Легкий завтрак в тени некрополя (№1) - Легкий завтрак в тени некрополя

Лепида нисколько не сопротивлялась, ожидая чего-нибудь необычного от античной литературы, и я прикрутил ее крепко-накрепко бельевой веревкой. Здесь необходимо пояснить, что со стула я убрал сиденье, поэтому тетка Лепида расположилась на голом каркасе между под­локотников. Снизу к «пенатам» тетки Лепиды имелся обширный доступ, и только поэтому тетка сидела смирно, предвкушая удовольствие. У нее просто-таки разыгралось воображение, по причине открытого пространства со стороны задницы. Я проверил, насколько крепко держат веревки тетку Лепиду, и остался доволен своей проверкой – веревки держали хорошо. Тогда я вытащил из кастрюли морковку, натуральный продукт, и показал морковку Лепиде. «Ой», – тихо заметила тетка Лепида. «Угу», – подтвердил я и отгрыз у морковки кончик. А затем посадил морковку в огород между зарослей, чтобы тетка Лепида оттуда не дразнилась. «Ой», – заметила тетка Лепида вторично. Я присел на корточки и некоторое время понаблюдал за морковкой. «Расслабься», – предложил я тетке, но жадная Лепида не отвергала морковку, что, впрочем, устраивало меня полностью. «Хороша же будет тетка Лепида, – по­думал я, – когда завтра германки обнаружат ее в подобной позе, с посторонними предметами в огороде». Тогда я стал одеваться, поглядывая на тетку Лепиду со значением. «И что же дальше?» – спросила Лепида, потому что рот оставался у нее свободным, – пускай зовет на помощь, если совесть позво­ляет. Но думаю, что тетка Лепида будет молчать, оттягивая момент объяснения – почему вдруг она в таком виде. Я надел свой рюкзачок и пожелал тетке всего доброго, взялся за ручку двери… Подозрительный стук заставил меня оглянуться. Так и есть – тетка Лепида смущенно поглядывала на меня, а морковка валялась на полу под стулом. Пришлось вернуться, поднять морковку и посадить ее поглубже, что, впрочем, не причинило тетке Лепиде никакого вреда. Я тогда погрозил ей пальцем и окончательно распрощался…

Светало… Туман окутывал озеро, как тайну. Дорога змеилась среди домиков с погашенными окнами, тишина бродила вдоль этой дороги, и только квакали утренние лягушки, и осторожно подвывала тетка Лепида у меня за спиной… Несколько километров до железнодорожной станции я отмахал без задержки. Взял билет до Праги на проходящий поезд и уже через полчасика помахал ручкой Байям из окна вагона. После чего растянулся на своей полке и, утомленный чудачествами Лепиды, проспал до самого Рима…

«Ему стало сниться, что он правит кораблем и кормило от него ускользает, что Ацеррония увлекает его в черный мрак, что его покрывают стаи крылатых муравьев, обступают и теснят статуи, что его любимый скакун превратился сзади в обезьяну, а голова осталась лошадиной и испускает громкое ржание…»

… В половине шестого «Пи-Эм», точно по расписанию, меня разбудила проводница, и я успел заметить, какого цвета у нее трусы, когда проводница наклонилась, чтобы поднять какую-то гадость с пола. Трусы были красного цвета, как стоп-сигнал у семафора, и я подумал, что вот мы и приехали. Город Рим обрушился на меня многочисленными звуками, но не было в них стройности, как в симфонии, в трагической симфонии, которую полагалось исполнить по случаю моего приезда. О Рим, помесь «Сатирикона» и «Анналов» Корнелия Тацита, никто меня не встречал на Главном вокзале. Неузнанный и одинокий, я отправился пешком до своего дома – как время от времени появлялся на этих улицах рыжий Агенобарб, переодетый простолюдином, и шел слоняться по кабакам или бродить по переулкам. Я читал, что забавы моего двойника не были безобидны. Людей, возвращавшихся с ужина, он то и дело колотил, а при сопротивлении наносил им раны, сбрасывал во Влтаву. Речка такая, которая делит город Рим на две части. Агенобарб вламывался в кабаки и пивнушки и грабил посетителей, а добычу продавал в Пражском граде, где он устроил лагерный рынок, неподалеку от императорского дворца. Неоднократно Агенобарб рисковал своим здоровьем в потасовках, но судьба берегла комедианта и обманщика, а ведь ему могли бы и глаз выбить, а то и вовсе прикончить, ко всеобщему удовольствию. Один сенатор избил его чуть не до смерти, когда рыжий дурилка привязался к жене сенатора… Иногда Агенобарб тайно являлся в театр и, сидя в ложе, поощрял и разжигал страсти зрителей, швыряя в партер чем попало, камнями и обломками скамеек, и даже проломил голову одному «претору» – тоже не знаю, кто это такой, но обязательно посмотрю в энциклопедическом словаре. Бражничал также Агенобарб в купальнях и бассейнах, где прислуживали ему проститутки и танцовщицы со всего Рима, – надо принять это во внимание и при случае воспользоваться аналогичной ситуацией. А случай вскоре мне подвернется, раз я уже в Риме. И, размышляя подобным образом, я пришел наконец к себе домой на Палаточную улицу.

