Вернадский

Позднее ученик и учитель начали совместную работу по синтезу соединений урана и тория.

К этому времени лаборатория начала пополняться минералогами. Б. А. Линдер занимался спектроскопией минералов, А. Е. Ферсман и А. А. Тварелчлидзе – определением различных минералов. Пришлось организовать специальное радиологическое отделение; во главе его Владимир Иванович поставил только что приехавшего из Парижа ученика Кюри – Льва Станиславовича Коловрат-Червинского.

Большой, черноволосый, поляк по национальности, веселый и шумный, с бритым, как у актера, лицом, Коловрат-Червинский быстро овладел симпатиями окружающих. Он установил приборы для радиологических измерений; там, где еще никаких приборов не существовало, сконструировал и построил их сам, после чего приступил к работе.

Вскоре он уже считался виднейшим радиологом в России.

Постепенно появлялись все новые и новые люди. Знавшая с детских лет Вернадского Ирина Дмитриевна Старынкевич окончила Высшие женские курсы и начала работать в лаборатории. Перевелся к Вернадскому лаборант геологического комитета, ученик Вернадского Борис Григорьевич Карпов. Появился Виталий Григорьевич Хлопин, только что получивший диплом инженера-химика. Типичный петербуржец, прекрасно воспитанный и хорошо образованный молодой человек очень понравился Владимиру Ивановичу. Хлопин пошел в ученики к Вернадскому без сомнений и колебаний и не изменил ему до конца жизни.

Теперь у Вернадского было восемь сотрудников. Работы велись в разных направлениях, но все они были связаны с изучением состава и свойства русских минералов, в том числе и радиоактивных.

Хлопин занимался анализом минералов, богатых торием, вместе с Вернадским работал по синтезу урановых соединений и по установлению изоморфизма соединений урана и тория.

Коловрат-Червинский продолжал исследования радиоактивности различных минералов и естественных продуктов и фракций, получаемых при химических исследованиях и анализах в минералогической лаборатории.

Впоследствии работы минералогической лаборатории, проводившиеся под непосредственным руководством Вернадского, были связаны с решением проблем в химии и минералогии урана, ниобия, тантала и титана. Проводились химические анализы и определения радиоактивности минералов из русских месторождений.

Так создавалась крупная научная школа геохимиков и минералогов, подготовившая почву для создания в Советском Союзе собственной радиевой промышленности и развития радиогеологии.

Глава XV

ДЫХАНИЕ ЗЕМЛИ

Хотя с точки зрения вечности достижения чистой науки, двигающие на новый высокий уровень человеческую мысль, по сути вещей гораздо более значительны и в конце концов в истории планеты и человечества более могущественны, чем величайшие завоевания прикладного знания, – в текущей жизни, для современников, гораздо большее значение имеют крупные достижения прикладного знания.

Способность Вернадского переходить от наблюдений и эксперимента к неожиданным обобщениям потрясала воображение. Идеи его не всегда вмещались в рамки существующей науки. Мертвые религиозные и философские схемы на каждом шагу хватали живую науку, и идеям Вернадского негде было жить и развиваться.

В конце декабря 1911 года в Петербурге происходил Второй Менделеевский съезд. На съезде присутствовало 1700 человек, и в программу занятий входили вопросы общей химии, общей физики и их приложения во всех областях промышленности и техники.

Вернадский обратился к съезду с докладом «О газовом обмене земной коры» – по вопросу, почти совсем не изученному, а между тем во многом определяющему физические и химические процессы земной коры.

Земная атмосфера является наибольшим скоплением газов, непосредственно доступных наблюдению и изучению. Вернадский обратил внимание, что состав окружающей нас атмосферы остается почти неизменным в пределах точности наших измерений, несмотря на непрерывное поглощение, например, кислорода организмами и еще большим расходованием его на разнообразные реакции окисления. Такое постоянство в составе атмосферы Вернадский объяснил тем, что химические реакции, выделяющие в атмосферу ее составные части, являются замкнутыми круговыми процессами.

