нас, что так или иначе произошло бы если не в 1943 году, так в 1944-м.

Геринг с видимым удовольствием продолжал свой непринужденный монолог.

– Когда они сказали мне, что я, как только создам люфтваффе, начну военные игрища, я им ответил, что уж, конечно, не стану во главе пансиона для благородных девиц. Я вступил в партию – именно потому вступил, что она была революционной, а не из-за этого идеологического хлама. Другим партиям приходилось совершать революции, подумал я, почему бы и мне не поучаствовать. И что мне понравилось, так это, что только у нацистской партии хватило мужества заявить: «К чертям собачьим этот Версаль!» А другие перед ним пресмыкались. Вот что мне импонировало!

Конечно, Гитлер был рад заполучить меня – я пользовался авторитетом среди молодого офицерства Первой мировой. В конце концов, я командовал этими «воздушными трюкачами», что для партии огромный плюс. Конечно, я скажу, что меня не пугала и не отвращала война, если это во благо возрождения германской мощи. Но мне больше всего хотелось бы защитить себя только по одному пункту, поскольку он задевает мою честь – я никогда не отдал ни одного приказа на проведение этих позорных актов.

Камера Риббентропа. Риббентроп до сих пор чуть не плакал и спросил меня, не ощутил ли я исходившую с экрана необоримую силу личности Гитлера. Я признался ему, что ничего подобного не ощутил. Риббентроп заявил, что он снова подпал под гипнотическое обаяние образа фюрера.

– Знаете, если бы Гитлер сейчас зашел ко мне вот в эту камеру и сказал бы: «Сделай это!», то я даже после всего, что мне довелось узнать, все равно повиновался бы ему. Разве это не удивительно? Неужели вы и правда не чувствуете этой его невероятной притягательной силы?

14 декабря. Польский геноцид

Краткая вспышка энтузиазма нацистов, вызванная просмотром документальной хроники, полностью угасла на вчерашнем и сегодняшнем заседаниях, где приводились неоспоримые и уничтожающие доказательства совершения хладнокровно запланированных массовых убийств.

Перед началом слушаний Ширах пытался ухватиться за соломинку обычного своего и геринговского цинизма и скептицизма.

– Очень сомневаюсь, что какая-нибудь немецкая женщина сознательно заказала бы себе абажур из человеческой кожи, – высказался он.

– Зато немецкие мужчины их делали, а женщины были не против принять их в подарок, – резко ответил я. – В чем разница?

Ширах с помутневшим взором откинулся на спинку стула.

Кейтель, перехватив мой взгляд, прошептал:

– Ужас! Ужас! – Закатив глаза, он воздел руки, демонстрируя решительное неприятие подобных вещей.

Утреннее заседание. Майор Уэлш зачитал отрывки из доказательного материала о гибели от голода и умерщвлении евреев.

Из дневника Франка: «То, что мы обрекли на гибель миллион двести тысяч евреев, удостоилось лишь беглой констатации. Само собой разумеется, что если евреи погибнут не от голода, то это, вероятно, ускорит проведение направленных против евреев мер». Из донесения генерала СС Штроопса о полном уничтожении варшавского гетто: «…Поэтому я принял решение… предпринять полное уничтожение еврейского квартала путем сожжения всех жилых домов… Нередко евреи оставались в охваченных огнем домах до тех пор, пока из-за задымления им не приходилось выбрасываться из окон верхних этажей… С многочисленными переломами они пытались доползти до находившихся на противоположной стороне улицы домов, пока не охваченных огнем… После восьмидневного пребывания в подземных канализационных коллекторах они также покидали их. Много евреев погибло от взрывов в подземных бункерах, точное число их не установлено… Лишь в результате настойчиво принимаемых мер удалось схватить и впоследствии устранить 56 065 евреев. К ним следует также добавить и тех, которые погибли в результате подрывов, в огне пожаров и т. п., точное число которых не установлено».

В перерыве Йодль вопил:

– Мерзкая спесивая эсэсовская свинья! Он тут на 75 страницах во всех прелестях расписывает забой евреев, а кампания, в которой солдаты сражались с вооруженным до зубов противником, удостоилась всего двух страниц!

В разговоре с Франком я упомянул о его циничных высказываниях и о том, как с помощью крохотных пищевых рационов уморили голодом один миллион евреев. Франк признал, что в период своего слепого поклонения идеям национал-социализма поддерживал подобные акции; но все свои дневники и записи, по его словам, он добровольно передал американскому военному командованию с тем, чтобы в конце концов сказать слово правды об этом безнадежном периоде истории, невзирая на возможные последствия для себя лично.

Майор Уэлш продолжил чтение документов, служивших доказательством геноцида евреев в Треблинке и Освенциме. Документ из Польши: «Все жертвы были обязаны раздеться догола, их одежда и обувь затем была собрана. После этого их, включая женщин и детей, затолкали в камеры смерти… Маленьких детей просто швыряли внутрь».

В тот период в дневнике губернатора Франка появилась запись, датированная 16 декабря 1941 года: «Евреи и для нас оказались слишком уж прожорливыми. Таких в генерал-губернаторстве по приблизительным оценкам около двух с половиной миллионов». А вот еще одна запись января 1944 года: «На данный период евреев у нас в генерал-губернаторстве примерно 100 тысяч».

Обеденный перерыв. И за столом Франка, и за столом Геринга Гитлер был центральной темой разговоров. Гесс и Риббентроп, сидевшие за столом Франка, подняли вопрос о том, знал ли Гитлер обо всем этом. Франк, не скрывая злорадства, заявил, что будь это иначе, сложно было бы все организовать. Он твердил, что все делалось по прямому приказу Гитлера.

Между тем Кейтель подбросил Герингу вопрос, а не лучше бы Гитлеру, не полагаясь на свое окружение и не вешая на него ответственность за содеянное, самому взять да и возложить эту ответственность на себя.

– Но не следует забывать, кем он был, – возразил Геринг в отчаянной попытке воспротивиться столь демонстративному разброду в рядах обвиняемых.

– Конечно, не следует – он был главным военным преступником! – бросил я, стоя между двух столов.

– Он был и оставался главой нашего государства. Я бы не перенес, если бы мне довелось увидеть, как его судит иностранный суд! Вы же все знали фюрера. Он бы первым встал и заявил во всеуслышание: «Приказы отдавал я, и я беру на себя всю полноту ответственности!» Но по мне лучше уж десять раз умереть самому, чем стать свидетелем такого жуткого унижения.

Впрочем, на остальных обвиняемых эта пламенная демонстрация лояльности не произвела никакого впечатления.

Франк бросил резкую реплику:

– Ничего страшного, тиранам уже приходилось отвечать перед судом!

Это был первый вызов Герингу с начала процесса. Бывший рейхсмаршал побагровел.

– По его милости мы сейчас здесь, и единственное, что нам остается, так это рассказать, как все было в действительности!

Кейтель, Дёниц, Функ и Ширах внезапно поднялись и покинули стол Геринга, что было совсем не в их духе, оставив Геринга в одиночестве. Чтобы выйти из этого явно неприятного положения, Геринг тут же встал из-за стола и направился ко мне, сделав вид, что желает продолжить прерванную беседу.

– Знаете, – доверительно начал он, – в мои намерения вовсе не входит преувеличивать мою любовь к фюреру – вам ведь известно, как он отнесся ко мне в финале. Но я не знаю, что мне говорить, – мне кажется, что в последние полтора года он просто почти все передоверил Гиммлеру.

– Но все делалось по их взаимному согласию – иначе разве стали бы возможны эти злодеяния, да еще в таких масштабах?

– Думаю, Гиммлеру так или иначе приходилось ставить фюрера в известность о многих убийствах и тому подобных случаях. А если речь идет о такой войне, где столько жертв с каждой из сторон, – не знаю…

Я отошел.

Ширах присоединился к Фриче, Шпееру и Зейсс-Инкварту. После нескольких шутливых замечаний Шираха по поводу того, как гитлерюгенд старел, умнел и ожесточался, он, вдруг посерьезнев, заявил мне:

– Но жить нам осталось мало, так что не успеть воспользоваться этой вновь обретенной мудростью. Все потеряно безвозвратно. Я не буду в обиде на этот суд, если в один прекрасный день он заявит: «Всем им голову с плеч долой!» И пусть даже среди нашей двадцатки и отыщется парочка невиновных – это же капля в море по сравнению с миллионами безвинно погубленных!

– До меня дошли слухи, что вчера зачитывали вашу «венскую речь»?

– Да, ту самую, которой мы столько времени посвятили во время самой первой нашей с вами беседы. – Ширах пожал плечами. – Теперь уже поздно.

Разговор снова коснулся Гитлера.

– Я ведь говорил вам о том, что в 1943 году у меня сложилось впечатление, что он ненормален, – заметил Ширах Фриче.

Близилось время возвращаться в зал судебных заседаний.

Внизу Франк нравоучительным тоном доводил до сведения остальных, что, дескать, сейчас необходимо, чтобы весь немецкий народ узнал всю правду до конца. Розенберг попытался использовать свою старую тактику, перевести разговор на агрессивность союзных держав, утверждая, что Америка стоит перед той же расовой проблемой. И тут же бросил полный надежды взгляд на Шпеера, явно рассчитывая на моральную поддержку того. Но Шпеер лишь саркастически рассмеялся в лицо Розенбергу, сопроводив свой смех соответствующим жестом.

Послеобеденное заседание. Капитан Харрис зачитал дальнейшие выдержки из дневника Франка: «С Польшей нам необходимо вести себя как с колонией, поляки станут рабами Великогерманского рейха!»… «Необходимо изничтожать евреев, где бы они нам ни попались и где это возможно».

15—16 декабря. Тюрьма. Выходные дни

Я снова обошел все камеры, чтобы узнать реакцию на растущий объем материала доказательств, отношении к Гитлеру и партии в связи с последними разоблачениями.

Камера Розенберга. Розенберг, как обычно, запутался, когда мы с Келли попросили его высказаться.

– Конечно, вся эта история непостижима для меня, ужас просто. Я никогда себе и вообразить не мог, чем это все обернется. Не знаю. Ужасно! И Гитлер отдавал столько этих приказов. Либо Гиммлер с согласия Гитлера.

– Что вы теперь думаете о Гитлере? – поинтересовались мы. – Как вы думаете, что явилось результатом партийной программы?

Наверное, с минуту Розенберг, сцепив пальцы и уставившись в пол, продолжал хранить молчание. И наконец ответил:

– Я не знаю. Мне кажется, он просто уже не понимал, что делает. В самом начале никто не собирался никого истреблять – могу вас заверить! Я всегда стоял за мирное разрешение. Я выступал с речью перед аудиторией в 100 тысяч человек, речь эта впоследствии была распечатана во множестве экземпляров и роздана. В ней я выступал за мирное решение. Евреи должны были уйти со всех влиятельных должностей, вот и все. Вместо 90 % евреев среди берлинских врачей мы стремились к тому, чтобы их стало 30 %, и это, согласитесь, еще вполне приемлемая цифра. Я не мог предполагать, что это может привести к таким страшным последствиям, как геноцид. Мы стремились разрешить еврейскую проблему мирным путем. 50 000 представителям еврейской интеллигенции было даже разрешено покинуть страну. И поскольку я всегда мечтал о жизненном пространстве для немцев, я считал, что и для евреев тоже будет достаточно жизненного пространства – за пределами Германии. И не было смысла пытаться высылать их в Палестину, потому что для обитавших там 800 тысяч арабов это означало бы изгнание при помощи английских штыков.

– А куда их, по-вашему, следовало переселить?

– Ну, я знал, что их отправляли на восток, и слышал, что размещали в лагерях под их собственным начальством и что они собирались осесть где-то на востоке. Не знаю. Я не мог себе представить, что все это в конечном итоге приведет к устранению в буквальном смысле этого слова. Мы лишь хотели устранить их из политической жизни Германии. Многие из евреев уже с самого начала ждали жестких мер, но, увидев, что ничего подобного не произошло, некоторые из тех, что эмигрировали, вернулись, считая, мол, «даже оказавшись вне политики, мы все равно сможем заработать там себе на хлеб». Партия вначале воздерживалась от жестких мер. Но потом произошли события, которые просто вырвали у меня из рук контроль над этим. Еврейско-демократическая пресса на Западе начала травлю партии, чем и ускорила события. И потом это убийство фон Рата[9]. Разумеется, вы можете сказать: «Почему вы не расценили это убийство как единичный случай?» – Я не знаю. Возможно, это и был единичный случай. Но выглядел как ответ евреев на решение еврейской проблемы в Германии. Тогда и последовали меры возмездия… В действительности я не имею отношения к «нюрнбергским законам». Мне они попались на глаза, лишь когда их представили депутатам рейхстага, и, конечно же, я не мог встать в зале рейхстага и сказать: «Я протестую!» Об этом и речи быть не может.

Камера Штрейхера. Штрейхер ни в коей мере не был сбит с толку обилием доказательного материала, он по-прежнему оставался все тем же оголтелым фанатиком в отличие от своих сокамерников, испытывавших стыд или хотя бы пристыженность и инстинктивное желание защитить себя. «Ну, знаете, скажу вам то, во что верю», заявил он, отвечая на мой вопрос о том, как бы он поступил, зная заранее, к каким последствиям приведет избранный им курс. «В конце концов, Талмуд предписывал евреям заботиться о своей расовой чистоте. Сионистский предводитель Теодор Герцль даже говорил, что там, где евреи, всегда есть и антисемитизм. Евреи совершают большую ошибку, делая из меня истязателя, вы еще в этом убедитесь. Не я изобрел эту проблему – ей не один век. Я своими глазами видел, как евреи пробирались во все области жизни в Германии, и сказал, что их необходимо изгнать оттуда. Впрочем, если прочтете Талмуд, сами в этом убедитесь…»

И так далее и тому подобное, что так похоже на бред преследования или органический психоз. В поведении Штрейхера не было и следа садизма, лишь хладнокровная, апатичная одержимость.

Камера Шпеера. Шпеер, как и прежде, оставался спокойным и рассудительным. Когда мы спросили его, что он теперь думает о Гитлере, он ответил:

– То же, что и в последние военные месяцы, даже хуже: самоупоенная, разрушительная власть, которой и дела не было до немецкого народа. Как я уже вам говорил, он для меня был человеком конченым с тех пор, как отдал приказ к разрушению всего немецкого достояния и когда заявил, что, дескать, немецкий народ заслуживает лишь гибели, поскольку не сумел выиграть эту войну. Но кое-что меня на этом процессе и удивило. Первое, это его речь в 1937 году о том, что «война должна начаться еще при моей жизни». Второе: доказательство того, что польский «инцидент» был действительно спровоцирован СС, представленное Лахузеном. И третье: масштабы и секретность гиммлеровской системы умерщвления.

Далее мы говорили о том, как Германия вооружалась для будущей войны, и Шпеер представил нам цифры невероятного роста производства, наступившего после того, как он занял свой пост. Он упомянул, что после поражения Германии предупредил американское командование силами стратегической авиации от японского окружения. Наши бомбардировки силами стратегической авиации, по словам Шпеера, доставили ему и подчиненному ему министерству немало головной боли, в особенности американские дневные точечные удары. Когда мы коснулись атомной бомбы, он сказал, что знал о наших работах над ней, поскольку в Германии были эксперты-ядерщики и соответствующие ядерные компоненты. Но о нашем прогрессе в этом направлении Шпееру ничего не было известно. Немцы также работали в этом направлении, однако, по его словам, «нас отделяли от цели годы и годы работы».

Я рассказал Шпееру, что, по мнению Геринга, речь шла не о годах, а о считанных месяцах.

– О, Геринг, да он представления не имеет о том, что такое наука. Зато треплется без меры. Я только заикнулся ему о первом испытательном образце реактивного самолета, как он тут же помчался к Гитлеру, чтобы сообщить ему, что, дескать, через три месяца мы изготовим 500 реактивных истребителей – какая чушь! Наверное, подумал, что эта сказочка о 500 самолетах укрепит веру Гитлера в чудо-оружие, которое обеспечит ему победу в войне.

Камера Функа. Функ пребывал в своем обычном подавленном настроении – жалкое зрелище.

– Как все это вынести – Германия опозорена на вечные времена! Поверьте, это куда тяжелее всех последствий этого процесса (стонет). И – поверьте – я не имел ни малейшего представления ни о душегубках на колесах, ни о других зверствах! Клянусь, впервые об этом я узнал в Мондорфе. Я делал все, что мог, ради соблюдения законности. Я воспрепятствовал выдаче находившегося во Франции бельгийского золота в Германию, поскольку вопрос о собственнике оставался невыясненным. Также я не допустил обесценивания франка в период оккупации. Только этим я спас больше денег для Франции, чем стоимость всей отчужденной собственности. Единственное, в чем я могу упрекнуть себя, так это, как я вам уже говорил, в том, что тогда, в 1938 году, не ушел в отставку, когда началось разграбление и уничтожение еврейской собственности. Но даже тогда я считал, что евреи должны получить адекватную компенсацию за все, что у них отобрали.

Камера Шахта. Как и раньше – Шахт излучал уверенность в себе и жизнерадостность:

– Мне кажется, остальные начинают понимать, что их ждет. Мне незачем беспокоиться ни о чем подобном. Надеюсь только, что процесс этот продолжится и вскоре завершится.

Камера Заукеля. Когда я появился в его камере, Заукель трясся всем телом. Заламывая себе руки, он сразу же перешел к защите. Голос его заметно дрожал.

– Хочу сказать вам, что ничего не знал об этом – и уж, конечно, никакого отношения ни к чему подобному не имел! Напротив! Я стремился, по возможности, улучшить условия для иностранных рабочих.

– Что вы теперь думаете о Гитлере?

– Да-а – нелегко ответить. Мнения о том, знал ли он о творимых жестокостях, разделились. Я просто-напросто не знаю об этом. Зато нет никаких сомнений в том, что Гиммлер знал, что делает, и ему нет никакого оправдания. У меня в голове не укладывается, как такое могло произойти. Жестокое обращение с иностранными рабочими… Я действительно не несу за это ответственности! Я был нечто вроде агента по найму моряков. Если я поставляю на корабль людей, я ведь не отвечаю за то, как там с ними обойдутся. По распоряжению Гитлера я занимался поставками рабочих на заводы Круппа. Но не моя же вина, что с ними там так мерзко обращались. Вы понимаете, что я хочу сказать? А те деяния – они ужасны, можете быть уверены, разумеется.

Камера Нейрата.

– Разумеется, Гитлер был лжецом, разумеется – это прояснялось с каждым днем, – он понятия не имел о том, что происходит. Но вначале этого никто не замечал. Он был – как утверждают – восхитительным демагогом. Очень многих ослепил. А заговоры свои задумывались глубокой ночью в кругу ближайших его приспешников. Я не из тех, кто бодрствует ночи напролет. Бывало, что вызывал меня в час, а то и в два или в три ночи. Именно в это время и происходили его тайные консультации с Гиммлером и Борманом.

Камера Кейтеля. Кейтель сообщил, что пребывает в ужасном душевном состоянии.

– Провалиться бы сквозь землю от стыда! Это позор – такие зверства! Я все же рассчитывал, что вермахт останется в стороне от всего этого, на его достойное поведение, но теперь и на вермахте пятно позора! Слишком уж крепки и многочисленны были эти связи с партийными организациями. Взять хотя бы этот ужас в варшавском гетто! Что пишет этот Штрооп – «Инженерные подразделения поддержали вермахт и СС при проведении этой операции, руководствуясь пониманием истинного товарищества по оружию». Да я присягнуть могу, что комендант, отправляя на помощь эти инженерные подразделения, ни сном ни духом не ведал об этих грязных затеях, участвовать в которых им пришлось. Жаль, что я так мало бывал в войсках, следовало бы почаще. Приходилось постоянно торчать в ставке Гитлера, а если я и попадал на фронт, то общался исключительно с генералитетом. А надо было бы присмотреться повнимательнее к тому, что делалось на нижних ступенях. Но – какой теперь во всем этом смысл? Время ушло!

