Vintage Story - Шкатулка желаний

Грегуар Делакур

Шкатулка желаний

Девушке, сидевшей на капоте машины; да, она там была.

«Отчего мы узнаем счастье лишь по шуму, с которым за ним захлопнулась дверь?»

Жан-Луи Фурнье

LA LISTE DE MES ENVIES by Gregoire Delacourt

Copyright © 2012 by Gregoire Delacourt

Все права защищены.

Любое воспроизведение, полное или частичное, в том числе на интернет-ресурсах, а также запись в электронной форме для частного или публичного использования возможны только с разрешения владельца авторских прав.

Книга издана при содействии Литературного агентства Анастасии Лестер

© Александра Василькова, перевод, 2014

© «Фантом Пресс», оформление, 2014

Чудесный, щемящий роман о счастье и о том, что его не купить ни за какие деньги.

Stylist

Очаровательная и умная книга о том, как богатство разъедает душу, в духе "Элегантности ежика".

THE BOOKSELLER

Фантастически увлекательный роман о том, что деньги и счастье никак не связаны.

VINTAGE ROSE BOOK REVIEWS

Грегуар Делакур обрушивает на голову своей героини гигантский лотерейный выигрыш, чтобы показать, что наши самые главные и важные желания нельзя осуществить за деньги, даже за самые большие.

HARPER'S BAZAAR

Очень элегантный лаконичный и глубокий роман о том, что наши желания — это всегда продолжение нас самих, и богатство способно удовлетворить лишь те, что лежат на самой поверхности, а настоящая синяя птица в золотой клетке непременно зачахнет.

IRISH INDEPENDENT

Очень французский роман чувств с французской же философичностью.

THE BOOK BAG

Щемящая книга о самом главной в жизни, чем-то напоминающая "Маленького принца". Написанная с утонченная простотой история ведет нас к очевидному, но в то же время непредсказуемому, очищающему финалу.

IRISH EXAMINER

По сути, это роман о том, что лучше не считать деньги в чужом кармане, не убеждать себя, что у соседа трава во дворе зеленее, а заглянуть вглубь себя и разобраться, что для вас главное.

CHOICE

——

Мы всегда себя обманываем.

Вот я, например, прекрасно знаю, что далеко не красавица, где там…

Никаких тебе голубых глаз — тех лазурных очей, в которые мужчины готовы смотреться часами, любуясь собственным отражением, тех лазурных очей, в которых мужчинам хотелось бы тонуть и тонуть, чтобы их спасали и спасали. Фигурой манекенщицы природа вашу покорную слугу тоже не наградила: я скорее полненькая… даже, можно сказать, толстая, — во всяком случае, на автобусном сиденье рядом со мной не очень-то поместишься, и мужчине среднего роста в одиночку меня руками не обхватить. О нет, я не из тех прелестниц, кому нашептывают бесконечные тирады со вздохами вместо каждого знака препинания. С такими, как я, разговор обычно короткий, и даже самый завалящий мужичок ограничивается прямолинейными формулировками: голый костяк желания, ни тебе сочной мякоти, ни тебе хрустящей корочки.

Все это я отлично знаю.

И тем не менее, когда Жо нет дома, пока он не вернулся с работы, мне случается, поднявшись в спальню, замереть перед зеркальной дверцей нашего платяного шкафа, — кстати, надо бы напомнить мужу, чтобы прикрепил шкаф к стене как следует, не то еще через день-другой он во время моего созерцания рухнет и от меня останется мокрое место.

Насмотревшись вдоволь, я закрываю глаза и раздеваюсь. Медленно-медленно, так медленно, как не раздевал меня никто и никогда. Всякий раз меня немного знобит, и я поеживаюсь, но продолжаю, а раздевшись догола, не сразу открываю глаза. Теперь надо немного выждать. Посмаковать ощущения. Позволить мыслям свободно блуждать. Помечтать. И я отдаюсь грезам. Сначала мне видятся волнующие томные тела из альбомов с репродукциями, которые в прежние времена были разбросаны у нас по всему дому, а потом эти томные тела постепенно сменяются разнузданными — из глянцевых журналов.

