День рожденья мира

      Если придет. Может, солнце не начнет свой обратный путь над пиком Канагадвы. Может, бог не повернул колесо года.
      Может, и времени больше не будет - того, что возвращается из-за плеча, а только то, что расстилается впереди, что видится взору смертных. Только наши жизни, и больше - ничего.
      Мысль эта показалась мне настолько ужасной, что я затаила дыхание и закрыла глаза, стискивая хрупкую ладонь Тазу, держась за него, покуда не успокою себя мыслью, что от страха все равно толку никакого.
      В том году яички Господа Дурачка, наконец, созрели, и он начал бросаться на женщин. После того, как он ранил одну молодую святую и кидался на других, Сам бог приказал охолостить его. После того дурачок стал вести себя потише, и часто сидел в одиночестве, тоскуя. Завидев, что мы с Тазу держимся за руки, он схватил за руку Арзи и встал с ним рядом, как Тазу со мной, и воскликнул гордо: "Бог! Бог!". Но девятилетний Арзи выдернул руку, и крикнул: "Ты никогда не будешь богом, ты не можешь, ты дурачок, ты ничего не знаешь!". Старая Хагхаг устало и горько выбранила мальчишку. Арзи не плакал, а Господь Дурачок разрыдался, и на глаза Хагхаг тоже навернулись слезы.
      Солнце снова повернуло на север, как и каждый год, словно Бог верно исполнил пляску. А в самый короткий день года оно отвернуло на юг за пиком великой горы Энни, как и всегда. В тот день Сам бог лежал при смерти, и нас с Тазу отвели к нему навестить и получить благословение. Он распростерся на ложе, истощенный до костей, в запахе горящих ароматных трав и гниющей плоти. Богиня, мать моя, возложила его руку вначале мне на лоб, потом - Тазу, покуда мы стояли, уткнувшись лбами в сомкнутые большие пальцы, у громадного ложа из кожи и бронзы. Она же нашептала слова благословения. Бог же молчал, промолвив только еле слышно: "Зе, Зе!" Но он звал не меня. Саму богиню всегда зовут Зе. Умирая, он звал свою сестру и жену.
      Два дня спустя я проснулась в темноте. По всему дому грохотали большие барабаны. Не поднимаясь, я слышала, как к ним присоединяются барабаны в храмах, на площадях по всему городу, и другие, за ними, еще дальше. В деревнях, залитых звездным светом, крестьяне, заслышав этот звук, начнут бить в свои барабаны, и в холмах, и на горных перевалах, и за горами до самого западного моря, и на полях к востоку, от поселка до поселка через четыре великих реки, до самого края населенных земель. Не успеет кончиться ночь, подумала я, как барабаны скажут моему брату Омимо в его лагере близ Северных всхолмий, что Бог умер.
      Сын и дщерь божии, вступая в брак, становятся Богом. Брак этот не может состояться, покуда жив еще Бог, но и медлить с ним можно не более нескольких часов, чтобы мир недолго оставался обездоленным. Все это я знала. Недобрая судьба подсказала моей матери задержать наше с Тазу бракосочетание. Если бы мы поженились той же ночью, притязания Омимо стали бы бесплодны, и даже собственные солдаты не осмелились бы пойти за ним. Но скорбь помрачила ей рассудок. Да и не могла она представить всей меры честолюбия Омимо, толкнувшего моего брата на кровопролитие и святотатство.
      Извещенный ангелами о болезни отца, он уже не первый день спешным маршем двигался на запад вместе с малым отрядом преданных солдат. Так что бой барабанов застал его не в далеких Северных всхолмьях, но в крепости на холме Гхари, что стоил на северном краю долины в виду города и дома Господня.
      Приготовления к сожжению тела мужа, что был богом, шли полным ходом этим занимались жрецы праха. В те же часы следовало заняться и подготовкой к свадьбе, но наша мать, которой следовало бы заняться этим, от горя заперлась в своих палатах.
