Неизвестный человек

      - Да как что? Да как это может быть?
      - Я полагал, вам важно, что сие было. Также, что сие явление означает. А как да почему, это увольте, это не по моей части, - все это Альберт Анисимович произнес строго, разъясняя Ильину, как бестолковому посетителю.
      - Так ведь поверить невозможно! - воскликнул Ильин. - Вы требуете от меня суеверия.
      Альберт Анисимович покачал головой сочувственно и даже опечаленно.
      - Несчастное ваше поколение.
      И этот тоскливый взгляд, и эта жалость были знакомы Ильину, у него самого появлялось похожее, когда приходилось иметь дело с очередным "чайником" - чокнутым изобретателем. Все происходящее дурацки перевернулось - этот полоумный старичок жалеет Ильина, считая его неполноценным. Это было нелепо, но Ильин хотел, чтобы старик высмеивал его, разубеждал. Нельзя было отпустить Альберта Анисимовича просто так, чтобы все оборвалось. Телефона у него, как он заявил, не было. Ильин заставил его записать свой служебный и домашний. Сделал это Альберт Анисимович неохотно, на папиросной коробке.
      - Вы же потеряете, - сердито сказал Ильин.
      - Зачем же.
      - У нас все так - обещают, лишь бы отцепиться.
      Серенькие глаза Альберта Анисимовича потемнели.
      - Это у вас обещают, - голос его похолодел. - А у нас не так, - и вдруг, легко высвободив свою руку, попятился, свернул за шкаф. Шаги его там сразу оборвались.
      - А фамилия ваша? - крикнул Ильин, рванулся за ним, но обнаружил тупичок, выгороженный книжными стеллажами.
      Усанков не соглашался под таким документом ставить свою подпись. Смешно. Имя его кой-чего значит, с какой стати рисковать своей репутацией. Тем более сейчас вообще не с руки. Разговор шел по междугородному телефону, и Усанков перешел на обиняки, недомолвки, условный язык, из которого явствовало, что Клячко откуда-то пронюхал про собранный на него материал и принимает меры. Закопошились совершенно непредвиденные люди. Самый что ни на есть змеевник вспугнули. Похоже, связи тянулись далеко. Те, кто обещал помощь, притихли. Насчет Усанкова, по- видимому, Клячко что-то вычислил, Ильин же вне подозрений. Он, Усанков, отступать не намерен, даже если его засветят, он пойдет до конца. Сейчас помог бы сигнал откуда-нибудь со стороны, например, если б появилось письмо из Ленинграда, на другом материале. Насчет компетентности, пьянок, застолий... Необязательно подпись ставить. Ни слова "письмо", ни слова "аноним" Усанков не произнес, но все было понятно. Что он себе позволил, так это пошутить: ему подпись не нужна, не то что Ильину.
      - Одно другого не касается, - сказал Ильин, отклоняя намек.
      - Касается, - жестко отрезал Усанков. - Нынче действует обмен: ты мне, я тебе. Твою чушь подтвердить, кроме меня, никто не может. Кстати, тебе куда этот документик?
      - Одному экстрасенсу... Он духами занимается.
      - Духами? Смотри, Серега... Пускай духами, только никаких публикаций! Идет?.. Ты мне продиктуй.
      Нет, Ильину было важно, чтобы Усанков сам описал все, как видел у замка, может, он припомнит такое, чего Ильин не заметил. Усанков же категорически потребовал, чтобы грамотку сегодня же отстукал, время дорого.
      Голос звучал, как всегда, напористо, но впервые Ильин услышал еще и унылые нотки, никак не свойственные Усанкову. Когда-то они вместе кончали курсы усовершенствования. С тех пор Усанков преуспел, и справедливо, он имел хорошую голову, завидную уверенность, напор. "Обойдется!" - приговаривал он. И обходилось. Неприятности каким-то чудом всегда огибали его. А тут он сник.