Вот тогда-то, наконец, я потихоньку, так же медленно, как раздевалась, поднимаю веки.

И смотрю на собственное тело.

И вижу: свои черные глаза, свои маленькие груди, спасательный круг жирка на месте талии, спутанную черную шерстку пониже…

И вижу, как я красива, — да, клянусь, в подобные минуты я хороша собой, даже очень хороша.

И мысль о том, насколько я красива, делает меня бесконечно счастливой. Более того — чертовски сильной.

Да, я сознаю свою красоту, и она помогает мне забыть о неприятных вещах. Я забываю скучноватую галантерейную лавку. Забываю болтовню и лотерейные карточки сестер-близнецов Даниель и Франсуазы — их парикмахерская под названием «Красивая прическа» соседствует с моей галантерейной лавкой. Да, именно она, моя красота, помогает мне забыть обо всем скучном, застывшем и неизменном. О таком, как эта пресная жизнь без единого события. О таком, как этот город без аэропорта, этот ужасный серый город, откуда нет ни малейшей возможности сбежать и куда никто никогда не приедет, ни один похититель сердец, ни один белый рыцарь на белом коне.

Аррас[1]. Население сорок две тысячи человек, четыре гипермаркета, одиннадцать супермаркетов, четыре забегаловки, с десяток средневековых улочек и мемориальная доска на улице Труа-Визаж, напоминающая забывчивым прохожим о том, что 24 июля 1775 года в доме № 222 по улице Мируар-де-Вениз (так раньше Труа-Визаж называлась) родился Эжен-Франсуа Видок[2].

Ну и еще моя галантерейная лавка…

Когда я, вся голая и такая красивая, стою перед зеркалом, мне кажется, будто достаточно взмахнуть руками — и я взлечу. Легко взлечу, грациозно… И мое тело станет в полете точно таким же, как прекрасные тела на репродукциях из альбомов в доме моего детства. Станет таким же прекрасным — и уже навсегда.

Вот только я никак не решаюсь попробовать…

Хлопает дверь, слышатся шаги — Жо пришел с работы, — и этот шум, как всегда, застает меня врасплох. Шелк моих грез расползается, прореху уже не залатать. Я наспех одеваюсь — и сияние моей кожи хоронится в тени. Мне-то известно, какая редкостная красота таится у меня под одеждой, но Жо никогда не видит этой красоты.

Однажды он сказал мне, что я красивая. Это было больше двадцати лет назад, и мне тогда тоже было чуть больше двадцати. В тот день на мне был прелестный наряд — голубое платье с золотистым поясом, почти как от Диора, — и Жо сразу же захотелось со мной переспать. Его комплимента оказалось достаточно, чтобы все прелестные одежки мигом с меня слетели.

Сами видите — мы всегда себя обманываем.

Потому что любовь не выдержала бы правды.

——

Жо — это Жослен. Мой муж. И живем мы с ним в законном супружестве вот уже двадцать один год.

Жо похож на Венантино Венантини — красавчика, который играл Микки-заику в «Разине» и Паскаля, наемного убийцу из «Дядюшек-гангстеров»[3]. Тот же волевой подбородок, тот же сумрачный взгляд… солнце, золотистая кожа, итальянский акцент, от которого девушки млеют, и воркующие нотки в голосе, от которых эти гусыни покрываются гусиной кожей… Всего-то и отличий: у него, у моего Жоселино Жоселини, добрых десять килограммов лишнего веса, а от его акцента голова не закружится ни у кого.