      Сестра ее, Госпожа Облака, и другие господа и госпожи болтали о свадебных шапках и венках, о жрецах-музыкантах, которых следует пригласить, о том, какие торжества следовало бы устроить в городе и деревнях. Прибежал и свадебный жрец, но ни он, ни они не осмеливались предпринять что-либо без соизволения моей матери. Госпожа Облака стучалась к ней, но та не откликалась. Все так извелись, целый день ожидая ее, что я решила, что в их обществе я просто с ума сойду, и вышла в дворцовый сад погулять.
      Я никогда не покидала стен нашего дома - разве что выходила на галереи. Никогда я не проходила по Сверкающей площади, чтобы ступить на городские улицы. Никогда не видела ни поля, ни реки. Никогда не ступала не землю.
      Сынов божьих вывозили на носилках в храмы, чтобы свершать обряды, и летом, после дня рождения мира, их всегда отправляли высоко в горы, в Чимлу, где зародился мир, к истокам Изначальной реки. Каждый год, возвращаясь оттуда, Тазу поведывал мне о Чимлу, о том, как громоздятся горы вокруг древнего-древнего дворца, и перелетают от пика к пику дикие драконы. Там сыны божьи охотились на драконов и спали под звездами. Но дщерь божия должна хранить дом.
      Дворцовый сад вошел в сердце мое. Здесь я могла бродить под открытым небом. В пяти фонтанах мирно плескалась вода, и цвели в кадках деревья; у солнечной стены росла в медных и серебряных вазах священная зе. С самых юных лет, едва у меня выдавалось время после уроков и обрядов, я прибегала туда. Девчонкой я притворялась, будто букашки - это драконы, и охотилась на них. Позже - играла с Руавей в брось-косточку, или просто сидела и любовалась, как вздымаются и опадают, вздымаются и опадают струи фонтанов, покуда не выйдут в небо над стенами звезды.
      В тот день Руавей, как всегда, пошла со мной. Поскольку в одиночку я никуда не могла пойти - мне требовалась спутница, - я попросила Саму богиню сделать варварку моей постоянной компаньонкой.
      Я присела у среднего фонтана, Руавей же, поняв, что я желаю остаться одна, присела в дальнем углу в тени плодовых деревьев. Она умела засыпать где угодно, в любое время. Я сидела и думала, каково это будет - всегда видеть рядом не Руавей, а Тазу, день и ночь, - думала, но не могла представить.
      Из дворцового сада на улицу вела дверь. Порой, когда садовники ее открывали ее, чтобы выпускать и впускать друг друга, я поглядывала в щель на мир за стенами моего дома. Дверь запиралась на два замка, так что открыть ее можно было только с двух сторон разом. И тут я увидала, как человек - мне показалось, садовник - прошел через сад и отворил дверцу. Вошло еще несколько мужчин. Среди них был мой брат Омимо.
      Думаю, это был для него единственный способ проникнуть в дом тайно. Думаю, он хотел убить Тазу и Арзи, чтобы я вынуждена была выйти за него замуж. А потом он увидал в саду меня, словно нарочно поджидающую его удачу, судьбу.
      - Зе! - воскликнул он, проходя мимо фонтана - тем же тоном, каким мой отец подзывал мать.
      - Господь Потоп, - пробормотала я, вставая. Я так изумилась, что ляпнула: - Тебя же нет здесь!
      Только тут я заметила, что он ранен - правую глазницу его пересекал шрам.
      Омимо застыл, взирая на меня единственным оком, молча переживая собственное удивление. Потом он рассмеялся.
      - Точно так, сестренка, - бросил он, и повернулся к своим людям, отдавая приказы.
      Их было пятеро - солдаты, решила я, с головы до пят покрытые затверделой кожей. На ногах у них были башмаки ангелов, а еще - пояса и ремни на шее, чтобы поддерживать наудники и ножны для меча и ножа. Омимо был одет так же, только наудник его был золотым, а на голове - серебряная шапка военачальника. Что он сказал своим людям, я не поняла.