Превосходным примером такого кругового процесса, или цикла, и является кислород. Количество кислорода, необходимого организмам, остается почти неизменным: сколько его поглощается животными и растениями для жизни, столько же его вновь выделяется при свете зелеными хлорофиллоносными растениями. Изящный опыт проделывает для внимательного наблюдателя сама природа: во всяком пруду и замкнутом озере развивается максимальное количество организмов, ночью они поглощают кислород, днем или даже лунной ночью этот кислород вновь выделяется работой хлорофилла.

Однако в истории других природных газов не все было так ясно, как в истории кислорода.

– Постоянно разными путями на земную поверхность идут огромные количества азота из земной коры. Этот процесс продолжается века и тысячелетия, миллионы лет. Куда азот девается и что с ним делается дальше? – спрашивает Вернадский. – Где та лаборатория в природе, которая переводит этот азот в первичные тела, разложением которых этот азот получается? Теоретически в атмосфере должны были бы находиться все газообразные тела, которые попадают на земную поверхность и на ней могут существовать в газообразном состоянии. Однако некоторые из них очень быстро изменяются в атмосфере, не сохраняются в ней – переходят в другие соединения или, как гелий, куда-то из нее уходят. Но куда?

И Вернадский бросает затихшей аудитории одну из своих гениальных идей.

– Постоянство состава отвечает лишь низким слоям атмосферы, – говорит он спокойно, как будто читает лекцию студентам. – Свойства верхних слоев иные, и мы можем их предвидеть теоретически. Разреженный газ приобретает новые свойства, резко отличающие его от обычного для нас газового вещества. По своим свойствам эти разреженные газовые пространства во многом напоминают среду наших безвоздушных трубок. По-видимому, слой такой разреженной материи, следующей за суточным движением Земли, совершенно незаметно переходит в независимую от Земли среду межпланетного пространства. И весьма возможно, что как газовая атмосфера нашей Земли, так и атмосферы других планет находятся между собой в известном материальном равновесии и соприкосновении. Известно, что отдельные частицы легких газов – водорода или гелия – могут достигать в них такой скорости движения, которая делает их независимыми от земного притяжения. Этим путем отдельные мельчайшие частицы могут непрерывно уходить из Земли в небесное пространство…

Докладчик как будто ощущал взволнованный поток мыслей, шедший к нему от рядов слушателей. И, отвечая им, он продолжал:

– В данный момент нам представляется это особенно важным по отношению к гелию, так как есть все данные предполагать постоянное возникновение его на земной поверхности вследствие разрушения тяжелых элементов. В течение бесконечного ряда веков процесс, идущий в высоких частях атмосферы, может приобрести для Земли трагическое значение, ибо этим путем уходит в небесные пространства строящее нашу планету вещество! Подобно гелию, может быть, и водород уходит из земного притяжения и уносит в небесное пространство саморазрушающуюся частицу нашей Земли…

По рядам слушателей прошел, наконец, шепот недоумения или протеста. Это движение в аудитории Вернадский давно знал, и оно не смущало его.

– Так или иначе, – продолжал он, – водород все же найден в атмосфере как ничтожный, но постоянный ее спутник. Он уходит из нее вверх и, если нет фиксирующих его процессов, может, поднявшись на большие высоты, образовывать там легкую верхнюю атмосферу, а из высот этой атмосферы отдельные атомы водорода могут уходить в небесное пространство… Но, – с улыбкой снисхождения напомнил докладчик, – с другой стороны, другая их часть, может быть, чуждая Земле, может входить к нам назад. Нельзя отрицать, что, в свою очередь, на тех же пограничных высотах постоянно улавливаются земным тяготением другие мелкие атомы-странники, ушедшие из других, меньших небесных светил. Как везде в земных процессах, может быть, и здесь установилось в этом отношении известное равновесие, по крайней мере на некоторое время!

Указывая на неизученность газового обмена и призывая ученых идти на огромное поле работы в этой области, Вернадский подчеркнул теоретическое и практическое значение такой работы.

