Избранные произведения в 2 томах. Том 1. Саламандра

      — И когда же человечество достигнет высшего пика своего развития?
      — После седьмого цикла. И тогда Дух его освободится от очередного воплощения и упокоится на лоне Предвечного. По исчислениям посвященных, ныне мы пребываем на исходе четвертого цикла.
      — Иными словами, конец Земли близок?
      — В сравнении с вечностью — да. Но если мерить время средней длительностью человеческой жизни, до четвертой пралайи еще далеко. У нас в запасе более десяти тысяч лет.
      Лещиц усмехнулся.
      — Стало быть, беспокоиться пока рано. Во всяком случае, мы с вами не доживем до этого удивительного времени. — Он стряхнул с сигары пепел и, пристально глядя в лицо индийца, стал пытать его дальше. — Но прежде чем развяжутся в четвертый раз все связи земные, будут иметь место отдельные тому предзнаменования, не так ли? Предвидишь ли ты, махатма, частичные случаи энтропии?
      — Почему бы и нет? Частичная пралайя — явление бесспорное. Сухая ветвь скорей погибает и обламывается от пня, нежели живые побеги — они-то успеют еще раскрыть почки… Впрочем, и пралайя может проявляться двояко: либо временным, пусть даже на десятки миллионов лет, исчезновением, но с надеждой возврата, либо абсолютной гибелью без возможности восстановления. Последнее не часто, но все же случается во вселенской истории — как справедливая кара за скудость духа, развращенного и порабощенного плотью.
      Он умолк и, опершись рукой о подоконник, загляделся на разворачивающийся перед его взором ночной пейзаж.
      Поезд как раз проезжал какую-то станцию. С перронных навесов ударило в стекла буйством огней, и снова потемнело.
      — Ментона, — объяснил Лещиц, — последняя станция Французской ривьеры: через несколько минут пересечем итальянскую границу. — Он взглянул на часы. — Восемь сорок пять. Гм, странно, сдается мне, мы движемся со значительным опозданием. В это время поезд должен быть возле Сан-Ремо, если не в Порто-Маурицио.
      — В самом деле, скорость как будто снизилась. Я заметил это уже с час назад, наблюдая в окошко за пейзажем: он сменялся гораздо медленней, чем прежде, поначалу все сливалось в одну серую массу, сейчас же можно уже различить отдельные детали.
      — Parbleu! — ругнулся, подходя к ним с часами в руке, какой-то француз. — Если и дальше будем так ползти, восхода солнца нам в Венеции не видать.
      — Да, вам его не видать, — спокойно подтвердил Ришивирада, глядя куда-то вдаль, мимо него.
      Француз вскинул монокль и с въедливой пытливостью воззрился на него:
      — Etes-vous prophete?
      Не дождавшись от индийца никакой реакции, он круто повернулся на каблуках, бросив на прощание с иронической усмешкой:
      — Ah, du reste — je m’en fiche.
      — Проезжаем границу, — сказал кто-то в другом конце вагона.
      — Bendita se tierra de Italia! — вполголоса выдохнул влюбленный испанец.
      — И ты благословен будь на пороге моей отчизны, — отозвался на его реплику патетичный итальянский поэт. — Въезжаем на территорию Ривьера-ди-Поненте. А вот и первая крупная станция по эту сторону — Вентимилья.
      Поезд, миновав станцию, мчался дальше. Вскоре пейзаж заметно изменился. Очевидно, колея свернула в глубь суши — морской горизонт, неотлучно сопровождавший их справа, исчез из поля зрения. Зато с противоположной стороны вздыбились величественные скалистые кручи каких-то гор…
      Температура снаружи неожиданно понизилась — судя по тому, как внезапно окна вагонов затуманились изморозью. Кто-то чувствительный к холоду подключил в сеть систему реостатов, извивавшихся вдоль стен.
      — Corpo di Bacco! — проворчал Ровелли. — «Infernal» мне сегодня совсем не нравится, мы снова ползем как черепаха.