      После работы, отпустив всех, Ильин вышел в пустую приемную, сел на место секретарши за пишущую машинку. Сидеть было удобно, стул обложен подушечками, рядышком цветы, в ящичке резинки, карандаши, зеркальце, клеевой карандаш, целое хозяйство. Оттого что письмо анонимное, он выражений не выбирал, фразы не строил, получалось коряво - тем и лучше. Всего плохого, что наслышан был про Клячко, не перечислишь. Оно бы надо проверить, что сплетня, что факт, а тут ложилось без разбору, слухи - те даже охотнее лезли под руку, пристрой у них был, что ли, лучше. Клячко кроме бестолковых шумных наездов с пустыми совещаниями, указаниями невежественными любил, когда ему устраивали провожание в ресторане, тосты в его честь произносились, чтобы славили его, в конце допытывался, что с него причитается, настаивал, "чтобы по справедливости", и вносил шесть, а то и семь рублей, больше ему никогда не позволяли. Кроме денег ему власть нравилось показывать, напоить до скотства, поссорить, стравить друг с другом... Постепенно Ильин разошелся, приятно было писать все как есть, без оглядки, не выбирая выражений, но заботясь о том, что последует. Вспоминалось многое из того запрятанного, о чем шушукались. Сколько раз хотелось ему выступить и показать ненужность проектов, которые они делали, сдавали досрочно; отжившие машины, которые покупали за валюту по дешевке, которые тянули за собой отжившую технологию. Ильин пытался изменить порядки. Но всех, и наверху, и в бюро, рутина устраивала, все получали исправно премии, ездили в нехлопотные командировки. У него накопились выступления, которых не было, непроизнесенные речи. Он составлял их по ночам перед коллегией или же после, мысленно оттачивая фразу за фразой. То были блестящие речи... Теперь кое-что из них всплывало в памяти. Он стучал, не заботясь о логике, с трудом поспевая за собой.
      Пальцы его, отвычные от машинки, тоже вспоминали, набирали скорость. Креслице было окружено устойчивым запахом духов. Машинка электрическая, почти бесшумная. Горшки на подоконнике, а за окном светло. Солнце летнее, незакатное. Цветы - какие-то вьюнки, кактус цветет карминовым фонтанчиком. Десять раз на дню проходил он приемную и не замечал этой уютной мелочи, которая помогала чувству свободы.
      Получилось пять страниц. Он заклеил их в конверт, копию в карман. Письмо в ближний ящик не бросил, прошел еще два квартала до почты. Там опустил, оглянулся, встретил чей-то взгляд, сразу же зашагал прочь. Как будто его выследили. Вспомнил, как на него приходили анонимки и кадровик пытался по почтовым штемпелям найти автора. Приезжали комиссии, выматывали душу. Понимали, что клевета, но все равно копались, некоторые с удовольствием: премии подсчитывали, командировочные, на какие денежки купил машину? Однажды, на собрании выступая, он вдруг сорвался. Среди этих лиц в зале, где все знакомы, сидит как ни в чем не бывало анонимщик, из-за него подозреваешь честных людей, из-за него никому не веришь, а для того это радость, вместо краски стыда у него румянец здоровья.
      Через несколько дней в Москву пришла новая анонимка: "Все выступления против себя Ильин считает клеветой", "Даже собственная совесть давно уже не смеет спорить с ним", фраза эта почему-то уязвила Ильина и запомнилась.
      Анонимщика так и не нашли. Письма вдруг прекратились. Где он, тот трусливый пакостник, что с ним, может, теперь Ильин его устраивает? Кроме видимой жизни рядом с каждым человеком попутно идет невидимая, неизвестная ему жизнь, в которой знакомые люди о нем судят иначе, сообщают по-другому, имеют совсем другие физиономии, что-то творят с его судьбой.