– Есть указания, – сказал он, – которые заставляют думать, что в газах мы имеем дело с продуктами наибольших нам доступных глубин и, может быть, газы являются телами, с помощью которых можно более точно, чем путем космогонических теорий или аналогий с метеоритами, дойти до представления о химии нашей планеты, а не только одной ее поверхностной пленки, как это мы делаем до сих пор, изучить химию земного шара глубже его коры… Но дело не только в одном научном интересе, а в том, что природный газ есть источник могучей энергии и эта энергия у нас в России не тронута или безумно растрачивается даром и без пользы. Она может быть разумно использована только тогда, когда будет научно изучена!

Как историк науки, Вернадский хорошо знал непрочность космогонических теорий, рушившихся под напором научных фактов при каждой смене научных мировоззрений, и предпочитал любой из них эмпирическое обобщение. К тому же он видел, что в основе всех гипотез о возникновении галактических систем из первичной материи и гипотез о происхождении жизни на Земле подсознательно лежат мифы о сотворении мира и человека.

Он считал, что изучение космоса должно начинаться с изучения той частицы его, которая доступна для опыта и наблюдений, и указывал на каждую новую возможность понять организованность Земли как общий планетный механизм.

Кажется, именно после этого выступления Вернадского на Менделеевском съезде Александр Евгеньевич Ферсман говорил Ненадкевичу об учителе:

– Десятилетиями, целыми столетиями будут углуб ляться и изучаться эти гениальные жизненные идеи, открываться новые страницы, служащие источником новых исканий… Многим поколениям придется учиться его острой, упорной и отчеканенной творческой мысли, всегда гениальной, но иногда труднопонимаемой… И не одному нашему поколению он будет служить учителем в науке и образцом жизненного пути…

Только что высказанные учителем мысли были одинаково чужды и практическому уму Ненадкевича, и художественному мышлению Ферсмана, но они волновали Ферсмана как художника, а Ненадкевича оставляли равнодушным.

И в оценке значения космических идей Вернадского художественное чувство Ферсмана не обманывало.

К предположению о существовании материального соприкосновения Земли с космическим пространством и другими планетами Вернадский возвращался не раз и однажды дал этому явлению поэтически точный термин. Он назвал его Дыханием Земли[3].

На второй день съезда с докладом выступил Николай Алексеевич Умов, старый товарищ Вернадского по Московскому университету. Он говорил о достижениях и задачах совместной науки, и, хотя доклад его носил обзорный характер, съезд слушал его в полном своем составе. Среди делегатов было много учеников знаменитого физика, и он чувствовал себя перед ними, как в университетской аудитории, да и многим из них казалось, что они сидят на очередной лекции.

Владимир Иванович пробился через приветствовавших докладчика учеников и, пожимая теплую руку старика, начал говорить о его речи. Николай Алексеевич остановил его:

– Нет, уж позвольте мне вам сказать спасибо за вчерашний ваш доклад!

И, постепенно отдаляясь от своих собеседников под руку с Вернадским, он стал говорить о неизбежности нового отношения естествоиспытателей к природе в свете достижений физики и химии.

– У вас в каждом слове я чувствую это новое отношение. Не человек переделывает природу, а природа сама переделывает, пользуясь нервной системой ею же созданного представителя живой материи. Мы не цари природы, мы сама природа! Вот что нового в вашем отношении к природе я вижу…

Может быть, в этой характеристике сказывался больше Умов, чем Вернадский, но Владимир Иванович не возражал; его идеи не часто встречались пониманием и тем более признанием, и слушать крупного ученого о себе было приятно. Владимир Иванович постоянно вспоминал своего любимого Александра Гумбольдта: «Для того чтобы прийти к истине, нужно сто лет, а для того чтобы начать следовать ей, нужно еще сто лет», и относился спокойно к непониманию и непризнанию.

Но тайно от самого себя он все же искал сочувствия и по-детски искренне радовался ему.

Когда на съезде деятелей практической геологии появление Вернадского на кафедре вызвало аплодисменты, Владимир Иванович не забыл записать это в своем серьезном дневнике.

Председательствовал на съезде практической геологии Александр Петрович Карпинский. Он заметил, что Владимиру Ивановичу надо бы выступить в одном из отделений академии перед предстоящим баллотированием его на освободившееся место ординарного академика.

