Между прочим (Мелочи, наброски и т д)

      Самаре желаю процветать, но не думаю, что это ей удастся, ввиду её неуклюжести и сонной тишине излюбленной ею жизни.
      Городской управе - от души желаю управляться с её делами, а думе хорошенько думать и не так много говорить.
      Горчишникам - увеличения штата полиции, а также учреждения специально для них какого-нибудь скулодробительного конкурса победителей, на котором, в виде награды, сажали бы в ванну со льдом часа на три.
      Местным купцам - я желал бы умыться, - нехорошо быть очень уж чумазыми людьми.
      Остаётся ещё много людей, которым тоже есть чего пожелать, но мне некогда, а всем им воздастся по заслугам, так что желаю я им добра или нет всё равно, роковым образом все они получат своё возмездие за поступки, требующие такового, и надежды на награду - за всё, что заслуживает награды.
      Итак - с новым годом!
      С новым счастьем!
      Со счастьем жить, которое мы так мало ценим, устраивая из нашей жизни что-то бесцветное, скучное или наполняя её плохими драмами и трагикомедиями собственного творчества.
      Или заваливая её смысл хламом будничных забот, в котором задыхаются наши живые души.
      Да будет же ново для нас счастье жить!
      [23]
      Хотя святки уже и прошли, но последствия их ещё очевидны.
      По крайней мере, для меня.
      Я чувствую, что будничная действительность вдруг почему-то стала выше моего понимания.
      Какие-то загадки будто бы совершаются вокруг меня.
      Вот, например, село Выселки ходатайствует о продовольствии, потому что село Выселки постиг неурожай.
      До сей поры я понимаю явление - село Выселки хочет кушать, вот узел явления.
      Дальше я начинаю затрудняться в усвоении хода события.
      У села Выселок, которое хочет кушать, есть хлеб, и даже очень много 9734 пуда хлеба.
      И вот оно просит разрешения у ставропольской земской управы есть этот хлеб.
      После праздников мне такая канитель кажется нелепой.
      У меня есть хлеб, и я буду его есть без всякого разрешения.
      Но у села Выселок какая-то странная логика.
      И оно находит нужным просить разрешения на еду своего собственного хлеба.
      Поймите-ка это сейчас же после праздников!
      Итак, село ходатайствует пред ставропольской земской управой о разрешении кушать.
      Ставропольская управа находит нужным предварительно посмотреть, что именно хочет село.
      Смотрит и видит.
      Село хочет есть пшеницу.
      Скажите!
      Белый хлеб, значит!
      Но, присмотревшись к пшенице, управа находит её "недоброкачественной, с сильной примесью головни и негодной для продажи".
      Предмет потребления, негодный для продажи, годен ли для потребления?
      Управа решает этот вопрос так:
      "Для потребления порядочных людей - нет, негоден, для потребления мужицкого - да, годен!"
      И в этом смысле она отписывает губернской управе:
      "Можно удовлетворить просьбу села Выселок. Пускай его, село, ест недоброкачественную пшеницу, если хочет, но всё-таки пусть заплатит за каждый пуд этой негодной для продажи пшеницы пудом хорошей ржи".
      Губернская управа согласилась со всем этим.
      И всё это, должно быть, очень человеколюбиво, замечательно гуманно и, несомненно, очень выгодно.
      Хотя я лично ничего в этой истории не понимаю.
      После праздников с большим трудом постигаются такие махинации.
      В них столько такта административного и ещё чего-то столь же непонятного, что голова идёт кругом, как подумаешь.
      Существует в Самарской губернии земское санитарное бюро, о котором очень много говорят и пишут господа врачи и о котором публика всё-таки ничего не знает.
      Я тоже ничего не знаю.
      А мне очень хотелось бы знать, как взглянет санитарное бюро на это дело - на поедание крестьянами недоброкачественной пшеницы с головнёй и с прочими неудобосъедаемыми штучками.
      Коли есть санитария, должна быть где-нибудь поблизости от неё и гигиена.
      А задача последней... впрочем, я не знаю задач земской гигиены и земской санитарии.
      И вообще я не говорю, что нехорошо кормить крестьян недоброкачественной пшеницей с какой-то головнёй, может быть, и с углями и даже с золой...
      Весьма возможно, что им это очень полезно, - мы так плохо знаем наш народ и его свойства.
      Но меня несколько смущает "пуд за пуд".