– Каково теперь ваше мнение о Гитлере? Есть ли у вас сомнения в том, что он ничего не знал о творимых жестокостях? Или же знал и отдавал на это приказы?

– Он не мог о них не знать! Сомнений в этом быть не может! Теперь мне понятно, почему он всегда приказывал мне не соваться в дела полиции. Когда что-то происходило, он говорил: «Это вас не касается! Вы – солдат!» Естественно, я не знал, что он занимался планированием всего этого кошмара и втянул в это и представителей вермахта. Знай я об этом, я бы сказал ему: «Мой фюрер, в этом я не участвую! Не желаю быть впутанным во что-либо подобное! Лишайте меня моей должности. Иначе в одно прекрасное утро вы обнаружите меня мертвым!» Но он никогда не доверял мне… Нет, он разговаривал на трех разных языках – один для вермахта, другой – для партийных руководителей, с которыми он обсуждал свои истинные планы, и третий – для рейхстага, служившего для него рупором для передачи идей народу.

Его программа включала в себя три основных пункта, которые в конечном итоге и ввергли Германию в хаос поражения и разрушения: подавление церкви под ханжеским девизом «У каждого свой путь в блаженство», второе – жестокое преследование евреев и третье – безграничная власть гестапо. Сегодня это ясно…

Кейтель сделал жест, будто снимая пелену с глаз, и беспомощно пожал плечами.

– Но теперь уже поздно!

Когда я собрался уходить, он, как всегда, встал навытяжку, но голос его звучал приниженно:

– Прошу вас, давайте мне время от времени возможность перекинуться с вами словом, я ведь пока что не приговоренный преступник. Не презирайте и не отвергайте меня! Заходите, ваши визиты обеспечивают мне определенную моральную поддержку – так мне легче переносить эти муки… Мне бы только с кем-нибудь поговорить.

Камера Геринга. Беседа с Герингом продлилась два с половиной часа. Мы говорили на самые разные темы, начиная от личных и кончая ремовским путчем 1934 года. Как всегда, в выходные дни, когда обвиняемые не находились на публике, его потребность выговориться была непомерной. Геринг стремился всеми доступными средствами обосновать, что, дескать, до последней минуты пытался отвратить угрозу войны с Англией.

– Послушайте, Риббентроп был готов нанести удар, если заметил бы, как я действую в обход дипломатических каналов.

Геринг предъявил мне книгу шведского посредника Далеруса, где детально описывались все негласные усилия и переговоры между ним и англичанами. Геринг собирался предъявить эту книгу на процессе.

Говоря о политике с позиции силы в отношении Великобритании, он заявил, что, дескать, в намерения Германии не входило заботиться об усилении мощи Японии в ущерб Великобритании.

– В действительности нас отнюдь не радовал факт оккупации японцами Сингапура – мы понимали, что рано или поздно здесь столкнутся европейские и азиатские интересы. Но война есть война, и среди кого только не приходится вербовать союзников. Дареному коню в зубы не глядят.

Некоторое время спустя мы перешли к обсуждению действенности доказательств, приводимых на процессе за последнюю неделю.

– Да, я понимаю. Дела все хуже и хуже, и так будет продолжаться до тех пор, пока не поднимемся мы и не изложим нашу точку зрения на весь ход истории. Но, знаете, что меня расстроило даже сильнее, чем тот фильм о концентрационных лагерях, – это еще не самое страшное! Этот коротенький эпизод заседания Народного суда, где судили участников заговора 20 июля и где председательствовал этот трепло Фрейслер. Говорю вам, я чуть не умер со стыда! Мне приходилось слышать о том, что за мракобесы заседают в этом суде, но меня корчи одолели, стоило мне услышать, как этот судья рычал на обвиняемых, вина которых пока что не была доказана!

Казалось, Геринга вышеупомянутые кадры впечатлили куда сильнее, чем это следовало ожидать, принимая во внимание его всегдашний пиетет к соблюдению военного этикета и свое собственное положение представшего перед судом обвиняемого. Поскольку меня интересовало, испытывал ли Геринг угрызения совести в связи с покушением, я поинтересовался у него, каково его теперешнее отношение к фюреру.

– После того как приведено столько доказательств вины фюрера Германии в массовых убийствах, я не могу понять, почему вы и сейчас склонны поддерживать его. Мне думается, народ такое вряд ли оценит.

– О, в таком случае вам никогда не понять народ так, как понимаю его я. Стоит мне сейчас унизить того, кого я всегда и во всем поддерживал, меня ждет всеобщее презрение. Кто знает, как все будет 50 или 100 лет спустя.

– Вероятно, Гитлер так и останется самым кровавым и вероломным из чудовищ ХХ столетия.

– Да, может быть, он был и жесток и вероломен, но в ином смысле. У меня в голове не укладывается, что он действительно совершал такие деяния. За последние два года он был жесток и вероломен по отношению ко мне, как я вам говорил. И действительно, он столько раз презрительно и уничижительно отзывался о некомпетентности и никчемности люфтваффе, что я краснел, поворачивался и уезжал на фронт, чтобы избежать подобных сцен. Знаете, я ведь фактически остался не у дел после того, как вы сумели обеспечить себе превосходство в воздухе. Но потом он приказал мне присутствовать на всех штабных совещаниях, будто желая мне сказать, мол, «стой и проглатывай все это, черт бы тебя побрал!» И так злобно!

Геринг описывал все эти события настолько взволнованно и страстно, что не было сомнений в том, как мучительно переживал он такой удар по своему самолюбию. Его лояльность и преданность фюреру становилась все более сомнительной.

– И потом, знаете, он додумался до того, что приказал арестовать меня и убить, – рычал Геринг.

– Вероятно, вы попали под подозрение в участии в заговоре 20 июля, – высказал я предположение. – Может, Борман подал ему такую идею.

Геринг очень странно взглянул на меня, и ответ его прозвучал подозрительно быстро, было видно, что подобные идеи не раз приходили ему в голову.

– Да, а почти уверен, что в конце концов именно так все и было. Но я до сих пор не могу взять в толк, как это он смог пойти на организацию таких массовых убийств. Я постоянно размышляю об этом – это для меня сродни какой-то головоломке… все, связанное с этим!

Геринг принялся расхаживать по камере, прижимая кулаки ко лбу, будто в попытке что-то вдолбить себе в голову – на мой взгляд, он чуток переборщил с театральностью.

– Но он, несомненно, был способен на немалую жестокость – это доказывает устроенная Рему кровавая баня, – сказал я.

При упоминании Рема Геринг буквально взорвался:

– Рем! Только не напоминайте мне об этой свинье, этом поганом педерасте! Это был гнойник, извращенец из этих кровожадных революционеров! Они ответственны за то, что на первом этапе партия представляла собой сборище подонков – они творили чудовищные оргии, избивали евреев на улицах и высаживали стекла витрин! Уже в самом начале они пошли на то, на что после нас вынудила пойти только война. Они устроили нам действо – настоящую кровавую революцию! Они стремились изничтожить весь офицерский корпус, все партийное руководство и, естественно, всех евреев – всем устроить невиданную резню! Что же за свора бандитов-извращенцев были эти СА! И чертовски здорово, что я их всех смел с дороги, а не то они бы нас всех прикончили!

И на смену спавшей маске бравады неунывающего оптимиста наружу вылезла бандитская натура, которую не в силах были затушевать ни галифе, ни блуза, ни домашние туфли, в которых Геринг с горящими от возбуждения глазами, яростно жестикулируя, мерил шагами камеру.

– Я с ними не церемонился! Я пошел к этому гауптману из СА и спросил: «Оружие какое-нибудь есть?» «Нет, нет, герр шеф полиции, – ответила мне эта свинья, – ничего, кроме вот этого пистолета, на который вы лично выдали мне разрешение». А потом я обнаруживаю в подвале целый арсенал, численностью больше, чем арсенал всей прусской полиции! Я приказал своим людям вытащить этого типа и расстрелять. Это же была банда головорезов! Я же предотвратил катастрофу!

– Странно, что Гитлеру пришлось прибегать к помощи таких вот подонков, если он так стремился к правопорядку.

– Э, тогда он просто не видел, кто они есть, как мне представляется. Мы вынуждены были разделаться с ними ради построения рейха и партии.

В камеру зашел надзиратель, чтобы забрать посуду Геринга для ужина. Я собрался уходить.

– У нас еще будет время до вынесения приговора побеседовать об этом, – сказал я на прощание.

– Вы имеете в виду смертный приговор, – ответил он, прибегнув к своему обычному и привычному циничному юморку. – Меня это ничуть не волнует – вот удастся ли мне сохранить лицо, это меня действительно волнует! – Геринг хитровато рассмеялся. – Поэтому я страшно рад, что капитуляцию подписал Дёниц. Мне никак не хотелось, чтобы потом мое имя связывали бы со всем этим. Ни в одной стране никогда не почитали вождей, которые признавали поражение. А смерть – к чертям ее! Я ее уже лет с 12–14 не боюсь.

Камера Гесса. Гесс отказался от своей послеобеденной прогулки, предпочтя «полежать и подумать». Но моему приходу обрадовался. Первым делом он обратился ко мне с просьбой повторить тест на запоминание рядов чисел. Тестирование показало лучшую способность к концентрации, что, в свою очередь, свидетельствовало о восстановлении памяти.

– Теперь вам уже легче следить за ходом процесса?

– Теперь мне уже за всем легче следить. Сначала, когда память снова вернулась ко мне, мне еще много казалось не совсем понятным, но теперь я во всем разобрался.

Гесс не счел необходимым придерживаться прежней версии о «длительной симуляции», а убеждал всех в том, что это была не только симуляция, избегая, впрочем, всяких намеков на умственное расстройство. На мой вопрос, что он думает по поводу собранных доказательств, Гесс ответил:

– Непостижимо, как все это могло произойти.

– Какого мнения вы теперь о Гитлере?

– Не знаю – думаю, в каждом гении присутствует дьявол. Не следует его за это винить, он просто живет в нем, вот и все.

Было видно, что мысль эта захватила его, но Гесс явно не торопился распространяться далее на эту тему, сказав лишь:

– Все весьма трагично. Но я доволен уже хотя бы тем, что пытался что-то предпринять для прекращения этой войны.

Интерес Гесса вызывала форма правления США. Я кратко описал ему избирательную систему законодательной, исполнительной властей и судопроизводства, разъяснив их функционирование и упомянув о мерах сдерживания и контроля. Ему хотелось знать, наделен ли американский президент правом роспуска Конгресса по своему усмотрению. Я ответил, что такого права у него нет. Конгресс находится под постоянным контролем избирателей через систему выборов и институты выражения общественного мнения, и об ответственности членов Конгресса перед своими избирателями.

– Национал-социализм содержал не совсем плохую идею, – высказался он. – Уничтожение классовых различий и национальное единение народа!

– Вероятно, это была изначальная идея, однако впоследствии ее заменили искаженным расизмом, что было намного хуже.

Гесс из своей подверженности чужому влиянию согласился, но это было скорее сиюминутным согласием.

– Да, верно. Результат был как раз противоположным.

Затем мы перешли к обсуждению вопросов расовой психологии, в которой я доказал ему, что американские психологи и антропологи занимались и занимаются изучением проблем различий, обусловленных различием рас, что в этом направлении имеются и подтверждения тому, что так называемые расово-психологические различия на деле обусловлены социальным окружением и что теория «господствующей расы» просто смешна. Гесс признал, что нацисты, скорее всего, совершили «ошибку», проводя в жизнь свою расовую политику. Так Гесс считал в воскресенье 16 декабря.

Когда подошло время идти на молитву в часовню, Гесс снова не пожелал в этом участвовать. По его словам, он и прежде не испытывал никакого религиозного рвения и теперь не позволял себе размягчаться только по причине того, что предстал перед судом, которому предстояло решить, оставаться ему на этом свете или нет.

17 декабря. Преследование христиан

Послеобеденное заседание. Полковник Стори привел описание партийных мероприятий, направленных на подавление христианства. Сменивший Гесса на его посту Борман довел до сведения гауляйтеров в секретном циркуляре основополагающие партийные принципы. В этом циркуляре говорилось: «Национал-социалистические и христианские воззрения несовместимы… Наше национал-социалистическое мировоззрение куда выше христианской концепции, которая в основе своей позаимствована у иудеев… Влияние, оказываемое или же могущее навредить народной политике фюрера, проводимой им при помощи НСДАП, должно быть устранено…» Давление оказывалось на все конфессии, тысячи церковных служителей были брошены в концлагеря.

В 1937 году папа Пий XI назвал национал-социализм тем, чем тот являлся: «Обусловленный гордыней отход от Иисуса Христа, отрицание его искупительного подвига, культ насилия, обожествление расы и крови, подавление свободы личности и человеческого достоинства».

22 декабря. Тюремное Рождество. Раскаяние Франка

Камера Франка. Франк неторопливо покуривал трубку и приветливо улыбнулся, когда я ступил в его камеру.

– У нас с Риббентропом только что состоялась дискуссия. Нет смысла спорить с ними – эти люди просто не в силах уяснить себе значимости этого процесса. Он пытается вдолбить мне, что, дескать, война была необходима и неизбежна. Воображаете себе – и это после всех представленных доказательств, что Гитлер к ней стремился! И толстяк взбешен из-за того, что я передал суду свои дневники, эти 40 тетрадей. «Что это вы? Почему вы их не сожгли?» – набросился он на меня. Разве он способен понять истину и высшие ценности? Я прекрасно помню, что принял это решение, когда мы были уже в кольце врага. Они умоляли меня сжечь эти дневники до того, как я окажусь с ними в плену. Я как раз тогда слушал музыку. Это была оратория Баха, «Страсти по Матфею». Когда я услышал Христа, голос внутри произнес: «Что? Предстать перед врагом в фальшивом обличье? От Бога тебе правду все равно не скрыть!» Нет, правда должна быть высказана раз и навсегда. Знаете, а у меня с «толстяком» произошла ссора по поводу того, следовало ли Гитлеру предстать перед судом за все свои деяния (смотри 14 декабря). Кажется, никто из них, кроме разве что Зейсс-Инкварта, так и не уяснил себе, что остается лишь одно – говорить всю правду без утайки.

– А Фриче и Шпеер?

– Да, еще Фриче и Шпеер. Какая же все-таки мука мученическая этот процесс! Нам и всему миру сдержанно сообщают о таких ужасах – ужасах, о которых мы все знали. И о которых не знали. О которых мы не желали знать. Ей-богу, хочется провалиться сквозь землю от стыда!

Я вопросительно посмотрел на него, и Франк продолжил:

– О да, да – стыд просто уничтожающий! Такие люди, судьи, представители обвинения – такие фигуры – воплощение достоинства – англичане – американцы, в особенности англичане. Но они все там, по ту сторону той скамьи, на которой приходится сидеть мне в компании таких мерзких типов – Штрейхера, Геринга и Риббентропа. Да, да, – вздохнул он, – ничего не попишешь… Меня уже то радует, что хоть вы и пастор Сикстус заходите ко мне переброситься словом. Знаете, пастор Сикстус – чудесный человек. Если бы применительно к мужчине можно было сказать «дева», то я бы его именно так и назвал – столько такта, умения сопереживать, такая непорочность. Вы понимаете, что я имею в виду. Религия – великое утешение, а теперь – мое единственное. Сегодня я как ребенок радуюсь предстоящему Рождеству. Знаете, иногда я себя спрашиваю, на самом что ни на есть глубоком подсознательном уровне: а, может, вся эта вера в потустороннее бытие и не просто фантазия, а, может, жизнь и не кончается стылой могилой. Бац! Все! Finis! И все же хорошо, что вот так, до самого конца будешь верить в эту иллюзию. Кто знает?

(Теперь мне впервые за два месяца стали понятны причины, заставившие Франка перейти в католичество и которые в период изоляции его в камере до начала процесса свидетельствовали об его искреннем раскаянии.)

– Меня посещают такие отчетливые сны, – продолжал он. – Иногда я словно наяву слышу музыку. Недавно в одну из ночей я слышал во сне отрывок из скрипичного концерта Баха. Так внятно, так явственно! Чудесный сон!

– А эротические сны вас не посещают?

– Нет – с тех пор, как я увидел тот сон, о котором говорил вам, эти горы и море. Мне кажется, они потому и исчезли, что нет возможности удовлетворить эту потребность.

Я снова вернулся к чувству вины.

– Я вот размышлял о ваших этих речах и строках в вашем дневнике. Как вы могли говорить и писать такое, заведомо зная, что все не так?

– Не знаю. Я и сам понять этого не могу. Видимо, во мне есть нечто порочное, злое – как и во всех людях. Я позже вам это как следует разъясню. Дайте мне немного времени – я все подробно запишу для вас, чтобы вам было понятно. Одним массовым гипнозом этого не объяснишь. Тщеславие – вот это уже ближе к истине. Оно свою роль сыграло. Вы только представьте себе – тебе 30, а ты уже министр, на лимузине разъезжаешь, целая свора секретарей у тебя на побегушках. Видимо, мне захотелось утереть нос этим эсэсовским руководителям, посоревноваться с ними по части прилежания. А Гитлер поощрял в людях злое начало. Это ведь на самом деле было нечто феноменальное! Я как увидел его на экране в зале заседаний, так снова на мгновение, не дольше, но все-таки будто окрылился. Я ведь очень подвержен чужому влиянию. Странно. Сидишь перед судом, на твоей совести столько постыдного, позорного. Исступленно думаешь, голову себе ломаешь над тем, как подыскать оправдание, за каждую соломинку цепляешься. А тут на экране появляется Гитлер. И ты выбрасываешь руку вперед…

Франк выбросил руку вперед, закрыл глаза и стал хватать ртом воздух как утопающий, судорожно пытающийся ухватиться за соломинку.

– На мгновение на тебя снова накатывает одурь, и ты думаешь… может быть. Но тут все проходит – раскрываешь ладонь, а в ней пусто, в ней ничего! Башня голой правды твоего позора с каждым днем все выше и выше, а зал суда безучастен. Боже, какие же мы тупые дураки! Всем нам досталось. Теперь мы на фоне трезвого рассудка и по шкале отсчета общечеловеческих ценностей постигаем, насколько же бессодержателен тот былой восторг. Но тогда мы этого не замечали. Восторг был везде. Как только он проходил, он сменялся другим ярким событием, новой речью или очередной иллюзорной победой. Но теперь, теперь-то поздно, теперь отсчет моего бытия ведется по часам. И мне необходимы эти часы, чтобы освободиться от своих грехов перед Богом. Та полька спросила меня, что бы я делал, если бы меня не приговорили к смертной казни. Ей я не стал этого говорить, но вам скажу – я бы покончил собой. Дальше так продолжаться не может.

Я вам рассказывал, что мне предсказала одна цыганка в 1934 году? То, что я не доживу до пятидесяти лет? Видите эту линию у меня на ладони? Она внезапно обрывается, видите? Та цыганка тогда сказала, что это будет связано с каким-то процессом, с каким-то судом. Меня это не насторожило, поскольку я был адвокатом, ничего странного в этом нет. А потом она сказала, что до своего пятидесятилетия я не доживу. Любопытно, не правда ли?

– А вообще, почему вы предприняли попытку самоубийства при аресте?

– Ах, это… Да, я резанул себя вот здесь и там, поглядите. Вначале со мной обращались довольно плохо. А потом эта катастрофа, Гитлер, который бросил всех своих, все рухнуло в один миг. Просто не смог этого перенести.