Жрать дома было нечего. Я слонялся по квартире из комнаты в комнату, смахнул с туалетного столика Агриппины безделушки и косметические принадлежности, притащил из библиотеки изрядное количество книг и разложил повсюду в ее спальне. Я решил переселиться в комнату Агриппины как наследник по прямой линии и даже не сменил белье на ее постели, для наглядности. Потому что теперь я имел право на все – от простыней до империи. Вскоре голод выгнал меня из дома, я запер квартиру и спустился в кафе. «Немного еды и выпивки», – солидно приказал я трактирщику, а сам пытливо принялся разглядывать немногочисленных посетителей, разыскивая среди лиц рыжего Агенобарба. Но либо он хорошо в этот вечер загримировался, либо его попросту не было в этом кабаке. Не беда – еще встретимся. От выпитого вина и закуски я пришел в благодушное настроение, поэтому когда за мой столик подсел молодой Отон, я не прогнал его прочь, а выслушал внимательно и любезно. Еще во времена моей матушки молодой Отон блистал при дворе и славился своей родовитостью, богатством и любовными связями. «Негоже, – сказал Отон, – вечер коротать в одиночестве, негоже». Я был полностью с ним согласен.

Всякий раз в беседе со мною Отон превозносил прелести Поппеи Сабины. Мол, красива Поппея, и страстна, и чиста, и в постели, и все прочее… Действительно, как пишет Тацит, у этой женщины было все, кроме честной души. Мать Поппеи слыла первой красавицей своего времени и даже снялась для обложки журнала «Плейбой» в каком-то году, когда купальные трусики были еще до колена. Поппея располагала средствами, речь ее была обходительной; природа щедро одарила Поппею всевозможными талантами – девяносто сантиметров окружность груди, шестьдесят в талии и восемьдесят девять в бедрах. В общественных местах Поппея показывалась редко, и всегда пряди ее волос закрывали половину лица – то ли видела плохо правым глазом, то ли потому, что это ей шло. Но под личиной скромности Поппея предавалась разврату, одинаково не считаясь ни со своими мужьями, ни с чужими. Где предвиделась выгода, туда и спешила Поппея Сабина, из чего можно заключить, что в общественных местах, среди бела дня, ее ничто не прельщало. И вот когда Поппея пребывала в супружестве с одним римским всадником, к ней подкатил молодой Отон с предложением, от которого Поппея могла бы отказаться, да не захотела. И немного спустя их прелюбодейская связь была скреплена браком, чтобы Отону не прослыть сутенером в местном отделении полиции.

