Место для памятника

      - А между прочим, - ровным голосом сказал Осокин, - снимок этот я получил сорок лет назад.
      - Надо же! - вяло удивился Мурзин.
      - ...когда еще гостиницы не было. А она заснята. Площадь тогда называлась Петровской. А здесь уже Морская площадь. Вот вам и греки. Если не верите посмотрите как следует. Фотографию. Там ведь люди ходят.
      - Комбинированная съемка, - сказал Мурзин. Монтаж. Это применяется.
      - Может, и комбинированная, но откуда он знал?
      - Кто он?
      Происшествие с неким Лиденцовым воспринято было Мурзиным в тот, первый раз как забавный, правда, чересчур длинный, анекдот. Все это произошло слишком давно, до рождения Мурзина, и вызывало не больше чем любопытство. Те времена, пока Мурзина не было, казались уже одним этим странными и сказочными. Они спрессовались с эпохами, когда жили ведьмы, искали снежного человека, топили дровами...
      В дверь поминутно заглядывали, солнце светило в огромное окно, и серьезность Осокина казалась Мурзину уморительной. Единственное, что несколько озадачивало, - это подробности, вроде красных струпьев или золотистой шапки. Детали были слишком нелепые, невыгодные для розыгрыша. Может и так быть, что история не выдумана, - Лиденцов существовал на самом деле и сумел изрядно заморочить голову этому старикану.
      - Мистификатор. И талантливый, - сказал Мурзин. - Известны такие. Граф Калиостро, например. Еще кто-то, не помню сейчас. В наше время вряд ли можно производить подобные фокусы... - И он проницательно усмехнулся.
      Однако Осокин не принял усмешки. Он не понимал, почему Мурзину не страшно. Он почувствовал, что еще немного - и его примут за психа, ему нечем было доказать и убедить; что бы он ни приводил, на кого бы ни ссылался - ему не поверят, и чем точнее он рассказал бы, тем было бы хуже. Их разделяла толстая стена времени. Через нее было невозможно докричаться, достучаться.
      - Сколько вам лет? - спросил Осокин.
      Мурзин сунул руки в карманы, покачался на носках:
      - Кажется, я выполнил все ваши просьбы? Спасибо за вашу историю и за лестные отзывы о моем проекте. Цель вашего посещения осталась мне неясной, но, как сказал Байрон, прощай, и если навсегда, то навсегда прощай.
      - Конечно, у меня теперь нет прав, э устало произнес Осокин, - но учтите, моя жизнь прошла на ответственной работе. Мы за каждое слово головой отвечали. Каждое слово обдумывали. И если уж я информирую... Не такие, как вы, прислушивались. - Он направился к двери, палка, несмотря на бесшумный синтетический ковер, стучала.
      У дверей Осокин обернулся, прижмурил морщинистое желтое веко.
      - Вы уверены?
      - В чем?
      - Что проект ваш будет проведен в жизнь?
      - Так он фактически утвержден.
      - Я вам- советую - проследите осуществление на всех этапах. Я вам добра желаю.
      - Оревуар, - сказал Мурзин. - Чао. Нам повезло, что такой человек посетил нашу мастерскую.
      Но тут из оплывшего лица Осокина посмотрело на него такое жесткое четырехугольное, что Мурзин запнулся.
      IV
      Очевидно, Осокин насторожился, заметив у батареи человеческую фигуру. В подъезде было темновато, Осокин остановился.
      - Чего, струхнули? Ах, Матвей Евсеевич, вы же ясновидец.
      На это Осокин ничего не ответил.
      - Вы же прорицатель. Пророк. А чего пророку бояться? Пророк - он обязан все знать наперед. Вам же все известно. Вы все можете предсказать. И меня можете предсказать. Можете? Все, что со мной случится, а? Авгур. Теософ.
      - Гражданин; вы не безобразничайте, - сказал Осокин.
      - Это вы безобразничаете! Вы!
      Осокин всмотрелся:
      - А-а, Мурзин! Чего это с вами?