      Они подступили ко мне, и Омимо с ними. Я крикнула тогда: "Не троньте!", чтобы предупредить из - коснувшегося меня простолюдина жрецы закона сожгут на костре, и даже Омимо, если тот дотронется до меня без спросу, придется год поститься и каяться. Но он только расхохотался и, когда я шарахнулась, вдруг схватил меня за плечо, а другой рукой зажал рот. Я со всей силы цапнула его за ладонь. Омимо отдернул руку на миг, а потом снова зажал, и нос, и рот, так крепко, что я дышать не могла, и запрокинул голову. Я пыталась бороться, но перед глазами мелькали в черноте искорки. Чьи-то жестокие руки хватали меня, выкручивали руки, вскидывали в воздух, тащили, а ладонь Омимо на моем лице давила все сильнее, пока я не потеряла сознание.
      Руавей дремала в тени деревьев, свернувшись в клубочек на плитчатом полу. За кадками ее не заметили, зато она сразу увидала солдат и поняла если ее увидят, то убьют на месте. Она лежала, не шевелясь, но как только меня вытащили через калитку на улицу, варварка помчалась в палаты моей матери и распахнула дверь. То было святотатство, но, не зная, кто в доме тайно поддерживает Омимо, Руавей могла довериться только моей матери.
      - Господь Потоп увез Зе! - крикнула она.
      Потом Руавей рассказывала мне, что моя мать так долго сидела молча, безответно в темной комнате, что варварке показалось, будто та не слышала ее. Она уже хотела заговорить снова, когда моя мать поднялась. Скорбь слетела с нее, как плащ.
      - Армии мы доверять не можем, - проговорила она.
      Мысли той, что была богиней, мгновенно коснулись того, что должно быть сделано.
      - Приведи ко мне Тазу, - приказала она Руавей.
      Моего суженого Руавей нашла среди святых, подозвала одними глазами и попросила немедля явиться к матери. А потом она вышла из дома через садовую калитку, которая так и осталась незапертой. Она расспрашивала народ на Сверкающей площади, не видал ли кто солдат, волокущих пьяную девушку, и те, кто видел нас, направили ее по северо-восточной улице. А потому она вскоре покинула город через северные ворота, и увидала, как Омимо и его люди поднимаются по дороге на холм Гхари, волоча меня в старинную крепость, и вернулась, чтобы сообщить об этом моей матери.
      Мать же моя, посоветовавшись с Тазу, и Госпожой Облака, и доверенными людьми, послала за старыми мироначальниками, теми, чьи солдаты следили за порядком в стране, а не воевали на границах. Они поклялись ей в верности, потому что хоть она уже и не была богиней, она являлась ею прежде, будучи дочерью и матерью бога. И больше подчиняться было некому.
      Потом она посовещалась со жрецами-сновидцами, обсудив, какие вести должны принести народу ангелы. Не было сомнения, что Омимо похитил меня, дабы самому стать богом, сочетавшись со мною. Если бы моя мать объявила голосами ангелов, что этот союз - не брак, освященный свадебным жрецом, но простое насилие, тогда народ мог бы не поверить, что мы с ним - Бог.
      А потому новости разлетелись быстро, по всему городу, по всей стране.
      Войско Омимо, продвигавшееся в те дни на запад настолько быстро, насколько позволяли ноги, осталось ему верно, и по пути к ним присоединялись и другие солдаты. Большая же часть миротворцев срединных земель поддержала мою мать, поставившую над ними военачальником Тазу. Оба они, хоть и держались храбро и решительно, в действительности мало надеялись на победу, ибо с ними не было Бога, и не будет, покуда я оставалась в руках Омимо на поругание или погибель.
      Все это я узнала позднее. В те дни я знала другое: я была в клетушке без окон, с низким потолком, где-то в старой крепости. Дверь запиралась снаружи. Со мной не было охраны, и за дверью - тоже, ибо вся крепость находилась в руках солдат Омимо. Я ждала, не зная, день снаружи или ночь. Время для меня остановилось, как я и боялась. Света в комнате - старой кладовой в подвалах крепости - не было. По земляному полу ползали какие-то твари. В тот день я ступила наземь. Я сидела на земле и лежала на ней.