18 января 1912 года Вернадский повторил свой доклад о газовом обмене земной коры в физико-математическом отделении, а в марте состоялось его избрание ординарным академиком. Вскоре он мог занять в академическом доме на Седьмой линии большую квартиру с огромными комнатами и высокими потолками.

На ту же площадку выходила дверь другой квартиры с медной, до блеска начищенной дощечкой. На ней стояло: Иван Петрович Павлов.

Глава XVI

ГЕОЛОГИЧЕСКАЯ ДЕЯТЕЛЬНОСТЬ ЧЕЛОВЕКА

С человеком, несомненно, появилась новая огромная геологическая сила на поверхности нашей планеты.

Летом 1913 года в Торонто, главном городе канадской провинции Онтарио, происходил очередной Международный геологический конгресс. На этом съезде Вернадский был вместе с Яковом Владимировичем Самойловым, теперь профессором Московского сельскохозяйственного института.

Хотя в Москве, в университете Шанявского, Ферсман к этому времени уже прочел свой курс геохимии, конгресс в Торонто проблемами этой новой науки не занимался. Внимание конгресса остановилось на угрозе угольного голода. Из основного доклада на конгрессе выяснилось, что при самых благоприятных условиях мировых запасов угля, пригодных для разработки, человечеству хватит не больше чем на полторы тысячи лет. Но так как эти запасы распределены неравномерно между отдельными странами, то получалось, что в Соединенных Штатах запасов угля достанет на две тысячи лет. Германия останется без угля через четыреста лет, Англия же погрузится в мрак и холод уже через два столетия.

Расчет этот производил впечатление.

В то время доля угля в составе используемых топлив составляла 85 процентов, и признак угольного голода грозил мрачным концом цивилизации. Конечно, все понимали, что данные геологов приблизительны, многие территории не обследованы, тем не менее конгресс считал нужным поставить перед мировой промышленностью задачу вовлечения в производство новых источников энергии – воды, ветра, солнца.

О радиоактивном источнике тепла и энергии конгресс не обмолвился ни одним словом: очевидно, геологическому значению радиоактивности присутствовавшие на конгрессе геологи не придавали никакого значения.

После конгресса началось большое путешествие русских делегатов по Америке.

Впечатление от приводившихся на конгрессе данных по мировой добыче оказалось сильным и длительным, хотя как будто Владимир Иванович и не думал об этом. По обычаю он устроился у окна вагона. Самойлов стоял рядом, и оба молча смотрели на мелькавшие за окном леса и поля, горы и степи. Доклады на конгрессе объясняли многое в жизни страны, которая теперь наглядно проходила перед путешественниками.

Леса уступали место полевым культурам. Онтарио, как вся Канада, переходила к земледелию после хищнического сведения лесов. Самойлов, не отрываясь от окна, ворчал:

– Больше всего ненавижу в людях жадность и глупость…

Владимир Иванович, всегда занятый своими мыслями, отвечал, думая вслух:

– Не то, Яков Владимирович! Появление на Земле культурного человечества, овладевшего благодаря земледелию основным субстратом живой материи – зеленым растительным веществом, – начинает менять химический лик нашей планеты, конца, размеров и значения чего мы не знаем…

Он мог бы добавить, «и что я больше всего хочу знать!», но промолчал, оторвал кусок газеты, лежавшей у него на коленях, и стал протирать им стекло наглухо закрытого окна. Поезд шел быстро, прихватывая пыль с насыпи. Она проникала в неплотности окон, осаждаясь на стекло внутри вагона. Снаружи мелкий песок, поднимаемый вихрем движения, автоматически очищал стекло от пыли.

Из данных конгресса выяснилось, что в Онтарио оказались самые богатые в мире руды на никель, только что получивший свое промышленное значение. Один из докладчиков сообщил, что за истекший год здесь было добыто свыше двадцати двух тысяч тонн никеля.

Возраставший спрос на никель подгонял промышленников, вносил страсти в биржевую игру, заставлял предпринимателей спешить. Доставка угля требовала времени и расходов, но кто-то решил применить для выплавки древесное топливо, благо оно было под рукою и так дешево стоило.