      И Осокин покачал головой, поскольку Мурзин был чуть выпивши, но, может быть, он покачал потому, что Мурзин действительно выглядел неважно, - за последние два дня он осунулся, в голове у него была полная неразбериха, под глазами темные пятна.
      - Проектик-то мой... того... забодали, - сказал Мурзин. - Вашими молитвами, Матвей Евсеевич. Добились? Ну, что молчите? Зачем вам это было нужно?
      - Значит... Значит...
      Осокин так и застыл, пришлось взять его за отвороты пальто, трясти, втолковывать... Он, оказался рыхлым и легким, как мешок с трухой, голова его болталась, глаза выпучились, отупелые, немигающие. Мурзин с отчаяньем пихнул его:
      - Объясните вы наконец, вам-то какая выгода?
      Не отвечая, Осокин побрел к лестнице, опустился на ступеньку. Мурзин брезгливо разглядывал его: вместо пророка перед ним горбился, держась за сердце, перепуганный ветхий старикан. Стоило ли томиться, ожидая его, на что-то надеяться, узнавать имя, отчество, адрес. Стыдно было вспомнить свои переживания. При ближайшем рассмотрении этот несчастный старик всего лишь попал в случайное и несчастное стечение обстоятельств, ничего другого и быть не могло.
      Тут Осокин тяжело поднял голову и спросил: чей же проект принят?
      - В том-то и дело, кажется, что Киселевский, сказал Мурзин, - тот самый вариант, что на вашей фотографии, его предпочли. - От своих слов Мурзин снова расстроился: - Чего вы спрашиваете, это же ваши штучки.
      Осокин сжался, словно в страхе, и сказал с отчаяньем:
      - Вы что, не понимаете? Я же вас предупреждал.
      - О чем? Вы можете толково сказать - о чем?
      - Надо было действовать. Вы сделали что-нибудь?
      Мурзин пожал плечами.
      - Не поверили, - злорадно сказал Осокин.
      - А чему верить?
      Он вдруг наткнулся на глаза Осокина, из которых несло холодом и тьмой. И Мурзина охватило сомнение - а что, если б он прислушался, среагировал, проследил, - кто знает...
      - Чушь собачья. Бред, - сказал он. К нему возвращалась обычная уверенность. Поскольку старец ни при чем, значит действует статистическая закономерность, а может и динамическая.
      - Опять себя успокаиваете, - сказал Осокин. - Опять размагничиваетесь.
      - А вы слыхали, Матвей Евсеевич, что такое вероятностный процесс?
      - Не морочьте себе голову, - слабо, но твердо сказал Осокин. - Вы лучше доложите, как там комиссия сформулировала. Кто там первый заикнулся? С чего началось?
      Он выяснял - кто и что сказал, как себя вел председатель, от кого что зависит. Слушая Мурзина, он мелко кивал, кряхтел, что-то обдумывая.
      - Ничего, мы еще кое-что пустим в ход, - пробормотал Осокин. Безобразие, такой проект отклонить. Мурзин иронически спросил:
      - Чем же вам не нравится проект Киселева? Композиция не устраивает?
      - Плевал я на композицию, - сказал Осокин. - Гостиницу построили, и. этот, киселевский, дом могут построить, если не уследить.
      Нелепая убежденность Осокина, как ни странно, подействовала на Мурзина.
      - Вы положитесь на меня. - Осокин поднялся, словно взбодренный опасностью или угрозой. - Я добьюсь. Не таких, как Лиденцов, перестраивали...
      Жаль, что Мурзин при встречах с Осокиным довольствовался ролью слушателя. -В дальнейшем выяснилось, что именно с Мурзиным Осокин был наиболее откровенен, и тем не менее Мурзин не задавал самых естественных вопросов, у него всегда возникало желание скорее отвязаться, уйти.
      Он боялся, что позволил затянуть себя слишком далеко в эту абсурдную историю.
      Предчувствия не обманули его. Спустя несколько дней проект затребовали на пересмотр. Как видно, Осокин пустил в ход свои связи. Экспертная комиссия мудрила и так и этак и наконец предложила учесть некоторые пожелания. Переделки были довольно принципиальные, и Мурзин наотрез отказался. Приехал Осокин, озабоченный, помолодевший, рассказал, скольких усилий ему стоило склонить начальство вернуться к проекту Мурзина, уже всё на мази, со всеми обговорено.