Жо работает на заводе компании «Хааген-Дац»[4] c самого его открытия, с 1990 года. Получает 2400 евро в месяц. Мечтает вместо нашего старенького телевизора марки «Радиола» купить плазменную панель. Мечтает о «порше-кайене». О камине в гостиной. О полной коллекции фильмов про Джеймса Бонда на DVD. О хронометре «Сейко». И о жене, более молодой и более красивой, чем я, — вот только в этом он мне не признается.

У нас двое детей. Нет, на самом деле их трое: мальчик, девочка и труп.

Наш сын Ромен был зачат в тот самый вечер, когда Жо сказал мне, что я красивая, и я из-за его вранья потеряла поочередно голову, одежду и невинность. Шанс забеременеть с первого раза выпадает одной-единственной женщине из нескольких тысяч — и выпал он, конечно же, мне. Два года спустя родилась наша дочка Надин, и с тех пор я уже никогда не возвращалась к своему прежнему, идеальному весу. Я осталась толстухой, этакой брюхатой, но при этом порожней бабой, вроде шара, заполненного пустотой.

Я — пузырь с воздухом внутри.

Когда я превратилась в этот пузырь, Жо перестал считать меня красивой и больше ко мне не прикасался. Все вечера он проводил на диване перед телевизором — сначала валялся там с мороженым, которое ему давали на заводе, потом с пивом «33 Export». А я приучалась засыпать одна. И приучилась.

Но однажды ночью Жо меня разбудил. Он был пьян и плакал. Грубо полез ко мне. Мне было с ним не справиться, и я впустила его в себя. В ту ночь ко мне в живот пробралась Надеж — пробралась, чтобы потом задохнуться там в моей плоти и моей печали.

Через восемь месяцев ее вытащили из меня — всю синюю, и сердце у нее не билось. Но у нее были чудесные ноготки, длинные-предлинные ресницы, и хотя я так и не увидела, какого цвета у нее глаза, все же уверена, что эта девочка была красавицей.

В день рождения Надеж, ставший одновременно с этим и днем ее смерти, Жо завязал с пивом. Он перебил в кухне всю посуду. Он орал во все горло, что жизнь — мерзкая шлюха, блядская блядь. Он колотил себя в грудь и по голове, он лупил кулаками по стенам и по собственной душе. Жизнь слишком коротка, орал он во весь голос, это несправедливо. Надо пользоваться жизнью, мать-перемать, орал он, потому что времени нам отпущено всего ничего. Деточка моя, звал он, обращаясь к Надеж, доченька моя маленькая, где же ты? Где ты, лапонька моя? Перепуганные Ромен и Надин — сразу, как он разбушевался, — убежали в детскую, а Жо именно с того дня и начал мечтать обо всяких прекрасных вещах, с которыми жизнь делается более сладкой, а горе становится не таким горьким. О плазменной панели. О «порше-кайене». О Джеймсе Бонде. И о красивой жене. Именно с того дня он и загрустил.

Меня родители назвали Жослин.

У меня был один шанс из нескольких миллионов выйти замуж за Жослена, и я его не упустила. Жослен и Жослин. Симон и Симона. Луи и Луиза. Лоран и Лоранс. Рафаэль и Рафаэлла. Поль и Пола. Мишель и Мишель. Один шанс из нескольких миллионов.

И мне выпал этот шанс.

——

Хозяйкой галантерейной лавки я стала в том же самом году, когда вышла замуж за Жо, а до того два года работала там продавщицей — пока тогдашняя владелица лавки не подавилась пуговкой, которую пробовала на зуб, желая убедиться, что это настоящая слоновая кость. Пуговица соскользнула по влажному языку в гортанную часть глотки, порвала перстнещитовидную связку и застряла в аорте. Мадам Пийяр и не услышала, как задохнулась, — впрочем, я и сама этого не услышала, пуговица все перекрыла.

Я обернулась на грохот.