23 декабря. Политика с позиции силы

Камера Геринга. Геринг был настроен философски и строил догадки относительно будущего Германии и Европы. Он несколько раз повторил мысль о том, что в секторе международной политики с позиции силы разгорается неизбежная борьба противоположных интересов. Америка, у которой интересов в Европе нет, в конце концов, ретируется, и европейский континент станет ареной бескомпромиссной борьбы между Великобританией и Россией.

– К чему эта бесконечная ненависть и эти конфликты? – полюбопытствовал я. – Вам не кажется, что люди, в конце концов, осилят науку переносить друг друга – хотя бы из чистой заинтересованности в дальнейшем существовании человечества?

– Нет, этот мир просто перенаселен, – таков был незамедлительный ответ. Полушутя-полусерьезно Геринг добавил: – Если только, конечно, современная наука не додумается до того, что обеспечит всем пропитание при помощи особых пилюль или чего-нибудь в этом духе. – И снова, уже вполне серьезно, продолжил: – Англия обязана заботиться о сохранении своего политического равновесия на континенте или о своем непосредственном влиянии на Европу. От этого никуда не уйти. С населением всего-то в 45 миллионов человек ей приходится удерживать в повиновении целую империю, насчитывающую полмиллиарда. Англичанам придется удерживать за собой жизненно необходимый путь через Средиземное море, препятствуя любому, кто попытается оспорить право Британии на этот регион. Я хотел убедить Англию, что в ее интересах позволить нам стать сверхдержавой на нашем континенте. Тогда мы могли бы не мешать Англии вершить дела в своей империи. В наших интересах было и сохранение Англии в роли противовеса русской и японской угрозам. Как я уже вам говорил, нас отнюдь не обрадовало взятие японцами Сингапура. Но англичане не пожелали видеть нас в роли хозяев континента. Вот мы и ввязались в битву с русским колоссом. Боюсь, британцы хоть и с запозданием, но уяснили себе ситуацию, а между тем Россия уже начинает грезить о создании евразийской империи. Англия полагается на этот истончившийся путь, удерживаемый ею, как великой морской державой, к тому же существенно ослабленной. Россия же, напротив, опирается исключительно на свои неисчерпаемые людские резервы. Теперь господство на воде уже ничего не решает, все решает господство в воздухе. Подумайте, ведь русским в высшей степени наплевать, обстреляют ли англичане с моря парочку портовых городов, или нет. Это никак не помешает русским удерживать в повиновении евразийскую империю, раскинувшуюся от Франции до Китая. Задумайтесь: это ведь почти миллиардное население! Чуть ли не половина Земли!

И русские, скорее всего, обойдутся без очередной революции для обретения такого господства. Германия теперь обнищала настолько, что социализма в ней не избежать. Сталин на длительный срок заручился возможностью влиять на коммунистические революции. Это даже фюрер признавал. Но кто с определенностью может сказать, что за радикал придет к власти после смерти Сталина. Я не могу. Все еще может пойти и мирным путем. Уже наличествует некая прослойка логически мыслящих кандидатов, наделенных властью и влиянием. Это и Молотов, и другие ребята. Знаете, – со смехом сказал Геринг, – прослойка всегда найдется, и неважно, какую она выберет форму правления, коммунистическую или же что-то еще. Лишь способнейшие и сильнейшие приходят к руководству страной – уж меня в этом смысле обмануть трудно.

Концовкой фразы Геринг явно намекал на себя – непомерное тщеславие давало знать о себе. Я заметил, что взаимопонимание с Россией было бы более чем кстати. Геринг, задумавшись на мгновение, все же со мной не согласился – идея такого взаимопонимания пришлась ему не по вкусу.

– Не забывайте, что Россия до сих пор представляет собой неограниченную диктатуру, в точности такую же, какой была Германия. И вам в этом случае предстоит столкнуться с вечной проблемой политики с позиции силы. Ее ведь не объехать и не обойти!

– Возможно, нам и удастся чего-то добиться, если только разумные люди в правительстве попытаются урегулировать все вопросы мирным путем, а не ставить всех перед свершившимся фактом по примеру Гитлера. Результат вам известен.

– Но фюрера, если он действительно что-то решил, уже никаким способом от этого отговорить было невозможно. Можно было приводить какие угодно, самые разумные доводы – без толку. Он оставался неумолим. Так и с русской проблемой. После того как он принял решение напасть, его уже ничто не могло заставить отказаться от этого…

Меня спрашивают, почему я не порвал с ним, если он не поддавался моим уговорам избрать более разумный курс. Да потому, что он тут же велел бы расстрелять меня. И, кроме того, этого мне никогда бы не простил и немецкий народ! Как я уже говорил вам, речь идет не о моей жизни или смерти, а о моей роли в истории. И если мне суждено умереть, то пусть это будет смерть мученика, но не изменника. Никто и никогда не сохранит уважение к тому, кто изменил своему вождю. Вы думаете, у русских осталась хоть крупица уважения к Паулюсу? Вы думаете, у меня осталась хоть крупица уважения к тем русским генералам, которые служили нам? Нет, история рассматривает события под другим углом. Не забывайте о том, что величайших в истории захватчиков никто и никогда не назовет убийцами – ни Чингиз-хана, ни Петра Великого, ни Фридриха Великого. Не бойтесь, настанет день, когда мир по-иному взглянет на нас, и немецкий народ изменит свою оценку. Сейчас уж, конечно, его будут рвать на куски. Возможно даже, что он в отчаянии припечатает нам клеймо убийц. Но все изменится. Пусть только ваше военное управление наберется терпения. Жестокое обращение, нищета, преступность, безработица. В конце концов, вы поймете, кто есть ваш истинный враг. Через пять лет вспомните мои слова и задумаетесь над ними.

Знаете, американцы ведь в подобных играх – дилетанты. Они ведь так спесивы и наивны. И мы, немцы, грешили тем же. Англичане сообразительнее в подобных вещах – у них куда больше практики. Есть такая пословица – «У немца мягкое сердце и твердая рука. У англичанина твердое сердце и мягкая рука». Вот этой самой «мягкой рукой» они и сумели удержать власть. Сначала били этих буров, потом в ход пошла мягкая рука, и десять лет спустя буры сражались уже на их стороне. И сейчас британцы действуют точно так же. Они сказали себе: «Дадер, пусть американцы поиграют в тюремщиков и обвинителей. А мы ограничимся тем, что предъявим наше обвинение – у нас есть главный судья, он вне всякой идеологии и иной раз даже готов вступиться за права обвиняемых. Пусть американцы возьмут на себя самую агрессивную часть работы, и пусть немцы их за это возненавидят».

– Мне кажется, вы и сами были бы не против податься в англичане, если бы вам представилась возможность прожить вашу жизнь заново?

– Если не считать соотечественников, на втором месте у меня англичане. В них есть что-то, чего недостает американцам. Например, уважение к статусу. Они никогда не обратятся ни к генералу, ни к маршалу, как вы – то есть «мистер такой-то». Генерал для них остается генералом, титул титулом. Вы, американцы, просто не понимаете этого. А вот британцы понимают. И еще: британцы никогда не станут пытаться в один день насадить демократию в только что отвоеванной стране. Они скажут: «Ну что же – в одной стране демократия работает, в другой не хочет». А вы – у вас демократия – это какая-то навязчивая идея. Мы совершили ту же ошибку – попытались в один день насадить национал-социализм в оккупированных странах.

И одно для нас ясно – Германии предстоит объединяться либо с англичанами, либо с русскими, если она снова хочет подняться. И, видимо, приоритет на стороне русских. И они не дремлют! Фриче говорил мне, что они все время справляются обо мне. Я и знать не знал, что они так мною заинтересовались. Может, к лучшему было бы, если бы меня арестовали они.

– Вы действительно в это верите?

– Как знать? Это только одна из возможностей. Впрочем, они бы меня сразу ликвидировали. Хотя, с другой стороны… И все же я ни за что бы не принял коммунизм – слишком уж долго я с ним сражался. Вероятно, это зависело бы от того, сумели бы мы достичь какой-то договоренности.

Камера Риббентропа. Мне бросился в глаза ворох бумаг на столе в камере Риббентропа, обитатель камеры сосредоточенно и нервно копался в них. Стоило мне оказаться на пороге, как он сразу же обрушил на меня нескончаемый поток оправданий. Риббентроп говорил настолько быстро, будто рассчитывал тем самым замедлить ход времени, чтобы успеть вымолить себе прощение.

– Вы верите в то, что я действительно планировал агрессивную войну, герр доктор? Обвинение представило совершенно необъективную картину! Я не сомневаюсь, что в распоряжении представителей обвинения имеется и масса документов, которые доказывают как раз обратное. Сначала они утверждали, что это я вбил в голову Гитлеру идею о невмешательстве Англии. Теперь же утверждают диаметрально противоположные вещи. Все можно рассматривать с очень многих сторон. Поймите, я действительно перенес сроки нападения на Польшу, когда Англия выступила с гарантиями ее суверенитета. И потом, это обвинение в антисемитизме. Это совершенно вопреки моей натуре! Ни одному слову Лахузена верить нельзя! Если принимать во внимание тот всеобщий психоз и ту ненависть, возобладавшие в мире, то не составит труда отыскать какое угодно высказывание. Сила на вашей стороне, и мы уже ничего не в состоянии изменить. Но насколько же неумно обвинять нас за то, что было сказано в порыве, под воздействием эмоций и всеобщего военного психоза! И со стороны евреев не очень-то умно столь открыто выражать свою ненависть к нам. Поймите, я на них не в обиде, но это ведь так неумно…

– А какова, по-вашему, роль евреев в этом процессе?

– О, я прекрасно понимаю, что они обладают и силой и немалым влиянием. Ведь в Нью-Йорке столько банкиров-евреев. Вам не приходилось слышать о Кун-Лёбе и Феликсе Варбурге? Но я не антисемит, ни в коей мере не антисемит! Не следует прислушиваться к тому, что говорит этот Лахузен! Мне всегда приходилось иметь дело с евреями-предпринимателями. Вы просто попытайтесь представить себе человека – я имею в виду Лахузена, – который 6 лет просидел на своем посту… И этот человек утверждает, что все это время работал против нацистов. Если он был против, тогда ему следовало сразу уйти со своего поста… А потом он выдает устное показание, основанное на личных воспоминаниях периода военного психоза. Вы ведь психолог. И без сомнения помните тот эксперимент Ломброзо относительно достоверности свидетельских показаний. От двенадцати разных людей он получил двенадцать совершенно различных описаний одного и того же происшествия!

Голос Риббентропа стал тихим и жалостливым:

– Почему победители не могут рассматривать все это как одну из неотвратимых исторических трагедий, почему бы им не попытаться отыскать миролюбивое решение? – молил он. – Нет смысла громоздить ненависть на ненависть! В конечном итоге это ударит рикошетом и по вам, поверьте!

– А почему ни вы, ни Гитлер раньше об этом не задумывались? Бог тому свидетель – союзники войны не желали! Это Гитлер, подстегивая в народах скрытую ненависть и агрессивность, денонсировал международные договоры, нарушал принципы нейтралитета, отказывался от выдвинутых мирных предложений.

– Вы знаете о том, что он никогда не информировал меня обо всех этих сопутствующих обстоятельствах? На самом деле! Большинство из того, что вы здесь перечислили, стало мне известно лишь на этом процессе. И я не уверен, что тот документ от 1937 года – не фальшивка[10]. Мне об этом ничего не известно. Я, во всяком случае, там не присутствовал. Присутствовали Нейрат и Фрич. Но могу вас заверить, нас всех возмущают эти преследования и жестокости! Все это просто не по-немецки! Можете себе представить, что я способен кого-то убить? Вы же психолог. Признайтесь честно, похож кто-нибудь из нас на убийцу? Я не могу себе вообразить, что Гитлер отдавал такие приказы. Я не могу поверить, что он об этом знал. Я знаю, что он мог порой поступать жестко. Но я всем сердцем верил в него! Он мог быть и очень добрым! Я все для него делал! Эти приказы отдавал Гиммлер. Но сомневаюсь, что Гиммлер – настоящий немец. У него было такое странное лицо! Мы с ним не ладили.

– Вы допускаете, что Гиммлер совершал все эти деяния без позволения на то Гитлера и без четко сформулированного приказа последнего?

– Мне это неизвестно. Мне это действительно неизвестно. Но не забывайте, итоги последней войны поставили нас в безвыходное положение. Такая нищета и безработица. Германии требовалось жизненное пространство. Если бы только нам оставили одну-единственную колонию, никто и никогда не услышал бы о Гитлере!

Затем беседа коснулась атомной бомбы и как раз проходившей в Москве конференции по вопросам контроля над атомным оружием. Я рассказал Риббентропу о небывалой разрушительной мощи этого оружия, о мирном использовании атомной энергии, а также возможностях с ее помощью как уничтожить, так и освободить человечество.

– Боже мой! – вырвалось у Риббентропа, – это же означает тотальную революцию в развитии цивилизации, верно? Полную ревизию всех нынешних представлений?

– Да, все прежние представления о промышленности, о международной экономике и политике с позиции силы отныне не имеют хождения. Представьте себе, если бы Гитлер не был столь нетерпелив, можно было бы постепенно внедрить использование атомной энергии в мирных целях на благо промышленности, а не первым делом ударяться в экспериментирование со страшнейшим оружием. Германия получила бы его ничуть не позже остальных. И в свете этого вопрос о жизненном пространстве отпал бы сам собою.

– Вы считаете? Боже праведный! Вот это мысль! Больше и не скажешь! Вы рассказали мне нечто в высшей степени любопытное, герр доктор! Все это весьма и весьма удивительно! Мне кажется, бессонная ночь мне сегодня обеспечена!

24 декабря. Штрейхер-философ

Камера Штрейхера. В канун Рождества христианские постулаты волновали Штрейхера ничуть не больше обычного.

– Пастор оставил тут мне брошюрки, но мне до них дела нет. Знаете, я и сам в некотором роде философ. И немало передумал насчет сотворения мира Богом. И при этом всегда задавал себе один и тот же вопрос: коль мир этот создан Богом, кто же в таком случае создал самого Бога? Как видите, если слишком над этим задумываться, недолго и в дурдом угодить. И вся эта тягомотина о еврее Христе, сыне Божьем, не знаю, уж очень это все смахивает на пропаганду.

Штрейхер осведомился о последних событиях в мире. Я сообщил ему о состоявшейся в Москве конференции по вопросам контроля над атомным оружием. Далее я рассказал ему о том, что атомная энергия означает коренной переворот в экономике, политике и даже философии, так что вопрос о жизненном пространстве утрачивает свою актуальность.

– Что вы говорите? – изумился Штрейхер, выпучив от удивления глаза. – А как же изготовить все эти атомы?

Я объяснил ему, что изготавливать атомы нет нужды, речь идет просто об использовании уже имеющейся в природе энергии. Но, судя по всему, такое объяснение показалось Штрейхеру заумным. Он попросил меня снабдить его литературой и иллюстрациями на данную тематику.

25 декабря. Причины войны

Камера Геринга. И даже сегодня настроение Геринга никак не назовешь рождественским. Он настаивал на том, что своекорыстие отдельного человека и наций в целом – единственная реальность. Так мы перешли к мюнхенскому соглашению.

– Все произошло в соответствии со схемой F! – начал Геринг. – Ни Чемберлен, ни Даладье ни в малейшей степени не были заинтересованы пожертвовать чем-либо ради спасения Чехии. Это было ясно, как божий день. Участь Чехии решилась за какие-то три часа. После этого они еще четыре рассуждали о таком понятии, как «гарантии». Чемберлен и дальше продолжал увиливать. Даладье вообще витал в облаках. Присутствовал, только и всего.

Опустившись на нары, Геринг вытянул ноги и со скучающим видом склонил голову.

– Даладье лишь время от времени кивал в знак согласия. Ни разу не возразил ни по одному вопросу! Я был просто поражен, с какой легкостью Гитлер все это обстряпал. Им же было известно о наличии в Судетской области Чехии заводов «Шкода» и предприятий по выпуску боеприпасов, они же понимали, что сдают нам Чехию. И когда Гитлер внес предложение перебросить в Судеты кое-что из наших вооружений по нашу сторону границы, как только немецкая часть Судетов перейдет к нам, я ожидал взрыва негодования. Но нет – и не пикнули! Мы получили все, что желали! Вот так! – при этих словах Геринг выразительно щелкнул пальцами. – Они не настаивали на том, чтобы хотя бы проформы ради согласовать все эти вопросы с самой Чехией – ничего подобного! Французский посланник в Чехии впоследствии высказался так: «Теперь мне предстоит огласить осужденным приговор». И все. Вопрос о гарантиях свелся к тому, что гарантом по оставшейся части Чехии выступал Гитлер. Ну, вы же прекрасно понимаете, что это означало.

Камера Кейтеля. Кейтель был мне благодарен за мой рождественский визит и в благодарность был со мной предельно откровенен:

– Пожалуйста, никому об этом не говорите, пока это все не завершится, но я убежден, что решение Гитлера напасть на Россию было равнозначно признанию своей собственной слабости, а воевать с Польшей вообще не было нужды!

– В самом деле?

– Абсолютно! Сейчас я твердо в этом убежден, и никому меня не переубедить – ни Риббентропу, ни Герингу. Но, прошу вас, остальным об этом ни слова, или я вообще ничего вам не скажу. Когда мы отказались от намерения напасть на Англию, да это было нам и не под силу – слишком малочислен был наш флот, – нужно было хоть как-то, но действовать. А что он мог предпринять? Забрать Гибралтар? Мы были не против, а вот Франко сдрейфил. Сидеть сложа руки? Невозможно! Этого только и нужно было Англии, чтобы рано или поздно уморить нас голодом. А ведь все это время в жилы вермахта вливался живительный сок из нефтяных скважин Румынии. Не следует этого забывать, профессор.

Нефть! Она была ключом ко всему. Без румынской нефти мы не протянули бы и недели. А рядом с ними Россия – тем ничего не стоило взять да перерубить перекачку. Мне кажется, Гитлер не мог не понимать того отчаянного положения, в каком мы оказались. Ежемесячно из Румынии мы получали приблизительно 150 тысяч тонн нефти. Для ведения войны нам был необходим абсолютный минимум в 300–350 тысяч тонн. Те 100 тысяч тонн, которые мы производили внутри Рейха, включая и синтетический бензин – капля в море. Одним только люфтваффе требовалось 100 тысяч тонн в месяц. И потеряй мы румынские месторождения – нам конец! И Гитлер понимал, что мы никак не можем позволить себе сидеть сложа руки. Что до стратегии, тут он куда опытнее и Риббентропа, и Геринга. Нападение на Россию действительно было шагом отчаявшегося, поскольку он понимал преходящий характер всех наших побед и всю малозначительность этой успешной операции Роммеля в Африке. Естественно, он вел себя так, будто русская кампания – дело верное, наше предназначение и почетный долг. Но теперь, задним числом, я не сомневаюсь в том, что это был весьма рискованный шаг отчаявшегося человека.

– Вы действительно так считаете?

Кейтель, приложив указательный палец ко лбу, зажмурился.

– Да! Мне не кажется, что он сам был в этом так уж уверен. Но внешне все было в порядке – внешне не подкопаться. Это был поступок отчаявшегося! И никому меня в этом не переубедить. Ни Герингу, ни Риббентропу. Но только, прошу вас, вы им не рассказывайте то, что я вам говорил. Наступление на Россию было безумием, а нападение на Польшу спровоцировали мы сами.

– Да, припоминаю – показания, где упоминались польская военная форма и радиостанция в Глейвице.