      - Да вы представляете, что они требуют? - рассвирепел Мурзин. Упростить силуэт! Что же остается?
      Осокин обмахивался соломенной шляпой. Одутловатое лицо его лаково блестело.
      - Надо уметь поступаться личным.
      - Чего ради?
      - Ради общества. Я вам рассказывал - Лиденцова надо прекратить в самом начале. В ваших же интересах. Но вы хотите, чтобы другие, и задаром. Так не бывает. Все 6 себе привыкли. И так я за вас хожу, шапку ломаю - в мои-то годы! Мало того, что проворонили...
      Но тут Осокин неодобрительно покосился на стеклянные стены конторки и попросил Мурзина спуститься с ним вниз. По дороге Осокин крепко держал его за руку, они зашли в кафе, где было шумно и людно.
      - Послушайте, вы никому не болтали? - тихо спросил Осокин.
      - Чтобы меня сочли - того? - Мурзин повертел пальцем у виска.
      - У меня такое чувство, что им откуда-то известно. Больно они подстраховываются. Из Москвы им звонок был и все равно тянут и тянут. Не настучал ли им кто?
      Позднее Мурзин признался, что на него подействовало в Осокине, убежденность. Даже когда Осокин говорил о хитростях невидимого противника, это почему-то не казалось смешным.
      - Не покажете ли вы мне еще раз ту фотографию, - вдруг попросил Мурзин. Он полагал, что Осокин засуетится: забыл, потерял, украли. Но Осокин как будто ждал этого и спокойно вынул фотографию из бумажника.
      Мурзин взялся за нее недоверчиво. Высмеял памятник, - к сожалению, невозможно было на снимке различить физиономию этого Лиденцова, до чего самоуверенный тип - так мнить о себе, а главное, о своем будущем. Неужели подобное самомнение помогает? - вот что было любопытно Мурзину. Помогает терпеть, надеяться или работать?
      Он хотел позабавиться и спросить, понравился ли памятник самому Лиденцову, но не спросил, потому что впился глазами в здание позади памятника, в этот Киселевский кристалл.
      Постепенно Мурзин уходил все дальше, туда, на Морскую площадь, выученную им наизусть; правда, на нынешней площади не было этих деревьев, и газонов, и мостовых, по которым мчались какие-то диковинные автомашины. Мурзина нисколько не удивлял фон, - в архитектурных журналах стало модно подавать проекты на так называемом "колажированном" фоне; здание, киселевский кристалл - вот что заставило его замереть. Перед ним был не проект и не макет. Здание было сделано из камня. На стенах кое-где выступали подтеки. Не тени, не ретушь, а копоть скопилась в орнаменте цоколя. Стекла блестели по-разному - омытые и пыльные, занавески выдувались из раскрытых окон. Он ощущал присутствие людей внутри, за этими стенами. Всем своим опытом архитектора он чувствовал, что здание это существовало. Оно стояло, и уже не первый год, на Морской, площади, на том самом месте, где сейчас готовили к сносу старый дом для его, Мурзина, проекта...
      Беда Мурзина, как он потом признавался, заключалась в том, что для него не было разницы между необычным и невозможным. Его всегда учили обычному, он не был готов к чуду, он не знал, как обращаться с необычным, легче всего было отвергнуть его как невозможное. Он вертел фотографию и так и этак, надеясь на подвох. Подвоха не было. Там, где должен был стоять его проект, его дом, построили скучный киселевский кристалл без особой выдумки и чувства. Почему? Как это случилось? По какому праву?
      От стыда и оскорбления у него пересохло во рту.
      Он запомнил мельчайшие подробности той минуты блеклые винные следы на фотографии, песенку, которую мурлыкали на телеэкране две пышные девицы, до сих пор у него в памяти звучит этот ерундовый липкий мотивчик.