      Потом лязгнул засов. Сверкнувшие в проходе факелы ослепили меня. В каморку набились люди, кто-то сунул факел в держатель на стене. Потом зашел Омимо. Уд его был напряжен. Он пришел взять меня, но я плюнула в его полуслепое лицо, и закричала: "Если ты дотронешься до меня, твой уд сгорит, как этот факел!". Он оскалился, будто засмеялся, потом повалил меня и раздвинул мне ноги, но его трясло от страха перед моей святостью. Он руками пытался вогнать в меня свой уд, но тот обмяк. Омимо не смог изнасиловать меня, и я крикнула: "Смотри, ты не можешь, не в силах мной овладеть!".
      Все это видели и слышали его солдаты, и Омимо в своем унижении выдернул из золотых ножен меч, чтобы убить меня, но солдаты схватили его за руки и удержали, говоря: "Господи, Господи, не убивай ее, она должна стать Богом с тобою!". Омимо кричал и боролся с ними, как боролась с ним я, и все они с воплями и гамом выкатились из каморки. Один прихватил с собой факел, и захлопнул дверь. Обождав чуть, я на ощупь добралась до двери и толкнула вдруг ее забыли запереть. Но они не забыли. Я уползла обратно в свой угол и легла там, в грязи и во тьме.
      И вся страна лежала в грязи и во тьме. У нас не было Бога. Бог суть дщерь и сын Бога, соединенные в браке свадебным жрецом. Иному не бывать. Иного пути нет. Омимо не знал, что ему делать, и как быть. Он не мог жениться на мне без свадебного жреца. Он думал, что может стать моим мужем, просто взяв силой, и, быть может, так бы и стало, но он не сумел, ибо я отняла его мужскую силу.
      Единственное. что приходило ему в голову - взять город приступом, захватить дом Господень и жрецов и заставить свадебного жреца произнести слова, творящие Бога. Но с тем небольшим отрядом, что был у него под рукой, Омимо не в силах был свершить такое, и потому ждал, покуда не подойдет войско с востока.
      Тазу, военачальники и моя мать собирали в городе солдат со всех срединных земель. Они не пытались отбить Гхари - то была могучая крепость, которую легко оборонить, но трудно взять, и они боялись, что, осадив ее, окажутся между отрядом Омимо и армией востока, как между жерновами.
      И потому солдаты мятежника, числом в две сотни, удерживали крепость. Омимо снабдил их женщинами. Таков был закон Бога - тем крестьянкам, что ложились с солдатами в лагерях и на стоянках, давали лишку зерна, или орудия, или прирезали земли. Всегда находились такие, что готовы были ублажить солдат за небольшую награду, а если у них рождались дети, награда была больше, и потомство не знало нужды. Омимо, желая задобрить и успокоить своих людей, послал командиров в деревни близ Гхари, предлагая женщинам дары. Нашлись такие, что пошли, ибо простой народ не понимал, что творится на свете, и не верил, что найдется мятежник против Господа. С теми деревенскими бабами и пришла в крепость Руавей.
      Женщины разбежались по всей крепости, дразня свободных от работы солдат. Только отвага и удача помогли Руавей найти меня - она бродила наугад по темным переходам подземелья, открывая каждую дверь. Я услыхала, как лязгает засов, и услышала, как варварка зовет меня. Я выдавила что-то в ответ.
      - Идем! - приказала Руавей, и я выползла из каморки.
      Варварка подняла меня на ноги, и повела. Засов она задвинула вновь. Мы побрели наощупь, пока не увидали впереди неровные отблески на каменных ступенях, и не вывалились на озаренный факелами двор, полный солдат и женщин. Руавей припустила бегом, хихикая и болтая невпопад, а я волоклась за ней, цепляясь за руку. Пара солдат потянулась было к нам, но Руавей увернулась, сказав: "Нет, нет, Туки для военачальника!". Мы побежали дальше, к боковым воротам, и Руавей сказала стражникам: "Выпустите нас, начальник, начальник, я веду ее к матери, ее от жара тошнит!" А я шаталась и была грязна, так что стражники посмеялись надо мной, и обругав меня дурными словами, как неряху, приотворили ворота, чтобы мы могли выйти. И мы побежали вниз с холма под светлыми звездами.
