Капитан и Враг

Он крепко держал меня за плечо, и я чувствовал, как дрожит его рука. Он чего-то боялся, а я не боялся совсем.

Я больше не был амаликитянином. Я избавился от страха и был готов ко всему, когда дверь в подвал отворилась.

— Я не хочу возвращаться, — сказал я Капитану.

2

И все же я никак не ожидал увидеть такое молоденькое и бледное личико, какое глядело на нас из темноты подвала, освещенного лишь голой лампочкой очень низкого вольтажа. На мой взгляд, эта женщина никак не могла быть чьей-то мамой.

— Я привез его, — сказал Капитан.

— Кого?

— Виктора. Но я думаю, мы заменим ему имя и будем звать его Джим.

Вот уж никогда не думал, что я могу так просто сменить мое ненавистное имя — взять и выбрать другое.

— Что, ради всего святого, ты натворил? — спросила женщина Капитана, и даже я учуял в ее голосе страх.

Он легонько подтолкнул меня к ступенькам, что вели в подвал.

— Ступай вниз, — сказал он, — скажи, как я тебе велел. И поцелуй ее.

Я перешагнул через порог и пробормотал:

— Мама!

Я был так же смущен, как на первой репетиции пьесы, которую мы разыгрывали в школе и в которой мне дали малюсенькую роль; пьеса называлась «Гадина из гадючьего дома», и было это до того, как выяснилось, что я — амаликитянин. Ну а что до поцелуя, то уж на это я никак не мог себя подвигнуть.

— Что ты натворил? — повторила она.

— Поехал в школу и забрал его.

— И все? — спросила она.

— И все. У меня же было письмо от его отца.

— Да как же, ради всего святого?..

— Я выиграл его по-честному, уверяю тебя, Лайза. В трик-траке не сплутовать.

— Ты меня в гроб вгонишь, — сказала она. — Я же и не думала просить тебя что-то делать, только сказала… просто подумала… сложись все иначе…

— Могла бы все-таки предложить нам войти и угостить чаем.

— О, я поставила чайник, как только ты позвонил. Я же знаю, что ты любишь.

На кухне она довольно резко велела мне сесть. Там стояло два стула и кресло, и по примеру Капитана я выбрал стул. На печке начал плеваться чайник. Лайза сказала:

— Я не успела подогреть заварку.

— Что так, что эдак — разницы я не почувствую, — несколько мрачно, как мне показалось, сказал Капитан.

— Не почувствуешь.

Оба они были для меня совсем чужие, однако я уже понял, что они нравятся мне куда больше, чем моя тетка, не говоря уже о директоре школы, или начальнике пансиона мистере Хардинге, или любом из знакомых мне мальчишек. Я чувствовал, что им почему-то непросто друг с другом, и мне захотелось помочь, насколько это было в моих силах. Я сказал:

— Обед у нас был шикарнейший.

— Чем же он тебя кормил?

— Да так, немножко рыбы, — сказал Капитан.

— Это только для начала, — сообщил я Лайзе, — да и рыба-то была копченая лососина.

Я знал, что копченая лососина — это не пустяк: я ведь заглянул в меню и видел, сколько за нее берут. Она стоила куда дороже свиной отбивной.

— Как же ты сумел расплатиться? — спросила Лайза. — Ты ведь не при деньгах… во всяком случае, сегодня утром не был.

— Я отдал им взамен тот старый чемодан, что ты мне дала, — сказал он.

— Это же старье — да оно и двух шиллингов не стоит.

— В нем было три пары носков — они ухе так продырявились, что не имело смысла их держать, — да пара кирпичей. Хозяин был вполне доволен и даже угостил меня коньяком.

— О, Господи Иисусе, — сказала она, — садись, пей чай. Ну что, по-твоему, я бы стала делать, если бы тебя отправили в тюрьму?

— Надолго меня бы не посадили, — сказал он. — Во всяком случае, я пробыл бы там не дольше, чем у той немчуры, а тогда мне пришлось ведь через всю Германию топать. Местная же тюрьма — «Скрабз» — сна просто рядом по сравнению с тем, где я тоща был.

