Несколько печальных дней (Повести и рассказы)

      - Вот что, дети Марса, - сказал он, - военкомам не надлежит писать "выигравшим считается выигравший".
      Игроки молчали.
      - Послушайте, - сказал Верхотурский, - вы слишком рано устроили состязание.
      Партию выиграл Москвин.
      - Шах, он же и мат, - загоготал он, быстро смешав фигуры.
      Фактарович зевнул и пожал плечами.
      Потом Москвин рисовал громадный зеленый ноль и при этом давился от смеха, хлопотливо всплескивая руками.
      - Очень хочется есть, - сказал Москвин, любуясь листом на стене.
      - Еще неизвестно, доживем ли мы до еды, - ответил Фактарович.
      Они заговорили о происшедшем. Ночью польская кавалерия ворвалась в город. Очевидно, галицийские части открыли фронт. Красных в городе было мало, один лишь батальон чон 1.
      Чоновцы отступили, и город достался полякам тихо, без пулеметного визга и хлопанья похожих на пасхальные яички гранат.
      1 Чон - часть особого назначения.
      Они проснулись среди врагов, два бледнолицых от потери крови военкома, приехавшие с фронта лечить раны, и еще третий, старый человек, с которым они познакомились только вчера. Он совершенно случайно задержался в городе из-за порчи автомобиля. И доктор, у которого жили военкомы, ожидая, пока исправят электрическую станцию и можно будет включить сияющую голубым огнем грушу рентгеновской трубки, ввел его в столовую и сказал:
      - Вот, пожалуйста, мой товарищ по гимназии, а ныне верховный комиссар над...
      - Брось, брось, - сказал рыжий, и, оглядев диван, покрытый темным бархатом, полку, уставленную китайскими пепельницами из розового мрамора, каменными мартышками, фарфоровыми львами и слонами, он подмигнул в сторону узорчатого, как Кельнский собор, буфета и сказал: - Да-с, ты, видно, не терял времени, красиво живешь.
      - Ах какие глупости! - сказал доктор. - Все это теперь можно купить за мешок сахару-рафинада и два мешка муки.
      - Брось, брось... - ухмыльнулся рыжий. - Он протянул военкомам свою мясистую большую руку и пробурчал: - Верхотурский. - И оба военкома одновременно кашлянули, одновременно скрипнули стульями, переглянулись и значительно подмигнули друг другу.
      Потом пришла в столовую добрейшая Марья Андреевна и, узнав, что Верхотурский - товарищ мужа по гимназии, вскрикнула, точно ее кто-то ущипнул, и заявила, что, пока Верхотурский не поест, не выспится на мягкой постели, она его не отпустит. Ночевал он в одной комнате с мальчиками - так звала Марья Андреевна военкомов.
      Утром к ним зашел доктор; он был в мохнатом халате, на его седой бородке блестели капельки воды; щеки, покрытые фиолетовыми и красными веточками жилок, подергивались.
      - Город занят польскими войсками, - сказал он.
      Верхотурский посмотрел на него и рассмеялся:
      Ты огорчен?
      - Ты понимаешь ведь, о чем я говорю, - сказал доктор.
      - Понимаю, понимаю.
      - Вы бы могли переодеться и уйти, может быть это будет лучше всего, черным ходом, а?
      - Ну нет, - сказал Верхотурский, - если мы уйдем сегодня, то попадемся, как кролики, на первом же углу. Сегодня мы не уйдем и завтра, вероятно, тоже не уйдем.
      - Да, да, может быть, ты и прав, - сказал доктор, - но, понимаешь...
      - Понимаю, понимаю, - весело сказал Верхотурский, - я, брат, все понимаю.
      Они стояли несколько мгновений молча, два старых человека, учившихся когда-то в одной гимназии, и смотрели друг на друга. В это время вошла Марья Андреевна. Доктор подмигнул Верхотурскому и приложил палец к губам.
      - Доктор вам уже сказал, что у нас вы в полной безопасности? спросила она.
      - Именно об этом мы сейчас говорили, - сказал Верхотурский и начал смеяться так, что его живот затрясся.