      За пуд недоброкачественной пшеницы - пуд хорошей ржи, - это дорого.
      Право же, дорого!
      Один из наших репортёров, человек редкой души, но очень наивный, сказал вчера нечто об одном из двухсот купцов, подписавших заявление о прекращении торговли в праздничные дни, заставившем своих приказчиков торговать в день святого крещения.
      Он несправедлив.
      Или он ошибается.
      Я справедлив и справедливости ради считаю нужным отметить, что торговал в день крещения не один господин Савельев, а и многие другие из двухсот.
      Он, репортёр, видит в этом факте - противоречие.
      Я не вижу.
      Одно дело - подписать бумагу, другое дело - торговать противно смыслу её.
      Бумага подписана и лежит, а подписавшиеся люди торгуют, и в их карманы денежка бежит.
      Из этого следует, что они своё дело знают.
      А что они жадные - это точно.
      И что они плохие христиане - это тоже верно.
      Но всё это для них трын-трава.
      "Жизнью пользуйся, живущий!"
      Для них жизнь - купля-продажа, бог их - целковый, и ему они - верные дети.
      И никакой добродетельной моралью их ранее кануна их смерти не прошибёшь.
      А всё-таки иногда нелишне пощекотать им селезёнку - пусть позеленеют немного.
      [24]
      В наше серенькое, меркантильное время, - время, когда люди так мало ценят своё человеческое достоинство, то и дело меняя своё первородство на жиденькие чечевичные похлёбки земных благ, - дон Сезар де Базан, истый дворянин и аристократ по своим понятиям о чести, но демократ по отношению к людям, - в наше время этот испанский дворянин, для которого действительно честь "прежде всего", является смешным и мало кому понятным романическим анахронизмом.
      А сколько однако истинно хорошего и истинно рыцарского в этой оборванной фигуре бродяги-гранда!
      Господин Сарматов - приятно сказать похвальное слово от души! - верно понял изображаемый им характер и провёл роль дворянина-бродяги с искренним чувством и с таким огнём, какого до сей поры нам не приходилось замечать в его игре.
      Сцену пред смертной казнью он провёл почти с такой же бравадой храбреца и с таким же художественным чутьём, как - я видел - вёл эту сцену Ленский...
      Немножко скептик, немножко фаталист, беззаботный храбрец и благородная душа, - дон Сезар был живым на сцене...
      Да, господин Сарматов ещё первый раз за сезон был так хорош, как хорош был он в этой роли.
      Спектакль не обошёлся без лёгоньких курьёзов.
      Прежде всего, я усмотрел такую вещь. Господин театральный парикмахер, очевидно, очень много занимается современной политикой, главный узел которой, как известно, завязан в Южной Африке.
      Должно быть, по сей причине неаполитанец, капитан стрелков, был загримирован зулусом.
      Прямо-таки зулус: медно-красное лицо, чёрные курчавые волосы, толстущие красные губы - портрет короля Сетевайо и - только!
      Затем, хороши были придворные дамы, роли которых исполнялись если не театральными плотниками, то, несомненно, пожарными.
      Мне также очень понравилась тяжёлая каменная стена тюрьмы, которая меланхолично раскачивалась целый акт, как бы думая: упасть или уж не надо?
      А часы тюремной башни в продолжение целых двух часов неуклонно показывали двадцать семь минут шестого, хотя господин Сарматов и говорил, что видит на них сначала пять часов, а потом без четверти семь.
      Затем, есть в театре нашем ещё нечто, нарушающее цельность художественного впечатления от игры на сцене.
      Я говорю о разных забавных физиономиях, высовывающих свои длинные и чумазые носа из-за кулис.
      Сначала вам кажется, что из-за кулисы кто-то дразнит вас, показывая вам варёную сосиску.
      Потом вам кажется, что это не сосиска, а палец, но палец феноменальной величины.
      Наконец вы видите, что это нос, и даже вы слышите, что это нос, потому что он фыркает.
      После чего скрывается затем, чтоб появиться за другой кулисой в сопровождении одного глаза и уха.
      Глаз посматривает, ухо шевелится, нос снова фыркает и снова исчезает.
      Это, конечно, забавно, если дано в умеренном количестве. Но большой порцией всё это - носа, зулусы и прочее - вредит цельности художественного впечатления.
      [25]
      Происшествие!