      Люди говорят, что я и впрямь должна была быть богиней, чтобы так легко бежать из тюрьмы, из-под запоров. Но в те дни не было Бога, как нет сейчас. Задолго до Господа Бога был иной путь, и после него останется - путь, который мы зовем случаем, или удачей, или счастьем, или судьбой; но это лишь слова.
      И есть еще отвага. Меня освободила Руавей, потому что я вошла в ее сердце.
      Едва удалившись от стен крепости, мы сошли с дороги, по которой ходили часовые, и полями направились к городу, в мощи своей вздымавшему озаренные звездами каменные стены на склоне горы перед нами. Впервые в жизни увидала я его иначе, как с галерей и из окон дворца в сердце столицы.
      Никогда прежде я не ходила так долго, и хотя упражнения, бывшие частью моих уроков, придали мне сил, подошвы мои были нежны, как ладони. Вскоре галька и камни под ногами причиняли мне такую боль, что я хрипела и плакала и задыхалась так, что уже не могла бежать. Но Руавей вела меня за руку, и я следовала за ней.
      Мы вышли к северным вратами - затворенным и запертым и охраняемым множеством миротворцев.
      - Пусть дщерь Божия вступит в град господень! - вскричала тогда Руавей.
      Я же откинула волосы от лица, и выпрямилась, хотя грудь мою словно ножи пробивали, и промолвила начальнику стражи:
      - Господин военачальник, отведите меня к матери моей, Госпоже Зе, в дом в сердце мира.
      А начальником тем был сын старого воеводы Рира, и я знала его, а он меня. Едва глянув мне в лицо, он уперся лбом в сомкнутые большие пальцы, и громким голосом отдал приказ отворить врата. Так что мы вошли, и солдаты проводили нас по северо-восточному тракту в дом мой, и люди на улицах кричали от радости, и барабаны забили над городом быстрым и мерным праздничным боем.
      Той ночью мать обняла меня впервые с тех пор, как я была младенцем.
      Той ночью мы с Тазу встали под венком перед свадебным жрецом, и испили из священной чаши, и стали Господом Богом.
      Но в ту же ночь Омимо, узнав о моем бегстве, заставил жреца смерти из своего войска поженить его с деревенской девчонкой из тех, что пришли спать с солдатами. А поскольку никто вне стен дома господня, кроме немногих его солдат, не видывал меня в лицо, любая девчонка могла сойти за меня. Большинство солдат мятежника поверили, что то и была я. Омимо объявил, что женился на дочери Мертвого Бога, и они вдвоем ныне Бог. Как мы разослали ангелов поведать народу о нашей свадьбе, так Омимо отправил гонцов говорить, что брак в доме господнем - ложный, ибо сестра его Зе бежала к нему и на холме Гхари стала его супругой, и они ныне - единственный истинный Бог. И народу он показывался в золотой шапке, выбелив лицо, и глядя на единственный глаз его, войсковые жрецы кричали: "Узрите - сим исполнено пророчество! Бог бел и одноглаз!"
      Иные верили его жрецам и вестникам, но больше верило нашим. И все же и те, и другие были напуганы, или встревожены, или озлоблены, оттого, что вестники объявляли, будто родилось два Бога, и не зная истины, людям приходилось выбирать, во что верить.
      А великое войско Омимо находилось уже в четырех или пяти дневных переходах от столицы.
      Ангелы донесли до нас, что молодой военачальник именем Мезива ведет тысячу миротворцев с плодородных прибрежий к югу от града. Вестникам он сказал лишь, что идет сражаться за "единого истинного Бога". Мы опасались, что сие значит - за Омимо, ибо мы не прибавляли к имени своему никаких эпитетов, поскольку оно само есть единственная истина, или же это имя пусто.