      Поезд в самом деле замедлил свой бег. Словно бы устав от бешеного темпа увертюры, теперь он, тяжело дыша, неспешно взбирался на предгорье. Вдруг раздался протяжный свист локомотива, скрежет резкого торможения, и поезд стал. То тут, то там из купе высовывались головы — люди пытались узнать, что случилось.
      — Вот напасть! Стоим в открытом месте!
      — Нет-нет! Там какой-то сигнал. Мы рядом со станцией.
      — Какая здесь, к черту, может быть станция?
      — Наверное, Сан-Ремо.
      — Исключено. Слишком рано. А хотя бы и Сан-Ремо, зачем останавливаться? У этого поезда ближайшая стоянка только в Генуе.
      — Терпение, господа! Подождем — увидим.
      Лещиц внимательно смотрел на сигнал. Он ярко светил впереди наверху, по правой стороне колеи, — в виде большого фиолетового фонаря, прикрепленного к одному из плеч семафора.
      — Странный сигнал, — пробормотал он, обернувшись назад, и встретил взгляд Ровелли. — Видали?
      — Да. Действительно, я тоже впервые вижу такого рода железнодорожный сигнал. Что за цвет! Мне всегда казалось, что в сигнализации используется зеленый, красный, синий либо обычный белый, но что означает фиолетовый — ума не приложу.
      — Господин кондуктор, — спросил кто-то у пробегавшего мимо железнодорожника, — что это за сигнал?
      — А пес его знает, — растерянно бросил кондуктор и помчался дальше, к головным вагонам.
      — Хорошенькая история, — пробурчал Пембертон. — Персонал и тот не понимает сигналов. Боюсь, тут что-то не в порядке. Может быть, сойти и разузнать там впереди, у машиниста?
      — Выходите, выходите! — послышались голоса снаружи.
      — Кто это там кричит?
      В ответ под окнами загудела толпа. Очевидно, пассажиры уже гурьбой покидали вагоны.
      — Ну что ж, последуем их примеру!
      Вскоре состав совсем опустел. Движимая единым импульсом, толпа устремилась в сторону станции. На обочинах насыпи чернели под фиолетовым светом удлиненные силуэты мужчин, женщин, детей. Еще минуту назад шумливые и возбужденные, сейчас они шли тихо и как-то отрешенно, мерным шагом, не слишком торопясь…
      Лещиц почувствовал на плече чью-то ладонь. Он обернулся и увидел сосредоточенное лицо махатмы.
      — Любезный друг из Полонистана, держись теперь со мною рядом.
      Профессора слегка удивил его тон, но, поскольку ученый-йог был ему симпатичен, он дружески подхватил его под локоть.
      — С удовольствием, махатма.
      Проходя мимо локомотива, он хотел было расспросить машиниста, но того уже не было: ушел по примеру остальных к станции, оставив поезд на произвол судьбы.
      — Ничего не поделаешь, придется и нам идти туда же. Но что это за станция, черт бы ее побрал?
      — Вскоре ты удовлетворишь напрасное свое любопытство, — заверил его Ришивирада.
      Но вот в нескольких десятках метров за семафором обозначились контуры здания.
      — Проклятие! — вырвалось у Лещица, когда они миновали последнюю стрелку. — Здесь все выдержано в одном цвете. Взгляни, махатма! Все путевые указатели подсвечены фиолетовым. Да и сама станция тонет в нем: ни одна лампа не застеклена обычным белым колпаком, все рассеивают этот назойливый фиолетовый цвет.
      — Станция Буон-Ритиро, — услышали они за спиной голос Ровелли.
      — Ага, точно, — удивился Лещиц, прочтя надпись на фронтоне перронного навеса. — Означает что-то вроде «Уединения». Красивое название. Но откуда она взялась на этом маршруте?
      — Я тоже, сколько ни стараюсь, не могу припомнить такой станции, это я-то, урожденный генуэзец, знающий этот край как свои пять пальцев.
      — В моем путевом расписании ее тоже нет.
      — Загадки, господа, сплошные загадки.