      Ярость его обратилась на Лиденцова - с какой стати кто-то там из древнего прошлого командует его, Мурзина, судьбой? Год с лишним работы, может, один из лучших его проектов - и пожалуйста, псу под хвост из-за того, что какой-то тщеславный сукин сын желает установить себе памятник.
      - Вот именно, - подтвердил Осокин, - этого нельзя допускать.
      Мурзин стукнул кулаком по столу:
      - Ваш Лиденцов авантюрист!
      Он поносил Лиденцова последними словами, но вскоре опомнился.
      - Вы старый человек, а в такую глупость верите.
      Это же идиотство. Невежество! - он потряс карточкой перед носом Осокина. - Форменное идиотство. Какойто шарлатан вас околпачил, а вы...
      Парни у стойки оглянулись на них. Осокин спокой
      но следил за Мурзиным, потом чему-то улыбнулся.
      - И более того, - сказал он, - я сразу определил это как провокацию. Поэтому и надо бороться.
      То, что он говорил, было нелогично, глупо, но Мурзин жадно слушал его.
      - Иначе он поставит на своем. Тут главное не поддаваться и не философствовать.
      Мурзин выпил коньяку, помотал головой, словно пытаясь прийти в себя
      - Нет, давайте все же разберемся. Допустим, фото - факт. И ваш рассказ факт. Лиденцов достоин памятника. Киселевский дом будет построен. Какой же смысл сопротивляться? И этично ли это? Если признавать Лиденцова, тогда не следует бороться. А если не верить, тогда и не признавать, тогда опять же незачем бороться.
      Осокин смотрел на него с жалостью:
      - Я же говорил вам - нельзя тут нам философию разводить. Боевитости вам не хватает. Вы что же, собираетесь сидеть сложа ручки? Поощрять...
      - Подождите. - Мурзина вдруг охватило подозрение. - А вам-то что? Лично вам что плохого Лиденцов сделал?
      - А чего он мне мог сделать? - Осокин прищурился. Он сидел прямо, смотря в даль. - От таких, как он, я не зависел. Я ему мог сделать, это да. А я полиберальничал. В итоге вишь он как... Мне понятно, к чему идет дело. Тень положить, охаять, переоценить. Вот, мол, не признавали. Не те люди стояли...
      Мурзин с трудом разбирался в его намеках, обидах, угрозах, однако он чувствовал, что старик намерен бороться, как говорится, насмерть. При этом Осокин подавлял его непоколебимой убежденностью в том, что все можно отменить, подчинить, исправить - и теорию вероятностей, и физику, и будущее, - в сущности, он брался переделывать и прошлое.
      - Надо бороться, - твердил Осокин. - Подумаешь - переделки! Важно в принципе вскрыть его подоплеку.
      - Между прочим, он жив?
      - Не думаю... - Осокин чего-то не договорил, и на Мурзина вдруг дохнуло холодом. Он выпил коньяк, поежился.
      - Сложное было время, - сказал Осокин, - счастье трудных дорог и так далее. И параллельно всякие разочарования, разоблачения. В таких условиях необходима твердость. Порядок должен быть. Представляете. если каждому позволить фотографировать то, что фактически не осуществлено? - Осокин уставил палец на Мурзина. - Мало ли у кого какое будущее? А если разглашать, тогда что получится?
      Слова Осокина пробуждали в душе Мурзина что-то тягостное, возможно слышанное в детстве. Прошлое, откуда явился Осокин, имело свою силу, и старик обладал ею, темной, загадочной, понятной лишь своей враждебностью к Лиденцову.
      До этого времени у Мурзина еще не было врагов.
      Жизнь его складывалась легко, талант - прекрасная штука - избавлял его от необходимости над чем-либо задумываться. И когда перед ним появилось препятствие, он возмутился, жаждая одолеть его любыми средствами.
      Он сделал поправки. Проект снова рассматривался комиссией, вызвал разногласия, перешел в следующую комиссию, которая предложила новые поправки. Как Мурзин ни посмеивался над собой, он начинал ощущать присутствие какого-то невидимого противника, и азарт странного поединка все более втягивал его.