Этой фразой я наступил на любимую мозоль, потому что Кейтель тут же оживился:

– Но я же говорил Канарису: «Не лезьте в это!» Говорил ему, что не дело вермахта ввязываться в подобные дела. Ему лишь стоило сказать им, что у него никакой польской военной формы нет. Поверьте мне, герр доктор, в ту пору и подумать не мог о том, что именно замышлялось. Мы представления не имели о том, что в 1939 году Чемберлен и Рузвельт пытались предотвратить войну. Я действительно ничего не знал! Гитлер и не намекнул на то, что этой войны вполне можно было избежать.

Стало быть, судьба! Я всегда мечтал жить в имении. Но одно я вам скажу, профессор, американцу ни за что не понять то безвыходное положение, в которое нас поставил Версальский договор. Только подумайте: безработица, национальный позор. Позвольте мне заявить во всеуслышание: Версальский договор был большим свинством! И именно так он и был воспринят каждым порядочным немцем. Только представьте себе вырвать у Пруссии сердце и дать полякам коридор! Неудивительно, что на таком фоне ничего не составляло убедить всех и каждого, что поляки, дескать, действовали своевольно и эгоистично, отказав нам в Данциге. Каждый порядочный немец должен был сказать: «Долой Версальский договор, всеми правдами и неправдами, но – долой!»

– Я считаю, союзные державы были вполне готовы пойти на разумные уступки. Если бы только Гитлер с таким железным упорством не настаивал на войне.

– Да, я знаю. Что ж, теперь все позади. – Кейтель испустил печальный вздох. – Мы все так верили в него. И обязаны взять вину на себя. А какой позор! Он раздавал нам приказы. Он всегда твердил, что, дескать, он один за все отвечает. В таком случае ему следовало бы проявить выдержку и взять вину на себя. Но, пожалуйста, ни слова остальным из того, что я вам здесь рассказал. Я однажды в присутствии Геринга заикнулся об этом, так тот взъерепенился. Вы помните.

– Хотя в Гитлере было много от демона, – я решил пустить пробный шар.

– Да, и в начале ему несказанно везло во всем! Лучше бы не везло. Вы только представьте себе: мы оккупируем Рейнскую область силами трех батальонов! Всего трех! Я спрашиваю Бломберга: «Как мы будем обходиться тремя батальонами? Предположим, французы вздумают сопротивляться?» «Ах, – ответил Бломберг, – не беспокойтесь! Попытка – не пытка!» И попытался. И получилось!

– Мне кажется, одному полку французов ничего не стоило вышвырнуть вас оттуда, – заметил я вскользь, уже поднимаясь, чтобы уйти.

Кейтель сделал жест пальцами, будто схватывая муху на лету.

– Они с нами вот так могли обойтись, и меня бы это ничуть не удивило. Конечно, когда Гитлер увидел, что все оказалось настолько просто… А потом аншлюс Австрии, без единого выстрела! И пошло одно за другим. Я от всего сердца благодарю вас за этот рождественский приход ко мне. Вы единственный, с кем я могу говорить открыто. Веселого вам Рождества!

Отдав честь, Кейтель отвесил мне низкий поклон.

26 декабря. Состояние духа Гесса

Камера Гесса. Гесс корпел над своей защитой и попросил меня перенести повторное проведение теста Роршаха на начало слушаний. Его результаты в целом удовлетворили Гесса. Я попытался добыть новые детали относительно возвращения памяти, начав разговор на наши прежние темы.

– Как я понимаю, когда ваш адвокат сказал вам, что ждет объявления вас недееспособным, к вам сразу же вернулась память? Как вы чувствовали себя на следующее утро? Проснулись с ощущением ясности в голове и тут же приняли решение заявить суду о том, что отныне ваша память в порядке?

– Нет, все это произошло довольно неожиданно незадолго до начала моего допроса на суде.

– В таком случае эффект следует приписать моим словам непосредственно перед началом допроса. Я же вас предупредил тогда, что вас обязательно объявят недееспособным.

– Несомненно. Да, именно это… И вот что я вам еще хотел сказать, вероятно, вы сочтете это навязчивой идеей, но от этого печенья у меня вчера снова разболелась голова. – Гесс извлек небольшую целлофановую упаковку американских армейских галет и предложил мне. – Не попробуете ли вы одну, а потом, если у вас заболит голова, скажете мне? И еще, вот. – С этими словами он достал еще одну упаковку печенья, тоже американского армейского довольствия – дал мне одно печенье. После того как я съел то и другое, Гесс почувствовал себя явно смущенным.

– Разумеется, может быть, все дело в моих желудочных коликах. Я не стал был на этом заострять внимание, но такое происходило уже дважды.

– Справляетесь со своей защитой? Вам не трудно сосредоточиться?

– Да, я все еще довольно быстро утомляюсь. Не могу долго напряженно работать; время от времени мне необходим отдых. Либо прилечь, либо просто сделать паузу. Поэтому я вынужден накапливать всю энергию, необходимую для подготовки защиты, в перерывах.

27 декабря. Финансовый теоретик Шахт

Камера Гесса. Гесс отдыхал, лежа в постели. Я заверил его, что ни головной боли, ни дурноты после съеденных у него кексов у меня не было. Он решил поставить точку на данной теме: «Тогда это, наверное, от чего-то еще».

Мы немного поговорили о процессе. Гесс признался, что кое-какие из приведенных фактов отрезвили его. В период заключения в Англии его о них не ставили в известность. Я высказал предположение о том, что его, должно быть, немало беспокоило развитие событий после вступления в войну США.

– Да, шок был внушительный. Я вылетел в Англию, будучи твердо убежден в том, что войну мы выиграем, – задумчиво произнес Гесс, но было видно, что это его уже не трогает.

– Но Гитлеру следовало рассчитывать на вмешательство американцев даже еще до нападения на Польшу.

– С какой стати? Ввязываться в войну из-за какого-то там Данцига?

– Нет, в качестве необходимого шага для того, чтобы остановить оккупацию всей Европы. В конце концов, мир не мог сидеть и пассивно взирать на то, как Гитлер проглатывает одну страну за другой. Сначала мы пытались апеллировать к договорам, короче говоря, к мирным средствам, но не военным. Ему следовало также знать, что не со всеми ему удастся так быстро и беспрепятственно покончить, как с Австрией и Чехией. Вы утверждаете, что желали мира. А его вы переубедить не пытались?

После паузы Гесс медленно произнес:

– Не хотелось бы сейчас рассуждать об этом.

Вскоре после этого у него снова случился припадок судорог. Гесс некоторое время ничего не говорил, лишь постанывал от боли, потом припадок миновал. Придя в себя, Гесс поинтересовался, читал ли я отклики в прессе относительно мотивации его вылета в Англию. Я сказал, что нет, но заверил его, что непременно дам ему знать, если прочту.

Камера Шахта. Шахт пребывал в своем обычном приподнятом настроении и рассматривал свое пребывание в тюрьме как факт, который по мере сил и возможностей следовало воспринимать с юмором, всячески делая вид, что данный процесс не имеет к нему ни малейшего отношения.

– Я хотя бы пытался притормозить Гитлера, узнав о его намерениях… Геринга я считаю прирожденным преступником. Я даже видеть его не могу. Знаете, воровство иногда бывает хуже убийства. Оно свидетельствует о характере человека. Можно представить себе преступление из ревности, но воровать – это ведь такая низость!

Лицо Шахта исказила гримаса презрения.

– Расхищать ценности, захваченные на оккупированных территориях! О-о-о! Это же отвратительно. Я никогда не мог с ним общаться, мы с ним совершенно разные люди. Мне известно, что это за человек. Штрейхер, тот просто дурак. О нем и говорить не стоит. Кейтель – живое орудие в чужих руках. Поделом ему! Взять Фрича. Это был человек! И он готов был помериться силами с Гитлером по вопросу ведения захватнической войны! То, что его отправили в отставку три месяца спустя после их знаменитого спора 5 ноября 1937 года, – документальный факт[11].

– Вы думаете, его гибель на поле боя была подстроена?

– Ни к какому другому выводу я прийти не могу, – ответил Шахт.

Далее мы говорили о торговле и Версальском договоре.

– Не забывайте, что ничего дурного в попытках, предпринятых нами вначале, не было. В конце концов, речь шла о создании основ для нашего выживания. Займы в действительности не могли служить решением наших проблем. Ради галочки вашим банкирам. Даже аншлюс Австрии был скорее финансовым бременем, а не облегчением. Они не располагали государственными средствами. Другое дело Чехия и Норвегия. Но мне только и требовалось, что торгового соглашения! Этого было вполне достаточно. Все, что мы имели в избытке, пошло бы на обмен, каждому была бы обеспечена часть выгоды. Меня всегда обвиняли в том, что я хватался за отжившую свой век меновую торговлю. А чего они, собственно, ожидали? Америка складирует свой золотой запас где-то в Кентукки. Вот что есть истинная бессмыслица! Никому от этого выгоды нет, даже правительство уже ни в чем подобном не заинтересовано.

– Мне кажется, что в накапливании золотого запаса все же есть смысл, – возразил я.

– В военное время, вероятно, есть. Но если накапливать и накапливать его в мирное время, это совершеннейшая бессмыслица. Мы ведь все равно не могли осуществлять торговлю на основе золота как платежного средства. И займы, предоставляемые нам тогда, мы все равно не были в состоянии оплатить, как, впрочем, и те, которые вы предоставляете нам сейчас. Только Моргану работа. А что до займов в рамках плана Дэйвса и Янга, так те были еще хуже. Они предоставлялись нам Бейкером, Диллон-Ридом, Ли Хиггинсоном и некоторыми другими нью-йоркскими банкирами. Это были просто никуда не годные займы, которые нам были ни к чему и которые мы потом не могли вернуть. И для вас теперь самое главное, чтобы банкиры получали галочку, а наши политики – очередную игрушку.

Шахт выразил озабоченность своим будущим после освобождения из тюрьмы, в котором он не сомневался, ибо вся его собственность сразу же после его ареста считалась собственностью военного преступника и была разворована немцами. Он сомневался, что теперь Германии вообще понадобятся банкиры.

– И все же, как бы то ни было, – на оптимистичной ноте добавил он, – мне всего-то осталось на этом свете двенадцать лет. Я ведь умру в возрасте 81 года.

– То есть? – Я не смог скрыть удивления, поскольку готов был начисто отрицать, что Шахт – человек суеверный.

– Мы же вырожденцы. Мой дед умер в возрасте 85 лет, отец – в 83 года, мне предстоит умереть в 81 год, а моему сыну – в 79.

28 декабря. Принцип фюрерства

Камера Розенберга. Дискутируя на тему принципа фюрерства, Розенберг привел еще один пример из своей типично розенбергской теории. Принцип фюрерства, как это уже не раз случалось в истории, как и другие великие идеи прошлого, был извращен.

– Французская революция основывалась на идеях братства, но осуществить ее пришлось, только прибегнув к кровавой резне – но сегодня-то об этом никто не вспоминает. Католическая церковь провозглашала идеи мирового братства и доброй воли. Но вспомните, скольких отправила на костер инквизиция. Лютер желал просвещенной реформации, но следует вспомнить кровавую Тридцатилетнюю войну, в которой столкнулись насмерть католики с протестантами. И что же теперь, обвинять Лютера в развязывании этой войны? У вас нет права обвинять нас в имевших место позорных деяниях. Они – не первоначальная идея. Признаю, признаю, на нас лежит ответственность за создание партии, что было явно неудачной попыткой, и партии этой не должно быть места. Но вина, виновность, в смысле ответственности за уголовно наказуемые проступки – заговоры и так далее… В крайнем случае, Гитлер, Гиммлер, Борман и, вероятно, Геббельс. Но они – мертвы. На нас вины нет! Гиммлер – тот действительно виновен. Он воспользовался законами военного времени для того, чтобы распространить свою власть на все, руководствуясь мотивами сохранения безопасности, и слишком далеко в этом зашел.

– А как вообще Гитлер пришел к вопросу о расе?

– О, к этому его подтолкнул личный опыт, история и, как мне кажется, в некоторой степени и мистицизм. Сомневаюсь в его верном видении данной проблемы. Наша главнейшая ошибка: мы предоставили слишком много полномочий главе полиции! Тем самым исказили принцип фюрерства. Он задумывался для тех примерно 200 тысяч, кто отвечал в стране за политику, но никак не для всей нации, численностью в 80 миллионов. И народ не удержался от того, чтобы не сделать из Гитлера идола, которому можно было бы слепо поклоняться. Не это было первоначальным замыслом. Я неоднократно упоминал в своих речах о том, что сосредоточение власти в одних руках продиктовано исключительно военной необходимостью. Но это не означает, что принцип фюрерства должен пониматься превратно.

В связи с отъездом майора Келли в Америку Розенберг дал ему записку, в которой разъяснял причины, которые заставят Америку столкнуться с теми же самыми проблемами.

29—31 декабря. Военные преступники Дахау

Я посетил тюрьму в Ландсберге, расположенную неподалеку от Мюнхена, где дожидались казни приговоренные к смерти судом в Дахау 38 военных преступников. Та самая тюрьма, где Гитлер писал свой «Майн кампф», служит теперь камерами смертников, где дожидаются расплаты те, кто систематически убивал ради воплощения изложенной в книге Гитлера теории в практику. Хотя тюрьма в Ландсберге мало чем отличается от тюрьмы в Нюрнберге, тюремный коридор, куда выходят двери камер, представлял собой весьма любопытное зрелище – из люков дверей камер торчат головы их обитателей. Заключенные переговариваются и пересмеиваются друг с другом, и невольно создается впечатление, что все они уже у гильотины, причем это обстоятельство превратилось в неиссякаемый источник всякого рода специфических шуток. И все это на глазах у скучающих «джи-ай», бесконечно рассуждающих о скорой демобилизации.

Мне удалось кратко побеседовать примерно с половиной из приговоренных, а двух из них подвергнуть тестированию. Результаты охватили всю шкалу – от слабоумия Виктора Кирша до незаурядных дарований Клауса Шиллинга, врача, отправившего на тот свет в результате чудовищных экспериментов с заражением малярией несколько сотен узников Дахау. Как уверяет д-р Шиллинг, он вел работы по получению противомалярийной сыворотки, однако не может с точностью утверждать, оказались ли они успешными, поскольку не имел возможности получить точных данных по причинам смерти. Гиммлер поддерживал такие опыты, ибо «надеялся в случае их успеха повысить престиж СС». Д-р Шиллинг утверждает, что, дескать, «тогда не знал, что речь шла всего лишь о столь неблаговидных мотивах – желании выставить себя не убийцей, а покровителем науки».

Доктор Шиллинг вспоминает, что ему приходилось своими глазами видеть, как обнаженные женщины-цыганки лежали, укрытые одеялами, в ожидании того, когда им придется отогревать подвергнутых опасному для жизни переохлаждению узников-мужчин. «Это же надо – самый настоящий сексуальный садизм!» – высказался по этому поводу доктор Шиллинг. По его словам, его эксперименты проводились исключительно в научных целях.

Немногие информированные преступники утверждают, что умертвление узников лагеря Дахау осуществлялось только с санкции свыше, и крайне возмущены тем, что теперь союзники пытаются переложить вину на них. И когда заключенных морили голодом – это также было санкционировано на правительственном уровне. Вот некоторые типичные объяснения:

Йозеф Зойс, представитель управленческого аппарата: «Да, я видел трупы мужчин, погибших во время транспортировки сюда в 1942 году… Что я мог сделать? Дело солдата – выполнять приказ… Мы не знали, что Гиммлер был таким негодяем – это ж надо – сам смылся, а мы теперь за него отвечай!» (всхлипывания, слезы жалости к себе).

Вальтер Лангсляйст, командир батальона, узкогубое, неприятное лицо, преувеличенно вежлив, отчаянно пытается несмотря на лохмотья и успевшую отрасти бороду корчить из себя офицера:

– Что я мог сделать? Я – фигура малозначительная. И ко всему этому почти не имевшая отношения. Все делалось по приказу свыше… Я очень разочарован таким приговором (уходя, приглядывается к окурку сигареты на полу, но не поднимает его).

Антон Эндрес, бывший надсмотрщик – психопат-садист, отталкивающее, костистое лицо, бесчувственный холодный взгляд:

– Приказы отдавал Гиммлер, а тех, кто не подчинялся, ставили к стенке. Теперь эти шишки в Нюрнберге и знать ничего не желают. Утверждают, что, мол, не отдавали таких приказов. Кто из нашей мелкоты отважиться сделать хоть что-то без приказа? Они говорят, дескать, все делалось без их ведома. Если эти шишки улизнут от ответственности, это будет самое настоящее свинство.

Франк Тренкле, бывший охранник и исполнитель казней. Поведение: попытки вызвать сочувствие, покорность, беспомощность, сердитая гримаса на лице:

– Я занимался только расстрелами по приказу гауляйтера Гислера. Я не имел возможности помешать творимым безобразиям. Я мог только исполнять приказы, иначе и меня бы расстреляли. Фюрер и рейхсфюрер СС – они всю эту кашу заварили, а теперь – где они? Глюкс получал распоряжения от Кальтенбруннера, потом приказы на проведение расстрелов стал получать я. Они готовы все на меня свалить, и теперь говорят, что это я – убийца, когда я был несчастным гауптшарфюрером, последним из цепочки, и нет никого, кто стоял бы ниже меня, чтобы я мог свалить на него вину… На одно лишь надеюсь, что никому из этих бандитов в Нюрнберге не удастся облапошить судей! Это было чудовищной несправедливостью. Они и только они отдавали приказы и все прекрасно знали. Они могли помешать этому. Жаль вот только, что я не в Нюрнберге – я бы им кое-что сказал (пыхтя, подбирает окурок в тот момент, когда его уводит охранник).

Да, изложенный Розенбергом принцип фюрерства понимается здесь явно превратно!

Завершение предъявления англо-американского обвинения

3 января 1946 года. Шпеер против Геринга

Утреннее заседание. Полковник Эймен вызвал к свидетельской стойке бывшего высокопоставленного сотрудника аппарата СД Олендорфа. Олендорф рассказал о том, как получал и исполнял приказы на проведение массовых убийств и как возглавил проводимую силами эйнзатцгрупп акцию по умерщвлению 90 тысяч евреев. Он описал леденящие душу подробности массовых расстрелов евреев-мужчин и отравление газом женщин-евреек во время транспортировки их в так называемых газвагенах (от нем. der Gaswagen – автофургон, специально оборудованный для отравления выхлопными газами двигателя перевозимых в нем жертв. – Примеч. перев.). Все приказы поступали от Гиммлера, получавшего соответствующие указания от Гитлера, в связи с чем Олендорф, по его словам, вынужден был повиноваться.

Выступление немецкого сотрудника, достоверность показаний которого сомнений вызывать не могла и которые окончательно подтвердили факт и преступный характер массовых казней, непосредственным участником которых он был, весьма удручающе подействовало на обвиняемых.

Обеденный перерыв. Сразу же после заседания Геринг попытался свести на нет правдивость показаний Олендорфа.

– Ага, еще один, запродавший душу врагу! И что же эта свинья рассчитывает вымолить таким образом? Все равно ему висеть!

Функ выразил вялый протест, пытаясь вступиться за Олендорфа, он считал его одним из самых достойных и добросовестных работников своего министерства; по мнению Функа, нет никаких оснований сомневаться в том, что этот человек решил честно во всем признаться ради достижения истины. И кое-кто из остальных обвиняемых также считал, что достоверность показаний Олендорфа вряд ли можно оспаривать. Франк даже высказал уважение к тому, кто готов подписать свой смертный приговор ради установления правды. Позже Функ обратился ко мне:

– Я не считаю, что после всего этого его можно считать плохим немцем; моя позиция вам известна.