      Они подошли к группе кондукторов, вяло слонявшихся по перрону.
      — Почему мы не едем дальше? Чем вызвана остановка?
      Те подняли на вопрошающих удивленные взгляды, словно не понимая, чего, собственно, от них хотят.
      — А зачем ехать дальше? — наконец собрался с силами самый бодрый. — Плохо тут, что ли? Тишь да благодать, как в раю.
      — Как у Бога за пазухой, ей-ей, — восхитился другой.
      — Оттого-то, стало быть, вы и погасили свои фонари — единственные лампы с белым светом во всей этой странной округе?
      Ответом были благодушные усмешки.
      — А и правда — небось оттого. Чего ради противиться свету, который тут всем владеет? Да и не надобны они нам более. Так и так дальше не поедем.
      — Люди добрые! — воскликнул вконец уже взбешенный Лещиц. — С ума вы, что ли, посходили? Что все это значит?
      Ришивирада, мягко взяв его под руку, отвел в сторонку.
      — Дорогой профессор, напрасен твой гнев. Или не видишь, что, кроме нас троих, тут, сдается, никто не возмущен сложившейся ситуацией? Или не видишь, что все выглядят вполне довольными? Чего же тогда ждать от этих простых, бесхитростных людей?
      Лещиц машинально огляделся вокруг. Как раз в этот миг фиолетовый паводок словно бы с новой силой, тысячами новых огней, залил только что окутанные мраком окрестности.
      У профессора и поэта одновременно вырвался восторженный вопль. Ибо чуден и грозен был представший их взору пейзаж. Железнодорожный путь, на коем почивал «Infernal», оказался узкой расщелиной, стиснутой двумя отвесными, казалось смыкающимися вверху скалистыми стенами, взмывающими ввысь километра на три. К подножию одной из этих чудовищных громад лепился вокзал Буон-Ритиро. Он припадал к ней смиренно, с кротким самоотречением измученного смертельной тревогой ребенка. Два страшных выступа на обочине скалы, две хищные лапы титана нависали над станцией, угрожая неотвратимой гибелью.
      Вот от этих-то отвесных скал вдруг и хлынул фиолетовый свет — тот самый, что пропитывал здесь все и вся. Скалы Уединения фосфоресцировали.
      В зловеще прекрасном этом свете предстали перед профессором лица его товарищей по путешествию.
      Странно спокойными и дремотными были они. Только что возбужденно гадавшие о причинах задержки, полные интереса к жизни, эти люди теперь, казалось, отрешились от всего. Заторможенные, сонные, сновали они поодиночке и группками вдоль рельсов, вялым шагом бродили по перрону либо устало и обессиленно валились на скамьи. Женщины с детьми приютились в зале ожидания, словно настроившись на ночевку. О дальнейшем путешествии никто даже не помышлял. Все молчали, будто неким таинственным образом уже о чем-то сговорились. Безмолвно сновали они друг подле друга, стараясь не встречаться взглядом.
      — А где же персонал этой странной станции? — прервал молчание Ровелли. — Надо разыскать начальника. Может быть, он нам что-то объяснит. Люди бродят тут как тени.
      — Пойдем разыщем, — оживился Лещиц, стряхивая накатившее оцепенение.
      — Напрасный труд, — пытался удержать их Ришивирада.
      Не дав себя отговорить, они направились к станционной конторе. Помещение было пусто, на столе стояли два бездействующих аппарата. На обратном пути им встретился знакомый кондуктор с «Infernal».
      — Сударь, — раздраженно кинулся к нему Лещиц, — где начальник этой станции?
      — Нет здесь никакого начальника.
      — Как это? Вы что, издеваетесь?
      — Упаси Боже. Мы все обыскали, но ни одного служащего на станции не нашли. И вообще, когда мы сюда прибыли, на вокзале не было ни единой живой души.
      — А путейские рабочие, а диспетчер?
      — Никогошеньки из службы, не считая наших с поезда.
      — Кто же тогда поддерживает на станции порядок, кто следит за сигнализацией, кто, наконец, зажег эти проклятые фиолетовые фонари?