Молодой Отон неосмотрительно превозносил прелести своей жены, то ли от пылкой влюбленности, то ли с какой другой целью. Наверное, он пытался разжечь мою страсть к Поппее, чтобы совместное обладание одной женщиной улучшило его материальное положение, а также усилило влияние Отона при моем дворе. И теперь, сидя за моим столиком, он говорил, что все горячо желают Поппею, но только я поистине достоин разделить с Поппеей ложе. Что, безусловно, сделает меня счастливейшим из людей, за какую-то ничтожную сумму. Эти и другие слова, полные соблазна, не замедлили возыметь на меня действие, и я решился познакомиться с Поппеей еще раз и поближе. Мы с Отоном поднялись и вышли из кабака… Поппея ожидала нас на улице и сразу же пустила в ход свои чары, притворяясь, будто совершенно покорена моей красотой и не в силах противиться страсти. Отон рассудил так: что, если возникло между нами чувство, он тоже не будет чинить препятствий для влюбленных, и требуется только сверить часы, когда ему завтра забирать Поппею. Мне показалось, что Отон несколько обиделся как муж, который вынужден потакать прихотям своего императора, но мучится в душе и жутко ревнует Поппею. Ведь он так восхищался ее красотой и талантами незадолго до этого. И я предложил Отону посетить мой дворец вместе с Поппеей. Он несказанно удивился, все еще не веря в удачный исход дела, но я успокоил его чувствительную натуру звоном монет, и молодой Отон с радостью согласился. Втайне Отон только и мечтал использовать возникшие узы между мною и Поппеей для продвижения по службе. Отон мечтал состоять в моем ближайшем окружении, что каждому станет ясно после прочтения книги тринадцатой «Анналов» Корнелия Тацита…

Я закупил вина и всяческой снеди, и мы поднялись ко мне в квартиру. «Мы» – это я, император Нерон, молодой Отон и Поппея Сабина. Неугомонный Отон продолжал нахваливать свою жену и даже показал мне некие документы, которые официально подтверждали его право на обладание Поппеей Сабиной по закону. «Так что с полицией не может быть никаких неприятностей», – добавил Отон, очень довольный своей предусмотрительностью. Он откупорил все вино сразу, все девять бутылок, как будто я собирался что-нибудь от него утаивать и прятать в холодильник. Мы расположились в гостиной, прямо на паркете, для чего отодвинули стулья и кресла куда подальше, чтобы они не мешали нам чувствовать себя на полу вольготно. Поппея Сабина вначале поглядывала одним глазом то на меня, то на Отона, а потом потребовала двойной оплаты за свои труды. Она отказывалась пить и есть, покуда этот вопрос оставался открытым. «Ну как?» – спросил у меня тогда Отон. «Очень хороша», – подтвердил я, думая, что Отону будет приятно услышать мой лестный отзыв о Поппее. «Как с оплатой?» – уточнил Отон, прихлебывая прямо из бутылки. «Цена божеская», – согласился я, потому что всякая потаскуха может рассчитывать только на то, на что способна от природы. А если она требует двойной оплаты, значит, способна на большее. Поппея Сабина сразу же повеселела, хлебнула вина и заложила пряди волос за ухо. Моментально под правым глазом у нее обнаружился синяк; «Ударилась», – пояснила Поппея, и больше мы вопросов оплаты не затрагивали. «Как твое здоровье?» – спросил у меня Отон, и я заверил Отона, что здоровья у меня хватит. «Ну, будь здоров!» – поднял Отон тост за своего императора и вытащил из кармана пачку презервативов. Завидя эти премилые приспособления, Поппея Сабина посчитала, что прелюдия уже закончилась, и поспешила в ванную комнату. «Чего ты хочешь?» – спросил у меня молодой Отон, пользуясь временным отсутствием Поппеи. Я хотел безраздельной власти над миром, хотел, чтобы рыжий Агенобарб прекратил паясничать и корчить из себя императора, я хотел отстроить заново Рим после пожара, хотел восстановить свой Золотой дворец, внутри которого сделать пруд, подобный морю, и поля, пестреющие пашнями, а главный зал должен был вращаться и днем и ночью безостановочно вслед небосводу. Я хотел разыскивать под землей несметные клады, прорыть канал от Рима до Праги, и только тогда, я хотел сказать, можно жить по-человечески. «Тогда я начну, а ты подключишься…» – вздохнул Отон. Так тяжко вздыхает человек, обязанный выполнить свой супружеский долг вопреки желанию. Тут из ванной вернулась Поппея Сабина уже в одних чул­ках. «Туфли надень», – приказал ей Отон, и я по­думал, что хорошо, наверное, быть женатым человеком и отдавать приказания направо-налево. Поппея надела туфли, а Отон разделся. Я заметил, что Отону совсем не хотелось исполнять свой супружеский долг и получать неземное удовольствие. Поппея очень старалась, чтобы вырастить из маленького Отона большого Отона или хотя бы полусреднего, но у нее совсем ничего не получалось. Стоя перед Отоном на коленях, Поппея насвистывала староиндийскую мелодию на сломанной флейте Отона. Как я слышал, эта мелодия называлась «Камасутра», и все здесь зависело от мастерства исполнительницы, как от Паганини, который любил поупражняться на одной струне. Только у Паганини эта струна была натянута, а у Отона – нет. Поэтому Поппее приходилось рассматривать этот инструмент как флейту и дудеть на ней, перебирая пальцами. Впрочем, невеликая длина была у флейты Отона, как у свистульки. «Сейчас», – сказал Отон, рассматривая потолок и прихлебывая из бутылки. «Меньше бы ты пил», – недовольно пробурчала Поппея, которая желала потрудиться сегодня вдвойне. «Замолчи, сука, – огрызнулся Отон, – дай подумать о чем-нибудь приятном». Конечно, я мог бы выкупить Отона из трудного положения, но не посмел вмешиваться в семейные отношения. Поппея вздохнула и продолжала играть. Она засунула свистульку Отона целиком себе в рот, вместе с кастаньетами, она выпустила кастаньеты обратно, она щелкала по кастаньетам пальцами, а испанской музыки все равно не получалось. Тогда Поппея решила плюнуть на музыку и использовать последнее средство. «Сейчас», – повторил Отон, сопровождая свои слова убедительным жестом, когда Поппея ускакала за каким-то чертом на кухню. Я слышал, как она погремела в холодильнике и прибежала обратно, держа на ладонях кубики льда… И тогда Отон запел по-настоящему – «о-сана-оу-сана-гей-сана-гоу!». Поппея Сабина со злорадством стиснула его кастаньеты между кубиками льда. «Сана-гоу-сана-гей-суперстар!»