В столовой Фриче был подавлен настолько, что у него пропал аппетит. Фрик же заметил, что, дескать, в такую солнечную зимнюю погоду неплохо было бы прокатиться на лыжах. Отложив вилку в сторону, Фриче бросил мне полный отчаяния взгляд, после чего выразительно посмотрел на Фрика.

Когда обвиняемые направлялись в зал на послеобеденное заседание, побелевший от ярости Фриче саркастически бросил мне:

– Отпустите нас побегать на лыжах, герр доктор!

Послеобеденное заседание. Во время перекрестного допроса Олендорфа Шпеер через своего адвоката сделал заявление, которое произвело эффект разорвавшейся бомбы. Он спросил, известно ли свидетелю, что в феврале Шпеер предпринимал попытки устранить Гитлера, а Гиммлера за все его преступления выдать неприятелю.

Это заявление буквально огорошило всех обвиняемых, сидевший в своем углу Геринг стал бурно выражать свое негодование.

В перерыве Геринг бросился через всю скамью подсудимых к Шпееру и, кипя от злости, осведомился у него, как он мог отважиться на свое изменническое заявление на открытом судебном заседании?! Как он посмел нарушить единство фронта?! Между обвиняемыми возникла словесная перепалка, и Шпеер произнес буквально следующее: «Убирайся к чертям!» Геринг от такого поворота лишился дара речи.

В поисках единомышленника он наклонился к Функу и сказал:

– Между прочим, по поводу Олендорфа вы были правы.

После этого Геринг, вернувшись на свое место, продолжал громким шепотом клясть Шпеера и его «измену», сидевшие рядом с ним Гесс, Риббентроп и Кейтель всем своим видом выражали ему явную поддержку.

Затем полковник Брукхарт вызвал к свидетельской стойке сотрудника гестапо Висличены; последний рассказал о том, как собственными глазами видел приказ Гиммлера, в котором тот распоряжался об «окончательном решении» еврейского вопроса и из которого явствовало, что автором этого документа был Гитлер. Начальник подразделения гестапо Эйхман, руководивший пресловутым отделом IV B4, занимавшимся евреями, заявил, что «в этом приказе под словосочетанием “окончательное решение” подразумевалось планомерное, физическое истребление лиц еврейской национальности восточных оккупированных областей… Я сказал Эйхману: “Дай ты Бог, чтобы у наших врагов не было возможности поступить подобным образом с немецким народом”, на что Эйхман ответил, что нечего впадать в сантименты; это приказ фюрера, и должен быть исполнен». Программа уничтожения евреев была начата еще при Гейдрихе и продолжалась при Кальтенбруннере.

Тюрьма. Вечер

Камера Геринга. В этот вечер у Геринга был измученный и подавленный вид.

– Плохой был сегодня день, – произнес он. – Этот проклятый кретин Шпеер! Видели, как он унизился на сегодняшнем заседании? Боже милостивый! Черт бы его побрал! Как он мог пойти на такую низость и все ради того, чтобы спасти от петли свою поганую шею! Я чуть было не умер от стыда! Подумать только – немец идет на такую низость, ради нескольких лет мерзкой жизни – ради того, чтобы еще несколько лет хлеб на дерьмо переводить, простите за такую откровенность! Боже ты мой! Черт возьми! Вы думаете, я способен на такое ради продления своей жизни? – Геринг впился в меня горящим взором. – Да мне наплевать с высокой башни, вздернут ли меня, утону ли я, погибну ли в авиакатастрофе или обопьюсь до смерти! Но должно же существовать в этом треклятом мире хоть какое-то представление о чести! Покушение на Гитлера! Ха-ха! Боже милостивый!!! Я готов был сквозь землю провалиться! И вы думаете, я стал бы выдавать кому-то Гиммлера, даже если он хоть сто раз виновен? Черт возьми, да я его собственными руками прикончил бы! И если уж говорить о суде, суд этот должен быть немецким! Американцам ведь как-то не приходит в голову выдавать нам своих преступников, чтобы мы им здесь выносили приговоры!

Вскоре Геринг был вызван на встречу с адвокатом; когда мы выходили из камеры, он снова вернулся к своей излюбленной браваде, явно из расчета произвести эффект на присутствовавших вокруг охранников и остальных обвиняемых, если они, конечно, его услышат сквозь двери своих камер.

Камера Шпеера. Шпеер встретил меня нервозным смешком:

– Ну как? Подкинул я бомбочку! Рад вашему приходу – да, теперь мне придется туговато! Нелегко было отважиться на такой шаг, я имею в виду, что я уже давно принял это решение, и все же ох как тяжко было заявить об этом.

Он лишь сожалеет о том, продолжал Шпеер, что так и не заявил о своей готовности взять на себя часть вины за свою принадлежность к партийному руководству и за оказанную Гитлеру поддержку.

– Вот я сейчас вам кое-что покажу – это пока что наброски, но мы должны заявить либо о своей виновности, либо о невиновности, и по приведенным здесь пунктам обвинения я заявляю о своей невиновности.

Шпеер продолжал перебирать разложенные на столе бумаги.

– Само собой разумеется, я сейчас несколько взволнован. Геринг набросился на меня – я, видите ли, нарушил единство. Даже Дёниц, и тот наговорил мне резкостей, а вы знаете, что мы с ним были очень дружны. Вот, вторая страница.

Я прочел заявление Шпеера, подготовленное им для адвоката, в котором он признавал себя виновным за руководство всем вплоть до финальной катастрофы. Далее Шпеер детально разъяснял свой план, суть которого заключалась в похищении десяти ведущих партийных деятелей, в частности, Гитлера, Гиммлера, Геббельса, Бормана, Кейтеля и Геринга, и доставке их на самолете в Англию, однако в последнюю минуту осуществлению этого замысла помешало малодушие заговорщиков.

– Конечно, сейчас все на меня ополчились, – констатировал Шпеер. – Это лишь доказывает необходимость того, что хоть кто-нибудь должен был попытаться свалить этого безумца, а не до последней минуты плясать под его дудку. Опасаюсь только, что теперь найдется какой-нибудь ненормальный, который будет мстить моей семье. Вам с самого начала была известна моя позиция. И у меня нет никаких иллюзий насчет своей собственной участи. Но вот судьба немецкого народа и моей семьи мне не безразличны.

Я заверил его, что и на немецкий народ снизошло отрезвление, и что его семье ничего не грозит.

4 января. Геринг против Шпеера

Утреннее заседание. Обвинение против генерального штаба и ОКВ.

В перерыве я услышал, как Йодль, впервые побагровев от возмущения, сказал своему адвокату:

– Тогда пусть эти генералы-свидетели, которые поносят нас ради того, чтобы уберечь от петли свою окаянную шею, уяснят себе, что они такие же преступники, как и мы, и что им тоже полагается болтаться на виселице! Пусть не думают, что им удастся откупиться, свидетельствуя против нас и утверждая, что они, дескать, мелкие сошки!

Обеденный перерыв. Внезапно Геринг во время обычной непринужденной беседы с обвиняемыми в бешенстве грохнул кулаком по столу:

– Черт возьми! Да мне в высшей степени наплевать на то, что враг сделает с нами, но мне не по себе, когда я вижу, как немцы предают друг друга!

Ширах поднялся и кивком головы заверил его, будто бы собирается выполнить его распоряжение.

– Пойдите к этому идиоту и поговорите с ним! – бросил Геринг.

Я увидел, как Ширах и Шпеер, расхаживая взад-вперед по коридору, оживленно о чем-то дискутируют. О теме их беседы я мог заключить по брошенной на ходу Шпеером реплики: «…для этого он оказался трусоват».

Тюрьма. Вечер

Камера Шпеера. Шпеер передал мне состоявшийся у них с Ширахом разговор.

– Он пытался убедить меня в том, что я покрыл позором себя и свое доброе имя в Германии, о том, что Геринг рассвирепел и так далее. Я ответил ему, что не удивлен таким оборотом, и что Герингу следовало свирепеть, когда Гитлер тащил за собой весь народ навстречу погибели! Будучи вторым человеком в Рейхе, он обязан был предпринять что-то, но оказался трусоват! Вместо этого он предпочитал одурманивать себя морфием и стаскивать к себе наворованные со всей Европы предметы искусства. Я не церемонился и выложил все начистоту. Их всех бесит, что я доказал им, что они не должны были сидеть и молчать. Понимаете, Геринг до сих пор корчит из себя «великую личность», веря в то, что ему, военному преступнику, пристало рулить здесь всем и всеми. Знаете, что он мне вчера сказал? «Вы не предупредили меня, что собираетесь об этом заявить!» Как вам это нравится? – Шпеер нервно усмехнулся.

5—6 января. Тюрьма. Выходные дни

Камера Шахта. Шахт сидел за столом в шубе – в камере было довольно холодно. Как обычно, он раскладывал свой любимый пасьянс. Я поинтересовался у него, что думает он по поводу последних событий.

– Ну, – со смехом ответил он, – думаю, что настала очередь Кальтенбруннера. Знаете, я никогда не считал его способным на такое. То же относится и к Олендорфу. Вам когда-нибудь приходилось встречать человека, излучающего такую уверенность в себе? Такую порядочность и респектабельность? Он в первую очередь был деловым человеком, коммерсантом – и вдруг он, оказывается, командует эйнзатцкомандой, имея на руках приказ уничтожить 90 тысяч человек. Да, но как порядочный человек может дойти до такого? Я часто задавал себе вопрос, как поступил бы я, окажись я в подобных обстоятельствах. Предположим, они явились бы ко мне с таким приказом. Я бы сказал им: «На самом деле… – Шахт, запнувшись, судорожно сглатывает, видимо, от волнения, – …я на самом деле потрясен до глубины души, я не ожидал, что мне придется делать такое!» Потом бы я часок все обдумывал, а затем сказал бы им, что такое просто не в моих силах, и пусть они меня расстреляют, если им угодно, или сунут на фронт, короче говоря, пусть поступят со мной как сочтут необходимым, но только не это!

– Вообще-то Шпеер тоже отказывался участвовать в этом, пытался устранить Гитлера, как он заявил в четверг. Это доказывает, что и вам нельзя было все проглатывать. Как вы думаете?

– О, Шпеер пошел на такой шаг из-за того, что Гитлер слишком затянул войну. Это я первым увидел в Гитлере преступника! А свою первую попытку спихнуть его я предпринял еще в 1938 году.

Шахту явно не хотелось уступать Шпееру все лавры борца с фашизмом.

– Я понял, что для него в принципе не существовало такого понятия, как честь, и что избранная им политика неминуемо приведет к катастрофе. Я как раз об этом сегодня утром во время прогулки говорил Гессу. Кстати, Гесс – сумасшедший! Он составил обо всем процессе некую замешанную на мистицизме концепцию. Я упомянул, что иногда мне куда легче понять даже убийцу, но вот вора или коррумпированного типа – никогда. И то, и другое безошибочно указывает на подлость. Помните, что я говорил вам о Геринге? Я и ему сказал, что до 1938 года поддерживал фюрера, а потом вдруг распознал в нем преступника. И о том, что уже тогда, сразу после этой истории с Фричем предпринял первую попытку убрать его. Это нас вывело на тему – Гесс мне с таинственным видом вдруг заявил: «Да, я все это смогу объяснить!» Но не забывайте – ведь он обо всем этом слышал впервые. А мне заявляет, что, дескать, он все это может объяснить – и обогащение Геринга, и дело Вицлебена, короче говоря – все сразу, только дайте ему время! Представляете себе? Какой же это будет спектакль, когда он в конце концов встанет и представит свое объяснение!

Камера Геринга. Геринг продолжает сознательно игнорировать обвинения в геноциде и ведении агрессивной войны, погрязнув в мелочных придирках к юридическому аспекту процесса.

– Представленные по обвинению генштаба доказательства ужасающе убоги, – высказал мнение Геринг. – Хотелось бы знать, как по этому поводу выскажется «Арми энд нэйви джорнэл». Версия заговора явно не выдерживает критики. У нас было государство с фюрером во главе. И мы получали все распоряжения от главы государства, которому мы были обязаны подчиняться. Мы не были бандой преступников, выходивших по ночам на большую дорогу, какими изобилуют грошовые книжонки… Четыре главных заговорщика отсутствуют. Фюрер, Гиммлер, Борман и Геббельс – добавьте сюда еще и Гейдриха, всего, значит, их пятеро. Висличены – мелкая тварь, по виду только крупная, а все потому, что здесь нет Эйхмана…

Помедлив, Геринг продолжил:

– Этот Гиммлер! Жалею только, что теперь уже не удастся поговорить с ним с глазу на глаз, уж я бы расспросил его кое о чем. Скажу вам сейчас такое, что говорю лишь своим ближайшим соратникам: будь я фюрером, я бы первым делом устранил Бормана и Гиммлера. Бормана – в пять минут! С Гиммлером пришлось бы возиться дольше – возможно, неделю, другую. Я задумал два способа – либо пригласить его вместе с его бандой на ужин и обложить их бомбами, чтобы они все скопом благополучно взлетели бы на воздух, или же, воспользовавшись прорехами в его же системе, просто перехватить у него власть, а его, наплевав на его кучу титулов и званий, просто отодвинуть подальше. Первым делом я бы разделил СС и полицию. Знаете, Борман ведь, по сути своей, был ничтожеством, которого один только фюрер поддерживал и никто другой. Вот Гиммлер отхватил себе столько власти, что с ним в один присест разделаться было нельзя.

Я снова спросил его, что он думает о высказывании, согласно которому Гитлер самолично отдавал приказы на проведение массовых убийств. Ответ его представлял собой любопытное саморазоблачение – он невольно выдал свою точку зрения на весь процесс:

– Ах, эти массовые убийства! Все это стыд и срам! Лучше бы об этом не говорить и даже не думать! Но обвинение в заговоре! Ого! Подождите, когда я доберусь до этого! Это будет для них фейерверк!

Камера Риббентропа. Отложив бумаги в сторону, Риббентроп заверил меня, что, дескать, ему все равно не успеть подготовить их, так что я ему не помешал. Что касалось последних приведенных доказательств, бывший министр иностранных дел признался:

– В отношении этого позора и преследования евреев вина нас, как немцев, настолько чудовищна, что просто лишаешься дара речи – этому нет ни прощения, ни оправдания! Но если отбросить это, в войне действительно повинны и другие государства. Я всегда говорил своим британским и французским друзьям: «Дайте Германии шанс, и никакого Гитлера не будет!» Естественно, это было до его прихода к власти.

– А кто же были эти британские и французские друзья?

– О, это и Корнуэлл-Эванс, и Даладье, Болдуин, лорд Ротермир…

– До прихода Гитлера к власти?

– Ну нет – мне кажется, это было уже потом. Нет, дайте мне подумать! Это был сэр Александр Уокер, мистер Эрнст Теннант, лорд Лосиан, леди Эсквит. Это был маркиз де Полиньяк, графы де Кастильоне, де Бринон – это было в пору моих деловых визитов в Англию и Францию. Но соблюдение Версальского договора с каждым днем становилось все невыносимее. Весь народ прибился к сильному фюреру, как овцы в бурю. Поскольку я, будучи экспертом по вопросам импорта и экспорта алкогольных напитков, заключал торговые сделки, я был прекрасно осведомлен обо всех экономических проблемах. Я чувствовал, как дышалось Германии в удавке Версальского договора… Как Гитлер дошел до всего этого – мне это просто-напросто непонятно.

– Знаете, некоторые из обвиняемых утверждают, что им доподлинно известно, что он в последние годы был действительно ненормальным человеком. Мне кажется, ни для кого не секрет, что на протяжении всей своей жизни он страдал сильнейшей неврастенией.

– О нет, такого утверждать нельзя!

– Мне это представляется совершенно очевидным. Ведь для неврастеника не составляет труда вести себя вполне адекватно, пока все вокруг угождают, позволяя убеждать себя в правоте идеи, которой он одержим. Но невротик никогда не потерпит никаких возражений. Именно тогда и прорывается наружу его неврастения, поселившийся в нем злой демон.

Я с любопытством ждал, что же ответит на это такой пылкий почитатель Гитлера.

– Ну да, верно, он действительно не выносил, когда ему перечили. Знаете, я, начиная с 1940 года, если и пытался ему возразить, то у нас уже не могло быть спокойной беседы. Мне кажется, ни у кого никогда не было и не могло быть с ним простого, мужского разговора по душам. Ни у кого! Я многих спрашивал. Не верю и тому, что кому-нибудь могло прийти в голову попытаться раскрыть ему душу. Не знаю. Трудно дать ответ на это. А в своем завещании он распорядился заменить меня на должности министра иностранных дел кем-нибудь другим… Вот этого я понять не могу. История – непостижимый феномен…

Камера Кейтеля. Кейтель вновь призвал на помощь свою старую аргументацию – «приказ есть приказ».

– Но, поймите же, если Гитлер приказывал мне что-то, этого было вполне достаточно. В конце концов, я был всего лишь начальник одной из подчиненных ему структур. В этом-то все свинство!

Кейтель разволновался явно не на шутку.

– Я абсолютно не имел никакой командной власти! Даже Геринг говорит мне сейчас, что он все бумажки, присылаемые мною ему, между нами говоря, использовал, так сказать, по назначению. А что я? – Я был обязан пересылать ему приказы фюрера. И привлекать к ответственности того, кто не наделен командной властью, – огромнейшая несправедливость, которая вообще существует на этом свете! Таблица, которую мне предъявили в зале заседаний, дает совершенно искаженную картину. Я не был заместителем верховного главнокомандующего. Вот здесь, взгляните – я представил здесь систему отдания приказов, она куда ближе к истине.

Кейтель показал мне нарисованную карандашом схему, согласно которой Гитлер, как верховный главнокомандующий, отдавал распоряжения непосредственно командующим, а Кейтель оставался в стороне, без права отдавать приказы кому-либо из них.

Я высказал мнение, что верить Гитлеру было роковой ошибкой, затем поинтересовался у Кейтеля, что он думает по поводу попытки Шпеера устранить Гитлера. Он резко ответил:

– Нет, такого быть не должно! Это не способ! По крайней мере, не мой способ! Есть вещи, которые офицер делать не вправе.

Он сделал паузу, после чего продолжил:

– Могу только сказать, что я воспитан в духе традиций прусского офицерства. В соответствии с ними приказы должны исполняться беспрекословно. Бог тому свидетель – прусское офицерство испокон веку было честным и неподкупным! Его кодекс чести, начиная с Бисмарка, являл собой гордость нации, уходя корнями в эпоху Фридриха Великого. За невыплату долга в 25 марок офицера могли посадить под арест, и честь его была бы утеряна безвозвратно. Мне и в голову не могло прийти, что Гитлер стал бы действовать по какому-то иному кодексу. Первое, что бросалось в глаза при входе в его рабочий кабинет, это мраморная статуя Фридриха Великого и портреты Бисмарка и Гинденбурга на стене.

– Да, основательно он вас околпачил, – заметил я. – Мне из первых рук известно, что он собирался, по его выражению, «устранить весь этот ископаемый генералитет, помешанный на кодексе офицерской чести и так и не уяснивший сути моих революционных принципов». После победы он собирался вышвырнуть вас вон, а на ваше место сунуть своих головорезов из СС.

Я не стал упоминать Кейтелю, что пресловутыми «первыми руками» был генерал Лахузен, шеф абвера, пару недель назад разоблачавший его своими показаниями.

– Вот оно что! Ну, тогда я не знаю. Он что же, действительно имел такие намерения? Мне в это не хочется верить, но после всего, что мне довелось увидеть и услышать на этом процессе, я уже готов поверить во что угодно. Могу только сказать, что служил ему не за страх, а за совесть, и теперь, сознавая, чего это мне стоило, могу сказать, что мою веру предали!