— Только ты-то теперь на двадцать лет старше. Послушай! Нет там никого у двери?

— Это у тебя нервишки не в порядке, Лайза. Никто за нами не шел — я проверил. Пей чай и не тревожься. Вот увидишь: все будет чин-чином.

— А что они там станут делать, когда мальчик не вернется сегодня?

— Ну, я оставил главному письмо от отца, и главный, наверное, напишет ему, но не думаю, чтоб старый черт потрудился ответить. Ты же прекрасно знаешь, он не любит писать письма, да и не захочет он ввязываться, ну а потом главный, думаю, напишет мальчишкиной тетке — если у них там есть ее адрес, — а она и знать ничего не знает.

— А после этого они обратятся в полицию. Украден мальчик. Так и вижу заголовки в газетах.

— Никто его не крал, Лайза. Он добровольно ушел с приятелем своего отца. Плату за учеников школа всегда берет вперед — так станут ли они волноваться? Мы, конечно, последим за газетами недельку-другую — на всякий случай. Ты ведь _не хочешь_ возвращаться в школу, верно, Джим?

— Я лучше останусь здесь, — сказал я, хотя еще и не был в этом уверен, просто так получалось вежливее.

— Вот видишь, Лайза, что я тебе говорил! Теперь он твой с потрохами. Ты стала мамочкой. Настоящей мамочкой, Лайза.

— А где же я его положу? У нас всего одна комната.

— К твоим услугам весь дом — выбирай. Ты же тут сторожиха. У тебя все ключи.

Этот день, начавшийся так скверно в школе, оканчивался для меня, безусловно, в атмосфере волнения и тайны. Мы протопали по всему дому — от подвалов и до мансард. Это было все равно как открытие Африки. Каждая комната, куда мы входили, отперев дверь, хранила свою особую тайну. Капитан, подобно туземцу-носильщику, нес груду одеял. Я вдруг понял, что никогда еще не ходил по целому дому. Моя тетя жила в квартире на втором этаже и сторонилась соседей.

В те дни (не знаю, как теперь) в освободившейся комнате всегда что-то оставляли, чтобы хозяин имел возможность именовать ее «меблированной», и потому я мог выбирать между тремя разными кроватями в трех разных комнатах, грязным диваном в четвертой и большим креслом, в котором вполне можно было спать, но мое внимание было занято не этим, а мелочами, оставшимися от прошлых жильцов, которых выставили отсюда, быть может, даже без предупреждения или которые съехали по собственному желанию. На полу мансарды валялся очень старый, весь рваный номер журнала «Лилипут», и я застрял там, а Капитан и Лайза это заметили.

— Ты хочешь здесь спать? — спросила Лайза.

Но мансарда находилась слишком далеко от подвала, вне всякого контакта с людьми, и я сказал:

— Нет.

— Возьми с собой журнал, если хочешь, — сказал Капитан. — Запомни: кто нашел, тот и хозяин. Это один из основных законов, по которым живет человечество.

Начали мы с самого верха и постепенно шли вниз. В другой комнате на шатком столе лежал линованный блокнот, в котором кто-то вел подсчеты. Я до сих пор помню некоторые из записей, а они уже и тогда казались мне странными: там были, например, булочки по пенни за штуку (а что можно теперь купить за пенни даже при том, что стоимость самого пенни изменилась?). Эти булочки были, видимо, в большей чести у владельца блокнота; а ниже против записи "обед в «Эй-би-си» [недорогое кафе и булочные, принадлежащие компании «Aerated Bread Company» (сокращенно «АВО)] — два шиллинга и три пенса» стояла пометка «Излишество!» с восклицательным знаком. Бросив взгляд на Капитана, я сунул блокнот в карман. Там было много пустых страничек, и я подумал, что они могут мне пригодиться. Я ведь уже лелеял честолюбивые планы стать писателем, в чем не признавался ни своей тетке, ни отцу. Я четырежды перечитал «Копи царя Соломона» и решил, что если когда-либо поеду, как мой отец, в Африку, то буду вести дневник с описанием моих приключений.