      Мы мудро избрали своих военачальников, и действовали по их советам решительно. Чем ждать в городе осады, мы порешили выслать отряд, чтобы напасть на армию востока прежде, чем та достигнет Гхари, в предгорьях над Изначальной рекой. По мере того, как подтягивались бы вражеские части, нам пришлось бы отступить, но мы могли при этом собирать урожай и отводить в город земледельцев. А тем временем мы разослали повозки по всем амбарам на южной и западной дороге, чтобы наполнить городские житницы. Если война затянется, говорили старые воеводы, то победят в ней те, кто сытней ест.
      - Войско Господа Потопа может кормиться из амбаров по восточной и северной дорогам, - заметила моя мать, присутствовавшая на каждом совете.
      - Разрушим дороги, - воскликнул Тазу.
      И я услышала, как задохнулась мать, и вспомнила пророчество: "Разбиты дороги!".
      - На это уйдет столько же дней, сколько ушло на их строительство, промолвил старейший воевода, но другой, почти ровесник ему, предложил:
      - Разрушим лучше каменный мост при Альмогае!
      Так мы и распорядились.
      Отступая с боями, наше войско разрушило великий мост, простоявший тысячу лет. И войску Омимо пришлось идти в обход, за сто тысяч шагов, лесами, к броду у Доми, покуда наше войско и наши возчики перетаскивали припасы из амбаров в город. С ними приходили и землепашцы во множестве, взыскуя защиты божией, и город переполнился. Каждое зернышко зе приводило с собою голодный рот.
      В те дни Мезива, который мог бы обрушиться на мятежников при Доми, выжидал на перевалах со своей тысячей. Когда мы приказали ему явиться, дабы покарать святотатство и восстановить мир, он отправил наших ангелов назад с пустыми словами. Ясно было, что стакнулся он с Омимо. "Мезива - указательный палец, Омимо - большой", заметил старейший воевода, делая вид, будто давит вошь.
      - Негоже над Богом надсмеиваться, - бросил ему Тазу в убийственном гневе, и старый воевода со стыдом коснулся лба большими пальцами. Но я еще могла смеяться.
      Тазу надеялся, что земледельцы восстанут в гневе на святотатца, и Раскрашенный бог будет сокрушен. Но те не были воинами, им не доводилось сражаться. Всю жизнь свою они проживали под защитой миротворцев, под дланью господней. И ныне наши дела, словно смерч или землетрясение, ввергали простонародье в немое оцепенение, и народ пережидал забившись по углам, покуда не кончится буря, надеясь лишь, что она не погубит их. Только слуги дома нашего, получавшие окормление прямо из наших рук, чьи умения и знания состояли у нас на службе, и народ града, в сердце которого обитали мы, и солдаты-миротворцы стали бы сражаться за нас.
      Земледельцы же в нас верили. Где нет веры, там нет и бога. Где укоренилось сомнение, стопа примерзает к земле, и слабеет рука.
      Пограничные войны и завоевания слишком расширили наши пределы. Народ по деревням и поселкам знал меня не более, чем я ведала о каждом из них В изначальные дни Бабам Керул и Бамам Зе сошли с горы и вместе с простым людом ступали по полям срединных земель. Те, кто заложил первые каменные глыбы в основание старой городской стены, кто разметил первые каменные дороги, знали лица своего Бога, и видели их ежедневно.
      Когда я сказала об этом на совете, мы с Тазу начали выходить в город порой в паланкине, а то и пешком. Нас окружали жрецы и стража, охранявшая нашу божественность, но мы выходили в народ, и народ видел нас. Люди падали ниц пред нами, и касались большими пальцами лбов, и многие плакали, завидев нас. Весть о приближении нашем катилась от улицы к улице, и дети перекликались: "Господь грядет! Грядет Господь!".
      - Тобою полнятся сердца их, - поговаривала мать.
      Но войско Омимо дошло уже до Изначальной реки; еще день пути - и передовые отряды его достигнут холма Гхари.
      Тем вечером мы стояли на северной галерее, глядя на Гхари. Холм кишел людьми, точно развороченный муравейник. Зимние снега на горных пиках красил багровым закат, и над Короси вставал столб кроваво-красного дыма.
      - Смотри, - воскликнул Тазу, указывая на северо-запад.
      Вспышка озарила небо, точно плоская молния, какие бывают летом.