Я весело подпевал Отону. И удивительное дело – свистулька Отона стала расти и превратилась в подходящий инструмент. Не рискуя дальше своим благополучием, Поппея Сабина повалила Отона на пол, как бревно, и уселась верхом на Отона. Так изображают прогрессивные художники ведьму на помеле. Туфли ей мешали, но Поппея Сабина лихо развернулась вокруг оси Отона и стала приближаться ко мне, перебирая ногами. Теперь туловище Отона волочилось за ней по полу. «О-сана-оу-сана-гей-сана-гоу!» – продолжал завывать Отон, ударяя башкой по паркету. При чем тут деньги, никаких денег не жалко, чтобы увидеть все это. «Тебе хорошо видно?» – спросила у меня Поппея и подпрыгнула несколько раз на Отоне. Кривоватенькая флейта то появлялась, то исчезала. Да только странное дело – подобные фокусы не вызывали у меня ничего, кроме смеха. И Поппея Сабина об этом догадалась. «Нет, – воскликнула она, – двух импотентов мне просто не выдержать! Я требую тройной оплаты!»

Диндим-кастрат и старик совместно возятся с Эглой, Но остается лежать праздной на ложе она. Силы у этого нет, а тот по годам бесполезен, И возбуждают себя все понапрасну они…

«Премиальные! – поддакнул из-за спины Поппеи поверженный Отон. – Ты согласен на премиальные?!!» Конечно же, я был согласен. И от этого Поппея пришла в неистовство. Она кинулась мне на грудь и жарко расцеловала. «Не переживай, – шепнула мне Поппея, – что-нибудь приду­маем. Я великая мастерица на разные штучки…» Освобожденный Отон моментально увял и, приподнявшись на полу, грустно поглядывал на свою свистульку. «Так, мальчики, – деловито похлопала в ладоши Поппея Сабина, – не расслабляться!» Она велела мне раздеться, чтобы взглянуть, с чем ей придется иметь дело. Я, хихикая, снял брюки, и Поппея заметила, что я не совсем безнадежен. «Хорошо бабам, – сказал Отон, – они безразмерные». А мы с Отоном выглядели как два старых крючкотвора. Время от времени меня разбирал хохот, и я ничего не мог с собой поделать. И с Поппеей тоже. «Ладно, – сказала Поппея Сабина, – посмеялись, и хватит. Кем ты себя чувствуешь?» – обратилась она ко мне. И я моментально вспомнил…