— А почему здесь никто не живет? — спросил я моих новых знакомых.

— Хозяева всех отсюда выставили, — сказала Лайза, — потому что хотят сносить дом. А я здесь осталась, чтобы никого не пускать, пока хозяева не получат разрешения на снос.

Она открыла еще одну дверь — это была одна из комнат, где стояла кровать, а на линолеуме валялась сломанная расческа и пук седых волос.

— Здесь умерла одна старушка, — сказала Лайза, — ей было восемьдесят девять лет, и она умерла в день своего рождения.

Лайза быстро захлопнула дверь, и мы продолжали наш обход — к большому моему облегчению. Дело в том, что по странной случайности это был как раз мой день рождения, хотя никто в школе не знал об этом обстоятельстве. Сатана редко вспоминал о нем, а письмо от тетки с маркой за пять шиллингов приходило обычно с опозданием на несколько дней.

Я наконец остановил свой выбор на комнате с диваном — она находилась не слишком далеко от подвала, так что я мог слышать, как ходят другие обитатели дома. В комнате стоял столик, и на стене висела фотография человека в странной одежде, которого звали, как я почему-то по сей день помню, мистер Лунарди [Винченцо Лунарди — секретарь итальянского посольства в Лондоне, совершивший в 1784 г. первый в Европе полет на воздушном шаре]; он был снят в момент отлета на воздушном шаре из Ричмонд-парка, что было еще одним странным совпадением — ведь там жила моя тетка. Молодая женщина, которую я мысленно стал называть Лайза, а не мама, принесла мне из подвала кастрюлю вместо ночного горшка, а Капитан достал из шкафа тазик и треснутый кувшин.

— Мыло, — вслух подумал он и принялся шарить дальше.

Я же вспомнил об еще более нужной вещи.

— У меня нет пижамы, — сказал я ему.

— Ой! — горестно вырвалось у Лайзы, и она перестала стелить мне постель. Такое было впечатление, точно в их планах о моем будущем обнаружился роковой пробел, и я поспешил их успокоить.

— В общем, это не так важно. — Очень уж я боялся, что из-за отсутствия пижамы они отошлют меня назад, в мир амаликитян. — Буду спать в рубашке и трусиках, — сказал я.

— Нет, это не годится, — возразила Лайза. — Это плохо для здоровья.

— Не волнуйся, — сказал Капитан. И взглянул на часы. — Магазины, наверно, уже закрыты, но если так, то я займусь этим первым делом с утра.

— Я обойдусь, — сказал я. — Правда обойдусь.

Я ведь вроде бы знал, что у него туго с деньгами.

— У нее испортится настроение, если ты будешь спать без пижамы, — сказал Капитан.

Мы с Лайзой промолчали и вскоре услышали, как хлопнула, закрываясь за ним, входная дверь.

— Если ему что взбрело в голову, лучше с ним не спорить, — сказала Лайза.

— Пижама стоит кучу денег.

— У него всегда есть деньги на необходимости — во всяком случае так он говорит. А откуда он их берет, право, не знаю.

Странный это был день, так неожиданно начавшийся на школьном дворе. Я сел на одеяла, расстеленные на диване, и Лайза села рядом со мной.

Я сказал:

— Он ужасно странный.

Она сказала:

— Он очень хороший.

И, конечно, я недостаточно знал его, чтобы это отрицать. Чувствовал я себя здесь, безусловно, счастливее чем там, причем это «там» включало все места, где я до сих пор жил, в том числе квартиру моей тетки в Ричмонде.

— Я по-своему привязана к нему, — сказала Лайза, — и я уверена, что он привязан ко мне — тоже по-своему. Но иногда он такое для меня делает, что мне становится страшно. Скажи я ему, что хочу жемчужное ожерелье, могу поклясться, он мне его принесет. Может, не настоящее, но все равно жемчужное, а я-то разве пойму, какое оно? Вот взять, к примеру, хоть тебя…

— Он действительно добрый, — сказал я. — Он угостил меня двумя стаканами оранжада. И копченой лососиной.