      Интересно, что, размышляя об этом, Ильин никак не считал себя анонимщиком. По отношению к Клячко у него не было ни обиды, ни злобы, им двигала справедливость. В этом он видел отличие себя от того своего анонимщика. Правда, было тут одно обстоятельство, которое смущало - если бы он подписался, то, спрашивается, смог бы он писать так же свободно? Вряд ли. Так что в интересах истины анонимность... На этом месте он запнулся. Конечно, подпишись он, и весь удар придется на него, ему бы приписали переговоры с бывшей женой Клячко, сбор сведений, даже если бы сняли Клячко, все равно считали бы Ильина интриганом. Значит, без имени потому, что это не опасно, вот отсюда и происходило смущение. Успокаивало то, что Усанкову лучше знать, что к чему. Усанков предложил анонимность. Ильин исполнил. Сверху виднее. Исполнительность избавляла от лишних забот. Он давно убедился: чем меньше барахтаешься, предлагаешь, споришь, тем спокойнее. Такое поведение оправдывало себя, все равно при нынешней политике ничего исправить было нельзя так, чтобы заняться настоящим делом. Никому это не нужно. Остается действовать с минимумом огорчений и неудач. С тех пор как Ильин перестал особо проявлять себя, все пошло своим путем, как в хорошо смазанном механизме.
      Заподозрить автором письма Ильина не могли. В тексте он упомянул, как однажды Клячко со своими клевретами пировал в сауне, чуть пожар не устроили, среди участников перечислил и Ильина, назвал его прихлебаем, не без удовольствия назвал.
      Опять был поздний вечер, такой же светлый, исполненный запахом липы, нежного тепла, стука каблучков по сухому асфальту. Полыхал закатный пожар, пылали от него верхние этажи домов, плавились стекла. Все было похоже на ту ночь, когда Ильин вез Усанкова. Каким ничтожным казался тогда их разговор перед чудом белой ночи. Никак он не мог вернуть то сладкое чувство. Вот он идет, вроде свободный, может любоваться, отдыхать, так нет, что-то мешает, как будто кто-то следовал сзади, подсматривал. Ильин даже несколько раз оглянулся, потом круто свернул с Невского, вскочил в автобус. В автобусе было пусто. Он сел к окну. На Садовой, когда автобус стоял перед светофором, Ильин увидел на углу Альберта Анисимовича. Наверное, он шел из Публичной библиотеки. Белая панамка сидела набекрень, черный зонтик в руке, широкие спадающие штаны. Он выглядел странно в вечерней летней толпе. Почему-то никто не обращал на него внимания. Ильин застучал в окно, закричал ему. Вряд ли в уличном шуме можно было услышать, но Альберт Анисимович поднял голову, посмотрел прямо на Ильина. Ильин помахал рукой, потом стал пальцем как бы крутить телефонный диск, прикладывать трубку к уху. На это Альберт Анисимович сперва никак не отзывался, продолжал смотреть на Ильина, рассеянно ожидая, что он там еще выкинет. Потом кивнул неохотно. А почему неохотно, неизвестно. Автобус тронулся, надо было выскочить, попросить водителя открыть дверцу, вместо этого Ильин все смотрел, как Альберт Анисимович отдалялся, исчезал за срезом оконной рамы.
      Через день со служебной почтой пришло письмо от Усанкова. Деловито, тоном милицейского протокола описывал он появление тех троих у замка, в чем они были, как прошли прямо в ворота и скрылись там. Новое заключалось в том, что все "трое, одетые в старинные мундиры, прошествовали мимо машины, почти вплотную к ней, не посмотрев на нее, так что С.~И.~Ильин вынужден был резко затормозить". Этого Ильин не помнил. "Возможно, они были в нетрезвом состоянии, - писал Усанков, - потому что держались подчеркнуто прямо". Перед глазами Ильина вновь возникло это шествие, чистое, прозрачно-бледное отрешенное лицо младшего и то, как они коснулись машины, действительно не обратив на нее никакого внимания. Никто из них не обернулся, не покосился, будто ее и не было. А ведь, наверное, тормоза-то взвизгнули, хоть и тихий ход, но должны были скрипнуть. Нельзя было не испугаться. Любой пешеход вздрогнет, дернется.
      Письмо было вроде официальное - "Уважаемый Сергей Игнатьевич..." - и в то же время частное, написано от руки, почерком, однако, четким, прямым, без обычной усанковской размашистости, подпись почти печатными буквами выведена, однако с припиской "ныне вполне трезвый", что как бы чуть снимало серьезность.