… Что Поппея Сабина только поначалу строила из себя влюбленную дуру, а потом держалась со мною надменно, искусно разжигая страсть и ревность, заявляя, что она, мол, замужняя женщина и не желает расторгнуть брак с Отоном. Никто не может сравниться с Отоном, даже я, император Нерон, не умею держаться с таким достоинством, как несравненный Отон, у которого все качества прирожденного властителя. А я, презренный, опутанный наложницами, пребываю в грязи и низости. Раздраженный до невозможности подобными речами и сопоставлениями, я вынужден был отослать Отона в глухую провинцию, чтобы выслушать новую порцию оскорблений по своему адресу. Теперь Поппея требовала отпустить ее вслед за мужем. Она насмехалась надо мною, называя маменькиным сыночком, лишенным свободы действий. А когда я все-таки женился на Поппее, она физически уничтожила всех любовниц, некогда состоявших при моей особе. Отрезанную голову нежнейшей Октавии принесли Поппее во дворец, и Поппея истыкала отрезанную голову иголками, заставляя меня наблюдать за этим…

«Я – император Нерон!» – возвестил я миру. «Отлично-отлично, – воскликнула Поппея, – становитесь на стол, мой император!» Я залез на стол и возбудился от собственного величия. «О!» – сказала тогда Поппея, приблизилась и облобызала мои колени. От этого я возбудился еще больше. «Пади ниц, ничтожный!» – прикрикнула на Отона восторженная Поппея Сабина, и тот грохнулся о паркет всеми членами. «Простите нас великодушно, мой император, – взмолилась Поппея, – что не признали вас моментально. О, Нерон! Жалкие твои рабы просят о снисхождении!» Я не выдержал сладостного напряжения и снизошел на Поппею семяизвержени­ем. «Еще! Еще!» – стонала Поппея, прыгая возле стола, как девочка под дождем, и собирала мои капли в протянутые ладони. Я поднатужился и выдал ей последнюю порцию, как Зевс протек на Данаю в виде золотого ливня, да только сказочки все это про золотой ливень. А на самом деле Зевс обрушился на Данаю спермой, иначе каким образом у Данаи мог родиться сыночек по имени Персей? В мифах Древней Греции так и сказано, а христиане выдумали «золотой дождик», чтобы оправдать собственное «непорочное зачатие». И нет ничего плохого, если бог сошелся с женщиной, чтобы получилось какое-нибудь подобие. Ну хоть какое-нибудь, а то ведь расплодилось столько паразитов, которые неизвестно как произошли… От обезьян, наверное…

«Ну ты даешь!…» – сказал Отон, глядя на мое семяизвержение. Он все еще лежал там, где пал ниц, и только приподнял голову. «Если бы я мог кончать от разных слов… – Отон почесался и добавил: – Я бы читал книги и смотрел телевизор… и все!» Да, мы, неординарные личности, должны проживать отдельно от людей, чтобы не смущать их своими возможностями. Мы боги, когда захотим. Мы, как фантомы, бродим среди человечества, как привидения – немножко на том свете, немножко на этом. Гении среди нас – явление такое же частое, как и сумасшедшие. Мы состоим из двух половинок – безумной одаренности и гениального безумия. И люди нас не понимают. Я пригласил Поппею Сабину к себе на стол, чтобы немного скрасить разницу между мною и остальным человечеством. Так мы и стояли на столе, как две античные статуи, глядя на поверженного Отона, которого некстати разбил радикулит. Он кряхтел на полу и никак не мог разогнуться. Вероятно, сквозняками ему продуло голую поясницу.

И тут, совсем уж некстати, во входную дверь зазвонили и забарабанили. «Кто это?!!» – испуганно спросил Отон и моментально разогнулся. Я величественно пожал плечами, хотя подобным образом барабанить и звонить мог только один человек на свете. Мать моя, Агриппина…

Бани, вино и любовь ускоряют смертную участь.