      - Клянусь честью, ты меня не понял, - сказал доктор, - я ведь думал...
      - Понял, понял, - перебил Верхотурский и, продолжая смеяться, махнул рукой.
      И они остались в комнате, уставленной мешками сахара, крупы и муки. На стенах висели венки лука, длинные связки коричневых сухих грибов. Под постелью Верхотурского стояло корыто, полное золотого пшена, а военкомы, подходя к своим дачным складным кроваткам, ступали осторожно, чтобы не повредить громадных глиняных горшков с повидлом и маринованными грушами, стеклянных банок с малиновым и вишневым вареньем. Они ночевали в комнате, превращенной в кладовую, и, хотя комната была очень велика, в ней негде было повернуться, ибо Марья Андреевна славилась как отличная хозяйка, а доктор имел большую практику в окрестных деревнях.
      II
      - Положение хуже губернаторского, - сказал Фактарович.
      - Да, хуже, - подтвердил Москвин.
      Фактарович подошел к окну. Площадь была пуста.
      - Как много камней, - удивленно пробормотал он и спросил: - Что же делать?
      - А я почем знаю? - ответил Москвин.
      - Продолжать шахматное состязание, - предложил Верхотурский.
      - Вам смешно, - сказал Фактарович, точно Верхотурский был в лучшем положении, чем он и Москвин.
      - Пожалуйста завтракать! - крикнула в коридоре Марья Андреевна.
      Они пошли в столовую. Москвин посмотрел на стол: белый хлеб, масло, мед, повидло, большая кастрюля сметаны, на блюде в облаке пара высилась гора лапши, смешанной с творогом, в глубоких тарелках редька, соленые огурцы, кислая капуста.
      - Э, как-нибудь, - крякнул Москвин и сел за стол. Он первым справился с лапшой, и Марья Андреевна спросила:
      - Вам можно еще?
      - Большое спасибо, - сказал он и ударил под столом ногами.
      - Большое спасибо - да или большое спасибо - нет? - рассмеялась Марья Андреевна и положила ему вторую порцию,
      - Если можно, я тоже съем еще, - сердито сказал Фактарович и подмигнул шумно глотавшему и почему-то очень смущенному Москвину.
      В столовую вошел длиннолицый мальчик в очках, лет четырнадцати-пятнадцати. К груди он прижимал толстую книгу в блестящем желтом переплете.
      - А, Коля, - сказали одновременно Фактарович и Москвин.
      Мальчик пробормотал:
      - Здравствуйте.
      После этого он споткнулся и, садясь, так загрохотал стулом, что Марья Андреевна вскрикнула.
      Мальчик ел, глядя в книгу, и ни разу не посмотрел в свою тарелку...
      - Вы не боитесь, юноша, угодить себе вилкой в глаз? - спросил Верхотурский.
      Мальчик мотнул головой.
      - Ах, это несчастье! - сказала Марья Андреевна. - У меня сердце обливалось кровью, пока я привыкла.
      - Доктор, доктор, - закричала она, - завтрак давно простыл! - и, обращаясь к Верхотурскому, сказала: - Вы поверите, за тридцать лет не было случая, чтобы он пришел вовремя к столу. Вечно приходится по десять раз подогревать и носить из кухни в столовую. Прислуга его ненавидит за это.
      В дверях показался доктор.
      - Иду, иду, иду... Помою руки и моментально сажусь за стол.
      Москвин и Фактарович рассмеялись.
      - Да, - сказал Москвин - мы здесь четвертый день, и каждый раз доктор говорит: "Помою руки и сажусь обедать" - и уходит на час.
      Но на этот раз доктор пришел вовремя. Он вошел стремительной походкой, откинул ногой завернувшийся угол дорожки, сорвал листочек с календаря, щелчком сбил осколок яичной скорлупы, поднял с полу бумажку и бросил ее в полоскательницу. Садясь, он ущипнул мальчика за щеку и спросил:
      - Ну, как дела, будущий Лавуазье?
      Коля, продолжая смотреть в книгу, сказал:
      - Глупо.