      Кондуктор пожал плечами.
      — Я знаю аккурат столько, сколько и вы. Доброй вам ночи, господа, пойду спать.
      И, широко зевнув, он растянулся на одной из лавок. Другие кондукторы его в этом уже упредили. Весь персонал «Infernal» вповалку лежал прямо на полу перронного холла и, подложив под головы плащи, безмятежно спал, как после благополучно завершенного рейса.
      — У меня такое впечатление, — заметил Ровелли, когда они возвращались к тому месту, где оставили махатму, — что атмосфера станции воздействует наподобие сильного наркотика.
      — Все дело, сдается, в этом проклятом фиолетовом свете. Обратите внимание на его удивительные свойства: он пронизывает тело насквозь, проникает через ткани, как рентгеновские лучи.
      — И вправду. Феноменально! Взгляните на этих людей, которые еще слоняются туда-сюда: они просвечены так, что отсюда явственно видны контуры скелетов. Но, кажется, и эти уже сыты по горло своей прогулкой и готовы сдаться.
      Действительно — последние пассажиры сходили с колеи, направляясь в укрытие перрона.
      — Смотрите-ка! — негромко воскликнул Лещиц. — Это ведь Пембертон!
      — Он самый. Но в каком плачевном состоянии! Едва держится на ногах. И тот, рядом с ним, выглядит не лучше; если не ошибаюсь, это журналист Берхавен.
      Тем временем оба спутника приблизились к ним. Пембертон бормотал сонным голосом:
      — I am very tired! Смертельно устал! O yes, господа! Where is my sleeping-room? My sleeping-room, — жалобно повторял он, пока наконец не свалился без памяти на рельсы, увлекая за собой своего спутника…
      Вскоре вся станция уподобилась одному огромному дортуару — люди спали где попало: на стульях, скамьях, на полу, кое-кто был сморен сном настолько неожиданно, что так и остался стоять, навалившись на перила; другие валялись в колее между рельсами, на откосах насыпи. И на это становище людей, сраженных каким-то ужасным массовым наркозом, сверху, с утесов и скал, лился свет — ласковый, умиротворяющий, темно-фиолетовый…
      И тут вдруг Лещицу отчего-то вспомнилась зловещая молитва Первого лица из пролога к «Кордиану» Словацкого:
 
Господь, на твой народ, разгромленный в сраженье,
Дремоту ниспошли, тишайший сон забвенья;
Могильных призраков отчаянье немое
Прикрой завесой с радужной каймою,
Чтоб накануне дня восстания из мертвых
Проснулись не в слезах мильоны распростертых…
 
      — Губительный свет, — прошептал Ровелли, судорожно ухватив Лещица за руку. — Прочь отсюда, скорей! Меня здесь как будто льдом сковывает. Ну же, идем!
      — Куда идти? Мы ведь не знаем дороги. Я это место вижу впервые в жизни.
      — Я тоже. Но полагаюсь на махатму. У него инстинкт первобытного человека. Кроме нас двоих, только он еще в полном сознании. Взгляните, подает нам знаки.
      И действительно, индиец с нетерпением поджидал их. Его благородная статная фигура казалась сейчас как бы еще выше, какой-то сверхчеловечески монументальной. Он издали звал их за собой нетерпеливым мановением руки.
      Когда они наконец догнали его, он на ходу бросил:
      — Нельзя терять ни минуты. Постараюсь как можно скорее вывести вас отсюда, за пределы действия света.
      И они молча поспешили прочь от загадочной станции, шли на восток какой-то тесной скалистой горловиной. Вскоре рельсовый путь неожиданно оборвался, дальше петляла меж гор узкая тропа.
      — Вот теперь можно ненадолго и оглядеться, — первым нарушил молчание Ришивирада, прислонясь к террасному выступу.
      Спутники не замедлили воспользоваться его предложением. Тут-то они и увидели в последний раз станцию Буон-Ритиро, а дальше за нею чернеющие контуры «Infernal».