Надпись обнаружена в бане

Ибо истинны и праведны суды Его! потому что Он осудил ту великую любодей-цу, которая растлила землю любодейством своим; и взыскал кровь рабов Своих от руки ее».

Яна Райчек – это я. Клянусь говорить правду, только правду, и ничего, кроме правды. Господи, с чего же начать?.. Я впервые увидела Валерию в двенадцатилетнем возрасте. «Познакомьтесь, дети! Эта девочка будет учиться в вашем классе». Триста километров от Праги, мне казалось, что наш городок – богом забытое место. Но тогда страною управляли коммунисты, которые обещали рай на всей земле и в каждом населенном пункте. Никто этому не верил, но все надеялись. Было ведено оставаться на местах, чтобы сошедший на землю рай не застал тебя в дороге. Впрочем, до определенного возраста я не задумывалась, как жить, где жить и почему жить именно так. Твердила, как молитву, как «Отче наш…» – «империалисты наши враги», а когда приготовилась над этим поразмыслить – империалисты стали нашими друзьями. А на прилавках магазинов появились совсем другие куклы, и вот уже через пару месяцев после Бархатной революции мне стало казаться, что этими куклами играли мы с самого детства. «Отче наш, сущий на небесах! да святится имя Твое; да придет Царствие Твое; да будет воля Твоя и на земле, как на небе». Барби и Кен въехали на блестящем драндулете…

Валерия покрутила тогда носиком, разглядывая наш класс, и присела за стол неподалеку от меня. Я сразу же захотела ввести Валерию в курс дела – кто из девчонок тут ходит в лидерах. И чего я только ни вытворяла на этом уроке. Передавала направо и налево записки, громко хмыкала по всякому неподходящему поводу, треснула раз десять книжкой по голове впереди сидящего мальчишку и добилась, что меня выгнали из класса с настоятельной рекомендацией пригласить в школу родителей. Когда я гордо покидала класс, Валерия показала мне язык, и стало ясно, что мы подружимся.

«У меня есть секрет», – сказала Валерия мне после уроков. «У меня тоже», – ответила я. Вначале мы пошли поглядеть на ее «секрет». За домом Валерии росла густая трава. «Найди», – предложила мне Валерия. Я пошарила в траве ради приличия, но только обстрекала крапивой руки. Покуда я ползала по земле, Валерия стянула с головы своей бантики, покрутила головой и облегченно вздохнула. «Ненавижу, – добавила Валерия и засунула бантики себе в карман, – не там ищешь». Она отпрыгнула в сторону, и оказалось, что Валерия просто стояла на своем «секрете». В земле была вырыта небольшая ямка, прикрытая осколком стекла. В ямке под стеклом копошилась зеленая лягушка – это был «секрет» Валерии. «А что будет потом?» – спросила я, разглядывая лягушку, которая терлась о стекло, не в силах оттуда выбраться.