      - Ну так вот, - сказал доктор, потирая руки от предстоящих удовольствий вкусного рассказа и еды. - Ну так вот, могу вам сообщить все новости.
      Здесь, в столовой, он смотрел на своих непрошенных гостей с радушием и любовью, так как больше всего в жизни он любил рассказывать во время еды.
      Он очень обижался, когда жена, перебивая его, говорила:
      - Ешь, ешь, ты меня замучишь этими историями про царя Гороха.
      Теперь, радуясь слушателям, он принялся рассказывать. в городе польская кавалерия, по улицам ездят патрули, возле здания городской управы стоят четыре пулемета, у поляков колоссальнейшая артиллерия, танки, в город они придут к вечеру; это основные силы второй армии.
      - Ешь, пожалуйста, уже два раза подогревают тебе завтрак. И когда доктор попробовал рассердиться, Марья Андреевна сказала умоляющим голосом, которого он особенно боялся: - Как тебе не стыдно говорить людям, поневоле живущим в твоем доме, вещи, которые им тяжело слушать? Неужели ты не понимаешь!
      Верхотурский поднял голову, поглядел на Марью Андреевну, а Коля крикнул:
      - Стыдно, стыдно! - и, схватив книгу, выбежал из столовой.
      Доктор поднес руки к вискам и, обращаясь к Верхотурскому, сказал:
      - Вот, в собственной семье.
      После завтрака доктор надел на рукав перевязь с красным крестом и собрался на визиты.
      - Не могу сидеть минуты без дела, - сказал он, - в любые бомбардировки хожу к больным, и черт меня не берет.
      В коридоре он долго внушал Поле, что разговаривать с больными следует держа дверь запертой на цепочку и, прежде чем впустить кого-нибудь, нужно позвать Марью Андреевну.
      - Ты говори: "Я без хозяйки никого не впущу", - понимаешь ты?
      - Та понимаю, боже ж мий, чи я зовсим дурная? - отвечала Поля.
      - Никто не говорит, что ты зовсим дурная, а я только объясняю, чтобы ты хорошенько все поняла; кто бы ни просил впустить его, что бы он ни говорил, ты отвечай: "Я без хозяйки никого не впущу". И сейчас же иди за Марьей Андреевной, понимаешь?
      Поля молчала, и доктор сердито спрашивал:
      - Чего же ты молчишь, неужели не понимаешь?
      Марья Андреевна сказала, что Москвину следует надеть докторские брюки, ибо в галифе он выглядит подозрительно.
      - Но вообще, можете не беспокоиться, - с гордостью проговорила она,доктор настолько уважаем, что никто не осмелится прийти с обыском в нашу квартиру.
      Она ушла хлопотать по хозяйству, а Верхотурский и военкомы остались в столовой.
      - Помыть, что ли, посуду? Скука смертная, - сказал Москвин и, пощупав свой живот, покачал головой.
      Фактарович икнул и заговорил плачущим голосом:
      - Товарищи, я здесь с ума сойду. Я задыхаюсь в этой обстановке. Я ведь сам жил в такой семейке, у своего папаши, мне эта механика известна.
      - Брось! - сказал Москвин. - Подумаешь, обстановка! Ты бы посмотрел на моего папаню, когда он в получку возвращался.
      - А я вот полежу на этом роскошном диване, - сказал Верхотурский и улегся, подкладывал под затылок подушечки.
      Он взял одну подушку в руки и принялся рассматривать ее. На черном бархате была вышита бисером яркая бабочка, сотни разноцветных бисеринок переливались в сложном, тонком узоре, составлявшем расцветку крыльев.
      Верхотурский ковырнул пальцем вышивку, потер ладонью бабочкины глаза, сделанные из круглых красных пуговичек, и задумчиво сказал:
      - Ну-ну, доложу я вам...
      Потом он положил подушечку себе на живот и довольно закряхтел.
      - Пойдем на склад Опродкомарма, поиграем в шахматишки, - предложил Фактарович.
      - Только не турнирную, а любительскую, - ответил Москвин.
      - Т-рус.