      Они увидели, как из фосфоресцирующих глыб стал сочиться густой туман и огромными фиолетовыми клубами накрывать вокзал и окрестности. Клубы расцветали на ощетиненных пиками гребнях, в устланных осыпями расселинах, в ущельях, на перевалах и, завиваясь в гадючьи кольца, лавиной сползали вниз. Вскоре туман накрыл собой все. В клубящемся фиолетовом месиве исчезла станция, мертвенно застывший поезд и спящие путешественники…
      — Вот и конец, — вполголоса сказал индиец. — А нам пора в путь. Через три часа встретим рассвет.
      И, не обмолвившись более ни словом, они двинулись дальше на восток…
      Европейские газеты от 30 августа 2345 года и в последующие дни заполнены были сенсационной новостью о таинственном исчезновении поезда «Infernal Me,diterrane, № 2», отбывшего из Барселоны 23 августа в 6.10 вечера. Последней станцией, которая еще сигнализировала (в 21.15) о его прохождении, было селеньице Вентимилья. Что стряслось в дальнейшем с поездом и его пассажирами, так и осталось загадкой. Во всяком случае, в Сан-Ремо ни в ту ночь, ни в следующие он не прибывал. Но и катастрофа была исключена: на линии нигде не найдено никаких следов, которые подтверждали бы такую версию. Все поиски и расследования ни к чему не привели. «Infernal» самым необъяснимым образом безвозвратно исчез где-то на перегоне между Вентимильей и Сан-Ремо.
 

БЛУЖДАЮЩИЙ ПОЕЗД (Легенда железной дороги)

      На вокзале в Горске лихорадочное оживление. Канун праздников, несколько нерабочих дней — вожделенная пора! Мелькали возбужденные женские личики, трепетали яркие ленты на шляпках, пестрели дорожные пледы. В толпе прокладывал себе дорогу элегантный господин в стройном цилиндре, чернела сутана духовного лица, под арками в толпе мелькали синие колеты военных, а неподалеку преобладало серое — в серых блузах работали путейцы.
      Бурная жизнь клокотала и, стесненная слишком тесными перронами вокзала, с лязгом и грохотом перехлестывала на привокзальную площадь. Голоса пассажиров, выкрики носильщиков, сигнальные свистки, шипенье пара — все звучало вразнобой, сливалось в ошеломительную симфонию, втягивало, оглушало — волны этой могучей стихии усыпляли, укачивали, дурманили…
      Служба движения жила интенсивно. В вокзальной сутолоке выныривали красные фуражки железнодорожных служащих; отдавали распоряжения, удаляли с путей зевак, быстрым внимательным взглядом провожали отходящие поезда. Вдоль длинных составов лихорадочно и нервно пробегали кондукторы; служащие блокировочных постов — лоцманы железнодорожных станций — исполняли указания короткие и четкие, как свисток — сигнал отправления. Правил темп, размеренный на минуты, секунды — служащие то и дело сверялись со временем по двойному белому диску станционных часов.
      И все-таки спокойный сторонний наблюдатель уже через несколько секунд ощутил бы нечто, противоречащее обычному распорядку.
      Похоже, что-то непредвиденное проскользнуло в нормированную предписаниями и освященную традициями жизнь станции. В механическую равномерность движения вкралась какая-то неопределенная, но важная помеха.
      Быть может, чуть более нервная жестикуляция, беспокойные взгляды, выжидающее выражение лиц. Что-то нарушилось в безупречно отлаженном организме. Нездоровое, зловещее напряжение растекалось по его разветвленным артериям, прорывалось нервными, полусознательными вспышками.
      Служащие усердно преодолевали озабоченность, подспудную неуверенность, загадочным образом внесшую сбои в привычно действующий механизм. Каждый суетился больше обычного, лишь бы заглушить тягостное недоумение, удержать на уровне идеальную слаженность работы, кропотливое, но зато безопасное равновесие функций.
      Ведь это их территория, их сфера, где они добросовестно и прилежно трудились много лет, сфера, которую, казалось бы, навряд ли кто изучил лучше их, то есть par exellence прекрасно.