Ударив себя кулаком по коленке, Кейтель с ненавистью повторил:

– Предали! Все, что я могу сказать!

И тут же, овладев собой, с горечью сказал:

– Ничего не рассказывайте остальным. Мне необходимо все это переварить и забыть. Когда вот так многие оказываются перед судом чужих государств, находится такое, о чем во всеуслышание не заявишь. Такое, о чем вообще никому не рассказать.

Я ведь почти не общаюсь с ними. Поверьте, последние годы стали для меня настоящим адом! И теперь, когда я один в этой камере пытаюсь перебороть отчаяние, мне не лучше, а хуже! Геринг как-то сказал мне, что, дескать, понимает, каково мне пришлось во время войны. Я ему ответил, что в том и его заслуга есть. А он мне заявляет: «Ничего, зато я теперь готов вас поддержать!» Единственный, кто меня действительно понимает, это Йодль. Но вы единственный, кому я могу довериться, высказать все, что наболело, – вы ведь стоите над всем этим, вы – человек со стороны, ни во что не втянутый. И, должен признаться, совесть здорово донимает меня в этой камере – кто бы мог поверить? Я ведь так слепо верил ему! А если бы тогда кто-нибудь набрался смелости и заявил бы мне хоть об одном таком эпизоде, что упомянуты здесь и о которых я теперь знаю, я бы ему сказал: «Вы безумец и предатель, я вас расстреляю!» Вот так он злоупотребил доверием генштаба. Бандюги Рема ему были не нужны – они бы сами его предали. Вот он и использовал нас. А сейчас мы сидим в этой тюрьме как преступники!

Когда я уходил, Кейтель по традиции на прощанье отдал мне честь и низко поклонился.

Камера Гесса. После повтора тестирования мы вели непринужденную беседу о его «концентрации» – термин, по нашему молчаливому согласию, служивший для обозначения его психического состояния и памяти. Гесс упомянул, что иногда его посещают сны на тематику его юности, проведенной в Египте, но каких-либо деталей припомнить не мог. Единственное, что он помнил, что в снах нашлось место и его родителям.

– Вероятно, все дело в возрасте, – заметил Гесс.

– Как здесь с вами обращаются? – поинтересовался я.

– О, иногда кое-что действует мне на нервы, но я постепенно привыкаю.

По виду Гесса я мог понять, что он настроен на общение, и мы поговорили о его перелете в Англию. Он отрицал, что отправился туда с целью добиться аудиенции у английского короля или же таким способом вызвать его в Германию. По словам Гесса, он лишь желал встречи с герцогом Гамильтоном в надежде, что тот передаст королю его предложения. Гесс признался, что пытался покончить жизнь самоубийством, не отрицал и то, что ему не давали покоя подозрения в том, что его могут отравить.

– По-видимому, это было навязчивое состояние, но эта идея поразительно прочно засела у меня в голове. Мне и сейчас в голову лезут мысли, что именно так все и было. Но разум подсказывает мне, что такого быть не могло.

Я расспросил Гесса о его «концентрации» во время пребывания в английской тюрьме, поинтересовался, как он воспринимал ход войны. Он довольно непринужденно поведал мне о своей амнезии.

– Первый период потери памяти был реальной ее потерей. Мне кажется, все произошло по причине полной изолированности, сыграло свою роль и прозрение. Но касательно второго периода я кое-что сознательно преувеличил.

Гесс не стал распространяться о том, насколько же его «периоды» совпадали с результатами клинического обследования. Ради сохранения нашего с ним хрупкого контакта я всеми силами старался не создать у Гесса впечатления, что все мои расспросы – часть обследования.

– Так продолжалось вплоть до вашей отправки сюда?

– Да.

– Помните врачей, которые обследовали вас здесь?

– Помню, но смутно.

– Мы сидели вот здесь на койке, помните? Я еще переводил ваши слова трем врачам-американцам, они стояли вон там – полковнику и двум гражданским врачам.

– Правда? Я с трудом припоминаю.

– Все так удивились, когда к вам вернулась память.

– На самом деле? – насторожился Гесс. – Они что, говорили вам об этом?

– Разумеется, говорили, мы все не знали, что и думать.

– То есть если бы я раньше не пережил период полной потери памяти, мне бы ни за что не удалось все так правдоподобно разыграть. Я не знал, как это все делается – не за что было зацепиться.

– Понимаю. Сначала самовнушение, а потом и действительная потеря памяти, практически и напрягаться особенно не требуется.

– Верно, верно, – охотно согласился Гесс. – Иногда и не понимаешь, что это – сам ли ты это себе внушил, или нет. Просто не можешь чего-то вспомнить, и все.

– И потом, содержание в одиночной камере, когда человек явно не перегружен обилием внешних впечатлений, – предположил я.

– И это тоже. Мне кажется, на меня очень подействовало и пребывание в зале, где много народу, и наши ежедневные прогулки. Все это взбодрило меня.

– Так вы уже узнавали и Геринга, и остальных, когда состоялось то самое особое заседание?

– Тогда еще не совсем, все произошло после нашего с вами послеобеденного разговора. Но я и теперь быстро устаю от долгих размышлений. И даже сейчас и тест, и наша беседа понемногу утомили меня, поэтому мне лучше прилечь.

Я ответил, что он может прилечь, и в завершение беседы заверил Гесса в том, что он может в любое время обращаться ко мне за любой психологической помощью.

7 января. Партизанская война

Утреннее заседание. Полковник Тэйлор говорил о репрессивных мерах, принимавшихся для расправы с военнопленными и партизанами на оккупированных территориях. Далее Тэйлор заострил внимание на том, «что борьба вооруженных сил с партизанами и другими представителями населения была не чем иным, как средством проведения в жизнь нацистской расовой политики и лишь служила прикрытием кровавой резни, учиненной над евреями и большей частью славянского населения, рассматриваемых нацистами как нежелательные элементы».

Подписанный Кейтелем приказ Гитлера от 16 сентября 1941 года гласил: «…при этом следует не забывать, что человеческая жизнь в оккупированных районах не стоит ничего и устрашающего воздействия можно добиться лишь жестокими мерами. В подобных случаях смерть одного германского солдата должна быть оплачена смертной казнью 50—100 коммунистов».

В своих недавних показаниях генерал Хойзингер под присягой заявил: «Лично я всегда считал, что обращение с гражданским населением оккупированных территорий и методы борьбы с бандами на оккупированных территориях давали высшему политическому руководству и военному командованию желанную возможность воплотить в жизнь их цель: систематическое сокращение численности славян и евреев. Независимо от этого я всегда рассматривал эти бесчеловечные методы, как проявление военной недальновидности, поскольку они лишь усложняли проведение военных операций против неприятеля».

Обеденный перерыв. С каждым днем растет возмущение Геринга даваемыми под присягой свидетелями-нацистами показаний.

– Мне не по себе, когда я вижу, как немцы продают душу врагу! – шипел он в столовой во время обеда. Потом он стал подыскивать убедительное объяснение, которым он втоптал в грязь очередное, вполне достоверное свидетельское показание, после чего Геринг принялся позерски протестовать:

– У меня вызывает отвращение все, что недостойно! Я ничего не говорил под присягой на допросах, поэтому они не смогут ничем воспользоваться, приводя свои доказательства.

И тут же рассмеялся собственной хитрости.

– Ни одного показания! Ничего! Ха-ха-ха! К чему давать присягу, пока тебя не призовут к свидетельской стойке в зале? Гесс, тот еще лучше поступил! Он «просто ничего не помнил». Ха-ха! Блестяще это у него прошло! И память вернулась к нему тогда, когда он почувствовал себя вооруженным против них!

И хотя за его столом раздался смех, чувствовалось, что смеялись там ради проформы – каждый из сидящих понимал, что психическое состояние Гесса на самом деле внушает сомнения. Такого мнения придерживалось подавляющее большинство тех, с кем мне довелось говорить на эту тему.

– Сегодня после обеда они потащат сюда и Бах-Зелевски, – саркастически напомнил Геринг немного погодя. Функ заявил, что этот Бах – самая настоящая свинья.

– Ну, хотя бы послушаем перекрестный допрос – тоже любопытно, – вставил я.

– Не дождетесь, что я стану тратить силы на вопросы этой свинье! – отрезал Геринг. И, обращаясь к остальным, во весь голос продолжал, стуча по столу: – Черт побери! Хотелось бы мне, чтобы все мы набрались смелости и ограничились лишь четырьмя словами в свою защиту: «Поцелуйте меня в жопу!» Первым был Гетц, а я стану последним!

Он снова с видимым удовольствием повторил свою весьма краткую защитительную речь, тут же присовокупив байку о том, как эту фразу произнес Гетц, потом какой-то другой генерал повторил, и в финале заверил всех, что и он скажет то же самое. Розенбергу и другим шутка показалась удачной, рассмеялись и немецкие военнопленные – рабочие столовой.

Тут я заметил:

– Конечно, какой хохмой была бы война, если бы только на ней не гибло столько людей!

– А это мне до фонаря! – резюмировал Геринг, продолжая хохотать.

А вот немецкие военнопленные – рабочие столовой – как по команде смолкли…

Послеобеденное заседание. Эсэсовскому генералу Бах-Зелевски, командовавшему подразделениями для борьбы с партизанами на восточных оккупированных территориях, полковником Покровским был задан вопрос о том, как объяснить тот факт, что для борьбы с партизанами в немецких частях вермахта не гнушались использовать даже уголовных преступников. Бах-Зелевски заявил, что в этом усматривается связь с речью Гиммлера начала 1941 года. Гиммлер заявил тогда, «что целью русской кампании должно стать сокращение славянского населения на 30 миллионов человек». И борьба с партизанами была лишь «экспериментом», когда решено было обойтись силами «именно вот таких второсортных подразделений».

На проведенном перекрестном допросе Бах-Зелевски также подтвердил, что эти массовые убийства были прямым следствием привитой нацистской идеологии: «Если годами тебе вбивают в голову, что славяне – неполноценная раса, что евреи – вообще не люди, это неизбежно выразится в подобных взрывах ненависти».

В перерыве Геринг распалился настолько, что даже не мог усидеть на своем месте на скамье подсудимых.

– Нет, он и вправду мерзкая, поганая свинья, этот изменник! Подлый ублюдок! Боже мой, черт его подери! Засраный, безмозглый сукин сын! Он был самым отъявленным душегубом из всего этого их отвратительного, вонючего сброда. Мерзкая, поганая свинья собачья! Запродал свою душу ради того, чтобы уберечь свою поганую башку!

Многие из остальных потребовали от своих защитников подвергнуть перекрестному допросу самого Геринга, чтобы доказать, каков на самом деле этот «кровожадный кабан»! Йодль побагровел от гнева:

– Спросите его, как Гитлер всегда ставил его нам в пример, называя его образцовым борцом с партизанами! – выкрикнул он своему адвокату. – Спросите, спросите эту грязную свинью!

Сидевший с расстроенным видом Риббентроп, подняв на меня взор, усталым-преусталым голосом сказал, обращаясь ко мне:

– Вгляните и поймете, что я имею в виду.

И, прибегнув к искусству жестикуляции, он обеими руками разломал воображаемый предмет, чем дал мне понять, что думает об этом жалком действе – когда немцы поносят немцев.

8 января. Теория террора

Утреннее заседание. Полковник Уилер остановился на некоторых деталях преследования христиан и представителей других конфессий; преследованиях и убийствах пасторов и священников, фактах подавления церковных организаций, школ и запрет на публикацию религиозных материалов в печати. В этой связи Розенберг был назван главным проповедником язычества.

М-р Элвин Джоунс, перед тем как перейти к обобщению выдвинутых обвинений, привел несколько цитат из «Майн кампф». Именно от «Майн кампф», по его словам, пролегла дорога к крематориям Освенцима и газовым камерам Майданека.

Гитлер писал: «Германия превратится либо в ведущую мировую державу, либо станет ничем. И для того, чтобы стать мировой державой, ей необходима территория, которая обеспечила бы ей соответствующую величину, а ее гражданам – жизнь».

Ради достижения этой цели он поддерживал порабощение «неполноценных рас» ради обеспечения арийского господства, высмеивая «пальмовые ветви плаксивых пацифистских кликуш».

«Кровь и горе миллионов людей – мужчин, женщин и детей – доказали, – в завершение сказал м-р Элвин Джоунс, – что “Майн кампф” не была лишь литературной прихотью, как она в довоенные годы легкомысленно-снисходительно воспринималась теми, кого эта война в первую очередь затронула. Скорее, выражением фанатичной веры в насилие и обман, как средства для достижения нацистского господства над всей Европой, да и над всем миром».

Обеденный перерыв. Перед началом послеобеденного заседания Розенберг снова затронул тему русских и их отношения к церкви.

– И у русских хватило наглости заседать в суде над нами! На их совести 30 миллионов человек! А они рассуждают о гонениях, которым подвергалась церковь! Но истинные эксперты в этом они! Они тысячами ликвидировали священников во время своей революции. Обливали их водой на морозе… да все что угодно творили. Царским генералам срезали кожу с ног, чтобы потом делать свои красные звездочки…

Преследования церкви – слишком серьезная проблема, которой не одна сотня лет. И рассматривать ее можно по-разному. Одному Богу известно, сколько крови было пролито самой церковью и от ее имени. С чего бы поднимать такой переполох по поводу парочки каких-то писем от парочки отживших свой век баб и подсовывать их в качестве доказательства? Только потому, что где-то прикрыли церковную газетенку или нанесли ущерб церковному имуществу? Да сотни газет сотен издателей перестали существовать из-за того, что здания их редакций рухнули под бомбами. И ничего. Миллионы в Европе погибли – и ничего. Половина ценностей Европы погребена под развалинами – и ничего. А вот старая добрая церковь – что вы! Она ведь святая! Так продолжается уже тысячу лет.

А что, разве католическая церковь не плела интриги, где были замешаны и короли, и кардиналы, и папы? Разве не отправляла на убой миллионы людей? Разве можно допустить, чтобы церковь платила налоги – ну что вы, – она должна оставаться сильной! Вот так ей ее могущество и досталось. И предлагает она свои товары на рынке по бросовым ценам – она такое может себе позволить, чего там – налоги-то платить нет нужды. И при покупке новой собственности она тоже кого хочешь обскачет – налоги-то не платит. Вот отсюда и сила, и могущество.

Розенберг продолжал:

– Нет, нет, я не в обиде на русских за то, что они это клерикальное чудище приструнили, не дали надеть на себя эту удавку. Я всегда был противником католицизма. Но я не могу понять, как у них хватило наглости осуждать за это нас? Только и всего. К чему вообще этот спектакль по поводу того, что вот уже сотни лет творится повсюду в Европе? Ну, перегнула нацистская партия палку, ладно. Так с нею покончено, добейте ее. Но к чему к нам цепляться, будто мы преступники. Вот против чего я настроен!

10 января. Франк и Штрейхер

Защитник Франка задал один, весьма неожиданный для всех, кто знал Франка, вопрос, поддерживает ли Ватикан обвинение. Если да, то его клиент готов выйти из католической церкви. Сегодня утром перед судебным заседанием я поинтересовался у Франка, что он имел в виду, делая такое заявление. Франк объяснил, что его адвокат неверно его понял. Ему только хотелось узнать, поддерживает ли представителей обвинения католическая церковь, традиционно стоявшая выше всех мирских разногласий и конфликтов. Но о своем намерении выйти из католической церкви Франк и не заикался, заметив, что такой поступок поставил бы в нелегкое положение всех католиков Германии.

– Просто это был один из тех моментов, когда я пугаюсь (и в подтверждение этому мой собеседник делает вид, что судорожно хватает ртом воздух) и действую не совсем обдуманно…

Любопытно фиксировать свою реакцию на различные события. Во мне будто живут два человека. Я сам, Франк, которого вы видите перед собой. И другой Франк – нацистский фюрер. Иногда я задаю себе вопрос, как мог тот Франк совершать такие поступки. Один Франк, приглядевшись к другому, говорит: «Гм, что ты за дрянь такая, Франк! Как мог ты совершить такое?! Наверняка дал волю своим эмоциям, я прав?» Разве это не любопытно? Я считаю, что да, очень, и что вас как психолога это тоже заинтересует. Как будто во мне присутствуют два разных человека. Я – тот, который находится здесь перед вами, и тот, кто произносил все эти нацистские речи и которым занимается суд. Захватывающе, да? (Очень, если рассматривать в аспекте шизоидного состояния.)

Утреннее заседание. Полковник Болдуин суммировал все пункты обвинения против Франка на его посту генерал-губернатора Польши, зачитав при этом выдержки из его дневника: «Прежде чем германский народ окажется перед лицом всеобщего голода, пусть голод коснется оккупированных территорий и тех, кто их населяет… Эти районы – военный трофей Германского рейха… Я не побоялся заявить о том, что в случае гибели одного немца должна быть расстреляна сотня поляков… Рад официально сообщить вам, партайгеноссе Заукель, что теперь мы можем направить в Рейх свыше 800 тысяч работников».

М-р Гриффит-Джоунс привел цитаты из статей и речей Штрейхера в качестве доказательств его моральной вины за подстрекательство к массовым убийствам (из речи 1926 года): «Вот уже на протяжении тысяч лет еврейство изничтожает народы… Стоит нам только начать, и мы уничтожим евреев!» Порнографический характер псевдонауки: «При соитии мужское семя полностью или частично поглощается стенкой женской матки, всасываясь таким образом в кровь. Одного лишь совокупления еврея и арийской женщины вполне достаточно, чтобы на вечные времена осквернить ее кровь. Вместе с чужеродным белком она впитывает в себя и чужеродную душу. И уже никогда не сможет произвести на свет чистокровных арийцев даже в браке с мужчиной-арийцем… Теперь становится понятным, отчего еврей, призвав к себе на помощь все искусство совращения и соблазна, стремится обесчестить немецких девушек как можно раньше, почему врач-еврей насилует находящихся под наркозом пациенток… немецкая женщина, девушка должна вобрать в себя чужеродное семя еврея».

В штрейхеровском «Штюрмере» появлялись и фантастические измышления насчет ритуальных убийств.

Обеденный перерыв. За обедом Франк просто сиял.

– Это было великолепно, когда судья указал на то, что цитата была вырвана из контекста, просто изумительно! Честность и благородство! Он укрепляет во мне веру в природную доброту. Подобные вещи действительно восхищают меня! Вы же знаете, как на меня иногда находят эмоции.

Франк снова разыграл уже знакомое мне судорожное хватание ртом воздуха. Я помнил его реакцию на портрет Гитлера, на мое упоминание Ватикана. Это была некая смесь боязни и восторга, любви и ненависти к авторитарной фигуре отца.

– Я до сих пор задаю себе вопрос, как я мог говорить и творить такое. Наверное, все дело в моей излишней возбудимости. Тут извечная склонность немцев все описать и записать пошла явно на пользу – теперь у вас с лихвой наберется доказательств для процесса. Ха-ха-ха!

– Вы не раскаиваетесь в том, что решили передать дневники? – поинтересовался я.

– Отнюдь! Нет, нет, ни в коем случае! Одному Богу ведомо, что я натворил. А так человечество узнает всю правду. И хорошее, и плохое. Как я уже говорил, у меня нет никаких иллюзий насчет своей участи. Сейчас главное – правда!

Затем разговор коснулся Штрейхера, которого все обвиняемые стали избегать, будто прокаженного – в памяти всех были еще свежи приведенные на процессе непристойные цитаты. Неоднократно прозвучало мнение, что если бы Штрейхера, как издателя, не поддержал Гитлер, он так и остался бы никем. Даже у Розенберга вызывали смех попытки этого неуча облечь антисемитизм в мантию псевдонауки.