      Маленькое, но характерное: на страницах "Самарского вестника" заговорил "один из теперешних".
      Глас его вопиет ко мне и так глаголет:
      Во-первых, я не поэт.
      Не спорю, да. Хламида не поэт.
      Во-вторых, я неостроумен.
      Совершенно верно, это не я остроумен, а "один из теперешних", особенно там, где он рекомендует мне из Хламиды превратиться в ротонду и позвать акушерку.
      В-третьих, я бываю в гостинице Шемякина - одной гостинице на десять университетов, и с тайным сожалением и намеренно неверно высчитывает "теперешний", желая показаться наивной и чистой душой.
      В-четвёртых, Герцен, будучи студентом, сбивал шпагой горлышки с шампанских бутылок, - больше ничего о Герцене "теперешнему" не известно.
      В-пятых, Н.К.Михайловский отказался высказаться о преобладающем характере современной молодёжи, говоря, что он не знает его.
      В-шестых, мундир и шпага суть одна форма и больше ничего, а теперешние студенты, нося её с удовольствием, поносят всё другое.
      Из всего же этого следует, по словам "теперешнего", что студенты наших дней - ничуть не хуже всех других студентов, я же безусловно неправ и так далее, и прочее, и тому подобное.
      Вообще могу сказать, - мне досталось!
      Но всё-таки я с "теперешним" не согласен.
      Не согласен, а почему - тому следуют пункты, которые в то же время представляют факты, и я, - вы мне, господин "теперешний", поверьте, - с глубоким огорчением напомню вам о них.
      Не отличайся господа "теперешние" от прежних, общераспространённое мнение об измене "теперешних" заветам старого студенчества не имело бы места в жизни.
      Молчание Н.К.Михайловского о характере "теперешних" ничуть не лестно для них, и они поступили бы умнее и тактичнее, если бы молчали об этом молчании.
      Дело-то не в нём, не в молчании, а в том, что господин Михайловский тоже заговорил о моральной физиономии современной молодёжи, хотя и не высказался ни за, ни против неё.
      Но другие не молчали, и букет, составленный из отзывов о студенчестве наших дней со стороны таких лиц, как Василевский-Буква, Михневич, Н.Гарин, хотя и менее Н.К.Михайловского, но всё-таки достаточно известных, - такой букет пахнет крайне нелестно для господина "теперешнего" и "иже с ним".
      Есть, конечно, исключения, но в общем, в массе, студенчество, как и общество, умертвило в себе душу живу, оскудело духом, променяло идеалы на идолов, забыло все святые слова и живёт без морали, инертной жизнью людей духовно нищих.
      Против этого общекультурного явления ни "одному", ни всем "теперешним" нечего сказать, - факт можно изучать, но опровергнуть его нельзя - я полагаю, хотя как человек, не читавший логику Минто и не собирающийся читать её, несмотря на рекомендацию господина "одного из теперешних"; полагая так, я, может быть, и стою вне законов логики Минто, книги, "кажется", прочитанной господином "одним из теперешних", но, очевидно, не ознакомившей его с логикой.
      Да, так вот я не согласен с "одним из теперешних", и тот факт, что именно этот господин выступил на защиту студентов от моих якобы нареканий на них, поддерживает моё несогласие.
      Пусть-ка господин "один из теперешних" прочитает то, что он написал, разве это достойно студента?
      Где в этом писании горячий протест молодой и честной души истинного студента против моей якобы несправедливости?
      Где в нём благородство и пыл юноши, встающего на защиту корпорации, с которой он духовно слит?
      Пусть он вдумается в тон его писания, я знаю - ему от этого не может быть стыдно, - стыд в наше время такая редкая вещь, но я уверен - он сильно разозлится на себя за себя...
      Если мы, газетные волки, вечно всеми травимые, иногда слишком зверски и резко огрызаемся, - нам это простительно.
      Мы утомляемся до бешенства, и мы слишком много говорим для того, чтоб не ошибаться, а говорить меньше ним нельзя, потому что нас мало.
      Но вам, - а вы один, к сожалению, из "теперешних", - вам не следует учиться у нас ошибкам нашего тона, - заметьте - только тона! - и не следует вам выходить на защиту своих товарищей таким неумытым, чумазым и неряшливым, каким вы предо мной явились.
      И ваша защита ещё сильнее утверждает меня во мнении, что "теперешние" плохи.