Отсюда началось стремительное истребление лесов. Вырубали все начисто, не оставляя деревца для размножения самосевом превосходнейших канадских сосен. Где были леса – теперь расстилались бесплодные черные равнины, но силуэты высоких труб дымили день и ночь. Владимир Иванович продолжал думать вслух, медленно облекая в слова быстробегущий поток мыслей.

– Чем больше думаю, тем яснее вижу, каким огромным химическим и геологическим фактором становится повседневная деятельность человека, – говорил он, не отрываясь от окна. – Подумать только: самородный никель встречался только в метеоритах и в самых ничтожных количествах, а вот здесь его за год выделяют десятками тысяч тонн… Да разве только в этом дело? Железо, олово, свинец, алюминий, никель выделяются природными процессами в ничтожнейших количествах, а человек уже теперь, когда он, в сущности говоря, только что родился, считая геологически, добывает все это в колоссальных размерах и с каждым годом все больше и больше… А сколько самородных веществ выделяется нами побочно, например при горении вообще, при сгорании каменного угля, – азот, углерод! Нет, как хотите, но, изменяя характер химических процессов и химических продуктов, человек совершает работу космического характера, а она год от года становится и будет становиться все более и более значительным фактором…

Владимира Ивановича охватило хорошо знакомое ему волнение перед приближением к какому-то новому сильному обобщению.

Он продолжал с увлечением:

– Земная поверхность превращается в города и культурную землю и резко меняет свои химические свойства… Человек в общем действует в том же направлении, в каком идет деятельность органического мира. С исчезновением жизни не оказалось бы на земной поверхности силы, которая могла бы давать непрерывно начало новым химическим соединениям. Это механизм планеты, организованность – не знаю, как точнее сказать…

Он был явно и глубоко взволнован и перед тем, как замолчать вплоть до Вашингтона, заметил только вполголоса:

– Странно, что на эту сторону дела никто никогда не обращал внимания… А ведь это у всех на виду!

Спутник засмеялся:

– Иван Петрович Павлов в этом случае выражался более решительно…

– Как это?

Владимир Иванович посмотрел на своего спутника поверх очков, и тот ответил:

– Он говорил так: где головы у людей, если они этого не понимают?!

Когда Самойлов уже забыл, что речь зашла о Павлове, Владимир Иванович сказал:

– Я с ним теперь часто вижусь. Разговор обычно о самых последних вопросах, до которых доходит точное знание, научный охват сознания… Удивительно, как он ярко и последовательно доходит до пределов и как хорошо он объясняет, чисто математически!..

В Вашингтоне интерес в путешественниках вызвала только лаборатория Карнеги. Это было небольшое двухэтажное здание, состоявшее из двух рядов отдельных комнат. Каждая комната представляла отдельную лабораторию, имевшую свою специальность, своих сотрудников, своего ученого руководителя. Переходя из одной лаборатории в другую, русские ученые последовательно знакомились с оптическими исследованиями, кристаллографическими измерениями, химическим анализом, изучением радиоактивности, термическим анализом, металлографией и еще многими другими работами по вопросам геофизики.

– Каждый вопрос или предмет исследования последовательно проходит через все лаборатории, – объяснил систему лаборатории ее директор. – На особом листе, – он показал лист, который держал в руках, – записываются результаты отдельных исследований. Если это, например, минерал, который кажется важным для решения вопроса о внутреннем строении Земли, то его образец, сопровождаемый таким листом, выходит из многообразных исследований с полным перечнем результатов… химического анализа, измерения кристаллов, определения радиоактивности…

Директор проводил русских посетителей до дверей. Спускаясь по лестнице, устланной ковром, Самойлов вспомнил разговор у Тюя-Муюна о необходимости теперешнему ученому быть не только исследователем, но и организатором.