В зале Штрейхер заявил мне:

– Эту статью о выведении германской расы написал один врач, а животноводы подтвердили, что именно так все и происходит. Я не стремился никого оскорблять.

Послеобеденное заседание. М-р Гриффит-Джоунс доказал, что для травли евреев Штрейхер использовал не только порнографию, газетные статейки о ритуальных убийствах и изнасилованиях, но, находясь на посту гауляйтера Франконии, считал антисемитизм и весьма прибыльным делом. Большая часть прибыли от отобранной у евреев «аризированной» собственности так и не добралась до имперского министерства финансов. По-видимому, это и послужило причиной для отстранения Штрейхера в 1940 году от должности, но его «Штюрмер» и дальше продолжал повествовать в том же духе.

В перерыве Геринг сказал Гессу:

– Мы хоть одно доброе дело сделали – спихнули этого подстрекателя с его поста!

Гесс счел эти слова верными и высказал мнение, что было нелегко заручиться поддержкой остальных гауляйтеров.

– Тяжелее всего пришлось с фюрером, – сказал Геринг. – И за это вы меня должны благодарить!

(При этом Геринг не упомянул истинной причины своей неприязни к Штрейхеру, которая носила сугубо личный характер – Геринг обвинял Штрейхера в распространении слухов о том, что ребенок Геринга – дитя из пробирки, поскольку толстяк оказался никудышным производителем. Начальник полиции Нюрнберга Бенно Мартин и генерал Боденшатц рассказали мне о том, как все произошло на самом деле, а Штрейхер сам подтвердил это.)

12—13 января. Тюрьма. Выходные дни

Камера Папена. (Кокетливый белый платочек в нагрудном кармане как-то не вязался с темно-оливковой рубашкой и брюками, которые Папен надевал по выходным.) Папен стал расспрашивать меня о конференции ООН, но я вынужден был признаться, что почти ничего по этому вопросу не знаю. После этого наша беседа коснулась Гитлера.

– Вначале еще можно было иногда настоять на своем мнении. Мы с Шахтом как раз говорили об этом. Тогда еще не создавалось впечатления, что имеешь дело с умалишенным… Я хочу сказать, что потом стало вообще невозможно что-то обсудить с ним. Взять хотя бы вопрос о нашем выходе из Лиги Наций. Мы с Нейратом пытались убедить его не делать этого. Так как мы не верили, что сможем переубедить Гитлера, я прибыл на его мюнхенскую квартиру и несколько часов кряду пытался воздействовать на него. И, в конце концов, мне показалось, что я все же сумел его убедить. Но уже на следующее утро он, будто его осенило, заявляет мне: «Нет! Я всю ночь об этом думал и теперь абсолютно уверен, что Германия должна идти своим путем!» После этого он вовсе отказался говорить на эту тему. Со временем он превратился в человека, с которым вообще ни на одну тему не заговоришь. Тем не менее ему удалось не так уж и мало, причем бескровным путем. Даже Черчилль в 1937 году писал: «Если нам суждено проиграть войну, надеюсь, что и у нас найдется тот, кто сумеет поднять нашу страну». И, если уже сам Черчилль признавал его, чего в таком случае ожидать от немцев?

– Но неужели вы, прочитав его «Майн кампф», так и не смогли распознать его намерений? Его антисемитизма, его агрессивных намерений, его ненависти – там найдешь все из перечисленного мною.

– Но, мой дорогой профессор, кто, скажите на милость, мог принимать «Майн кампф» всерьез? Чего только не напишешь ради достижения политической цели. У меня имелись с ним расхождения, но я никогда не думал, что он желает войны – до тех пор, пока он не разорвал Мюнхенское соглашение. За пять недель до аншлюса Австрии я ушел со своего поста, поскольку он принял решение отказаться проводить в жизнь мою прогрессивную политику. Австрияки же явно возрадовались моему уходу!

– Почему же вы в таком случае вообще не ушли из политической жизни при нацистах, если, как утверждаете, поняли его агрессивные замыслы после разрыва им Мюнхенского соглашения?

– Интересный вопрос! Что я мог сделать? Эмигрировать? Жить за границей в статусе немецкого эмигранта? Такое меня не устраивало. Офицером отправиться на фронт? Для этого я был староват, да и стрельба мне не по нраву. Критиковать Гитлера? Это могло означать лишь одно – меня тут же поставили бы к стенке. К тому же подобный расклад ничегошеньки бы не изменил! И произошло вот что: после аншлюса Австрии я в течение года вообще не появлялся на политической сцене.

И вот однажды мне вдруг звонит Риббентроп и говорит: «Герр фон Папен, вы должны занять место нашего посла в Турции!» Приезжаю я в Берлин, и Риббентроп разъясняет мне, что, дескать, сейчас Германии грозит опасность оказаться в полной изоляции. И, если нам не удастся склонить турок к нейтралитету, это выльется в войну. Ну, я и подумал, что смогу насадить мир хотя бы в том отдаленном уголке Европы. Что мне в конечном итоге и удалось. А что мне еще оставалось делать – в Европе разразилась война!

Камера Розенберга. Я сказал Розенбергу, что пришел посмотреть на него в его день рождения, и мы снова углубились в философские проблемы.

– Национал-социализм не выбирал расовые предрассудки своей основой. Мы стремились лишь к сохранению своего расового и национального единства. Я никогда не утверждал, что евреи – это неполноценная раса. Я никогда не утверждал, что евреи – другая раса. Я лишь считал, что смешение различных культур никогда до добра не доводит. Именно от такого взаимопроникновения и перестали существовать и римская, и греческая культуры. Евреи стремились не только сохранить свою самобытность, но и заполучить в руки как можно больше власти. Но и мы тоже к этому стремимся. Присмотритесь к тому, сколько евреев за последние столетия перешло в христианство. И этому способствовали расовое высокомерие и невероятная гордыня, отличавшие нашу церковь и подтолкнувшие ее на такой риск! Это совсем как миссионерство наших дней. Какая-нибудь секта отряжает одну группу миссионеров в Китай, другую – в Сиам, третью – в Тимбукту или Свазиленд. Это просто бешеная гордыня и полное нежелание считаться с правом любой этнической группы на сохранение своей собственной культуры. И что же происходит? Бедные китайцы вежливо выслушивают миссионера (сунув руки в рукава своего френча, Розенберг изображает вежливо кланяющегося китайского кули), они, конечно же, буддисты и приверженцы конфуцианства, но про себя думают: ладно, черт с вами – чуточку христианства нам тоже не повредит, если только с ним не переборщить. И это вы называете демократией?

А как же было с пресловутыми «открытыми вратами в Китай»? Это что, тоже была демократия – навязать войну, чтобы англичане получили возможность отправить на тот свет при помощи опиума 30 миллионов китайцев? Вам когда-нибудь доводилось видеть эти опиумные курильни? Куда до них концлагерям! И, таким образом, миллионы китайцев оказались принесенными в жертву политике открытых дверей, свободной торговле с другими странами и возможности для попадания в страну миссионеров различных сект. Это я называю мстительной расистской спесью!

– А как же быть с демократическим принципом умения сосуществовать в мире с остальными народами, соблюдая их права и уважая их обычаи? Новые культуры всегда возникают из смешения старых, и в условиях современной цивилизации их невозможно отделить друг от друга искусственно возведенными заборами.

– Может, такое и удается в Америке, но сомневаюсь. Лишь членам какой-то определенной группы доступно, ощутив связь друг с другом, отстоять себя и свою самобытность.

Камера Шпеера. Шпеер торжествующе поведал мне, что остальные успокоились, свыкнувшись с мыслью о его былых намерениях совершить покушение на Гитлера.

– Вполне типичная для нашей вконец изолгавшейся системы картина. Все обязаны демонстрировать всяческое доброжелательство друг к другу, и неважно, что все готовы слопать друг друга с потрохами. В этом смысле я мало чем отличался от других. Например, я пришел к Герингу на его день рождения, хотя изо всех сил старался противостоять его жестокой и несуразной политике. И здесь все обязаны демонстрировать свою беззаветную преданность фюреру, и какую же бурю возмущения вызвало мое заявление. А теперь все опять мои друзья, в том числе и те, кто меня возненавидел за мое заявление. У них не хватает мужества подняться и сказать правду. Они стремятся создать у суда впечатление единства, хоть и не переносят друг друга. Как было бы здорово, если разом спали бы все маски, и тогда бы вся Германия увидела, до какой степени прогнила эта система!

– Я знаю, Геринг пользуется своим влиянием для того, чтобы создать видимость некоей общей линии противостояния суду.

– Верно. Знаете, изначально было не очень хорошей идеей позволить всем обвиняемым вместе обедать и выходить на прогулки. Это и дало Герингу возможность гнуть свою линию. Было бы куда лучше, если бы у него не было возможностей для запугивания остальных, тогда многие говорили бы без утайки то, что думают. С тем, чтобы народ раз и навсегда похоронил прогнившие останки своих иллюзий относительно национал-социализма! Есть же немцы, уехавшие в Америку и ставшие там вполне достойными демократами. Так почему этого нельзя добиться здесь? Естественно, это займет какое-то время.

– На это и вечности не хватит, если они будут продолжать цепляться за свою иллюзию о том, что Гитлер, дескать, желал только хорошего для Германии.

– Именно! Они подумают, что все их нынешние беды произошли лишь по милости победителей и что при Гитлере все же было лучше. Именно в этом и заинтересован Геринг – в этом случае он предстанет героем в глазах всех. Но я разъясню народу, что все его нынешние невзгоды, все это бессмысленное разрушение – исключительно вина Гитлера. Скажу и о том, что еще в январе 1945 года я открыто заявил Гитлеру о том, что эта война проиграна окончательно и бесповоротно и что дальнейшее сопротивление – преступление против народа.

Шпеер предъявил мне вопросы, которые собирался задать генералу Гудериану.

– Даже тогда я считал, что наш народ в течение последующего десятилетия, а возможно, и дольше может рассчитывать лишь на великодушие победителей, которое позволит ему едва-едва сводить концы с концами. Вот что предстоит осознать нашему народу.

– Вы и до сих пор верите в коллективную вину партийного руководства?

– Абсолютно! Об этом я еще скажу в своем последнем слове. Мы с Фриче пришли к мысли показать друг другу наши записи, чтобы высказанные нами мысли не повторялись. Но и кроме нас кое-кому также следует высказаться за эту идею ради того, чтобы убедить народ. Тому, к кому народ питает уважение. Ко мне проявляли уважение, обо мне говорили: «Он живет скромно». Это и системе на пользу. Но случаи, когда ведущие члены правительства жили бы скромно, были чудом из чудес.

Что касается Франка, он мелкий лицемер! Такие высокопарные, мистические речения после его скоропалительного перехода в католичество. Он всегда шел на поводу у своих чувств. И репутация у него не из лучших. Фриче тоже не баловали уважением в среде интеллектуалов из-за его пропагандистской трескотни – хотя он милый и приятный человек и я знаю, что лгал он по принуждению.

Обвинение Франции

17 января. Вступительное слово

Утреннее заседание. Господин Франсуа де Ментон, главный обвинитель от Франции (г-н Франсуа де Ментон уехал из Нюрнберга в Париж сразу же после своего вступительного слова на заседании трибунала. Отъезд был связан с назначением его на ответственный пост в политическом руководстве страны. – Примеч. авт.), начал свое выступление страстным осуждением нацистской агрессии, которая нанесла стране не только невосполнимый материальный урон, но и затронула чувство национальной гордости французов.

«Франция, подвергавшаяся систематическому разграблению и опустошению, Франция, столько сынов которой было замучено и казнено в застенках гестапо и концентрационных лагерях, наконец, Франция, которая перенесла нечто более ужасное – ужасы деморализации и возврат к варварству, принуждение, осуществлявшееся нацистской Германией с сатанинской настойчивостью, – Франция требует от вас и требует прежде всего от имени героически пожертвовавших собой участников движения Сопротивления, которых она причисляет к наиболее светлым образам национальной героики, Франция требует – да будет совершено правосудие! Обвинитель Джексон охарактеризовал стадии заговора, сэр Харти Шоукросс привел примеры нарушения международных соглашений. Сегодня я намереваюсь показать вам, что это организованное и преступное сообщество, как я его называю, выросло из антидуховного начала, доктрины, отрицающей и сводящей на нет все духовные, опирающиеся на разум и мораль ценности, тысячелетиями служившие человечеству фундаментом, на котором оно возводило здание цивилизации и прогресса. Это преступное сообщество ставило своей задачей отбросить человека к варварству, но не к природному, первозданному варварству древнейших времен, а к варварству демоническому, самодостаточному и не гнушающемуся никакими средствами из предоставленных человеку современной наукой. Это преступление против духовного и есть изначальное заблуждение национал-социализма, исходная точка всех его преступных деяний. Это изуверское учение получило название расовой теории.

Германская раса, основу которой составляют арийцы, есть первоначальная природная данность. Люди, принадлежащие к германской расе, являются таковыми уже потому, что принадлежат к расе или народности, людской массе, представляющей и связывавшей всех немцев… Идеи и зримое воплощение расовой теории суть составные части этой политической системы, получившей название авторитарной или диктаторской биологии. Понятие “кровь”, которым пестрят опусы нацистских идеологов, служит для обозначения потока истинной жизни, она есть живительный, алый сок, текущий по жилам всех рас и всех истинных культур, подобно крови, омывающей сосуды человеческого тела. Быть арийцем – значит ощущать и осознавать в себе этот живительный кровоток нации… Обратившись внутрь себя, человек осеняем откровением “заповедей крови”…

В нацистских ежемесячных периодических изданиях (издаваемых Розенбергом) в сентябре 1938-го утверждалось следующее: “Тело более не принадлежит государству, а душа – церкви или Богу, отныне человек без остатка, душой и телом принадлежит германскому народу и Рейху!” Эта эрзац-религия отнюдь не отказывает рассудочным средствам технократического порядка в праве на существование, а безоговорочно подчиняет их мифу о расе и этому же мифу их приписывает… Те, кто исповедует отличные от официального учения взгляды, либо асоциалы, либо больные люди. Они больны, поскольку, если исходить из нацистского учения, нация равнозначна расе, а расовые признаки четко определены. То или иное отклонение от формы как в духовном, так и в моральном аспекте есть явление нездоровое, уродливое, подобно косолапости или заячьей губе…

Как видно из вышеизложенного, мы возвращаемся к древнейшему понятийному аппарату варварских племен. Все ценности, по крупицам собиравшиеся цивилизацией на протяжении сотен лет, отброшены, все понятия о примате морали, справедливости и права ниспровергнуты приматом расы, ее инстинктивного начала, ее потребностей и интересов. Человеческая личность, ее свободы, права и устремления уже не являются изначальной данностью…

Нет и не может быть некоего универсального мерила для германской народной общности и остальных народов-бастардов. Братство людей, как главенствующий принцип, отброшено, причем отброшено первоочередно… Иудаизм и христианство, как вероучения, проповедующие любовь к ближнему и всеобщее братство, преданы анафеме, поскольку сводят на нет здоровое брутальное начало человека. Подвергнуты остракизму идеалы демократии современности, интернационализм, как понятие… Подобное учение не могло не привести Германию к захватнической войне, к преступлению, как средству ведения этой войны…»

Сидя на скамье подсудимых, Франк восторженно комментировал обвинительную речь:

– Это так захватывает! Это так характерно для менталитета европейца! Было бы очень приятно поговорить с этим человеком! Но, знаете, по иронии судьбы, оказывается, основателем расового учения был француз – де Гобино!

19—20 января. Тюрьма. Выходные дни

Камера Штрейхера. Я выслушал его к моменту, когда Штрейхер несколько изменил свои воззрения, поскольку изложение его дела британской стороной и обвинение Франции его расовой теории возымели весьма негативные результаты. Штрейхер, как и прежде, ничуть не изменил своему антисемитизму, но его былая невозмутимость была поколеблена, в нем отчетливо проступило презрение к остальным обвиняемым.

– Разумеется, евреи были и остаются силой в мировом масштабе… Даже католическая церковь превратилась в послушный инструмент в руках международного еврейства, – продолжал витийствовать он.

Штрейхер заявил, что еврейство полностью дезориентировало христианство, а то, что Христос не был иудеем, в этом он, Штрейхер, не сомневается. Далее он принялся наглядно доказывать, как проецировал свои собственные, первейшие потребности на евреев:

– Знаете, что в Талмуде говорится о Христе? Там говорится, что он появился на свет на навозной куче – да, да – он сын шлюхи.

Отталкивающая физиономия расового теоретика растянулась в широкой и похотливой ухмылке.

– Это уж точно – все так и было. Она не состояла в законном браке, а эта история, что она, дескать, понесла ребенка от Бога… Знаете, если уж быть до конца честным, все верно – она, если верить этой байке, действительно была непотребной бабой.

Ухмылка превратилась в самодовольный смех. Штрейхер продолжал:

– Я тоже такого мнения на этот счет. Но, разумеется, я такого никогда не утверждал в своих пропагандистских целях… Я говорил вот что: «Подумайте, христиане, над тем, что евреи заявляют о непорочном зачатии!»

И тут Штрейхер ехидным смешком воздал хвалу своей хитрой проницательности. Естественно, он снова затронул тему обрезания.

– Обрезание было поразительной, гениальной идеей в истории! Вы только представьте себе! И они при этом преследовали не только гигиенические и тому подобные цели, в этом можете быть уверены! Речь шла о сохранении расистского сознания! «Вы обязаны никогда не забывать, что вы – иудеи, дело которых зачинать иудеев-детей в чреве только иудеек!» Помните, что об обрезании говорил Гейне? Он говорил, что можно упразднить крещение, но не обрезание. Дьявольщина, не правда ли?

Больше четверти часа этих проповедей извращенца нормальному человеку не выдержать – их тема всегда одна: мировое еврейство и обрезание, служащие Штрейхеру для перенесения своего непотребства на антисемитизм, придавая последнему откровенно порнографический характер, официализированный и канонизированный в единственной стране мира – в Германии.

Камера Франка. Медленно, но верно готовность Франка к страстному обвинению нацизма и признанию своей сопричастности тает на глазах, обнаруживая его прежнюю слабохарактерность, ту, что в свое время подтолкнула его к вступлению в нацистское движение.

– Я спрашиваю себя, – говорил он, словно размышляя вслух, когда наша беседа достигла точки непринужденности, – что именно требуется сейчас от меня? Выразить в своем последнем слове точку зрения остальных или же заклеймить их позором, подтолкнуть к разверстой могиле? Не так-то просто дать на это ответ.

Я не скрывал своего изумления сомнениями Франка в виновности Гитлера и всей нацистской системы и том позоре, который по их милости переживает сейчас Германия, о чем он столько говорил. И привел ему его же высказывание после увиденного им фильма о зверствах нацистов.

– Нет, нет, этого я не забыл! – поспешил заверить меня Франк. – Поверьте, все это потрясло меня до глубины души! Такого мне ни за что не забыть! Но уйти нужно достойно. Разве могу я взять да предать своих товарищей? Не знаю. Нет, правда, я так легко поддаюсь чужому влиянию – так быстро реагирую на то, что происходит в моем окружении.

Угадав мои мысли, Франк добавил:

– Я заметил, что вы уже не беседуете с нами подолгу, а только наблюдаете. Это куда лучше. Все равно вы сделаете для себя выводы и так.

Все отчетливее проявлялось отсутствие цельности натуры Франка. Сначала он безоговорочно признает, что его конфессиональный переход по сути есть истероидная реакция, симптом снедаемого комплексом вины перебежчика, потом выясняется, что его отход от нацизма – не более, чем поза, способ лишний раз пролить бальзам на свое эго и систему ценностей. Я спросил у него, не повлияло ли как-то на его враждебность по отношению к Гитлеру примесь еврейской крови в нем. Но и на этот вопрос я внятного ответа получить так и не смог.