Падающее тело мадам Пийяр увлекло за собой коробки с пуговицами. Восемь тысяч пуговиц раскатились по полу, и первое, о чем я подумала, обнаружив трагедию, было: сколько же мне теперь дней и ночей ползать на четвереньках, пока соберу и разложу по местам восемь тысяч пуговиц — металлических, деревянных, штучных, авторских, детских и прочих.

Приемный сын мадам Пийяр, приехавший из Марселя на похороны, предложил мне выкупить лавку, банк дал согласие, и 12 марта 1990 года на фронтоне и на двери лавочки появилась скромная надпись: «Галантерея Жо, бывший Торговый дом Пийяр». Жо этим страшно гордился. «Галантерея Жо, — то и дело повторял он, выпячивая грудь, как будто она украшена медалью. — А Жо, между прочим, это я! Жо, между прочим, это мое имя!»

Я смотрела на Жо, и он тогда казался мне красавцем, я смотрела на него и думала: как же мне повезло заполучить его в мужья!

Первый год моего замужества вообще был ослепительным. У меня появилась галантерейная лавка, у Жо — новая работа, на заводе, и мы ждали появления на свет Ромена.

Надо сказать, моя лавка никогда не приносила большого дохода, да и сейчас не приносит. Мало того что у меня серьезные конкуренты — те самые четыре гипермаркета и одиннадцать супермаркетов, — так еще против меня ополчились, объединившись, три врага: предательские цены галантерейщика, который торгует по субботам на рынке, кризис, запугавший и озлобивший людей, и лень, свойственная жительницам Арраса, — ведь именно из-за этой лени местные дамы и девицы предпочитают доступность стандартной одежды неповторимости ручной работы.

Чем торгую? В сентябре мне обычно заказывают метки — те, что пришивают, или самоклеящиеся, а кроме того, иногда удается продать молнии, нитки и иголки бережливым хозяйкам, которые решили не обзаводиться новой одеждой, если можно привести в порядок прошлогоднюю.

Перед Рождеством раскупают выкройки карнавальных костюмов. Девочкам чаще всего берут принцессу — она всегда была и остается моим лучшим товаром, за ней идут клубничина и тыква. Что касается мальчиков, то обычно на первом месте пират, а в прошлом году все почему-то просто помешались на борцах сумо.

А потом наступает затишье до весны — хорошо, если за все эти месяцы удается сбыть пару шкатулок для рукоделия, две-три швейные машинки и несколько метров ткани. В ожидании чуда я вяжу. Мои модели, между прочим, неплохо продаются. Особенно охотно покупают конверты для новорожденных, шарфы и хлопчатобумажные кофточки, связанные крючком.

Каждый день с двенадцати до двух моя лавка закрыта. Обычно, заперев ее, я в одиночестве обедаю дома. Но иногда, если погода хорошая, мы с Даниель и Франсуазой идем перекусить на террасе «Кабачка» или «Кафе Леффа» на площади Героев.

Эти сестры-двойняшки очень хорошенькие. Прекрасно понимаю: они меня используют, и нужна я им только для того, чтобы выгодно подчеркнуть их тонкие талии, длинные ноги и светлые ланьи глаза, да они и не особо это скрывают. Сидим мы за столиком, на меня ноль внимания, зато мужчинам, обедающим поодиночке или вдвоем, улыбаются и строят глазки. Ну и между собой щебечут и воркуют так, чтобы это было слышно. Их тела посылают сигналы, каждый их вздох — брошенная в море бутылка… Иногда какой-нибудь мужчина бутылку эту вылавливает и за чашкой кофе нашептывает метательнице всякие там обещания… Но все равно приходится разочаровываться: у мужчин ведь ни капли воображения.

И вот уже обеденный перерыв заканчивается, нам пора снова открывать свои заведения. Именно в это время, на обратном пути из кафе, мы неизменно начинаем врать.