      Работа на железной дороге — особого рода жизнедеятельность, где посвященные не имеют права чего-либо не уметь; они единственные, кто осуществляет целую сложную систему действий, не могут позволить себе растеряться или захватить себя врасплох. Потому что любое движение издавна рассчитано, взвешено, отмерено, тщательно подогнано; и хотя сложный организм железнодорожной службы вовсе не превосходит возможностей человеческого разума, точность и мера без всяких неожиданностей, бесперебойный ритм повторяющихся движений — закон в жизни железной дороги.
      Поэтому персонал станции чувствовал солидарную ответственность за бессчетные толпы пассажиров, коим надлежало обеспечить покой и полную безопасность.
      А между тем внутренняя неуверенность, напряжение, даже страх неуловимыми флюидами передавались публике, вызывали повышенную нервозность.
      Будь то хоть случайность, которую невозможно предвидеть, но по прошествии времени все же удается рационально объяснить (к примеру, непредусмотренные стечения обстоятельств), - они, профессионалы, при всей своей беспомощности, не впали бы в отчаяние. Но… произошло нечто, не поддающееся никакому объяснению.
      Нечто невообразимое, химерическое, безумное, одним мановением перечеркнувшее весь отлаженный распорядок действий, всю привычную систему.
      И железнодорожным служащим было стыдно перед собой и перед другими людьми, непрофессионалами.
      В данное мгновение все усилия сосредоточились на том, чтобы «дело» не получило огласки и «широкая публика» не узнала; задача предельно ясна: «странная история» не должна попасть в газеты, любой ценой следует избежать «скандала».
      До сих пор просто чудом удалось сохранить тайну, оберегаемую узким кругом лиц, то есть специалистов. Поразительная солидарность объединила этих людей в исключительных обстоятельствах: они молчали. Лишь выразительные взгляды, условные жесты и многозначительные намеки позволяли им понять друг друга. «Общественность» пока ничего не знала. Однако беспокойство рабочих, судорожная торопливость служащих незримыми токами передались и публике, уже предрасположенной к «наваждению».
      А «наваждение» было загадочное и странное…
      С некоторых пор на линиях государственных железных дорог появился какой-то поезд, отсутствующий в расписаниях, не зарегистрированный ни в одном документе, не числящийся среди курсирующих составов, словом, чужак без всякой лицензии и полученного на выход на линию разрешения. Не удалось даже определить, к какой категории он относится, из какого вышел депо, ибо в краткие мгновения, когда его видели, сориентироваться не представлялось возможным. Во всяком случае, судя по неправдоподобной скорости, с какой поезд проносился перед глазами изумленных зрителей, он значился в весьма высоком ранге — по меньшей мере экспресс.
      Более всего беспокоила непредсказуемость его появления. Чужак налетал то здесь, то там, внезапно врывался на станцию откуда-то из дальних пространств железных дорог, с дьявольским грохотом мчался по рельсам и снова исчезал в неведомой дали. Сегодня его видели под станцией М., завтра он оказывался где-нибудь в чистом поле за городом В., еще через несколько дней с ослепительной наглостью и скоростью метеора миновал будку путевого обходчика неподалеку от полустанка Г.
      В первые дни надеялись: безумный поезд где-нибудь зарегистрирован как положено и лишь нерасторопность или ошибка железнодорожной службы помешала до сих пор установить его принадлежность. Начались дознания, станции то и дело передавали сигналы, выясняя отношения, — все напрасно. Чужак издевался над усилиями путейцев, врываясь обыкновенно там, где его меньше всего ждали.
      Его не удавалось захватить врасплох, нагнать или задержать. Не раз организованная с этой целью погоня на одной из самых совершенных машин, последнем чуде современной техники, терпела позорное поражение: зловещий поезд легко оставлял позади чудо прогресса и без малейшего усилия устанавливал невиданные рекорды.