      - Я, знаешь, боюсь тебя в один день доконать, у тебя еще рана откроется от огорчения.
      - Не бойся за мою рану, товарищ.
      Как только они начинали говорить о шахматах, между ними устанавливался этот мальчишеский, сварливый тон. Это повелось еще с того времени, когда они лежали в полевом госпитале и сестра милосердия, глядя на их бумажные лица и прислушиваясь к их слабым голосам, едва слышным сквозь гул орудий, пугалась: ей казалось, что раненые военкомы сошли с ума.
      Вдруг с улицы раздался шум, крики. Толкая друг друга, комиссары побежали к окну.
      Через площадь мчался толстый лысый человечек, а за ним, придерживая рукой шашку, гнался высокий и тощий солдат. Лысый человек бежал молча, он бодал воздух своей круглой головой, точно проламывал себе дорогу, а серовато-синий солдат мерно перебирал ногами и делал это так неохотно, словно верблюд, которого гонят палкой.
      - Стуй, стуй, пшя крев! - кричал солдат.
      Но "пшя крев" и не думал останавливаться. Вот он в последний раз повел шеей, боднул невидимое препятствие и скрылся за железной калиткой. И тотчас вслед за ним во двор вбежал тощий солдат.
      Площадь вдруг опустела, и три человека, стоя у окна, долго молчали.
      - Догонит, сукин кот, - шепотом сказал Москвин.
      - Как много камней, - точно силясь понять что-то, проговорил Фактарович.
      А Верхотурский молчал, поглаживая подушечку, которую машинально захватил, вскочив с дивана.
      Из калитки вышел солдат, держа за шнурки два желтых ботинка. Он оглянулся, точно собираясь ступить в воду, и пошел через площадь. И как только солдат побрел, помахивая ботинками, на площадь выбежал лысый толстяк.
      - Пани, пани, мои буты! - кричал он, всплескивая руками и приплясывая вокруг солдата. Его ноги в светлых носках еле касались земли, и было похоже, что человек танцует какой-то веселый, задорный танец.
      Солдат пошел быстрее, но толстяк не отставал от него.
      - Пани, мои буты! - орал он и старался вырвать ботинки, но солдат, сердито закричав, метко лягнул его по заду. Он шел быстрыми шагами, худой, небритый, подняв ботинки над головой, а маленький толстяк в светлых носках прыгал возле него и пронзительно кричал.
      Он уже не боялся ни револьвера, ни кавалерийской сабли, весь охваченный могучим желанием вернуть свои оранжево-желтые ботинки. Так они дошли до середины площади, и солдат начал озираться, не зная, куда идти.
      - Пани, мои буты, - с новой силой взвыл толстяк, и кавалерист вдруг повернулся и ударил его сапогом в живот. Толстяк тяжело упал на спину. Кавалеристу, должно быть, стало неловко, что он так жестоко ударил человека. Он воровато оглядел площадь, окна домов - не видел ли кто-нибудь, как ударился упавший нежным, жирным затылком о камни. И солдат увидел, что десятки глаз смотрят на него, он увидел полных ненависти и ужаса людей, стоявших у окон, заставленных горшками, в которых цвели жирные комнатные цветы. Солдат увидел отвращение на лицах этих людей, ставших, как только он поднял голову, задергивать кружевные занавески. Он высоко поднял ботинки и швырнул их лежавшему толстяку. Потом он пошел, не оглядываясь по сторонам, худой, небритый мародер в помятой старой шинели, и скрылся в переулке.
      Толстяк оперся на локоть, приподнялся, посмотрел в ту сторону, куда ушел грабитель, вдруг сел и начал надевать ботинок. Из домов выбежали люди, обступили его, все одновременно говоря и размахивая руками. Потом толстяк пошел к одному из домов, победно стуча отвоеванными ботинками, а люди шли вслед за ним, хлопали его по спине и хохотали, полные гордости, что маленький человек оказался сильней солдата.
      - Да, картинка, - сказал Москвин.
      Верхотурский ударил его по животу, проговорил:
      - Вот какие дела, товарищи, - и, почему-то оглянувшись на дверь, сказал: - Белополяков мы прогоним через месяц или три - это мне не внушает сомнений, а вот с этим индивидом нам долго придется воевать, ух как долго!