«Посмотрим». – Валерия пожала плечами, и я поняла, что она не собирается выпускать свою лягушку на волю. Это был здоровский «секрет», я это сразу оценила, ни у кого из девчонок такого «секрета» не было. Например, у меня в «секрете» лежало медное колечко, голубая ленточка и записка: «Кто откроет – тому смерДь». Проблемы с орфографией. Валерия прикрыла свой «секрет» пучками травы и потребовала – «ну?» Мне не хотелось ворошить свое колечко с ленточкой и запиской. Мой «секрет» явно проигрывал «жуткому секрету» Валерии с подыхающей лягушкой. «Как-нибудь в другой раз», – попыталась отвертеться я, рассчитывая придумать за это время что-то не менее потрясающее и положить под стекло. Но Валерия аккуратно взялась за мой воротничок и как следует дернула, чтобы я наконец-то пришла в себя и прекратила водить ее за нос. «Показывай», – предложила по-хорошему Валерия. Я попыталась отпихнуть ее руку, Валерия ухватила меня за волосы, я ухватилась за волосы Валерии, и мы покатились по земле, постукивая коленками. Мы были почти одинакового роста и выше всех девочек в нашем классе. Наверное, поэтому мы обречены были стать подругами. Валерия оказалась сильнее. Она вывернулась, как змея, уселась на меня верхом и прижала мои руки к земле. Я никак не могла с нею справиться и только пыхтела, пытаясь освободить руки, но Валерия по-прежнему смотрела на меня сверху вниз, и ничего в нашем положении не менялось. Глаза у Валерии были такого же голубого цвета, как моя ленточка в «секрете». «А большие у тебя сиськи», – сказала вдруг Валерия, отпустила мои руки и потрогала указательным пальцем мою грудь. Через полтора месяца мне исполнялось тринадцать лет, и «сиськи» мои, конечно, были курам на смех. Будь Валерия мальчишкой, она бы получила от меня звонкую пощечину, раз у меня руки освободились, но с девочками у меня подобных разговоров еще никогда не происходило, и я не знала, как себя вести с Валерией. Я просто от нее отвернулась. Тогда Валерия встала на ноги и добавила – «у меня меньше». И я почувствовала хоть небольшое, но преимущество. Шучу, конечно. Я тоже поднялась с земли и отряхнулась. Валерия, чтобы меня рассмешить, нацепила на голову один бантик и сказала: «Пора бы нам повзрослеть». Я посопела немного от обиды, а потом согласилась: «Пора бы». И мы пошли в гости к Валерии, и больше не было у нас «секретов», и я не расценивала последние полчаса как время уходящего детства.

Родителей Валерии я помню, с одной стороны – хорошо, а с другой стороны – как киножурнал перед художественным фильмом. О чем-то они говорили, что-то советовали, но кто их слушал, кто вникал в содержание? Словно черно-белые кадры хроники, пробежали они перед глазами и кончились. Отец Валерии – отставной полковник, мать – невыразительная блондинка. После автомобильной катастрофы я неоднократно пыталась оживить их в памяти, но все время мерещились две застывшие фотографии. Дай бог, чтобы Валерия видела их ярче, чем я. Мои воспоминания намного цветастее, когда речь идет о самой Валерии. Мы продолжали соревноваться между собой и днем, и вечером, напоминая, однако, что все остальные должны быть зрителями, а не участниками в нашем личном забеге. Вначале мы колотили всех подряд – и девчонок, и мальчишек, которые желали с нами посостязаться, а затем все просто оставили нас в покое – и сверстники, и взрослые. Кстати, мы всегда были первыми в школе по успеваемости, потому что учиться хуже всех немудрено. Первыми, но не лучшими, из-за своего вызывающего поведения. Но, честное слово, не было судилища для меня хуже насмешливого взгляда Валерии. Если бы она повесилась и спросила – «а ты так можешь?» – я бы постаралась повеситься лучше нее. В пятнадцать лет, здоровые уже дуры, мы досоревновались в канун Рождества – провалились под лед. Я по плечики, а Валерия – по горлышко. Лед был на реке хрупкий, Валерия сделала один шаг, я – два, Валерия – три, а в результате бежали по холоду километра четыре в обледеневшей одежде… Мы заявились к Валерии домой, стуча зубами, как зайцы по барабану. Слава богу, что никто нас не видел, – наплевать, конечно, да объяснять разным дуракам ничего не хотелось. Особенно родителям. «Девочки! Девочки! Вы застудили придатки! Вы рожать не сможете!» – прости меня господи. Во-первых, «рожать» – не было поставлено такой задачи, а во-вторых – с придатками все обошлось. Мы сбросили всю одежду с себя прямо в коридоре и побежали в ванную комнату. Синие, как утопленницы, мы обе забрались в ванну, скрючились поперек и глядели, как медленно течет струя горячей воды из крана. Она текла невообразимо медленно, мы тряслись от холода, плечо к плечу, и наблюдали. «Ппппоце-луй ммменя», – сказала Валерия. «Шшшшто?» – переспросила я. «Пшшоцелуй ммменя, или я сссчас ппппомру!» – сказала она. Мне тоже казалось, что минуты жизни сочтены. Извилины у меня в голове рассыпались и бренчали, как ледышки в стакане. Я придвинулась еще ближе к Валерии и подставила для поцелуя свои синие губы. Все равно – это был конец света, Апокалипсис, и надо ли думать, что делаешь! Меня трясло так сильно, что я невольно укусила Валерию, и капелька крови размазалась по нашим губам. «Кккак ххххолодно», – сказала Валерия, повернулась ко мне лицом, обхватила руками и ногами и прижалась всем телом. Мы сидели в ванной крепко обнявшись, покуда горячая вода не заполнила ее полностью. Только тогда мы немного пришли в себя и отодвинулись в разные стороны.