– Да, но где же у нас Карнеги? – говорил он. – Шановский выстроил здание для народного университета, но правительство его только терпит и то до первого повода, чтобы закрыть…

Покидая Вашингтон, а затем и Америку, русские ученые не могли не сравнивать материальные возможности науки в Соединенных Штатах и в России. Но на этот раз мрачные перспективы не оправдались, и первой новостью, какою их встретил Петербург, оказалось сообщение о том, что смета Академии наук на исследование радиевых минералов одобрена правительством и внесена на утверждение в Государственную думу.

Закон, предоставивший Академии наук просимую сумму, был опубликован лишь 29 июня 1914 года.

Ниночка, этой весной кончавшая гимназию, вытребовала себе вместо подарка поездку с отцом на юг и в Шишаки.

В Шишаках, недалеко от Сорочинцев, на самом берегу Пела, год назад Вернадские купили усадебный участок земли, и теперь там достраивался дом. По дороге из Крыма Владимир Иванович заехал в Харьков, сводил Ниночку на могилу Коли и показал ей дом, где прошло его детство. Дом давно не ремонтировался, владельцы, видимо, обрекли его на слом, и Владимир Иванович с грустью вспоминал счастливую, но невозвратимую пору жизни.

Кровь дедов и прадедов всегда влекла Вернадского на Украину. Подолгу безмолвно он сидел теперь у окна и слушал, как в старом, заброшенном саду кричат соловьи, кукушки и удоды, часто ходил по обросшему дубами и вербой высокому берегу Пела. Несколько выше по реке стояла мельница, дорога туда шла переменно лесом и степью, и каждый день Владимира Ивановича начинался прогулкой до этой мельницы.

В конце июня Владимир Иванович выехал в Петербург и через два дня оттуда – в Оренбург, затем в Сибирь для обследования возможных месторождений радиоактивных минералов. В Чите его застала мобилизация. За нею последовал манифест о войне с Германией.

Уже в первые недели войны начала обнаруживаться неподготовленность России к войне, неспособность правительственной власти быстро и решительно перевести промышленность на военное производство, найти сырье, найти рабочих. Одних солдат без оружия, без припасов, без талантливых командиров для победы было мало.

В катастрофических следствиях первой мировой войны для России никто не сомневался уже в начале ее. Встреча с Красновым легла предостерегающей тенью на мысли и чувства Вернадского.

Они встретились в Петербурге за несколько недель до смерти Андрея Николаевича. Тяжко и безнадежно больной, он, кажется, чувствовал неизбежность близкого конца жизни.

Старый друг был встревожен судьбой Батумского ботанического сада, организацией которого он был занят. Война грозила разрушить все, что он успел сделать. Угнетаемый сомнениями и страхом перед немецким нашествием, он и хотел и не хотел ехать на Кавказ.

Пробираясь с большим трудом и страданиями долгим кружным путем из Парижа, где его застала война, в Петербург, он все время думал о крушении дорогого ему дела.

– Правда, мы только песчинки в вихре мировой катастрофы, – устало говорил он, – но с этим делом связана моя личная мысль, моя личная воля…

В Петербурге он узнал о том, что война не меняет предположений об организации сада. Но тревожное состояние не покидало его. Он глубже и сильнее, чем кто-либо, переживал мировую трагедию, понимал более других всю огромность начавшейся исторической развязки.

В развертывавшихся событиях усталый, больной человек чувствовал и то еще более страшное, чего в них, может быть, и нет, но что он себе давно логически представлял. Художник более, чем мыслитель, он рисовал себе в формах исторической стихийной борьбы двух племен спор за место под солнцем, в котором по его стихийности он не видел места для мирного соглашения.

– Впечатление войны для него было слишком сильным, – говорил Вернадский, узнав о смерти Андрея Николаевича.

Он умер вскоре после приезда в Батум, где создавал уголок природы, столь малознакомой русским натуралистам. Основатель Батумского сада, получившего теперь мировую известность, ярко и сильно понимал, какое значение для развития русской науки должно иметь простое и доступное ознакомление с новой для нее, подтропической зоной.

Военные неудачи преследовали русских военачальников. Солдатам не хватало винтовок ц снарядов. Общественные организации в форме военно-промышленных комитетов помогали военной промышленности. Они вовлекали в круговорот войны инженеров и техников, химиков и физиков, геологов и минералогов. На полях битв выдвигались неслыханные раньше приложения науки к борьбе. Ученые оказались участниками сражений.