      И военкомы одновременно взглянули ему в лицо, как глядят дети на взрослого, читающего им вслух.
      III
      Перед обедом произошел скандал. Вернувшись с визитов, доктор вздумал заняться хозяйством. Так всегда случалось, когда в приемной не было больных. И так как доктор не мог оставаться без дела, это доставляло ему прямо-таки физическое страдание, он прошелся по комнатам, поправил криво висевшую картину, попробовал починить кран в ванной комнате и, наконец, решил заняться перестановкой буфета. Умудренный опытом, Коля отказался ему помогать.
      Тогда доктор перенес столик красного дерева из коридора в столовую, бормоча:
      - Черт знает что... вещи, которым буквально цены нет, почему-то должны гнить в передней.
      Потом в столовую забрел Москвин и взялся вместе с доктором передвинуть буфет. Рана мешала ему - он не мог ни приподнять буфета, ни толкать его грудью. Однако он так усердно принялся подталкивать буфет задом, что посуда отчаянно задребезжала.
      - Что вы делаете, ведь это хрусталь! - закричал доктор и кинулся открывать дверцу, - оказалось, что одна рюмка разбилась. И, как полагается, в то время когда доктор зачем-то старался приставить длинную ножку рюмки к узорной светло-зеленой чашечке, в столовую вошла Марья Андреевна. Она всплеснула руками и так вскрикнула, что Фактарович, бывший у себя в комнате, а Поля в кухне, прибежали в столовую.
      Марья Андреевна не жалела рюмки, ей вообще ничего не было жалко. Доктор всегда жаловался, что она его разоряет тем, что кормит десятки нищих, отдает им совершенно новые вещи, ворчал, что и ротшильдовских капиталов не хватит, чтобы окупать расходы ее безмерного гостеприимства. Вот и сейчас он узнал на Москвине свои совершенно новые брюки английского шевиота. Но у Марьи Андреевны был стальной характер, доктор знал, что нет во вселенной силы, которая заставила бы ее измениться, и он молча сносил и обедавших на кухне бедняков, и посылки, которые она отправляла своим племянникам и племянницам, примирился он и с комиссарами, которые, приехав просвечиваться, неожиданно поселились на полном пансионе в комнате-кладовой.
      Марья Андреевна не любила, когда муж вмешивался в хозяйственные дела. Однажды, - это было двенадцать лет тому назад, - когда доктор зашел в кухню и изменил программу обеда, она бросила в него глубокую тарелку. И теперь, при домашних неладах, она предостерегала мужа:
      - Не доводи меня до того, что однажды произошло. - И он тотчас же уступал ей.
      Марья Андреевна произнесла:
      - Немедленно убрать эту дрянь из столовой! - и ударила ногой по столику.
      Доктор потащил столик в переднюю, а Марья Андреевна крикнула ему вслед:
      - В передней ему тоже нечего стоять, его нужно выбросить на чердак.
      Доктор уволок столик к себе в кабинет - единственная комната, где он чувствовал себя хозяином.
      Когда он вернулся, буфет уже стоял на прежнем месте, а Марья Андреевна говорила Фактаровичу:
      - Эти перемены властей - просто зарез для меня: больные боятся ходить, - в самом деле, смешно же идти к доктору лечить бронхит или какое-нибудь кишечное заболевание, когда рискуешь быть убитым и изнасилованным буквально на каждом углу. А он от безделья немедленно сходит с ума, я прямо в отчаянии. Он вздумал обклеить спальню какими-то дикими обоями, а когда деникинцы четыре дня обстреливали нас из пушек и мы сидели в погребе, он начал перекладывать запас капусты из одной каморы в другую и возился до тех пор, пока не свалились дрова и мы все едва не погибли. - Она посмотрела на мужа и с тихим отчаянием, протянув руки, сказала: - Вот пришли поляки, и ты уже переставляешь буфет.
      Потом она подошла к нему и стала счищать с его рукава паутину, а доктор поднялся на цыпочки и несколько раз поцеловал ее в шею.