      Ильин позвал секретаршу.
      - Если меня будет спрашивать Альберт Анисимович, старенький голос такой, немедленно соедините, не будет меня, разыщите.
      Секретарша чуть подняла брови.
      - Я помню, вы уже предупреждали.
      - Да!.. Не могу дождаться, - признался Ильин.
      - А к нему позвонить нельзя?
      Он посмотрел на ее голубые веки и вздохнул.
      - То-то и оно... - Ему хотелось поделиться с ней наблюдением Усанкова.
      Она прибирала бумаги на столе.
      - Ладно, идите, - сказал он.
      Мешала привычка не откровенничать с подчиненными. Слушать других пожалуйста, сам же он никогда не позволял себе.
      Альберт Анисимович позвонил поздно вечером домой. Звонок в пустой квартире прозвучал пугающе громко. Ильин так и подумал, что это Альберт Анисимович, сразу узнал дребезжащий голосок:
      - Я еще кое-что уточняю... поэтому не докучал вам. Общая картина, конечно, ясна.
      - Что именно ясно? - поинтересовался Ильин. По телефону разговор звучал обыденней, и он спросил это строго, требовательно.
      - Моя давняя идея. Весь заговор, убийство царя и тогда выглядели непристойно. Порядочные люди не могли принять, их возмущало... Да будет вам известно, порядочные люди имелись в самые безумные времена, - с вызовом сказал Альберт Анисимович. - В данном случае они искали доказательств, они хотели опровергнуть казенную версию.
      - Кто такие, удалось узнать?
      - Примерно. Остается еще ряд моментов сомнительных.
      - Кто эти трое?
      - Они вызвались, но были и другие.
      - Я письмо получил от товарища, - сказал Ильин. - Помните, я обещал. Он подтверждает.
      - Да дело не в нем, я и без него...
      - Нет, нет, там есть важная деталь. Вам срочно надо ознакомиться.
      - Право, мне сейчас нет нужды.
      - Нет уж, я все равно должен вас увидеть. Мне узнать надо про этих офицеров, пусть примерно.
      Альберт Анисимович откашлялся и заговорил с неожиданным волнением:
      - Сергей Игнатьевич, вы мне сильно подмогли. Я вам обязан. Поэтому осмелюсь просить вас - оставьте сию встречу без внимания. Не вникайте. Забудьте, если можете.
      - Это почему? Вы точно как Усанков. Тот самый, с кем мы видели.
      - Не знаю ваших обстоятельств, но полагаю, что у вас налаженная жизнь, стоит ли вам... Это крайне опасно, уверяю вас.
      По-видимому, он говорил из автомата, потому что пискнул сигнал конца разговора.
      - Я вас прошу, - заторопился Ильин. - Завтра я буду ровно в пять в Публичке. Там же, в курилке, - он закричал, начальственно перекрывая новый писк. - Никаких отговорок. Договорились?
      Голосок Альберта Анисимовича екнул протестующе и оборвался частыми гудками. Ильин ходил из комнаты в комнату, ждал. Молчащий телефон лежал на столе, свернувшись серым комком.
      Ильин надел кепку, вышел. У голубого фанерного ларька толпились мужики, те, вечерние последки, что спешат хватануть пивка перед закрытием. Кто добавить, кто запить. После первой кружки Ильина включили в "треугольник", разлили "малыша", добавляя в тепловатое "жигулевское", чокнулись и поехали. Говорили про своих жен, про баб, Ильин захмелел быстрее обычного, потому что хотел захмелеть.
      Посреди ночи он проснулся. Кто-то явственно позвал его: "Сергей Игнатьевич!" И еще раз. Он открыл глаза, сел на кровати, свесив ноги. Изредка внизу проезжала машина. Слабые отсветы обегали комнату. В жидкой мгле взблескивали стекла шкафа. То там, то тут поскрипывал паркет, словно кто-то ходил по квартире. От легких занавесей на окнах колыхался неверный сетчатый свет.