Но лукавый бес, прости господи, уже высек искорку, когда ударил ледышкой об ледышку…

«И пришел один из семи Ангелов, и, говоря со мною, сказал мне: подойди, я покажу тебе суд над великою блудницею, сидящею на водах многих».

Опять же, в пятнадцать лет мы устроили соревнование на сексуальную невоздержанность. Не помню, кто начал рассказывать о красивом юноше, который трепетно поцеловал девушке руку, но через месяц мы договорились до скотоложества. «Разнузданной похоти» мы предавались по воскресеньям. «Ну как выходной денек?» – спрашивала у меня Валерия в по­недельник. И, тараща глаза для убедительности, я рассказывала Валерии, как трое смелых рабочих затащили меня в подвал и по очереди, и все вместе… «А что у тебя?» – интересовалась я. И Валерия говорила, что нет ничего лучше американского негра. «Где ты взяла американского негра?» – удивлялась я. И Валерия улыбалась снисходительно. Оказывается, что эти самые негры просто кишат на нашей проселочной дороге, и стоит лишь поднять руку и проголосовать, как тут же они овладеют интересной девушкой на заднем сиденье американского «мерседеса». «Пойдем, – говорила я, – сейчас же пойдем на проселочную дорогу». И мы сидели на обочине до темноты, поглядывая вдаль, где исчезала пыльная дорога, покуда какой-нибудь тракторист останавливался, грохоча, перед нами и спрашивал – а какого черта мы здесь делаем. Мы прыскали, потому что закопченный тракторист выглядел словно негр, и убегали, сгибаясь от хохота, поскольку этот чумазый «американец» жил в соседнем доме на нашей улице. «Сегодня прохладно, – говорила мне на прощание Валерия, – и негры поэтому не гуляют». И меня вполне устраивало такое объяснение.

Однажды я рассказывала Валерии в очередной раз, как плавала интересная девушка в реке голая и вдруг, откуда ни возьмись, поднялся со дна водолаз и овладел девушкой. На самом интересном, по моему мнению, месте, когда водолаз стал опутывать девушку шлангами, Валерия вдруг меня остановила. «Ведь ты же девственница», – сказала она. Конечно, я стала божиться, что ничего подобного, что, может быть, даже беременна от водолаза… «Девственница-девственница, – подтвердила Валерия, – такая же, как и я». С некоторых пор мы нахально игнорировали медицинские осмотры в школе, и поэтому наши родители, вероятно, подозревали, что мы с Валерией дефлорированы, но они боялись взглянуть правде в глаза и выяснить все окончательно. А сверстники были просто уверены, что мы распоследние потаскухи и «вимен фри», хотя никто из них не мог похвастаться, что тронул нас хотя бы паль­цем. Даже разговоры среди них на эту тему грозили бы неминуемой головомойкой каждому сопливому «ромео» с неуемной фантазией. Мы были вне зоны их возможностей и ухаживаний. Достаточно Валерии было сказать – «что-то мальчик пристально на тебя поглядывает – влюбился, наверное», – и это было так унизительно, что «мальчик» уходил домой с синяками и шишками. Старшеклассники нам казались слишком ничтожными, вот если бы принц княжества Монако… Но где же взять «принца Монако» в социалистической Чехословакии и в трехстах километрах от Праги? Мы с Валерией были обречены на девственность. «В нашем возрасте это стыдно», – сказала Валерия. «Но что же делать?» – спросила я, скорее всего риторически, поскольку не было никакой возможности расстаться с девственностью достойно – мне в глазах Валерии, а Валерии в моих глазах.