      Все чаще он думал о Лиденцове, воображал себе его; облик Лиденцова складывался почему-то грустноспокойным, с глубокими впалыми глазами, в старинном сюртуке. Мурзину захотелось узнать подробности о жизни Лиденцова, и он обратился к знакомым физикам. Ответ задерживался, физики наводили справки и наконец сообщили, что о Лиденцове никому ничего не известно. Сколько-нибудь крупного физика с такой фамилией нет и не было.
      В первую минуту Мурзин даже не поверил. Он ожидал чего угодно, кроме этого. Не может быть, - он не мог прийти в себя. Попался, влип, как последний идиот, уши развесил. Выходит, Осокин облапошил, обвел его, как сопляка. Собственно, он никогда до конца не верил Осокину. Не верил, а слушался...
      Он позвонил Осокину и потребовал немедленно приехать. Такой у него был голос, что Осокин даже не посмел ни о чем расспрашивать. Мурзин повесил трубку и подумал: а каой интерес Осокину стараться, чего ради? Но тут же забыл об Осокине, сейчас было не до него. Со стеллажей достал первый, основной вариант своего проекта и поставил рядом с последним эскизом.
      Он сам не помнил, сколько времени сидел, стиснув голову руками. Перед ним была наглядная картина его падения, позора, трусости...
      Осокин потряс его за плечо.
      - Ах, это вы, Матвей Евсеевич. - Мурзин потер ладонями лицо, встал, движения его были медленные, тяжелые. - Памятника Лиденцову не будет. Не беспокойтесь. Поскольку нет натуры. Лепить не с кого.
      В ваше время, может, и ставили памятники мнимым лицам. А у нас сейчас требуется хоть справочка. Ничего не понимаете? Ах вы, бедняжка! - Он не торопясь, со вкусом поиздевался над Осокиным.
      Но вот что замечательно. Осокин нисколько не обиделся, не расстроился, наоборот - Осокин возликовал, хлопнул себя по коленкам.
      - Так это же прекрасно! Я так и знал. Наша взяла.
      Он самозванец. Аферист он. Я вам говорил, что ничего у него не выйдет. Не должно быть такого проникновения. А раз у него прав нет, так вообще полный порядок.
      Мурзин подошел к последнему своему эскизу, стоящему на полу, ткнул его ногой, картон зазвенел. Мурзин наступил на него, переломил и стал тяжело мять и топтать ногами.
      - Что вы делаете? Зачем? - испугался Осокин. - Уже все согласовано.
      - Не будет никаких переделок! Не было никаких переделок! Ничего не было. Лиденцова не было. И вас не было.
      - Мальчишка... Истерик вы и хлюпик, - жестко, с привычной уверенностью сказал Осокин. - Чего вы добьетесь?
      Из глаз Осокина тянуло холодом, но Мурзин впервые выдержал его взгляд.
      - А вы знаете, что Лиденцов был. Это он меня научил. Делать, а не подделываться. Делать то здание, которое должно быть построено, а не то, которое построят.
      Мурзин помнил, что слова его не произвели на Осокина впечатления, скорее всего он не понял, что хотел сказать Мурзин, и хотя Мурзин был доволен собой, в глубине души он испытывал разочарование. Злоключения с проектом Морской площади имели в себе какую-то тайну, происходило что-то особенное, чудесное, - так ему начинало казаться. Теперь же ореол исключительности исчез. И фотографию, конечно, физики сумеют разобрать по всем законам оптики, объяснить и доказать. В се стало на свои места. Но вкус несостоявшегося чуда оставался.
      До сих пор он ощущает его.
      V
      Между тем Осокину во что бы то ни стало хотелось услышать ответ физиков своими ушами. Он отправился в институт, и физики подтвердили, что ни о каком Лиденцове не знают, не проходили, в учебниках не встречали. И вообще ссылок на него нет.
      - А именно по количеству ссылок в литературе следует судить об ученом, - втолковывал Лева Туманович.
      Они разговаривали с Осокиным терпеливо, как с больным. Поведение Осокина, с их точки зрения, было алогично: он настырно допытывался, переспрашивал про своего Лиденцова и все более радовался тому, что ничего узнать о нем не может.