      "Не вникайте", - звучал в памяти голос Альберта Анисимовича. Почему не стоит? Это как понимать - угроза? Совет? "...стоит ли вам..." Стало заметно подчеркнутое "вам". Значит, именно ему, Ильину. А то он может знать про Ильина? Кто что знает про Сергея Ильина?
      Словно бы со стороны он увидел себя голым, в трусиках. Ильин удивился тому, какой он обрюзгший, совсем не тот, подтянутый, еще молодцеватый, что изнутри. Печалясь, он рассматривал свое тело, давно утерявшее спортивную форму, отвисший животик, лысеющую голову. Жалость охватила его - впервые перед ним предстал этот человек, который носил его имя, отдельно от него самого, это существо, которое не было уже он сам, потому что он удалился из него и теперь парил, обозревая как бы сверху свое состояние. Видно было, в какую дурацкую историю влезал этот субъект. Он почувствовал, как надвигается нечто темное, опасное, от чего может сломаться весь его с трудом налаженный, обустроенный ритм службы, с поездками в Москву и на Урал, отпусков, вечерних часов у телевизора, за книгой...
      Тот, на кровати, потер голову, встал, зашлепал на кухню к крану. Голова болела, во рту было гадко. Ильин все это чувствовал, но издали, как бы сверху смотрел на этого бедолагу и видел разом робкую его жизнь, где всегда было стремление к порядочности, прямоте, на самом же деле приходилось юлить, помалкивать, много врать, постоянно обманывать и своих инженеров, и начальников, таких, как Клячко, чтобы и они могли обманывать; как он соглашался поддерживать и выдвигать наглецов, подлипал в обмен на более или менее способных, которых хотелось сохранить. Давно уже ум его заполнился многоходовыми комбинациями, причем ничего не делалось просто так, потому что все должно было приносить личную пользу. Так поступали все люди кругом, многие поступали куда хуже.
      Когда-то он разработал серию моторов, экономичных, надежных, маленькие сильные моторчики, красивые и легкие, как игрушки. Выяснилось, что никому это не нужно. Он получил большую премию, но главный энергетик сказал ему: "А что я буду иметь, если поставлю твои моторчики? Ни-че-го! Чем больше я потребляю энергии, тем легче мне экономить. Смекаешь?" Надежность была не нужна. Меньше металла - никому не нужно. Дешевизна не нужна. История с моторами была частью абсурда. Огромный Абсурд возвышался над работающими людьми словно языческое божество, которое они никак не могли ублаготворить, ненасытное бесплодное божество.
      Цель жизни, которая когда-то в молодости была, куда-то подевалась, казалась теперь глупой, он старался о ней не вспоминать. Но Ильин отсюда, с высоты видел и ее, и она вовсе не была глупой, скорее, глупой оказалась та жизнь, которой он занимался, и та система, которой он служил.
      Альберт Анисимович появился откуда-то из густого сизого дыма курилки. Он оглядел Ильина, покачал головой.
      - Все же пришли... Мое дело было предупредить.
      - Чем таким нынче пугают? - спросил Ильин весело.
      Альберт Анисимович смотрел с жалостью. Молчал.
      Письмо Усанкова поднес к очкам так близко, что водил носом по бумаге.
      Ильин ждал, позабыв на лице своем улыбку. Спал он плохо, что с ним происходило ночью, не помнил, но какое-то мучительное состояние, как после страшного сна, не отпустило его. Он ничем не мог заняться, подписывал бумаги, говорил по телефону, но все это механически, не участвуя, а то, что было им, не могло найти себе место.
      Ильин принадлежал к тем многочисленным у нас людям, которые не думают о своей душе, потому что никогда не сталкиваются с ее проявлением. Будучи материалистом, Ильин не признавал, что у него может существовать что-то помимо мозга с двумя полушариями и что это что-то способно предчувствовать, прозревать, отделяться и где-то витать независимо от организма. Как здоровый человек, не умеющий болеть, тяжело переносит всякое недомогание, так и он, Ильин, маялся от какого-то мучительного разлада, а чего с чем, не понимал. Вот и сейчас, глядя на высохшие до прозрачности руки Альберта Анисимовича, на его хрупкую, ломкую фигурку, Ильин не видел, чего тут опасаться, еле, как говорится, душа в теле, дунешь, и рассыплется.