Мне осточертел этот город, у меня ощущение, будто я живу в учебнике истории, я здесь задыхаюсь, говорит Даниель и добавляет: через год я буду далеко отсюда, в теплых краях, а еще я сделаю себе новую грудь…

Были бы у меня деньги, вторит ей Франсуаза, я бы все бросила, ни дня бы лишнего не прожила здесь…

А ты, Жо?

Я могла бы сказать: была бы я стройная и красивая, и никто больше в жизни мне не наврал бы, даже я сама. Но я ничего не отвечаю красоткам-двойняшкам, только улыбаюсь.

Не можем не врать. И я вру.

Когда у меня нет покупателей, а у них — клиентов, сестры всегда предлагают сделать мне маникюр, или укладку, или маску, или просто потрендеть, как они это называют. Я ничем не могу отплатить двойняшкам, кроме как связав им что-нибудь. Вяжу шапочки и перчатки, а Даниель с Франсуазой никогда их не носят.

Благодаря двойняшкам я хоть и толстая, но ухоженная, всегда голова в порядке, всегда свежий маникюр, и еще благодаря им я всегда в курсе, кто с кем спит. От них я знаю, что у Денизы, которая торгует хозяйственными передниками, проблемы из-за коварства джина крепостью 49 градусов, а мастерица по подгонке одежды из магазина готового платья набрала двадцать кило после того, как ее муж увлекся головомойщиком из «Жан-Жака»…

В общем, мы, все три, кажемся себе самыми важными персонами на свете.

Во всяком случае, в Аррасе.

А на нашей улице — уж точно.

——

Ну вот. Сейчас мне сорок семь.

Дети разъехались. Ромен в Гренобле — учится на втором курсе торгового училища, Надин в Англии — нянчит чужих детей и снимает фильмы на видео. Один из ее фильмов попал в программу какого-то фестиваля и получил приз, с тех пор мы потеряли ее из виду.

В последний раз дочка приезжала к нам на прошлое Рождество.

Отец тогда спросил, чем она занимается. Надин вместо ответа вытащила из сумки маленькую камеру и подключила ее к телевизору. Надин вообще не любит слов. Или, наоборот, слишком любит, чтобы ими делиться. Так было с самого начала: едва научившись говорить, она старалась говорить как можно меньше. Ни разу в жизни, проголодавшись, Надин не сказала мне: мама, я хочу есть, — просто вставала и шла за едой. И пока училась в школе, ни разу не попросила, чтобы мы проверили, хорошо ли она знает урок, стихи, таблицу умножения… Она всегда держала слова в себе, как нечто редкостное и драгоценное. А я не спорила, не заставляла ее. Мы вместе с ней склоняли и спрягали молчание; взгляды, жесты и вздохи заменяли нам подлежащие, сказуемые и дополнения.

А в тот вечер… стоило Надин подключить к телевизору камеру, на экране появились черно-белые кадры с поездами, рельсами, стрелками… Сначала темп был очень замедленный, но постепенно начал ускоряться, картинки накладывались одна на другую, ритм завораживал, подчинял себе, не отпускал. Жо встал и пошел к холодильнику за безалкогольным пивом, а я не могла оторваться от экрана, моя рука нашла руку моей дочери, подлежащее; по моему телу пробежала дрожь, сказуемое; Надин улыбнулась, дополнение. Жо в это время зевал. А я смотрела и всхлипывала.

Когда фильм закончился, Жо сказал: ну что ж, девочка, в цвете, со звуком и на плазменной панели твое кино смотрелось бы совсем неплохо. А я сказала: спасибо, спасибо, Надин, не знаю, что ты хотела сказать своим фильмом, но я на самом деле что-то почувствовала! Тогда Надин выдернула шнур камеры из нашей древней «Радиолы» и прошептала, глядя на меня: мама, это я записала «Болеро» Равеля картинками, чтобы глухие смогли его услышать. А я прижала дочку к себе, к своему обрюзгшему телу, и дала волю слезам, потому что пусть я и не все понимала, но догадывалась, что она живет в мире без вранья.