— О, в общем-то, он добрым. Да, добрый. Никогда не стану это отрицать. И на него можно положиться — в известном смысле, как он это понимает. Взять хоть эту пижаму — он ее принесет, я уверена. Но вот как он ее добудет?..

Через полчаса я услышал звонок — один, потом два раза подряд — и заметил, как напряглась Лайза в ожидании третьего, а потом перед нами предстал Капитан с незавернутой пижамой в руках. Такой пижамы я не выбрал бы даже и в том возрасте, так как почему-то терпеть не мог оранжевый цвет, а у этой пижамы были не только оранжевые полосы, но еще и апельсины на кармашках. (Апельсины мне нравились только в оранжаде, но даже когда я пил оранжад, то зажмуривался, чтобы не видеть цвет напитка.)

— Где ты ее добыл? — спросила Лайза.

— Без всяких трудностей, — сказал Капитан, а сейчас, наверное, сказал бы: «Без проблем».

Это я сегодняшними глазами подметил, что он увильнул от прямого ответа. Память — она ведь обманщица. Уверен же я — или почти уверен — лишь в том, что он сказал мне:

— Пора на покой, Джим.

— Он что же, так и будет называться Джимом?

— Любым именем, каким ты захочешь, дорогая. Выбирай.

Вот уж тут я уверен, что правильно запомнил слово «дорогая», которым не часто пользовались в школе, или в доме моей тетки, или даже — как я позже узнаю — эти двое.

На диван я улегся в трусах, предварительно смяв как следует оранжевую пижаму, чтобы скрыть, что я в ней не спал.

На другое утро меня разбудил незнакомый женский голос, звавший: «Джим!». Я понятия не имел, где нахожусь. Пошарив под диваном в поисках привычного ночного горшка, но не обнаружив его — на коврике стояла лишь кастрюлька, — я в изумлении поглядел направо и налево, ожидая увидеть деревянные перегородки, которые в школьном дортуаре отделяли кровати друг от друга, но их не оказалось. Впервые за многие годы я был совсем один — ни голосов, ни тяжелого дыхания, ни портящих воздух трубных звуков. Только женский голос, зовущий снизу:

— Джим!

Кто такой «Джим»? Тут я увидел валявшуюся на полу пижаму и нехотя натянул ее.

Спускаясь по лестнице в подвал, я постепенно восстановил в памяти удивительные события прошедшего дня — я ничего не понимал и хотя был безмерно счастлив оттого, что не вернулся в школу, но в этом новом для меня мире чувствовал себя потерянным. Наверное, мальчику того возраста, в каком я тогда был, куда важнее понимать, кто он есть, чем чувствовать себя счастливым. А я был амаликитянин — и, безусловно, несчастный амаликитянин — и знал свое место в жизни, что было для меня куда важнее, чем чувствовать себя счастливым. Я знал своих врагов и знал, как избежать худшего, что они могут мне сделать. А теперь… Я толкнул дверь в конце лестницы, и передо мной предстала не женщина, а бледная встревоженная девчонка, пожалуй, всего лишь раза в два старше меня. Она сказала:

— Ты любишь яйца вкрутую или всмятку?

Я сказал:

— Всмятку. — И добавил: — А кто это Джим?

— Ты что же, не помнишь? — спросила она. — Капитан ведь сказал, чтобы я звала тебя Джимом. Тебе не нравится это имя?

— О нет, — сказал я, — уж лучше я буду Джимом, чем…

— Чем что?

— Лучше я буду Джимом, — уклончиво повторил я, потому что имена, как ни странно, достаточно важны. С ними ничего не поймешь, пока не опробуешь на слух. Но все-таки почему я стыдился имени Виктор и почему так легко согласился стать Джимом? — А где Капитан? — спросил я только затем, чтобы переменить тему.

— Ушел куда-то, — сказала она, — не знаю куда. — И, проведя меня на кухню, поставила на огонь воду, чтобы варить мне яйцо.

Я спросил ее:

— А он здесь живет?