      Окончательно помирились они за обедом, этим великим таинством, которое Марья Андреевна совершала с торжественностью и серьезностью. Она волновалась перед каждым блюдом, огорчалась, когда Верхотурский отказывался есть, и радовалась, когда Москвин шутя управился с третьим "добавком". Ей все казалось, что обедающим не нравится еда, что курица пережарена и недостаточно молодая.
      - Скажите откровенно, - допрашивала она Верхотурского, - вы не едите, потому что вам не нравится? - И на лице ее были тревога и огорчение.
      Обедали мирно - доктор не говорил про политику, только рассказал случай из своей практики - про то, как его вызвали ночью в имение к умиравшему помещику, за двадцать верст от города, и как пьяный кучер на полном ходу въехал в прорубь с тройкой лошадей и доктор чудом спасся, выскочив в последнее мгновенье из саней.
      История эта была очень длинная, и по тому, что Марья Андреевна подсказывала мужу слова, а Коля строил ужасные рожи и незаметно зажал уши, Верхотурский понял, что про пьяного кучера и прорубь рассказывается, наверное, в сотый раз, и ему сделалось так скучно, точно он прожил в этом доме долгие годы и каждый день слушает про помещика и про то, как некий доктор, который теперь в Харькове профессор и persona grata, одному больному вылущил по ошибке здоровый палец, а другому вместо абсцесса вскрыл мочевой пузырь и больной взял да и помер, не очнувшись даже от наркоза.
      - Удивительное дело, - сказал Верхотурский, - мы с тобой не виделись около сорока лет, а встретились и начали говорить друг другу "ты". Зачем?
      - Юность, юность, - проговорил доктор. - Gaudeamus igitur.
      - Какого там черта igitur, - сердито сказал Верхотурский, - и где этот самый igitur! Я вот смотрю на тебя и на себя - точно сорок лет бежали друг от друга.
      - Конечно, мы разные люди, - сказал доктор. - Ты занимался политикой, а я медициной. Профессия накладывает громадный отпечаток.
      - Да не о том, - сказал Верхотурский и ударил куриной костью по краю стола.
      - Речь о том, что ты буржуй и обыватель, - сказал Коля профессорским тоном и покраснел до ушей.
      - Видали? - добродушно спросил доктор. - Каков домашний Робеспьер, это в собственной-то семье...
      - Конечно, буржуй, - подтвердила Марья Андреевна, - недорезанный буржуй...
      - Ну какой же он буржуй? - сказал Москвин. - Доктора - они труженики.
      И Москвин стал рассказывать, как на восточном фронте, где он тоже лежал в полевом госпитале - его там ранило осколком в ногу, - колчаковский эскадрон ворвался в деревню и доктор вместе с санитарами и легкоранеными отстреливались, пока не подоспел батальон красной пехоты.
      - И как еще пулял, сукин сын, из карабина австрийского, знаешь, короткий такой... - неожиданно обратился он к доктору.
      После разговора о том, буржуй ли доктор, все молча ели третье, позванивали ложечками.
      - Вы ничего не слышите? - спросил Коля, обращаясь к самовару.
      - Нет, - ответил Москвин.
      Тогда Коля подошел к окну и раскрыл его. И все сидевшие услыхали далекий, страшный крик.
      - А-а-а-а-а... - кричал город.
      Синее небо было полно величия и покоя, и казалось диким, что воздух так прозрачен и легок, что весело и нежно светит весеннее солнце и так беспечно переговариваются между собой воробьи, когда над городом навис этот ужасный человеческий вопль, полный смертного отчаяния и страха,
      - А-а-а-а-а... - кричали сотни людей.
      - Видите ли, - объяснил доктор, - когда они подходят к дому и начинают стучать в парадную дверь, самооборона бежит по квартирам и предупреждает жильцов, все становятся у окон и кричат. Соседние дома тоже начинают кричать, и в общем кричат целые кварталы. Иногда это помогает.
      - Чудовищно просто, - сказал Верхотурский и, быстро поднявшись, начал ходить по комнате.