      Они плохи ещё и потому, что у них нет ясной оценки людей и их действий.
      Вот, например, среди них есть один, совершивший нечто такое, о чём нельзя не только писать, но и говорить иначе, как шёпотом и с краской стыда на лице, - нечто такое, что никогда не совершалось студентами и что так грязно, так неприлично, стыдно!
      Он студент и ваш товарищ - один из "теперешних".
      На концерте 9 января я видел, как один из студентов ударил другого по щеке, и этот другой ответил ему на удар только несколькими напыщенными движениями своей маленькой, клоунски развинченной фигурки.
      Это было в гостиной, часов в пять утра, когда публики было уже мало.
      Недавно один из студентов на Дворянской улице довёл до обморока какую-то девушку грязными предложениями.
      Сколько за последнее время этих скандальчиков и скандалов творится студентами!
      "Да это всегда было и совершенно в порядке вещей!.." - возразят мне.
      Да? В порядке вещей?
      Не верю. Не согласен.
      Это всегда было - может быть.
      Но я знаю студентов, и мой опыт, моё знание их повелевает мне сказать, что хотя студенты прежнего времени и дебоширили, но и в этой области они были чище "теперешних".
      Ибо в каждом скандале, в котором они принимали участие, - вместе с ними были благородство и честь, и прежде поводы к скандалам были несколько иные, чем ныне.
      Я, пожалуй, кончил.
      Со смирением сознаюсь пред оппонентом моим - да, я и грубоват и неостроумен - это факт.
      Но, почтеннейший, зачем же вы говорите мне об этом ещё грубее, не остроумнее, если вы сознаете себя выше меня и этом отношении?
      Зачем - о несчастный сынок скверненьких деньков - вы так плохо рекомендуете себя, - если вы о себе высокого мнения?
      Не отвечайте - я знаю!
      Addio! (прощайте! (итал.) - Ред.)
      [26]
      Осуществляются мечты, хорошие мечты, которые в скором времени позволят всем нам с полным убеждением сказать:
      "Деревня - вот он - рай!"
      А почему - тому следуют пункты.
      Во-первых, в одном из заседаний общества трезвости одним из радетелей о преуспеянии народа на почве культуры было предложено, помимо украшения деревенской жизни волшебными фонарями, устроить в деревне ещё и кегельбан.
      Во-вторых, решено в принципе завести в деревне музыку - настоящую музыку.
      Ознакомить мужичков с Чайковским и Бородиным, и чтобы мужичок и пахал под музыку, и молотил под неё, и о податях думал под звуки похоронного марша.
      Инструментов нет - это ничего, можно и на губах изобразить.
      С музыкой и пением - жизнь деревни, несомненно, пойдёт как по нотам.
      И всё это тем более уместно, что, как оказывается, деревня уже пользуется услугами электричества.
      Для вас это новость?
      Я тоже ничего не знал до последнего дня земского собрания.
      Этот отрадный факт был ведом только гласному Шулешкину, но и он хранил его до сей поры в строгой ото всех тайне.
      Но наконец-то объяснил.
      - Ведь в настоящее время, - спокойно доложил он товарищам, электрическое освещение устраивается даже в деревнях!
      Все были поражены открытием.
      Но, конечно, не могли не поверить гласному, жителю деревни, хорошо знакомому с ней.
      Поверили, - потом стали завидовать ему.
      - А у нас в деревнях совсем нет никакого освещения. Тьма одна, и больше ничего!
      Да-с, вы видите, деревне нынче "везёт", как говорится.
      Кегельбан ей хотят устроить, музыку ей дают, электрическое освещение у неё уже есть...
      Теперь остаётся совсем немного дать ей для полного счастья.
      А как это будет хорошо, когда она введёт у себя разные культурные штуки!
      Например, телефон.
      Дядя Сидор звонит к дяде Фоме.
      - Эй ты, корявый чёрт, ты дома, что ли?
      - Дома, а что ты орёшь?
      - Я-то? Так, ничего. Лежал, лежал на печи, скучно стало...
      - Ну?
      - Дай, думаю, Фомку в кабак позову.
      - Да ведь денег-то нет?
      - А мы мой хомут заложим! Идёт?
      И при свете электрического освещения они оба дружески тащат в кабак хомут с шершавого Савраски - животного, питающегося соломой с крыши.
      Видите - какая отрадная картина?
      1895-1896 гг.