      - Упала звезда, - предположил он, а я сказала: - Горы дышат огнем.
      Но в ночи явились к нам ангелы.
      - Великий дом рухнул, пламенея, с небес, - сказал один, а другой добавил: - Пламя охватило его, но не пожрало, и стоит он на речном берегу.
      - Как предрек Господь в день рождения мира, - вымолвила я.
      И ангелы пали ниц.
      То, что зрела я тогда, и то, что вижу сейчас, много лет спустя - не одно и то же; ныне я знаю много больше и меньше того, что тогда. Попробую описать, какие чувства владели мною в те дни.
      На другое утро я узрела, как по великой каменной дороге приближается к северным воротам стая странных существ. Шли они на двух ногах, как люди или ящеры, и ростом были с огромных ящеров пустыни, так же большеноги и большеголовы, но хвостов не имели. Бледны были тела их, и безволосы. На лицах не виднелось ни ртов, ни носов - только один огромный, единственный, блестящий, темный, немигающий глаз.
      У врат они остановились.
      На холме Гхари не было видно ни души - все солдаты спрятались в крепости или по рощам на дальнем склоне.
      Мы же стояли над северными вратами, где парапет доходит страже до плеч.
      Слышался многоголосый плач, и над крышами и галереями града разносилось: "Господи! Господи Боже, спаси нас!".
      Мы с Тазу беседовали всю ночь - поначалу держали совет с матерью и другими мудрецами, потом же отослали их, чтобы вместе оглянуться в грядущее. Той ночью мы узрели гибель и рождение мира, увидали всеобщую перемену.
      Пророчество гласило, что Бог бел и одноглаз. Ныне мы узрели исполнение его. Пророчество гласило, что мир гибнет. А с миром должна была сгинуть и краткая наша божественность. Вот что предстояло нам ныне: убить мир. Мир должен сгинуть, чтобы жил Бог. Дом рушится, чтобы устоять. Те, кто был Богом, станут приветствовать Бога.
      Тазу произнес слова привета, а я сбежала по винтовой лестнице внутри привратных стен, и отодвинула могучие засовы - стражникам пришлось помочь мне - и распахнула створки. "Входи!", крикнула я Богу, и пала на колени, коснувшись большими пальцами лба.
      Они вошли - неторопливо, торжественно. Все ворочали огромными немигающими глазами туда-сюда. Вместо век у этих глаз были серебряные ободки, блиставшие на солнце. В темной зенице ока Господня я узрела свое отражение.
      Грубой была снежно белая кожа их, морщинистой, и пестрые татуировки испещряли ее. Уродство господне поразило меня.
      Стража покинула стены. Тазу тоже спустился и встал со мною рядом. Бог поднял шкатулку, и оттуда донеслись странные звуки, словно там сидела шумная зверушка.
      Тогда Тазу заговорил снова, объяснив, что приход Бога был предсказан, и мы, кто был Богом, приветствуем Бога.
      Но Бог не сошел с места, а шкатулка все шумела. Мне показалось, что так же бормотала Руавей, прежде чем научилась разговаривать. Неужели и язык Господень сменился? Или этот Бог - зверь, как верит народ Руавей? Мне белокожие казались более схожими с пустынными ящерами, что жили в зверинце при нашем доме, чем с людьми.
      Один из Бога поднял толстую длань, и указал на наш дом, видневшийся в конце тракта. Крыша его возвышалась над другими домами, и медные водостоки и золотые украшения сверкали на ярком зимнем солнце.
      - Гряди, Господь, - воскликнула я, - вступи в дом свой!
      И мы отвели их в дом.
      Когда мы вошли в длинный приемный зал, где потолок низок, а окон нет, один из Бога снял свою голову, и внутри нее оказалась другая, совсем как наша - два глаза, и нос, и рот, и уши. Его примеру последовали остальные.
      Увидав, что их головы - как маски, я поняла, что и белая кожа их точно башмак, который они носят не на ноге, а на всем теле. Внутри же своих башмаков они были подобны нам, только кожа на лицах была цвета глиняного горшка и казалась совсем тонкой, да волосы были блестящие и прямые.