Пока мы стояли с Надин в обнимку, я была самой счастливой матерью на свете.

Ромен появился позже, к тому времени мы уже разрезали рождественское полено и обменивались подарками, — появился под ручку с девушкой. Согласился выпить с папашей пива «Туртель», но выпендривался при этом как мог. Ну и пойло, ослиная моча, как ты его в рот берешь, говорил он, и Жо грубо заткнул его. Ага, сказал, спроси-ка у Надеж, что бывает из-за бутылки пива, она тебе объяснит, кретин несчастный! Девушка стала зевать во весь рот, и Рождество было окончательно испорчено.

Надин даже не попрощалась — растворилась в холодном воздухе, будто струйка пара. А Ромен, прикончив полено, вытер губы тыльной стороной ладони и облизал пальцы, — как мне тут было не задуматься, и я задумалась, зачем потратила столько лет на то, чтобы учить его держаться прямо, не класть локти на стол и не забывать благодарить, к чему было все это вранье…

Перед тем как, в свой черед, уйти, сын сообщил нам, что бросает учебу и будет вместе с девушкой работать в Урьяже, курортном городе в десяти минутах езды от Гренобля, там их взяли в блинную официантами. Я смотрела на своего Жо, взглядом умоляя его удержать мальчика, безмолвно крича: скажи что-нибудь, помешай ему это сделать… Но он, повернувшись к нашему сыну, только приподнял бутылку, как делают иногда мужчины в американских фильмах, и пожелал ему удачи. И все.

Ну вот. Мне сорок семь лет.

Наши дети живут теперь своей жизнью. Жо пока еще не бросил меня ради другой — более молодой, более стройной и более красивой. У него на заводе много работы, в прошлом месяце ему дали премию и сказали, что, если он пройдет переподготовку, со временем его сделают старшим мастером.

Когда он станет старшим мастером, его мечты начнут сбываться: он быстрее сможет купить свою вожделенную плазменную панель, свой «порше-кайен» и свой хронометр.

А моим мечтам сбыться не суждено — мои мечты улетучились.

——

А какие были мечты…

В пятом классе я мечтала поцеловаться с Фабьеном Деромом, но его поцелуй достался Жюльетт Боске.

Четырнадцатого июля того года, когда мне исполнилось тринадцать, я танцевала под «Бабье лето» Джо Дассена и мечтала, даже молилась, чтобы партнеру хватило смелости положить руку на мою новенькую грудь, но он так и не решился. И я видела, как он после медленного танца смеялся с дружками.

В год, когда мне исполнилось семнадцать, я мечтала, чтобы моя мама поднялась с тротуара, на который внезапно рухнула с не успевшим вырваться криком, я мечтала, чтобы это была неправда, неправда, неправда, и чтобы между ее ног не было этого пятна, позорно мокрого подола. В семнадцать лет я мечтала, чтобы моя мать оказалась бессмертной и чтобы она когда-нибудь помогла мне сшить подвенечное платье, и выбрать букет, и рецепт пирога, и драже нежных оттенков.

В двадцать лет я мечтала стать модельером, уехать в Париж и учиться в школе дизайна — студии Берсо — или в Высшей школе искусств и технологий моды[5], но отец уже болел, и я пошла работать в галантерейную лавку мадам Пийяр. Тогда я втайне мечтала о Солале[6], о прекрасном принце, о Джонни Деппе и Кевине Костнере тех времен, когда он еще не выращивал волосы на лысине, но вместо всех них завела себе Жо Гербетта, своего толстенького Венантино Венантини, ну хорошо, пусть не толстенького — в меру упитанного комплиментщика.