Камера Гесса. Повторный тест продемонстрировал сужение познавательных способностей и расстройство чувствительности, характерные для периода амнезии. Неспособность вспомнить события прошлого, припомнить уже виденные им карточки, а также заметное сужение диапазона памяти, проявившееся в неспособности к запоминанию цифр, указывали на вероятный спад. Это подтверждалось и его собственными высказываниями о неспособности сосредоточиться. В непринужденной беседе с Гессом обнаруживались провалы в памяти – он не помнил даже недавних событий, связанных с процессом. Так, он не помнил недавних показаний Бах-Зелевского, Олендорфа, Шелленберга, звучавшие на суде почти одновременно, о которых прекрасно помнили остальные обвиняемые. Показания Бах-Зелевского Гесс еще припоминал – они ассоциировались у него с бранью Геринга. Не забыл он и фильм о зверствах нацистов, виденный им незадолго до того, как к нему вернулась память и, несомненно, глубоко впечатливший его.

Вот так выглядели результаты тестирования по запоминанию числового ряда:

1 ноября – 5 по возрастанию, 4 по убыванию – всего 9

1 декабря – 8 по возрастанию, 4 по убыванию – всего 12

16 декабря – 8 по возрастанию, 7 по убыванию – всего 15

20 декабря – 5 по возрастанию, 4 по убыванию – всего 9.

В конце сегодняшнего судебного заседания я сказал Гессу, что ему уже приходилось видеть эти карточки. Он был поражен и испуган этим.

– Что вы говорите! Действительно, показывали? – прошептал он. Я поспешил успокоить его, заверив, что и не ожидал, что он их непременно запомнит, поскольку они были показаны ему еще в период амнезии, что вовсе не обязательно, чтобы он запоминал такие мелочи. Гесс с энтузиазмом принял такое объяснение, заметив при этом:

– Сегодня и впрямь особенно дурной день. Я почти не могу заставить себя сосредоточиться поработать над подготовкой защиты. Думаю, это скоро пройдет.

– Вполне естественно, что связанный с процессом стресс ослабляет вашу способность сосредоточиться. Но не следует тревожиться по поводу кратковременных нарушений. И не следует преувеличивать их!

– Нет, преувеличивать их я, конечно, не буду! Если их преувеличивать, то мне никто не поверит, что это я сам приучил себя все забывать. Надеюсь, вечно так продолжаться не будет!

После этих слов Гесс снова привычно замкнулся в себе, приняв, однако, во внимание мои заверения, что я и впредь буду помогать ему тренировать память.

22 января. Американская пресса

Обеденный перерыв. И снова за столом Геринга главной темой стали пропаганда и власть прессы. И Геринг, и Розенберг придерживались мнения, что нет такого американца, который бы не трепетал от страха при упоминании о всемогущей прессе. Розенберг выразил свое сочувствие «бедняге Хёрсту»:

– Стоило ему только поместить у себя парочку моих статей и снимок, где мы вместе с ним, как вся его газетная империя чуть было не рухнула – как следствие бойкотов и угроз!

Я обратил его внимание на то, что этот факт как раз говорит в пользу того, насколько сильно общественное мнение Америки способно повлиять на прессу, и наоборот, и что это неоспоримое свидетельство тому, как претят американцам любые попытки нацистов заявить о себе. Геринг выступил с нападками на бульварные, антисемитские журнальчики Америки, на что я заметил, что ни один из них не пал так низко, как пресловутый «Штюрмер». Геринг не знал, что возразить, поскольку в его планы явно не входило обелять Штрейхера.

Послеобеденное заседание. Господин Гертофер перечислил длинный и детальный список предъявленных Германии претензий – свидетельств экономической эксплуатации Франции в период оккупации, следствием которого стал голод и крушение страны. «Это, – заявил господин Гертофер, – живое применение теорий, получивших свое развитие в “Майн кампф”, суть которых заключалась в порабощении, а следствием – физическое уничтожение населения оккупированных и захваченных территорий… Геринг заявил тогда: “Пусть кто угодно голодает, но только не Германия”».

26—27 января. Тюрьма. Выходные дни

Камера Папена.

– Сегодня я во время прогулки на тюремном дворе случайно оказался вместе с Розенбергом. Обычно я с ним не разговариваю, поскольку у меня с ним не может быть ничего общего, но тут пришлось. В разговоре мы затронули тему представленных вчера французами доказательств – пыток и других ужасов. И он мне невинно заявляет: «Просто понять не могу, что заставило немцев творить такое!» И, знаете, что я ему на это ответил? «Зато я прекрасно понимаю! Вы своей нацистской философией, своим язычеством и нападками на церковь и мораль разрушили все этические масштабы! Неудивительно, что это выродилось в такое варварство!»

Камера Риббентропа. Я представил Риббентропу нового судебного эксперта-психолога, майора Гольдензона. Первым делом Риббентроп принялся расспрашивать майора о его послужном списке, потом постепенно перешел к изложению своего невнятного, неустойчивого и путаного отношения к Гитлеру.

Риббентроп поведал, как после того как разразилась Первая мировая война, ему пришлось возвращаться в Германию из Канады в угольном контейнере парохода, как он стал офицером, как после войны женился на наследнице производителя шампанских вин. Ностальгическую грусть бывшего министра иностранных дел Германии вызывали воспоминания о том, как некогда ему пришлось вращаться в космополитических светских кругах, весной встречавшихся в Париже, зиму проводивших в Санкт-Морице, а лето – на французской Ривьере или в Биарритце. Лишь в 1932 году его захватила политика – тогда в связи с инфляцией и безработицей деловая жизнь практически замерла. Он привел и свои другие мотивы – кроме высокомерия, тщеславия и карьеризма. Дело в том, что благодаря Гитлеру Риббентроп мог и дальше заниматься торговлей алкогольными напитками даже будучи политиканом, после того как он представил себя Гитлеру как сторонник «разумного капитализма».

В последний раз Риббентроп видел Гитлера 23 апреля 1945 года. Когда я спросил его, не заметил ли он каких-либо внешних признаков того, что Гитлер готовился покончить жизнь самоубийством, Риббентроп ответил, что уже тогда он был почти уверен, что Гитлер намеревается умереть в Берлине.

– Нет, напрямую ничего такого заявлено не было, но это было ясно каждому. Впервые он вслух высказал возможность поражения. Еще за полтора месяца до этого он утверждал, что «мы хоть с незначительным перевесом, но победим». До этого он ни единым словом не давал понять, что мы можем проиграть эту войну. Но в этот раз мне было позволено спросить, как мне быть в случае капитуляции. Он ответил, что я должен предпринять попытку «не ссориться с Англией». Ссориться с Англией он никогда не хотел.

Гитлер для Риббентропа по-прежнему оставался загадкой, и свою растерянность и непонимание (растерянность и непонимание разочаровавшегося оппортуниста, который не в состоянии ни логически оценить свое положение, ни осознать свою вину) он выразил крайне бездарно: «Я не могу этого понять. Знаете, он же был вегетарианцем. Поедание животных вызывало у него отвращение, и всех, кто ел мясо, называл трупоедами. Я даже вынужден был скрывать от него, что иногда люблю побродить с ружьишком в лесу. Такое он никогда бы не одобрил. Ну как такой человек мог отдать приказ на проведение массовых убийств?»

По мнению Риббентропа, перед самым концом Гитлер окончательно зациклился на своих идеях. Один его глаз после покушения плохо видел, и он слегка косил. В последние годы его лицо и руки отличала мертвенная бледность, временами казалось, что в нем ни капли крови не осталось. Его донимала бессонница, и жил он лишь на уколах, которые ему делал доктор Морель.

Объясняя причины того, что он не решался перечить Гитлеру, Риббентроп в качестве примера привел эпизод 1940 года, когда он стал объектом безудержной ярости фюрера.

– Знаете, я пережил нечто страшное, когда в 1940 году отважился возразить Гитлеру. С тех пор я уже не мог решиться ни на какие возражения. Я уже и не припомню, что так возмутило его, по-видимому, какая-то мелочь. Я тогда отчаянно возражал ему и грозил отставкой. Он покраснел, как рак, и взревел на меня, а после у него случился приступ. Он, пошатываясь, сидел в своем кресле и повторял мне: «Вот видите, до чего вы меня довели! Вы меня до безумия довели! У меня сейчас такой звон в ушах, мне так нехорошо! А если сейчас со мной случится удар? Вы что же, хотите погубить Германию? Я единственный, кто может сейчас в эти опасные времена вести Германию, а вы стремитесь погубить ее, когда доводите меня до такого состояния!» И я пообещал ему никогда впредь не возражать ему и не грозить отставкой.

Камера Гесса. Гесс до сих пор апатичен, замкнут и несколько загадочен… Что до процесса, заявил он, то он не очень внимательно слушал, потому что французы так много говорили и так часто повторяли одно и то же. Он признал, что помнит не все, но другие сказали, что почти все было повторением уже известного. Гесс, по его словам, до сих пор не разобрался, что же послужило причиной этих позорных деяний. Из его поведения я заключил, что его нынешняя отстраненность и отдельные признаки несомненно подлинной амнезии отчасти вызваны крушением его идеологии, служившей опорой его эго. Это и обусловило постановку Гесса перед неприемлемым для него выбором – либо взять на себя часть вины нацистов, либо полностью покориться фюреру. Вероятно, он и впредь будет истерически бежать от действительности, что чревато труднопредсказуемыми функциональными расстройствами (либо амнезия, либо паранойя, либо и то, и другое одновременно).

2 февраля. «Верховный вдохновитель борьбы против коммунистов»

Камера Геринга. Мы с Гольдензоном посетили его сразу же после обеда. Геринг был по своему обыкновению многословен и не знал удержу. Теперь, когда французы завершили предъявление обвинения, он ожидал, что будет выдвинуто русскими, которые – как он ожидал – в особенности негативно настроены против него.

Геринг не сомневался, что русским есть за что ополчиться на него – ведь он был и остается ярым противником большевизма.

– О, что до этого, Розенберг оспорит этот титул, – попытался не согласиться я. Но Геринг упорно стоял на том, что именно ему принадлежит репутация «верховного вдохновителя борьбы против коммунистов», поскольку он подкреплял его делами, не ограничиваясь пустыми словами. Он понимал и то, что многое наделал из того, чего русские ему ни за что не простят. С явным удовольствием Геринг ударился в воспоминания о том, как он сразу же после захвата власти Гитлером начал преследования коммунистов.

– Да я, будучи главой прусской полиции, тысячами их запирал под замок! Именно для коммунистов и были задуманы концлагеря – там их можно было держать под контролем. Я перехватывал денежки, которые они отсюда перегоняли испанским лоялистам, а потом не позволил им отправить морем оружие в Барселону – вот так-то! Такого мне они никогда не простят!

И будто мальчишка, подложивший кнопки на стул учителю, залился злорадным смехом.

– Они уже и деньги за оружие для испанских лоялистов перевели в нейтральную страну. Но у меня были доверенные лица среди портовых грузчиков, так что я отправил в Испанию черепицу, а поверх ее положил чуточку оружия. Ха-ха! Этого они мне не простят!

Громкий смех Геринга эхом отдавался от голых стен камеры. Я ничего не стал больше говорить, да и подходило время идти на службу в часовню. Когда мы уходили из его камеры, я высказался, что, мол, не хочу мешать ему молиться. Геринг снова расхохотался и удостоил меня полного сарказма ответа:

– Молиться! К чертям! Это только предлог, чтобы хоть на полчаса покинуть эти проклятые стены.

После службы я заметил, что в камеру Геринга направился капеллан Гереке, этот человек не оставлял попыток пробудить в Геринге чувство раскаяния. (Как он позже рассказал мне, Геринг признался ему, что просто не в состоянии усвоить все эти религиозные учения, и надеется лишь на то, что у его супруги хватит мужества убить себя и их ребенка, чтобы не жить этой постылой жизнью.)

7 февраля. «Миф крови». Полет Гесса в Англию

Утреннее заседание. Господин Мунье завершил обвинение от Франции резюме, посвященным роли, которую Розенберг сыграл в нацистском заговоре. Мунье подверг критике «псевдонаучные, путаные термины, посредством которых психологические особенности человека смешивались с понятием нации, это неоязычество, претендовавшее упразднить нравственные законы справедливости и любви к ближнему, в течение двух тысячелетий проповедуемые христианством, этот “миф крови”, пытающийся оправдать расовые различия и их последствия – порабощение, ограбление, нанесение увечий живым людям… Я не собираюсь увязать в этой бессмыслице, хвастливо претендующей на звание философии, ибо мировоззрение Розенберга вполне адекватно отразилось в его делах, включая разграбление культурных ценностей Ротшильдов во Франции».

Далее господин Мунье ознакомил суд с тем, какую роль сыграли Заукель и Шпеер в насильственном угоне французов на принудительные работы, он говорил о разграблении Герингом французских собраний предметов искусства, о его отказе не допустить расстрелов взятых в плен летчиков союзных держав, в то время как его люфтваффе получили санкцию на проведение экспериментов с человеческим мозгом.

Обеденный перерыв. Фриче и Шпеер заявили, что разграбление культурных ценностей в глазах немцев является уничтожающим обвинением.

– Пока что речь на заходила о самом главном, – заявил Фриче, – о том, что он продавал эти предметы искусства! Но этот француз, который выступал с обвинением, отлично знает свое дело – факты бьют куда сильнее оскорблений! У него хватило ума предоставить изобретение терминов судьям.

– Вы видите, – добавил Шпеер, – о каком едином фронте в поддержку линии этого человека может идти речь, когда этот человек запятнал себя такими деяниями?

Закончив прием пищи, ко мне подошел Геринг. Я в тот момент зачитывал нескольким обвиняемым вслух выдержки из газеты. Геринг заглянул мне через плечо. И тут же начал рассказывать шутливые истории, свидетельствующие о его непочтительном отношении к психиатрам. Остальные обвиняемые отошли, чтобы у меня не создалось впечатления, что и они разделяют специфический юмор Геринга. А Геринг проявил повышенный интерес к новостям.

Послеобеденное заседание. Мистер Гриффит-Джоунс (Великобритания) предъявил обвинение Гессу. Именно Гессу, и никому другому, Гитлер продиктовал свой «Майн кампф» во время своего пребывания в 1924 году в ландсбергской тюрьме. Впоследствии Гесс занял должность заместителя фюрера – одну из самых влиятельных в Рейхе. Он подписывал распоряжения о преследовании евреев и церкви, поддерживал ремилитаризацию Германии, с помощью зарубежных филиалов создавал пятую колонну за границей, участвовал в разработке планов агрессивного нападения на Чехию и Польшу. 10 мая 1941 года он вылетел в Англию для заключения мира на условиях нацистов. «В качестве причины (этого визита) он привел… то, что ему претила мысль о затяжной войне, что Англии войны не выиграть, что лучше сейчас заключить мир. Гесс утверждал, что у фюрера нет намерений нападать на Англию, что он не рвался и к мировому господству, и что крушение Британской империи он воспринял бы с великим сожалением». Гесс стремился обеспечить британцам благоприятный выход из войны при условии, что у Германии были развязаны руки в Европе и против России, но за это они непременно должны отправить в отставку Черчилля.

Остальных обвиняемых этот наивно-высокомерный жест Гесса, имевший целью навязать на подобных условиях мир, или развеселил, или устыдил. Во время допроса Гесса Геринг неоднократно задавал ему вопросы, среди прочего поинтересовавшись, на самом ли деле тот говорил все это. Гесс утвердительно кивнул.

После завершения допроса Гесса Геринг уже не смог сдерживать свое возмущение тем, что Гесс позволил себе совать нос в дела дипломатов. Он ядовито выразил свое признание его заслуг и поздравил за его продиктованный честностью шаг. После того как обвиняемых отправили на лифте на первый этаж, остальные обвиняемые высказали свое мнение. Папен, Нейрат, Фриче, Шахт и Функ размахивали руками – так возмутила их «эта глупость… эта детская наивность… И его Гитлер называл политическим фюрером Германии…»

Все, кроме Шахта, верили, что не Гитлер отправил Гесса с этой миссией в Англию и что этот театральный и безответственный поступок был от начала и до конца инициативой самого Гесса. Фриче упомянул тогда высказывание Удета о том, что машину «Ме-110» вообще нельзя было посадить при таких условиях в Англии, и что Гесс, скорее всего, шлепнулся в воды Ла-Манша.

– Да, – сухо заметил Функ, – безумных, пьяниц и тупиц благосклонно охраняет Господь!

К какой именно группе относился Гесс, он, однако, уточнять не стал.

– Но если уж говорить серьезно, ничего смешного в этом нет – это позор! Лишнее доказательство того, какие безответственные люди стояли во главе Германии. Есть точка, когда смешное перестает быть таковым, становясь позором.

Тюрьма. Вечер

Камера Папена. Папен вновь повторил свои слова о неумном жесте Гесса, решившегося на эту миссию, и едко высмеял подобную «дипломатию». Как и Геринг, Папен клялся, что сумел бы в мгновение ока установить контакт с англичанами через нейтральную державу, если бы действительно имелся предмет переговоров. Если суммировать мнение Папена, то оно свелось к следующему – куда не отваживаются ангелы, туда лезут дурни. Это относилось к дурню по фамилии Риббентроп.

Советское обвинение

8 февраля. Вступительное слово

Геринг выглядел чрезвычайно подавленным после того, как я проинформировал его, что сегодня впервые за несколько недель зал судебных заседаний переполнен, что, скорее всего, вызвано предстоящим вступительным словом советского главного обвинителя генерала Руденко.

– Да, уж всем не терпится увидеть спектакль, – презрительно ответил Геринг. – Вот увидите, лет через 15 этот процесс объявят позорным!

Утреннее заседание. Генерал Руденко приступил к зачтению обвинительного заключения советской делегации, начав со страстного осуждения фашистских агрессоров: «Подсудимые знали, что циничное глумление над законами и обычаями войны является тягчайшим преступлением, знали, но надеялись, что тотальная война, обеспечив победу, принесет безнаказанность. Победа не пришла по стопам злодеяний. Пришла полная безоговорочная капитуляция Германии. Пришел час сурового ответа за все совершенные злодеяния…

Примечания

1

Вначале функции эксперта-психолога были возложены на майора Дугласа М. Келли, которого месяц спустя после начала процесса и практически до его завершения заменил майор Леон М. Гольдензон. Капитан Ричард Уортингтон и подполковник У. Данн также в течение короткого периода исполняли вышеупомянутые функции.

2

Автор излагает свои первые впечатления о самых заметных из обвиняемых. (Примеч. ред.)

3

Курсивом приводятся доказательства дословно или в сокращенном виде; все остальное не содержится в официальном протоколе. (Примеч. авт.)

4

В ходе процесса данный документ упоминается как «документ Хосбаха». (Примеч. авт.)

5

Демон – в восточной мифологии. (Примеч. авт.)

6

Дёниц не подпадал под пункт 4 обвинения.

7

Reichsicherheitshauptamt (нем.) – Главное управление имперской безопасности. (Примеч. перев.)

8

Президент Рузвельт составил список стран и пытался убедить Гитлера в том, что он не должен нападать ни на одну из них. Палестина была также включена в этот список.

9

Эрнст фон Рат, третий секретарь германского посольства в Париже, был убит 7 ноября 1938 года 17-летним поляком Хершелем Гриншпаном.

10

Документ Хосбаха – см. заседание от 26 ноября.

11

См. материалы процесса от 26 ноября.

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.