      Добросовестности ради он пробовал показать им фотографию. Над ней посмеялись. Это окончательно умилило Осокина. Он сиял. В эти минуты его следовало заснять. У Левы была под рукой кинокамера. Цены бы не было кадрам, изображающим, как Осокин осматривал лабораторию. Он впервые был в лаборатории. На голубых стендах скользили световые стрелки, тикали самописцы, мерцали экраны, над цветными сплетениями проводов колдовали люди в кремовых халатах.
      Осокин осторожно трогал приборы руками, подмигивал, ему было весело, как будто он смотрел картинки из научно-фантастических романов, которые читал в молодости.
      Известная документальная кинокартина, которую сделали сами физики, "Белая королева" начиналась с момента прихода в лабораторию завотдела Кузина. Примерно так оно и было. Кузин зашел случайно и случайно услыхал разговор про Лиденцова. Кузин отличался от своих сотрудников прежде всего возрастом. И Туманович и Маркин были в те времена постыдно юны.
      Кузин должен был показаться Осокину существом нездешним, - Кузин не обладал объемом, у него был только профиль, короткие седые волосы его стояли дыбом и при разговоре шевелились. Решительность его юнцов слегка рассердила его. В науке забвение еще ничего не означало. Кузин не торопился с ответом. Он спросил - у кого работал Лиденцов, что это был за институт.
      - Полуянов?.. Полуянов?.. - повторял он, закатив глаза.
      Осокин подсказал укоризненно:
      - Академик Полуянов... действительный член...
      - Что-то было такое... что-то несущественное.
      - То есть как несущественное?
      - Кажется, этот Полуянов отличался невежеством. Была какая-то история...
      Осокин изумился тому, как быстро проходит слава. Если уж Полуянов забыт, где уж такой мелюзге, как Лиденцов, сохраниться. А ведь какие претензии были у этого Лиденцова. И он не мог удержаться от удовольствия рассказать физикам о Лиденцове, о Менделееве, о памятнике...
      - Позвольте, как вы сказали - Ляхницкий? - вдруг встрепенулся Кузин и зашевелил своими белыми волосами.
      - Ляхницкий! - воскликнул Маркин. - Чего ж вы молчали? Это же совсем иной уровень.
      Они долго твердили - Ляхницкий! Ляхницкий! - и попросили в ближайшие дни позвонить к ним, справиться.
      Но Осокин не позвонил, уверенный в окончательном посрамлении Лиденцова. К счастью, Кузин проявил настойчивость. Примерно через месяц Осокина разыекали и уговорили приехать в институг. В вестибюле его встретил сам Кузин и повел по главной лестнице прямо в директорский кабинет. Секретарша принесла кофе, на беседе присутствовали Кузин, оба его сотрудника и директор института.
      Без подробностей и оценок директор сообщил, что удалось найти некоторые любопытные материалы о Лиденцове, однако их пока мало, чтобы судить о характере его последних работ; не поможет ли Матвей Евсеевич Осокин уточнить кое-какие обстоятельства.
      - Сколько угодно, - сказал Осокин, - я рад способствовать прогрессу. Рано или поздно наука должна восторжествовать. Это закон развития. Наука враг суеверия и мракобесия.
      Физики были деловые люди, больше всего они ценили время, мнение Осокина о науке их не занимало. Почтительно, но твердо'они всякий раз возвращали Осокина к истории с Лиденцовым. Выслушав про обе встречи, они стали подробно расспрашивать: над чем работал Лиденцов, что он рассказывал про свои работы, на какой стадии они находились. Ничего этого Осокин не помнил, сверхпроводимость он путал с полупроводниками, молекулы с атомами и чувствовал себя виновато, тем более что ученые ждали каждого его слова. Поэтому Осокин согласился провести сеанс стимуляции памяти.