Впервые мы встретились с Жо в галантерейной лавке, куда он пришел купить тридцать сантиметров валансьенского кружева для своей матери. Я похвалила его выбор: валансьенское, сказала, это тончайшее коклюшечное кружево с плотными мотивами — настоящее чудо. «Чудо — это вы», — сказал он в ответ, я покраснела как рак, и сердце у меня бешено заколотилось, а он, заметив это, улыбнулся. Мужчины знают, какие разрушительные последствия производят в девичьих сердцах некоторые слова, но мы, дуры несчастные, снова и снова млеем, снова и снова попадаем в западню, да еще и радуемся как ненормальные и чуть ли не благодарим мужчину за то, что он наконец-то расставил для нас силки…

Он предложил мне выпить кофе после работы. Я сто, тысячу, тысячу тысяч раз мечтала о той минуте, когда какой-нибудь мужчина куда-нибудь меня пригласит, начнет ухаживать за мной, будет страстно меня желать. Я мечтала о том, чтобы меня умчали далеко-далеко в ревущем стремительном автомобиле, втолкнули в самолет, который полетит к Антильским островам. Я мечтала о красных коктейлях и белых рыбах, о паприке и жасмине… а вовсе не о забегаловке в торговых рядах. Не о потной руке, накрывшей мою руку. Не об этих неуклюжих словах, не об этих маслянистых фразах, не об этой уже тогда начавшейся лжи.

Но в тот вечер, после того как Жослен Гербетт жадно и нетерпеливо меня поцеловал, после того как я мягко его отстранила и он ушел, пообещав вернуться завтра же, я распахнула душу и выпустила свои мечты на волю — пусть улетают.

——

Я счастлива с мужем.

За столько лет Жо ни разу не забыл о годовщине нашей свадьбы, не пропустил ни одного из наших дней рождения. По выходным он с удовольствием мастерит в гараже всякую разную мебелишку, а потом мы продаем ее на барахолке — какой-никакой, а приработок…

Три месяца назад я захотела вести в Интернете вязальный блог, и он сразу же установил у нас дома вай-фай. Иногда, отвалившись от стола, он щиплет меня за щеку и говорит: а ты милашка, Жо, ты моя хорошая девочка. Знаю-знаю, может показаться, что это слегка отдает гендерным шовинизмом, но ведь у него это идет от души! Такой уж он, Жо. Чувствительность, легкость в общении, тонкости при выборе слов — это не по его части. Мой муж прочел не так уж много книг; рассуждениям он предпочитает конспект или даже сразу выводы, подписям — картинки. Ему очень нравился сериал про Коломбо, потому что там всегда с самого начала известно, кто убийца.

А я люблю слова… Мне нравятся длинные предложения и долгие любовные воздыхания, излияния на полстраницы или даже больше… Мне нравится, что за словами иногда скрывают их истинное значение и что словами можно сказать о чем-то совершенно по-новому.

В детстве я вела дневник. Я перестала делать в нем записи в день маминой смерти. Упав, она выбила перо у меня из руки и вообще много чего переломала.

Но я не о том, я про Жо… Так вот, когда мы с Жо что-нибудь обсуждаем, говорю в основном я. Он слушает меня, потягивая свое ненастоящее пиво, а иногда даже кивает — как говорится, в знак согласия, — показывая мне: я, дескать, понимаю, о чем ты говоришь, и мне интересно то, что ты рассказываешь. И даже если на самом деле это неправда, все равно это очень мило с его стороны.

Перед моим сорокалетием Жо взял на заводе недельный отпуск, отправил детей к своей маме и увез меня в Этрета. Мы поселились в гостинице «Игла», на полупансионе. Мы провели там четыре чудесных дня, и я впервые в жизни почувствовала себя влюбленной. Мы отправлялись на долгие прогулки среди прибрежных скал, шли, держась за руки, а когда поблизости никого не было, он прижимал меня к камню, целовал в губы, и его рука игриво забиралась ко мне в трусы. Свое желание он описывал простыми, как окорок без шкурки, словами. У меня на тебя стоит. Ты меня возбуждаешь. А один раз, лиловым вечером, я сказала ему — спасибо, я сказала ему — возьми меня скорей, сказала — и он быстро и грубо сделал это под открытым небом, и мне было хорошо. В гостиницу мы вернулись раскрасневшиеся и с пересохшими губами, как не вполне трезвые подростки, и это одно из лучших моих воспоминаний.