— Когда он Тут, то да, вроде бы здесь живет, — сказала она. Возможно, такой ответ показался несколько загадочным даже ей самой, так как она добавила: — Вот ты получше узнаешь Капитана, тогда поймешь, что спрашивать его о чем-либо бесполезно. Он сам скажет тебе то, что сочтет нужным.

— Мне не очень нравится эта пижама, — сказал я.

— Она тебе немножко маловата.

— Я не про то. Я про цвет… и про апельсины.

— Ну, это, наверное, первое, что попало ему под руку, — сказала она.

— А не можем мы ее поменять?

— Мы же не миллионеры, — возмущенно возразила она. И потом: — Капитан — он очень добрый. Запомни это.

— Чудно. Его и зовут, как меня.

— Что? Разве его зовут Джим?

— Нет, настоящее-то имя у меня другое. — И нехотя добавил: — Виктор. — Я внимательно смотрел, не улыбнется ли она, но она не улыбнулась.

Она сказала:

— О, я думаю, он взял его на время. — И стала варить мне яйцо.

— А он берет себе разные имена?

— Когда я познакомилась с ним, у него было такое шикарное имя — полковник Кларидж, но он довольно быстро его сменил. Он сказал, что не тянет на такое имя.

— А теперь как его зовут?

— А ты любопытный малый, да? Мне можешь задавать любые вопросы, но с Капитаном этого не делай. Он волнуется, когда его расспрашивают. Как-то раз он сказал мне: «Лайза, все только и делают, что всю жизнь задают мне вопросы. Не приставай ко мне хоть ты, хорошо?» Так что я больше к нему не пристаю — не приставай и ты тоже.

— Но как же мне его звать?

— Зови Капитаном, как зову я. Надеюсь, этого имени он не сменит. — Внезапно глаза у нее залучались, словно ее ввели в комнату, где стояла большая сверкающая елка, увешанная игрушками и пакетиками с подарками. Лайза сказала; — Вот — слышишь? Это его шаги на лестнице. Я узнаю их из тысячи, но он все равно говорит, чтоб я ждала, пока он три раза не позвонит — один длинный звонок и два коротких. Будто я не знаю, что это он пришел, еще до всех этих звонков.

Закончила она свою тираду, уже стоя у двери, ну и, конечно же, раздались три звонка — один длинный и два коротких. Затем дверь открылась, и вот Лайза уже встречала Капитана со смесью облегчения и недовольства, точно он отсутствовал целый год. А я с любопытством наблюдал за ними — ведь я, наверное, впервые видел, как сложна человеческая любовь, но уже тогда меня поразило, до чего быстро исчезли ее проявления. Осталась лишь застенчивость и как бы страх. Лайза сказала:

— Малыш. — И отстранилась от Капитана.

— Верно, — сказал он, — малыш.

— Не съешь яйцо?

— Если это не слишком хлопотно. Я ведь заглянул, только чтобы…

— Да?

— …чтобы убедиться, что у тебя с малышом все в порядке.

По-моему, он тоща задержался и немного поел вместе с нами, но больше я, право, ничего не помню, даже не помню, был ли он все еще с нами, когда настала ночь.

С того вечера прошла неделя — а может быть, две, три или даже четыре (время здесь — не как в школе — текло без счета), — прежде чем я снова увидел Капитана, причем наша встреча произошла при несколько странных обстоятельствах. За время его отсутствия я научился многому, чего не знал в школе: как готовить сосиски и надрезать их, прежде чем положить на сковородку, и как разбивать яйцо о край сковороды, чтобы приготовить яичницу с беконом. Я познакомился также с булочником и мясником, ибо моя приемная мать часто посылала меня за покупками — она почему-то не любила выходить из дому, хотя каждое утро заставляла себя дойти до угла, покупала газету и бегом возвращалась назад, точно мышка в свою норку. Я не знал, зачем она покупала газеты — она же так мало времени уделяла каждой из них, что едва ли успевала прочесть что-либо, кроме заголовков. Только теперь я понимаю, что она каждый день ждала, не появится ли в газете заголовок вроде: «Тайна пропажи школьника» или «Странное исчезновение ребенка», напечатанный крупными буквами, и тем не менее, просмотрев газету, она всякий раз старательно запихивала ее на дно мусорного ведра. Однажды она сказала мне в качестве объяснения:

— Капитан — человек очень аккуратный. Он не любит, когда в комнате валяются старые газеты.