      - Это ничего, - успокаивающе сказал доктор, - в центре города они себе ничего подобного не позволяют, у нас даже открыта парадная дверь. - Он поглядел на жену и сердито сказал: - Коля, закрой моментально окно, что за дурацкий мальчишка! Ты разве не знаешь, что маму это расстраивает?
      Марья Андреевна сидела, закрыв лицо руками, и плакала.
      - Боже мой, боже мой, - бормотала она, - когда кончится этот ужас? Она подняла голову и закричала: - Поля, Поля, убирай со стола! - и, снова закрыв лицо, продолжала плакать.
      Она плакала и говорила, что нет у нее сил перенести окружающие ее страдания людей, всхлипывая, рассказала, как ужасно живет еврейская беднота, как погибают от голода беспомощные старики и старухи; рассказала, что закрылись благотворительные сиротские дома и сотни детей ходят по квартирам, просят хлеба; рассказала, как старики-пенсионеры, милые и хорошие люди, работавшие всю свою жизнь, теперь стоят с протянутой рукой; рассказала, как страшно умер старик-генерал, живший в соседнем доме. Она рассказывала, а Поля убирала со стола тарелки, ножи, вилки, плетеную хлебницу, солонки, голубые чашки, в которых подавался компот.
      - Вымой клеенку горячей водой, - сказала Марья Андреевна и провела рукой по столу - показала Поле тусклый след, оставшийся от пальцев. И пока Поля мыла клеенку, Марья Андреевна говорила, что помощь, которую она оказывает людям, ничтожна и нет силы, которая могла бы осушить море слез и страданий, принесенных революцией и гражданской войной.
      Ее красивая седеющая голова тряслась, как у старухи, все сидели молча, а через стекла вместе с нежным светом садившегося солнца в комнату входил тихий, далекий вой:
      - А-а-а-а-а-а...
      - Да, - сказал доктор, - я хочу знать только одно: почему во время революции, которая сделана для счастья людей, в первую очередь страдают дети, старики, беспомощные и ни в чем не виноватые люди? А? Объясните мне это, пожалуйста.
      Все вздрогнули от неожиданного звонка и молча переглянулись.
      - Я открою, - сказал Коля.
      - Ты с ума сошел, - вскрикнула Марья Андреевна и схватила его за рукав.
      - Поля, - ласково позвал доктор, - Поля, пойдите к двери.
      Звонок взвизгивал, чья-то безумная рука рвала его.
      - Что вы девушку посылаете? - сказал Москвин. - Уж лучше я схожу.
      - Через цепочку, через цепочку, - закричал ему вслед доктор.
      Москвин подошел к двери, подбадривая себя, состроил рожу, спросил невинным голосом:
      - Кто там?
      И тотчас женский голос закричал:
      - Откройте, ради бога, к доктору, к доктору! Ради бога, откройте, к доктору!
      Москвин снял цепочку, щелкнул английским замком, но дверь не открывалась.
      - Сейчас, сейчас, - сказал он и повернул нижний ключ, но дверь снова не открылась.
      - Тьфу ты, черт, что такое? - бормотал он и увидел, что дверь была заперта еще на три железные задвижки и большущий крюк.
      - Сейчас отопру, - сказал он и отодвинул задвижки.
      - Доктор, доктор! - закричала старая женщина в платке и побежала в столовую.
      - К сыну моему, доктор, умоляю вас, скорей! - говорила она, и платок хлопал, как крылья черной птицы.
      Она была полна безумия, и казалось, что ее отчаяние могло заразить не только живых людей, но и камни, по которым она бежала сюда.
      Но доктор, видевший страшную смерть в тихих комнатах и светлых больничных палатах чаще, чем воины видят ее на поле сражения, остался спокоен.
      - Да перестаньте кричать! - сказал он и замахал руками. - Если каждый больной станет так звонить, то на вас звонков не напасешься. И зачем, спрашивается, вы ворвались в столовую?
      Женщина посмотрела на него расширенными глазами. Ведь только сумасшедший может говорить про звонок и столовую, когда в мире случилось такое ужасное несчастье! Все спокойные люди были безумны. Кричать и выть должны они, - ведь ее сын погибает.