По субботам Жо подолгу засиживается в кафе Жорже с заводскими приятелями. Они играют в карты и ведут мужские разговоры — треплются, известное дело, о бабах, обсуждают своих, иногда делятся мечтами. А иногда свистят вслед девчонкам, ровесницам их дочерей, но, в общем, они безобидные: как у нас говорится, язык распускают, а рукам воли не дают — вот такие у нас мужчины.

Летом дети гостят у друзей, а мы с Жо на три недели едем на юг, в Вильнев-Лубе, в кемпинг «Улыбка», где встречаемся с Ж.-Ж. и Марьель Руссель, с которыми там же и познакомились пять лет назад (а когда вполне случайно познакомились, оказалось, что они живут в Денвиле, всего-то в четырех километрах от Арраса, — бывают же такие совпадения!), и с Мишель Анрион из Вильнева-сюр-Ло, столицы чернослива. Мишель старше нас, но незамужняя — это потому что она сосет косточки от черносливин, уверяет Жо, а где косточки, там и… Вольные разговоры за пастисом, мясо на гриле, сардины; когда очень жарко — пляж в Кане напротив ипподрома и разок-другой аквапарк — дельфины и морские львы, а еще водяные горки, по которым мы с оглушительным визгом съезжаем, и каждый раз наш испуганный визг заканчивается смехом… Детские радости.

Я счастлива с Жо.

Не о такой жизни я грезила в дневниках того времени, когда мама была жива. Нынешняя моя жизнь лишена тех чудес и той прелести, каких мама желала мне по вечерам, присаживаясь на мою кровать. Присаживалась на краешек, поглаживала меня тихонько по голове и шептала: ты талантливая, Жо, ты умная и жизнь у тебя будет чудесная!

Даже мамы врут. Потому что им тоже страшно.

——

Только в книгах жизнь можно изменить… И все стереть, все сгладить, иногда лишь одним словом, тоже можно только в книгах. Можно сделать так, чтобы груз перестал давить, чтобы стало легко. Можно бесследно убрать все мерзости — и к концу фразы внезапно оказаться на краю света.

Даниель и Франсуаза увлеклись лотереей восемнадцать лет назад. С тех пор каждую неделю, заплатив всего-навсего десять евро, они начинают мечтать и желаний быстро набирается миллионов на двадцать: вилла на Лазурном Берегу, кругосветное путешествие… и просто поездка в Тоскану, и собственный остров, и подтяжка лица, и бриллиант, и квадратные часики белого золота из коллекции Картье «Сантос-Дюмон»[7], наперебой перечисляют они, плюс сто пар обуви, исключительно от Кристиана Лубутена, с красной подошвой, и самые изящные на свете туфельки от Джимми Чу — никаких других! Да! Еще розовый костюм от Шанель и жемчуга — настоящие жемчуга, как у Джеки Кеннеди[8], ах, какая же она была красавица!..

Двойняшки ждут конца недели, как другие ждут прихода Мессии. Каждую субботу, стоит только шарам, крутясь и сталкиваясь, покатиться в лототроне, сердца у Даниель и Франсуазы замирают. Сестры задерживают дыхание, вообще перестают дышать, еще немного — и умерли бы, каждый раз хором говорят они.

Двенадцать лет назад Даниель и Франсуаза выиграли достаточно много, чтобы открыть по соседству с моей галантерейной лавкой салон красоты. Каждый день, пока тянулся ремонт, они — чтобы хоть чем-то возместить неудобства — присылали мне по букету цветов, и, хотя с тех пор у меня на цветы жестокая аллергия, мы стали подругами.