Но я уверен, что на самом-то деле она скрывала от него свои страхи — ведь это говорило бы, что она не верит разумности его поступков, а ее сомнения ранили бы этого гордого человека.

Он же по-своему был очень гордый, и Лайза давала ему немалые основания гордиться собой — как и немалые основания робеть. Любовь и страх — страх и любовь — теперь-то я знаю, как неразрывно связаны они между собою, но в ту пору оба эти чувства были выше моего понимания, да и разве могу я быть уверен, что действительно понимаю их даже сейчас?

В конце той недели — если с тех пор прошла всего неделя — я выходил от булочника с хлебом, как вдруг увидел Капитана, поджидавшего меня на улице. Он сунул руку в карман и, достав флорин и шиллинг, уставился на них. Довольно долго он никак не мог решиться и наконец остановил свой выбор на шиллинге.

— Вернись-ка, — сказал он, — и возьми два эклера; она любит эклеры. — А когда я снова вышел из лавки, он сказал: — Давай пройдемся. — Мы и прошлись — по нескольким улицам, в полном молчании. Наконец Капитан сказал: — Жаль, тебе нет шестнадцати.

— Почему?

— Ты и с виду-то не тянешь на шестнадцать.

Мы прошагали еще целую улицу, прежде чем он снова заговорил:

— Да вообще надо, по-моему, чтоб было восемнадцать. Я все путаю, когда человек считается совершеннолетним.

Я по-прежнему ничего не понимал.

— Вот что худо в этой чертовой стране, — сказал он. — Никакой возможности уединиться. Негде мужчине поговорить спокойно с несовершеннолетним мальчиком. В парке — слишком холодно, и Лайза не простит мне, если ты простудишься. В пивнушку тебя не пустят. Чайные заведения закрыты — в любом случае мужчине там нечего пить. Я, к примеру, могу пойти в бар, а тебе нельзя. Ты можешь выпить чаю в чайной, но я терпеть не могу пить много чая, только не говори об этом Лайзе, а чего я хочу, там не подают, так что придется гулять. Вот во Франции — там все иначе.

— Мы могли бы пойти домой, — предложил я. Впервые я сознательно употребил слово «дом»: квартира моей тетки никогда не представлялась мне домом.

— Но ведь я хочу поговорить с тобой о Лайзе. Не могу же я говорить в ее присутствии. — И снова умолк. Потом через две-три улицы спросил: — Ты осторожно несешь эти эклеры, а? Не сдавливай пакетик. Ведь если на эти пирожные надавить, они — как тюбики с пастой.

Я заверил его, что не давлю на них.

— Она очень любит эклеры, — сказал он мне, — и я хочу, чтоб ты донес их в целости.

Мы прошли еще с сотню ярдов, прежде чем он снова заговорил.

— Я хочу, чтобы ты сообщил ей, — сказал он, — сообщил ей… но очень осторожно, учти… что меня месяц или два не будет.

— А почему вам самому не прийти и не сказать ей?

— Неохота заниматься объяснениями. Я не люблю лгать Лайзе, а если сказать правду, она только станет волноваться. А ты ей скажи… скажи, я даю слово чести — не забудь: слово чести, — что вернусь и все пойдет чин чином. Просто несколько месяцев меня не будет. Вот и все. И, конечно, передай ей мою любовь… не забудь: мою любовь. — Он помолчал, затем озабоченно спросил: — Ты знаешь, где мы сейчас находимся? Знаешь, как найти дорогу назад?

— Да, — сказал я, — лавка мясника через один перекресток. Я туда часто хожу.

— Ну, сынок, в таком случае я с тобой прощаюсь. Мне пора в путь. — Однако ему почему-то явно не хотелось уходить. Он спросил меня: — Вы с ней хорошо ладите?

— О" да, — сказал я, — отлично.