      - Доктор, идемте, доктор, идемте! - исступленно говорила она и тащила его за рукав.
      - И я пойду с вами, - сказал Москвин.
      - Отлично, веселей будет возвращаться, - сказал доктор. - Вы пойдете в качестве фельдшера.
      И Марья Андреевна дала Москвину докторский пиджак с широкой перевязью Красного Креста.
      Доктор собирался медленно, а в коридоре он вдруг остановился и начал брюзжать:
      - Вы имейте в виду, что во всем городе есть один безумец-врач, который выходит из дому вот в такие дни.
      Пустые улицы казались особенно широкими, а дома с закрытыми окнами и наглухо забитыми парадными дверями стояли точно шеренги серых людей, ожидающих казни.
      - А-а-а-а-а... - протяжно кричали привокзальные кварталы.
      - Доктор, доктор, скорее, - всхлипывая, говорила женщина и тянула его за рукав.
      - Да не могу я с моим миокардитом бегать как козел, - сердился он. Если вы хотите скорее, нужно было извозчика достать.
      А когда они подошли к нужному переулку, Москвин услышал, как за воротами кто-то шепотом говорил:
      - Это доктор, доктор, я его узнаю.
      Должно быть, самооборона смотрела на них через щели в досках. Наконец они подошли к одной калитке. Москвин остался ожидать во дворе, а доктор с женщиной поднялись по черным железным ступеням кухонной лестницы.
      Доктор пробыл в доме недолго, скоро он спустился вниз, и Москвин спросил его:
      - Ну как, что с парнем? Доктор пожал плечами.
      - Что, пустяки? - обрадовался Москвин.
      - Какие пустяки? - удивился доктор. - Но вы себе представляете, чем я могу помочь молодому человеку, которому прикладом раздробили череп и который умер по крайней мере сорок минут назад? А? Как вы думаете, в таких случаях надо беспокоить врача?
      Они вышли на улицу, и сверху донесся острый, сверлящий крик, в котором не было ничего живого и человеческого - так кричит железо, когда его сверлят насквозь.
      Всю обратную дорогу доктор рассказывал Москвину, когда и кем были построены дома, мимо которых они шли. У него была громадная память, он помнил и знал все: сколько стоил дом, приносил ли он доход; доктор даже знал, как учатся дети домовладельцев и где живут их замужние дочери.
      Они не встретили ни одного человека, звуки шагов раздавались громко, как в ночной тишине.
      IV
      В блюдечко было налито постное масло, ватка служила фитилем; называлась эта конструкция "каганец", и пользовались ею для освещения, взамен электричества. Каганец трещал - должно быть, к маслу была примешана вода, желтый пальчик пламени сгибался и разгибался, читать при его свете было почти невозможно.
      Они сидели на своих кроватях и смотрели, как тени мешков, ящиков, банок струились и взвивались по стенам, бесшумно сталкиваясь и вновь разбегаясь.
      Фактаровича лихорадило. Он измерял после ужина температуру, и у него оказалось больше тридцати восьми градусов. Лицо его с продавленными щеками было совсем темным. Москвин уговаривал его лечь в постель и взялся ему помочь снять туго сходившие сапоги.
      - Вы слышите, - сказал Фактарович и показал на темное окно, - это они!
      Армия входила в город. Могуче рокотали колеса восьмидюймовых орудий, скрежещущие по камням подковы лошадей выбивали искры, и казалось, что ноги коней громадны, как колонны, обросшие густой страшной шерстью. С жестяным криком проехал броневик, его прожектор осветил мрачно шагавшую пехоту, блеск сотен штыков. Броневик проехал, и штыки погасли, исчезли в темноте, но солдаты все шли и шли - был слышен гул их шагов.
      Комиссары стояли у окна, всматриваясь в темноту. То там, то здесь вспыхивали огоньки спичек, раздавались выкрики людей, поспешно отбрякивали подковы легконогих адъютантских лошадок, но эти звуки глохли в гудении тысяч шагающих сапог.