      И тогда суеверный страх и глухая, тлеющая под этим страхом ярость одолели людей. Слыханное ли дело! С давних пор поезда курсировали по заранее составленному расписанию, над которым трудились в дирекциях, которые утверждали в министерствах и наконец осуществляли на линиях, — годами велись расчеты, формулировались предвидения, а если и вкрадывались «ошибка» или «недосмотр», то легко исправимые, логически объяснимые, — и вдруг непрошеный гость врывается на линию, выворачивает наизнанку распорядок, вносит в слаженную систему разлад и дезорганизацию!
      К счастью, до сих пор этот кошмар не вызвал крушения, что, пожалуй, удивляло с самого начала. Каким-то сверхчудесным образом путь, куда поезд врывался, всегда в данную минуту оставался свободным; так что безумец до сих пор, к облегчению службы движения, не вызвал столкновений. Но авария могла произойти в любое мгновение, тем более что чужак начал проявлять агрессивность. Вскоре пришлось с ужасом констатировать — он явственно стремится войти в близкий контакт с регулярно курсирующими собратьями. Поначалу, казалось, он избегал близкого соседства, появляясь всегда на значительном расстоянии за идущим поездом или впереди него, сейчас же внезапно возникал на рельсах вслед за только что прошедшими поездами. Однажды уже пролетел рядом с экспрессом, идущим в О., неделю назад едва не обогнал пассажирский между С. и Ф., третьего дня лишь чудом не столкнулся на перекрестке со скорым из В.
      Начальники станций покрывались холодным потом при известии об этих чудом избегнутых катастрофах; добеды не доходило благодаря либо параллельным путям, либо виртуозному самообладанию машинистов. Подобные «чудесные спасения» в последние дни участились, а шансов счастливого исхода после упомянутых встреч с каждым днем становилось все меньше.
      Чужак от роли преследуемого явно перешел к роли активной: гонимый магнетическим импульсом, он начал угрожать всему, что руководствуется нормам, и упорно стремился к нарушению четко отлаженного порядка. Любая встреча в каждую минуту могла кончиться трагедией.
      Начальник станции в Горске уже месяц был удручен невыносимо; постоянно опасаясь нежеланного визита, он бодрствовал, ни днем, ни ночью не оставляя поста, доверенного ему менее года назад за «энергию и похвальную предприимчивость». А станция досталась ему трудная — здесь, в узловом Горске, пересекалось несколько основных железнодорожных путей, обслуживавших огромную территорию.
      Сегодня, особенно из-за небывалого наплыва пассажиров, работалось весьма тягостно.
      …
      Медленно опускался вечер. Вспыхнули электрические лампы, прожекторы мощными лучами освещали нужные участки. В зеленых огнях железнодорожных стрелок рельсы отливали мрачно-металлическим блеском, извивались холодными железными змеями. Кое-где в сумраке загорелись неверным колеблющимся пламенем фонари кондукторов, блеснула лампа дорожника. Вдали, за вокзалом, там, где уже гаснут изумрудные глаза фонарей, прочерчивал свои ночные сигналы станционный семафор.
      Вот он изменил горизонтальное положение, повернул под углом в 45° и остановился по косой линии: шел пассажирский поезд из Бжеска.
      Уже слышно натужное дыхание локомотива, мерное постукивание колес, видны светло-желтые очки. Поезд остановился на станции.
      В открытых окнах золотистые головки детей, любопытные лица женщин — пассажиры машут платками…
      Встречающие на перроне торопятся к вагонам, тянутся в приветствии руки…
      Внезапно резкий грохот справа! Пронзительные свистки разрывают воздух. Начальник надрывно, неистово кричит охрипшим голосом:
      — Назад! Назад! Контрпар! Задний ход! Задний ход!… Беда!!
      Плотная толпа напирает на хрупкую ограду, раздается треск сломанного дерева… Испуганные глаза инстинктивно смотрят вправо, куда бегут служители станции: там бесцельно и яростно размахивают фонарями в надежде остановить поезд, что полным ходом врывается с противоположной стороны на путь, занятый пассажирским из Бжеска. Шквал свистков, завывание гудков, отчаянные крики людей. Напрасно. Нежданный локомотив мчится на бешеной скорости, огромные зеленые глаза машины разгоняют темень призрачным светом, мощные поршни работают с фанатической одержимостью…
      Набухший безграничной паникой, вырывается жуткий тысячеголосый крик:
      — Безумный поезд! Безумец! На землю! Спасите! На землю! Спасите!