— Ты зовешь ее «мама», как я велел?

— Она хочет, чтоб я звал ее Лайза.

— Ох, в этом вся Лайза. Она любит, чтоб все было правильно и правдиво. Я восхищаюсь ею за это, но беда в том, что поступать правильно и правдиво бывает иной раз опасно. К примеру, куда спокойнее было бы, если б ты звал ее «мама», а не «Лайза». Если люди услышат, что ты зовешь ее «мама», они примут это на веру. И не станут задавать вопросы.

— Она говорит, люди могут удивиться, откуда я взялся.

Он немного поразмыслил над моим ответом, потом сказал:

— Да. Я об этом не подумал. Возможно, она права. Она все до конца продумывает. Научилась этому в школе страдания, бедная Лайза. Этот чертяга, твой отец…

— А она знает моего отца? — с любопытством спросил я, так как сам почти его не помнил.

— Когда-то знала, но ты не говори с ней о нем. Я хочу, чтоб она забыла. — Он повторил: — Забыла… — И добавил: — А я вот чуть не забыл самое главное. — Он достал из кармана конверт и сказал: — Отдай ей это и скажи, что, если случится какая беда, если она будет в чем-то нуждаться… пусть отдаст это она знает кому.

— «Отдаст это она знает кому», — повторил я. Это требовало запоминания — совсем как фраза на уроке грамматики.

Он спросил:

— Она счастлива там, с тобой?

— Вроде все в порядке, — сказал я.

— Я не хочу, чтобы ей было одиноко — никогда. А обо мне она хоть иногда говорит?

— О, да, — сказал я ему. — Все интересуется, когда вы объявитесь. И прислушивается к шагам.

— Мне кажется, — сказал он не очень уверенно, — она немножко привязана ко мне. По-своему, конечно.

Эта фраза пришла мне на память, когда Лайза в свою очередь сказала мне (а я только что вручил ей конверт «вместе с его любовью»):

— Право же он, мне кажется, очень привязан ко мне — по-своему. — Ни один из них, казалось, не был уверен в другом. Она добавила: — А тебе он нравится?

В те дни мы, видно, все трое немало и о многом размышляли.

— Тебе нужно хорошенько узнать Капитана, — заметила она и произнесла это так убежденно, что я по сей день помню в точности ее слова. На мгновение она как бы приоткрыла мне важный секрет, который мог прояснить и подернутое тайной прошлое, и не менее таинственное будущее, ожидавшее нас.

Что же до ближайшего будущего… ну, может быть, и не совсем ближайшего, так как я уже не могу припомнить, сколько прошло времени, прежде чем мы снова увидели Капитана, и в памяти у меня не сохранилось его возвращение. Было это через несколько недель или месяцев? Неважно; мне помнится вечер, когда он повел меня в кино — по-моему, на «Кинг-Конга». (Даже для моих юных глаз этот фильм выглядел уже тоща старым, но я помню, как Капитан, купив билеты, заметил: «В этом старом клоповнике крутят старые фильмы, а старые фильмы — они всегда самые лучшие».) Народу в кино было немного, так как было еще рано, но Капитан с большим тщанием выбирал нам места; для меня это было чуть слишком близко, и я спросил, нельзя ли пересесть на несколько рядов назад. Ответом было решительное «нет», и я заключил, что Капитан стал близорук с возрастом: мужчина за сорок представлялся мне тоща столь же древним, как пирамиды. Кинг-Конг (если это был Кинг-Конг) скакал по небоскребам с блондинкой на руках — имени ее я не помню. Все преследовали его — полиция, солдаты, даже, помнится, пожарные. Девушка сначала немного побрыкалась, но вскоре утихомирилась.

— Роскошная история, — шепнул мне в правое ухо Капитан.

— Да.

По-моему, по сюжету власти — не помню, какие они там были, — даже выслали против Кинг-Конга самолеты, а он, естественно, интересовал меня куда больше, чем его ноша.

— Почему он ее не бросит? — спросил я.