      - Что ж, естественно, - сказал Альберт Анисимович, он поднял голову, устремил на Ильина мерцающий взгляд преувеличенных глаз. - Им не до вас было, - он обошел Ильина кругом, сунул ему в карман письмо. - Берите, берите, мне ни к чему. Не будем клясться словом учителя!
      И, уже не обращая внимания на Ильина, продолжал, как бы заканчивая с кем-то спор, что после убийства императора Павла дворец-замок был закрыт. Несколько недель спустя караулы перестали выставлять, этим и воспользовались офицеры. Преображенцы. Отправились в замок искать улики цареубийства.
      Прокуренные, желтые зубы Альберта Анисимовича то открывались, то закрывались, жестяной голос шел откуда-то сверху.
      - А улики можно было найти! Они имелись! - торжествовал он.
      - Вы мне фамилии их обещали, - сказал Ильин.
      Альберт Анисимович досадливо скривился. Есть, конечно, примерный круг лиц, возмущенных столь незаконным дворцовым переворотом. Будучи отнюдь не высокого мнения о Павле, они осуждали действия заговорщиков. Убийство бесчестило русский трон.
      - Кто же входит в этот круг?
      - В данном случае я ограничил себя преображенцами.
      - И что?
      Ильин ждал, хмуро смотря на него в упор.
      - В моих списках никаких Ильиных не значится, - произнес Альберт Анисимович как бы официально.
      - Чем же объяснить такое сходство?
      - А может, вам показалось?
      - Я же видел его, - сказал Ильин измученно.
      - Не могу знать.
      - Да знаете вы прекрасно, - сказал Ильин. - Вы меня о чем предупреждали, а?
      Альберт Анисимович окутался сизым папиросным дымом.
      - Молчите? Чуть что: нельзя, запрещено, предупреждаем. И вы тоже? Нет уж, будьте любезны, сообщите мне, что вообще значит это явление. Если б мое расстроенное, допустим, воображение. Но у меня свидетельство имеется. Ильин хлопнул себя по карману. - Что же получается? Невозможное, да? А было? Но ведь это же абсурдно, согласитесь.
      Альберт Анисимович хмыкнул.
      - И небываемое бывает, как возвестил Петр Великий, разгромив шведский флот.
      - Мы с вами не о том, - сказал Ильин, еле сдерживаясь.
      - Сергей Игнатьевич, не хочу брать грех на душу, - Альберт Анисимович приложил руку к груди. - У вас щита нет, дружочек. Погибнете.
      - Это мой вопрос, - сказал Ильин.
      Альберт Анисимович снял очки, долго протирал стекла, глазки его стали крохотными.
      - Вам этого знать не положено.
      Ильин подождал, когда он нацепил очки, крепко взял его за отворот пиджака.
      - Нет уж, извините... Выкладывайте! Все как есть!
      Сухонькое тело тряпочно замоталось в его руках.
      - Как вам будет угодно, - согласился Альберт Анисимович и стал рассказывать про свойство Времени сворачиваться рулоном. События могут накладываться, соединяясь через века, недаром существует прапамять, когда кажется, что все это с нами уже происходило. Настоящее - это мостик между прошлым и будущим, огонек, на котором сгорают наши усилия. Его светом пользуются астрологи, пророки. Прошлое может повторяться, его изображение приходит как свет погасшей звезды, и привидения появляются среди нас...
      Слова его убаюкивали Ильина, он понимал, что это не то, совсем не то, чего он ждал, и не о том. Пласты дыма плыли сквозь оболочку Альберта Анисимовича, черты его плавились. Ильин боялся, что старик растает и исчезнет. Он встряхнулся.
      - Погодите, а кто там, в ваших списках, самый молодой из офицеров?
      Альберт Анисимович на минуту задумался.
      - Пожалуй, поручик Немировский-младший, Тимофей.
      - Немировский... - повторил Ильин, вслушиваясь.