      Стимуляция производилась на модели "СТП-сигма", и в кинофильме почти полностью приведена эта уникальная запись
      Ему приставили к затылку и вискам множество тоненьких электродов, подключили поле, приборы, он выпил какую-то жидкость вроде шипучки, заработал ритмофон, голос Осокина замедлился, глаза потускнели; полулежа в специальном кресле, он смотрел вверх на обтянутый серой синтетикой потолок и вспоминал, иногда оживлялся, показывал пальцем, может, на Лиденцова, голос его крепнул, - может быть, Осокин не только вновь переживал, но и видел свои воспоминания, при стимуляции это у каждого бывает по-своему. Несколько раз Осокин умолкал, приборы регистрировали так называемый "тормозной эффект", - он явно избегал вспоминать какие-то моменты, на пленке они просматриваются темными, четко очерченными пятнами.
      В перерыве Осокин полушутя-полусерьезно сказал, что боится, как бы этими электродами не высосали из него то, чего он не хочет. Ему объяснили, что все записи будут вручены ему и уже он волен вручить их или не вручить институту. Сеанс продолжался час, затем после перерыва еще двадцать пять минут.
      Бледный, измученный Осокин, полулежа в кресле, недовольно оглядывал окружающее, во взгляде его словно сохранялся отблеск вновь пережитой власти. Несколько торжественно он передал катушки записей директору института. Теперь, когда Осокину вспомнилось все до малейших подробностей и жалкий вид Лиденцова, и его лепет, его пальто, добела протертое в швах, было ясно, что ничего серьезного, или, как он выразился, "ничего самостоятельного" этот Лиденцов представлять из себя не мог. Непонятно было одно - почему Лиденцов. выглядел так молодо, он оказался куда моложе, чем помнился Осокину. От этого поведение Лиденцова получалось еще более наглым.
      Физики ушли к доске, рисовали там схемы своих молекул, обсуждали каждое слово Осокина, толковали и так и этак. Обрамлелные непонятными терминами слова его повторялись разными голосами и становились многозначительными, как когда-то.
      Прошлое, которое только что промелькнуло перед ним, - манило, Осокин хотел вернуться туда, там он все знал и его все знали. Он не понимал, как он очутился здесь и что это за люди, когда это все произошло. Нет, ему надо назад, туда, в тот свой кабинет. Но в том-то и дело, что после того кабинета были другие кабинеты, - он знал свое будущее... И тут Осокин сообразил, понял все, понял, почему Лиденцов показался ему таким молодым.
      Значит, эти люди в кремовых халатах и есть настоящее, и ему невозможно избавиться от них, вернуться в свой кабинет. Мелкие теплые слезы катились по его щекам. Он ненавидел свою старость, даже в ихнем стимуляторе он не мог увидеть себя молодым; какого-то Лиденцова мог, и свою секретаршу мог, а себя не мог.
      Хорошо, что никто не смотрел на него, физики стучали мелом, их занимало - успел или не успел Лиденцов получить вещество со сверхпроводимостью при комнатной температуре.
      Туманович в отчаянье тискал свою лысую голову:
      - Обрыв на самом решающем месте. Надо же, как в пошлом детективе. На чем остановился Лиденцов?
      - Во всяком случае, он обогнал нас, - растерянно сказал Кузин.
      - А считалось, что модель предложил Ляхницкий, - сказал Маркин.
      - Вернее, ему приписывали, - поправил директор. - Видите, имя Лиденцова вычеркнуто.
      Он листал какие-то старые отчеты.
      - Братцы, наша-то схема переноса - лиденцовская! - воскликнул Маркин. - Мы сколько с ней мыкались... если бы знать! Но он-то, как он сумел, с тогдашним оборудованием?!
      - Он через свою модель. Самыми элементарными средствами, - сказал Туманович. - Самыми первобытными. Как Фарадей. Поразительно!
      - Я же вас предупреждал, - сказал директор. Слишком много тратите.
      Все, кроме Кузина, засмеялись.
      - Нет, серьезно, - сказал директор. - Наука стала очень жирной. От этого неповоротливой, неизобретательной.
      Кузин заявил, что, .очевидно, направление работ, избранное им, Кузиным, неверно, оно приведет их в тупик, надо идти с того бока, откуда шел Лиденцов, и пользоваться его молекулой. Потом он признался, что это были нелегкие минуты, он восхищался Лиденцовым и проклинал его.