Наверное, я показался Капитану очень бессердечным, потому что он отрезал:

— Он же любит ее, малыш. Неужели тебе непонятно, что он… любит ее?

Но мне это, конечно, было непонятно. Я же видел как девица пинала Кинг-Конга, а я считал, что, если любишь человека, значит, он тебе нравится, разница лишь в том, что при любви еще и целуются, только поцелуям я не придавал большого значения. Целоваться меня заставляла тетка, но ведь если человек тебе нравится или ты его любишь, не станешь же ты его пинать. Пинают врага, чтобы сделать ему больно. Это я достаточно хорошо понимал, хотя у меня никогда не возникало желания причинить кому-то боль — разве что мальчишке по имени Туайнинг, который много лет тому назад мучил и преследовал меня как амаликитянина.

Когда в зале зажглись огни, я обнаружил странную вещь; я увидел в глазах Капитана слезы. Мне тоже было жаль Кинг-Конга, но не настолько. Как-никак он же был сильнее всех и мог пинаться в ответ, а вот я не мог пнуть Туайнинга — он был на два года старше меня. Я решил что Капитана расстроило что-то другое, и спросил:

— Что-то случилось?

— Бедняга, — сказал он, — весь мир был против него.

— Мне понравился Кинг-Конг, но зачем он все время таскал с собой эту девушку — он же ей не нравился!

— С чего ты взял, что он ей не нравился?

— Потому что она его пинала.

— Пинок-другой еще ровно ничего не значит. Так уж они устроены, эти женщины. Он же любил ее. Несомненно, любил.

Опять это бессмысленное слово «любовь». Как часто тетка спрашивала меня: «Ты меня любишь?» И я, конечно, всегда отвечал: «Да». Это самый легкий выход из трудного положения. Не мог же я ответить ей: «Осатанела ты мне до смерти». Она была по-своему добрая женщина, но теперь я то и дело невольно сравнивал ее сандвичи с обедом, которым угостил меня в «Лебеде» Капитан. Я уже понимал, что Капитан мне нравится, и был уверен, что это нежное слово «любовь» с ее таинственными требованиями никогда не войдет в наш обиход.

После кино прогулялись немного, затем Капитан остановился на перекрестке и спросил меня, как уже спрашивал однажды:

— Ты знаешь дорогу домой?

Слово «дом» все еще повергало меня в некоторую растерянность, хотя я и сам — в порядке эксперимента — уже начал его употреблять. Это слово всегда употребляла тетка, а в тех редких случаях, когда мы встречались с Сатаной, он, конечно, тоже его употреблял; он говорил: «Пора ехать домой, малыш», хотя подразумевал под этим поезд в Ричмонд и дом моей тетки. Я сказал:

— Домой?

— К Лайзе, — сказал Капитан, и у меня возникло чувство, что я в чем-то не оправдал его надежд, но не понимал, в чем именно.

— Конечно, — сказал я, — это ведь всего в трех кварталах отсюда. А вы разве не идете со мной?

— Лучше нет. — Он сунул мне в руку газету и сказал: — Отдай это ей. Скажи, пусть прочтет вторую страницу, но волноваться не надо. Все будет о'кей.

И я отправился «домой» — они ведь хотели, чтобы я это так называл, — несколько разочарованный тем, что Капитан не пошел со мной.

3

Любить и нравиться — мне, ребенку, наверное, трудно было провести грань между этими двумя понятиями. Даже в последующие годы, когда сексуальное влечение начало играть в моей жизни свою роль, я ловил себя на том, что задаюсь вопросом, люблю ли я ту или иную девушку, или же она мне только нравится, потому что мы оба получаем от наших встреч удовольствие?

Шагая домой с газетой, я был глубоко уверен, что Капитан мне нравится, но пока еще вовсе не был уверен, нравится ли мне Лайза. Оба они были для меня тайной, но если мне хотелось разгадать тайну, которую представлял собою Капитан, то тайна Лайзы меня не интересовала — отношения у нас что-то не складывались.

Я вручил Лайзе газету и передал слова Капитана, но она сунула газету в ящик на кухне, и я понял, что Лайза не станет ее читать при мне.