      - После той истории их всех разослали по захолустным гарнизонам. Его, кажись, в Демянск. Или в Опочку?
      - И дальше что с ним?
      - Не знаю.
      - А потомство у него было?
      Альберт Анисимович пожевал губами.
      - Вам лучше обратиться к Витяеву. Он у нас специалист, кто, откуда, куда, древознатец.
      После долгих уговоров Альберт Анисимович, вздыхая и ворча, повел его в маленькую комнатку где-то на верхотуре. Среди стопок каталожных карточек, наваленных книг, рукописей на высоком табурете работал скрюченный бородатый мужичок. Из маленькой лохматой головки топырились большие уши, делая его похожим на летучую мышь.
      Выслушав Альберта Анисимовича, он закашлялся, затрясся весь, пока наконец из него не посыпался хриплый смешок.
      - И этот тоже ищет себе предков дворянских, - он говорил брезгливо, не глядя на Ильина. - Модно стало. Недавно открещивались, отрекались от них... Немировский? Род вполне достоин. Служили в гвардии, на флоте, были дипломаты... Они достойны, а мы не достойны. Никого из них не достойны. Над ними шпаги ломали, их званий лишали. За что? Да у нас за это и выговора не схлопочешь!
      Альберт Анисимович попробовал было урезонить его:
      - Ты же не знаешь человека, - но только хуже сделал.
      Витяев воспламенился, закричал:
      - Мне и знать не надо. Никто честным остаться не мог. Честные все сгнили в лагерях. Остался мусор... Трусы и соглашатели. Машина по отбору работала семь десятилетий. Кого отобрали? Кого?
      Все это время он листал книги, перебирал карточки, хмыкал, сморкался, внутри него клокотало, хрипело.
      - Тимофей... Немировский... В седьмом году попал в опалу, перевели в Новгородскую губернию, в артиллерийский полк, в десятом году услали в Нарву, в двенадцатом году участвовал в кампании, отличился, убит под Шевардиным в чине ротмистра. Сын Иван, сын Яков, дочь Анфиса, впоследствии Карташова.
      - Карташов служил тоже в Преображенском и был по тому же случаю уволен в отставку, - сказал Альберт Анисимович. - Он из той же группы - Воронцов, Карташов...
      Витяев открыл алого бархата переплет рукописной книги, пропустил листы между пальцами с ловкостью кассира, открыл в нужном месте.
      - Карташовы... Неплохо... Герб с тремя птицами... Они люди были, а мы щепки. Лес вырубили. Осталась щепа. Вместо леса бараки да общественные нужники. Ни дворян, ни разночинцев, ни кулаков, ни купцов, никого не осталось. Голь озверевшая. Все, что накопили стоящего, все изничтожили. Теперь хотят за счет предков облагородиться, - он с ненавистью воззрился на Ильина. - Оставьте их в покое!
      Ильин водил рукой по корешкам книг, говорил, удивляясь своей твердости:
      - Не могу. Оставил бы, так они меня не оставляют. Да и потом что тут плохого, люди, может, хотят опереться.
      - Как же, опереться! Прилепиться вам всем надо! Прикрыть срам свой! закричал Витяев. - Не позорьте родов российских!
      Ильин лишь улыбался, ему хотелось подойти, погладить эту ушастую лохматую голову.
      "Все правильно, все верно!" - чуть было не сказал этого, но почему-то удержался. Словно тяжкий груз свалился с него, теперь только он почувствовал, как ему было тяжело, он даже расправил плечи, поднял голову.
      Спускаясь по витой железной лестнице, Альберт Анисимович говорил:
      - Гневный человек наш Витяев, от него всем достается.
      - Из пострадавших?
      - Наоборот. Отец его в трибунале заседал, мясорубку вертел. Сын вот таким образом страдает.
      - Но злоба какая. Страдаешь, так добрым будь.
      Альберт Анисимович остановился, не оборачиваясь, сказал:
      - Вот оно, действует... Вы не цыкнули на него. Раньше бы цыкнули.
      В вестибюле, прощаясь, он смотрел на Ильина издалека, откуда-то из своей астрономической дали.