Одну из крупнейших ошибок русской власти Вернадский видел как раз в том, что царское правительство слишком слабо, слишком мало по сравнению с Германией пользовалось силами ученых, техников, экономистов.

Уверенный в невозможности справиться с хозяйственным и экономическим хаосом в стране без энергичного вмешательства науки. Вернадский готовит специальную запаску Академии наук об организации в составе академии Комиссии по изучению производительных сил России.

Одновременно он выступает в Обществе естествоиспытателей с сообщением «Об использовании химических элементов в России».

Об отсталости горнорудной и горнозаводской промышленности в России натуралисты, собравшиеся послушать Вернадского, конечно, знали. Но то, что он рассказал им в этот вечер, превосходило самые горькие ожидания.

– Из шестидесяти одного химического элемента, которые вообще утилизируются человечеством, в России сейчас добывается тридцать один, заявил Вернадский, – немного более половины, причем вольфрам, йод, никель, фтор стали добываться лишь с начала войны, под воздействием военно-промышленных комитетов. Это не значит, однако, что остальные не добываемые у нас элементы мы не используем, нет, конечно. Это значит, что мы их ввозим! Но картина станет еще более удручающей, если мы обратим внимание на количественную сторону дела. Некоторые, как алюминий, барий, вольфрам, йод, кобальт, никель, свинец, серебро, кремний, сера, фтор, ртуть, цинк, добываются или ввозятся в таких недостаточных количествах, что мы можем исключить их из указанного тридцать одного.

Остановившись подробнее на значении алюминия, одного из распространеннейших строителей земной коры, Вернадский с горечью сказал:

– А между тем говорят, что в России будто бы нет руд на металлический алюминий. В действительности боксит у нас никогда не искался серьезно, как не разведаны месторождения многих других руд. И потому не только алюминий, у нас глину привозят из-за границы, уголь, железо… даже платину! Да, – подтвердил Владимир Иванович, заметив недоверие слушателей, – являясь монополистом сырой платины в мире, мы ее изделия, из нашей же платины, ввозим из-за границы.

Частный случай использования химических элементов в России вновь обратил мысли Вернадского на химическую и геологическую деятельность человека вообще. Переходя на более понятный ему и его слушателям язык науки, он так охарактеризовал эту деятельность:

– С точки зрения современного научного мировоззрения, проникнутого насквозь идеями соотношения сил, равновесия, энергетики, идеями точного знания, подлежащими математическому или образно-логическому выражению, жизнь человечества как в целом, так и отдельно его общества или государства может быть сведена к переводу одних форм энергии в другие. Человек переводит в полезную ему форму энергии запасы природной энергии точно так же, как растение переводит в нужные ему формы соединений лучистую энергию солнца… Геологически самое существеннее отличие, внесенное в химическую работу живого вещества человеком, по сравнению с играющими столь важную роль в геологической истории микроорганизмами заключается в разнообразии химических изменений, вносимых человеком, в том, что он один коснулся в своей работе почти всех химических элементов и, вероятно, в конечном итоге коснется всех элементов.

К такому выводу Вернадский пришел, всматриваясь в исторический ход процесса.

В древние века человек сознательно или бессознательно добывал девятнадцать элементов. К началу XVIII века число их возросло до двадцати пяти. В XVIII веке оно увеличилось до двадцати восьми, в XIX – до пятидесяти, а в XX веке – до шестидесяти одного. Ясно, что в XX веке стремление к охвату техникой всех химических элементов пошло гораздо быстрее, чем раньше, и, весьма вероятно, очень скоро не останется ни одного элемента, не используемого человеком для себя.

Самую характерную для истории земной коры сторону химической работы человечества Вернадский видел в том, что человек стремится воспользоваться до конца химической энергией элемента и потому приводит его в свободное от соединений состояние. В этом отношении человек производит совершенно ту же самую работу, которую в природе, в коре выветривания, совершают микроорганизмы: они являются здесь источником образования самородных элементов.