      Гигантская серая масса проносится над лежащими телами, пепельная, мглистая масса с пролетами сквозных окон — из открытых проемов дьявольский вихрь сквозняка, бешено, неистово треплющего жалюзи; мелькают призрачные лица призрачных пассажиров…
      И происходит странное. Обезумевший хищный поезд… не сокрушает настигнутого сотоварища, проходит сквозь него, подобно туману; на мгновение видно, как проникают друг друга два состава, бесшумно просачиваются вагоны, в парадоксальном осмосе сливаются шестеренки и колеса — еще секунда, и пришелец, с молниеносным неистовством навылет пронзив материально-металлический организм стоящего поезда, сгинул, растаял вдали. Все стихло…
      У станции по-прежнему стоит пассажирский из Бжеска. Беспредельная тишина. Лишь издали, с лугов, слышится приглушенный стрекот кузнечиков, да вверху по проводам бежит ворчливая болтовня телеграфа…
      Люди на перроне, служащие, начальник, очнувшись, протирают глаза, сосредоточенно смотрят на Бжеский, по-прежнему тихий, молчаливый. Только лампы внутри горят ровным, спокойным светом, только в открытых окнах ветерок легонько играет занавесками…
      В вагонах гробовая тишина; никто не выходит, никто не выглядывает. В окнах видны пассажиры: мужчины, женщины и дети; все целы, не ранены — никто не получил даже царапины. Но выглядят они странно…
      Все стоят, обернувшись за призрачным поездом; таинственная сила сковала людей и держит их в молчаливом оцепенении; могучий ток пронзил это собрание душ и поляризовал на один лад: руки воздеты к неведомой, верно, далекой цели, тела подались вперед, порываясь в ошеломительную даль, в мглистый таинственный край, а глаза, остекленелые в неистовом ужасе и… восторге, устремлены в бесконечность…
      Молчание, ни один мускул не дрогнет в их лицах, глаза широко открыты.
      Дивное дуновение коснулось этих людей — их уделом великое пробуждение: б е з у м и е…
      Немного погодя раздались гулкие знакомые звуки — такие уютно-будничные: удары крепкие, четкие, будто сердце бьется в здоровой груди, — размеренные привычные звуки, что годами возвещали одно и то же.
      Бим-бам… пауза, бим-бам… бим-бам…
      Сигналы…
 

ТУПИК

      Лишь в одном отделении третьего класса, в пятом от конца вагоне, оживленно; компания подобралась говорливая, бодрая, интересная. Общим вниманием завладел низенький горбатый человечек в форме путейца, видно, простой служащий, он что-то рассказывал, помогая себе очень пластичной и экспрессивной жестикуляцией. Слушатели не сводили с него глаз; кое-кто из сидевших далеко протиснулся поближе, чтобы лучше слышать; любопытные высунулись из-за стенки соседнего отделения.
      Железнодорожник говорил. В блеклом свете лампы, вздрагивавшем на стыках рельсов, ритмично покачивалась его голова — большая, странной формы, в космах седых волос. Широкое лицо с неправильной линией носа то бледнело, то краснело от бурного прилива крови: неповторимое, неумолимо-жестокое лицо фанатика. Глаза, рассеянно скользившие по слушателям, горели упорной, годами взлелеянной одной-единственной мыслью. Мгновениями этот человек хорошел до красоты. Казалось, горб исчезал, лицо преображалось, вдохновенные глаза метали сапфировое пламя, и тогда весь облик карлика дышал благородством, завораживал. Но, воодушевление гасло, чары рассеивались, и перед слушателями снова сидел обыкновенный человек в железнодорожной блузе — хоть и умелый рассказчик, но очень уж уродливый.