      - Правильно. Люди мучаются, когда у них есть выбор. А у нас выбора нет. Чем сильнее вера, тем меньше выбор... - Это было непонятно и не очень беспокоило Ильина. - Радует ли? - угадал Альберт Анисимович. Затем вздохнул. - Может, и обойдется, дай-то бог, чтобы миновало.
      Нет уж, хватит с нас намеков и предсказаний. Ильин не стал расспрашивать. Для него все прояснилось, все вновь стало просто Немировский, Карташов и никаких Ильиных. Он шел по Невскому летящей молодой походкой, разглядывал встречных женщин - верный признак свободы и довольства...
      На заседании техсовета посреди доклада руководителя проекта Ильин поднялся и вышел из зала. На лице его оставалось участливое внимание, он прошел к себе в кабинет, набрал номер телефона в Боровичах. Мачеха была дома. Ильин спросил ее, как девичья фамилия его матери. Мать умерла, когда ему было пять лет. Мачеха усыновила его, и он привык считать ее матерью.
      - Зачем тебе? - обеспокоенно спросила мачеха, и этот пересохший от волнения голос вызвал из небытия старые-престарые страхи.
      Мачеха появилась в их доме спустя полтора года после смерти матери. Она мало что знала о прошлых их горестях, не хотела знать, она была из-под Пскова, натерпелась в оккупации, да и после, так что у нее хватало своих бед. В детской памяти Ильина смутно хранилось, что мать высылали из Ленинграда, сделали лишенкой, что как-то потом она вернулась через Боровичи, где у отца жили родители. Подробности той истории он никогда не знал, о матери вспоминать избегали, это была запретная тема. Не осталось ее фотографий, лица ее Ильин не помнил. Мачеху он всегда называл мамой, про мать же думать забыл.
      Мачеха фамилии матери не знала, не то чтоб забыла, никогда не знала и не ведала, попробует написать шурину, может, он помнит.
      - А что, у тебя неприятности? Да когда ж это кончится... - и она заплакала. Он еле успокоил ее. Прежние страхи накинулись на нее, собственные и отцовские страхи, которыми он заражал всех. Он боялся говорить о политике, но оказалось, что и все другое могло быть использовано как политика, его тревожили то хмурый взгляд парторга, то какой-то посторонний вопрос начальника смены. Как будто ему вспрыснули, привили страх. Высокий, большерукий, он сутулился, стараясь не выделяться, стать незаметнее. Стыдно сказать, он просматривал газеты, которые нарезал для уборной, чтобы там чего не попалось... Среди больших и малых страхов, что поднимались у Ильина словно пузыри со дна памяти, появился один рисунок красно-синим карандашом, что-то из дальней дали. Ложка серебряная с монограммой, которую он старательно срисовывал. Отец увидел, перепугался, разорвал рисунок, ложку куда-то убрал. То, что это была монограмма, Ильин сообразил только сейчас. Среди алюминиевых перекрученных ложек, почернелых облупленных железных вилок ложка эта выделялась приятной тяжестью, блеском; ему казалось, что он до сих пор помнит ее телесную прохладную гладкость. В ней было ощущение другой жизни, не похожей на их прокуренное скандальное общежитие и ту комнату с раскладушками, где они жили впятером. Ложка лежала в фанерном ящике стола вместе с точильным бруском, пробками, кухонным ножом, продуктовыми карточками, струнами гитары... Стол был накрыт зеленой клеенкой... Он попробовал расширить пространство, круг, высвеченный памятью, - не удавалось. Какие там на черенке буквы сплелись, не вспомнить. Может, ему когда-нибудь приснится эта вязь, сцепление инициалов...
      Где эта ложка?.. У него даже мысли не было ослушаться отца, спросить, потребовать объяснений. Он не отца боялся, он боялся отцовских страхов. Нельзя и нельзя. Вполне вероятно, что подсознательно он был доволен стараниями отца создать чистую анкету. Это было выражением отца - обеспечить "чистую анкету". Выпивши, отец однажды разнежился, заерошил ему волосы и вдруг сказал: "У тебя они, как у матери".