      - Принесите еды и питья, - приказала я детям божиим, дрожащим за дверями, и те ринулись, чтобы притащить на подносах лепешки из зе, и сушеные плоды, и зимнее пиво.
      Бог воссел за пиршественным столом, и некоторые из него сделали вид, что отведали наших яств. Один, следуя моему примеру, поначалу коснулся лепешкой лба, а затем откусил, и прожевал, и проглотил, и заговорил с другими - врр-грр, вар-вар.
      Он же первым снял свой башмак-для-тела. Внутри башмака тело его было закутано в многосложные одеяния, но это я могла понять, потому что даже на теле его кожа была бледной и страшно тонкой, нежной, точно веки младенца.
      На восточной стене приемной залы, над двойным троном господним висела золотая маска, которую Сам бог одевал раз в году, чтобы отвернуть солнце на предначертанный путь. Тот, что отведал лепешки, указал на маску, потом глянул на меня - глаза у него были круглые, большие, очень красивые - и указал туда, где на небе должно было стоять солнце. Я кивнула телом. Тот, кто ел, потыкал пальцем вокруг маски, а потом в потолок.
      - Следует изготовить еще масок, потому что бога теперь не двое, промолвил Тазу.
      Мне показалось, что бог-чужак имел в виду звезды, но в объяснении Тазу было больше смысла.
      - Мы изготовим маски, - пообещала я богу, и приказала жрецам-шляпникам принести золотые шапки, в которых Господь Бог появлялся на праздниках и обрядах. Шапок таких было много, иные - изукрашены самоцветными каменьями, другие - попроще, но все очень древние. Жрецы вносили их в должном порядке, две по две, и раскладывали на большом столе из полированного дерева и бронзы, на котором проводились обряды Первого початка и Урожая.
      Тазу снял свою золотую шапку, я - свою, и Тазу одел шапку на голову тому, кто отведал лепешки, а я свою - самому низкорослому. Потом мы взяли повседневные шапки, не те, конечно, что предназначались для святых праздников, и одели богу на оставшиеся головы, покуда тот стоял, недоуменно поглядывая на нас.
      Потом мы пали на колени и коснулись большими пальцами лбов.
      Бог стоял недвижно. Я уверена была, что они не знают, что положено делать.
      - Бог велик, но словно дитя, не ведает ничего, - промолвила я Тазу, уверенная, что меня не поймут.
      Тот, кому я надела свою шапку, вдруг подошел и взял меня за локти, чтобы поднять с колен. Я было отшатнулась, непривычная к касанию чужих рук, но потом вспомнила, что я уже не настолько святая, и позволила богу дотронуться до себя. Бог говорил что-то, размахивая руками, и смотрел мне в глаза, и снял золотую шапку, и пытался вернуть мне. Вот тогда я действительно шарахнулась, говоря "Нет, нет!". Это казалось святотатством отказать Богу, но я-то знала лучше.
      Бог немного поговорил с собой, так что мы с Тазу и нашей матерью тоже смогли перемолвиться словом. Решили мы вот что: прорицание не было, само собой, ошибочным, но понимать его впрямую не следовало. Бог не был ни одноглаз, ни слеп, но он не умел видеть. Не кожа Бога была бела, а разум чист и невежествен. Бог не знал, как говорить, как действовать, что делать. Бог не знал своего народа.
      Но как могли мы - я и Тазу, или наша мать и прежние учителя, - научить Бога? Мир погиб, и рождался заново. Все могло измениться. Все могло стать другим. Значит, не Бог, но мы сами не знали, как видеть, как говорить, и что делать.
      Озарение это так потрясло меня, что я вновь пала на колени и взмолилась к Богу:
      - Научи нас!
      Но он только глянул на нас, и заговорил: врр-грр, вар-вар.
      Мать и прочих я отослала вести совет с военачальниками, ибо ангелы принесли весть о войске Омимо. Тазу после бессонной ночи очень утомился. Мы вместе сидели на полу и тихонько беседовали. Его тревожило затруднение с троном господним: "Как смогут они все усесться на нем?".