      - Не заметили! Как же мы не заметили такой простой ход? - убивался Маркин.
      Кузин знал, какой ценой достигается подобная простота, - но он не стал говорить, он чувствовал себя виноватым.
      - Ни черта у нас не осталось, кроме ошибок, сказал он. - Все наши достижения превратились в ошибки.
      Они были смущены и растеряны. Кузину было хуже всех, и все же он не мог удержаться от восторга:
      - Ну и сукин сын этот Лиденцов, как он умудрился обогнать нас! Сколько он успел!
      - Как будто он подсмотрел наши работы, - сказал кто-то.
      Кузин озадаченно пошевелил волосами.
      - Это имело бы резон, если бы наши направления совпадали, - совершенно серьезно сказал он. - Однако мы исходили из совсем иных данных.
      - Ничего удивительного. Лиденцов стоял у истока, ему было виднее.
      ...Голоса их доносились к Осокину невнятно, единственное, что он понимал, - быстро растущую уважительность к Лиденцову. Они объясняли Лиденцова, ссылались на Лиденцова, изумлялись Лиденцову, как будто и не было недавних смешков. Фигура Лиденцова росла, обретала авторитет, уже мелькало, как само собой разумеющееся: "критерии Лиденцова", "молекула Лиденцова", "идея Лиденцова".
      Осокин подозвал директора, наиболее из них понятного, и спросил о памятнике. Директор успокоил его: памятник, конечно, преувеличение. А в таких делах преувеличение вредно: когда замечают преувеличение, то начинают подозревать и истину... Но тут его перебили: дело, конечно, не в памятнике, однако, если подтвердится насчет модели молекулы и если найдутся последние работы Лиденцова, то они войдут в историю физики.
      - Мало ли кому памятники ставят! - выкрикнул Лева Туманович.
      Осокин запоминающе осмотрел этого лысого юнца:
      - Кого вы имеете в виду?
      И все строго покачали головами, а директор отобрал у Левы мел.
      - Господи, при чем тут памятник? - удивился Кузин. - Кого интересует памятник?
      - Товарища Осокина интересует, Матвея Евсеевича! - крикнул Лева. - Это он настаивает.
      Тогда Осокин начал выпрямляться в кресле.
      - Наоборот! - сказал он. - Как раз в другом смысле. - И достал фотографию. На этот раз фотографию взял Кузин и надолго замер над ней, грызя ноготь. Как во сне, он сделал несколько шагов, волосы на голове его зашевелились.
      - Магнит! - вздрагивающим голосом произнес он.
      Его обступили, нависли над фотографией.
      - Непроницаемый... вытесняет... диамагнетизм!.. Отрицательная проницаемость! - выпаливал Кузин.
      - Теперь ясно: поддерживается своим полем.
      - Магнитная подушка.
      - Какая красота!
      Фигура Лиденцова висела перед ними в воздухе без постамента, и они начинали понимать все, что с этим связано, и блаженствовали.
      Кузин подбежал к Осокину:
      - Вы не обратили внимания, Матвей Евсеевич, из чего был сделан круг, который на земле? Материал блестел? А низ фигуры? - Кузин умоляюще засматривал в липо Осокину. - Пожалуйста, Матвей Евсеевич, дорогой, припомните.
      - Не заметил, - машинально ответил Осокин и тут же опомнился, отшатнулся. - Не было никакого памятника, о чем вы говорите, не было его!
      - Как жаль, как жаль, - расстроенно сказал Кузин. - Вряд ли они употребили титанат стронция... - И устремился к доске, где горячо обсуждали устройство памятника, прикидывали зазор силы магнитного поля, ток, который должен циркулировать по кольцу. Замысел памятника, по мере того как цифры сходились, вызывал все большее восхищенье. Надо же было додуматься, чтобы так остроумно воплотить сущность идеи Лиденцова. И как раз в памятнике ему же! Именно в памятнике, то есть в сооружении, поставленном навечно, то есть показать смысл сверхпроводимости - когда сопротивления нет, ток движется вечно. Блистательно!