Городок Окуров

      - Ты что хочешь?
      - Ухожу, - кратко говорил он, не глядя на неё. Она следила серым взглядом полинявших глаз, как он одевается.
      - Когда придёшь?
      - Приду - увидишь!
      - Ну, прощай!
      - Прощай!
      И бывало так, что вдруг он чувствовал бешеную злобу к этой женщине, щипал её и сквозь зубы говорил:
      - Кабы не ты, дьявол мой, - эх! Был бы я свободен совсем...
      Сначала она смеялась, вскрикивая:
      - Щекотно, ой!
      Но когда, раздражаемый её криками, смехом и сопротивлением, он начинал бить её - Лодка, ускользая из его рук, бежала к окну и звонко звала:
      - Кузьма Петрович!
      Являлся Четыхер. Но всегда заставал мирную картину: Бурмистров с Лодкой стояли или сидели обнявшись, и женщина говорила, нагло и наивно улыбаясь:
      - Ай, простите нас, Кузьма Петрович, дурю я всё, по глупости моей! Выпейте стаканчик, не угодно ли? Пожалуйте, вот и закусочка!
      Четыхер молча выплёскивал водку или пиво в свою пасть, осматривал Бурмистрова и, значительно крякнув, выдвигался за дверь, а Вавила, покрытый горячей испариной, чувствовал себя ослабевшим и ворчал:
      - Дура! Шуток не понимаешь!
      Она, смеясь, облизывала губы, вздыхала и, вновь обнимая его, заглядывала ему в глаза вызывающим взглядом.
      Когда Вавила рассказал ей о Тиунове и его речах, Лодка, позёвывая, заметила:
      - Вот и Коля-телеграфист так же говорит: быть поскорости бунту! Немцев тоже боится, а доктор - не верит!
      - Смутьяны! - заворчал Вавила. - Бунтов захотели с жиру да со скуки!
      Лодка равнодушно предложила:
      - Хочешь - я Немцеву скажу про кривого?
      - Что скажешь?
      Заплетая косу и соблазнительно покачиваясь, Лодка ответила:
      - Не знаю! Ты научи.
      Подумав, Вавила скучным голосом молвил:
      - Нет, не надо. Не касайся этого, - что тебе? Да и я ведь так только, с тобой говорю, а вообще - наплевать на всё!
      Через минуту он, вздохнув, добавил:
      - Может, кривой-то правду говорит насчёт мещанов. И про бунт тоже. Конечно, глупость это - бунты, - ну, а я бы всё-таки побунтовался, - эх!
      - Уж ты у меня! - запела Лодка, обнимая его.
      - Н-да-а, я бы показал себя! - разгораясь, восклицал Бурмистров.
      Однажды, под вечер, три подруги гуляли в саду: Лодка с Розкой ходили по дорожкам между кустов одичавшей малины, а Паша, забравшись в кусты и собирая уцелевшие ягоды, громко грызла огурец.
      Розка с жаром читала на память неприличные стихи. Лодка качалась, приятно облизывая губы, порою торопливо спрашивала:
      - Как? Как?
      И удивлялась:
      - Вот так память у тебя!
      - Он меня, как скворца, учит! - объясняла Розка. - Посадит на коленки, возьмёт за уши да прямо и в рот и в глаза и начитывает, и начитывает!
      Вздохнув, Лодка задумчиво молвила:
      - Докторам все тайности известны! Ах, и смелый он у тебя, - ничего не боится!
      - Ничего! А то вот какие стишки ещё...
      Снова раздался её торопливый говорок. Когда они проходили мимо Паши, рыжая девушка, сонно взглянув на них, проворчала:
      - Эки пакостницы!
      - А ты жри, знай! - отозвалась Розка на ходу, точно камнем кинула.
      - Да-а, - вздрогнув, задумчиво протянула Лодка. - Какой смелый! И божию матерь и архангелов...
      Над малинником гудели осы и пчёлы. В зелени вётел суматошно прыгали молодые воронята, а на верхних ветвях солидно уместились старые вороны и строго каркали, наблюдая жизнь детей. Из города доплывал безнадёжный зов колокола к вечерней службе, где-то озабоченно и мерно пыхтел пар, вырываясь из пароотводной трубки, на реке вальки шлёпали, и плакал ребёнок.
      - Любишь, как укроп пахнет? - тихо спросила Лодка подругу, но та, не отвечая на вопрос, с гордостью рассказывала:
      - Ему - всё одинаково, ничего он не боится! Ты слушай...
      Оглядываясь, она тихонько начала:
      - "Однажды бог, восстав от сна"... Смотри-ка, Симка за нами подглядывает!
      Прищурив глаза, Лодка посмотрела.
      - И правда! Вот, - тоже стишки умеет сочинять.
      - Ну уж! - пренебрежительно мотнув головой, воскликнула Розка. Юродивый-то!
      - Пойдём к нему?
      - Пойдём, посмеёмся! - согласилась Розка.
      В проломе каменной стены сада стоял длинный Сима с удочками в руке и бездонным взглядом, упорно, прямо, не мигая, точно слепой на солнце, смотрел на девиц. Они шли к нему, слащаво улыбаясь, малина и бурьян цапали их платья, подруги, освобождаясь от цепких прикосновений, красиво покачивались то вправо, то влево, порою откидывали тело назад и тихонько взвизгивали обе.
      - За рыбой? - ласково спросила Лодка.
      Не шевелясь, Сима ответил:
      - Да.
      - Рано сегодня!
      - Скоро начнётся самый клёв, - объяснил юноша, не сводя пустых глаз с лица девушки.
      Розка, ущипнув подругу, спросила:
      - Слышал стишки?
      Сима утвердительно кивнул головой.
      - Получше твоих-то, - задорно сказала чёрненькая девица.
      - Нет, - негромко ответил Девушкин.
      Это рассердило Розку.
      - Скажите! - с досадой воскликнула она. - Какой ферт! Да ты совсем и не умеешь сочинять-то! Мя-мя-мя - только и всего у тебя!
      - Я хочу, чтобы как молитва было, - тихо сказал Сима, обращаясь к Лодке.
      Каждый раз, когда эта женщина видела юношу, наглый блеск её взгляда угасал, зрачки расширялись, темнели, изменяя свой серо-синий цвет, и становились неподвижны. В груди её разливался щекотный холодок, и она чаще облизывала губы, чувствуя во всём теле тревожную сухость. Сегодня она ощущала всё это с большей остротою, чем всегда.
      "Некрасивый какой!" - заставила она себя подумать, пристально рассматривая желтоватое голодное лицо, измеряя сутулое тело с длинными, как плети, руками и неподвижными, точно из дерева, пальцами. Но взгляд её утопал в глазах Симы, уходя куда-то всё дальше в их светлую глубину; беспокойное тяготение заставляло её подвигаться вплоть к юноше, вызывая желание дотронуться до него.
      Он не однажды говорил ей свои стихи, и, слушая его тихий и быстрый, размеренный говорок, она всегда чувствовала смущение, сходное с досадой, не знала, что сказать ему, и, вздыхая, молчала. Но каждый раз, помимо воли своей, спрашивала:
      - Сочинил стихов?
      - Да, - ответил Сима, наклоняя голову.
      - Уйду я, ну вас к лешему! - воскликнула Розка, окидывая их насмешливым взглядом. - Ты, Глафира, поцеловала бы его разочек, да и пусть идёт...
      Засмеявшись, она отошла в кусты, звонко напевая:
      И я ль страдала, страданула,
      С моста в речку сиганула...
      - Ну, что же, скажи! - вздохнув, предложила Лодка.
      Он поднял голову, благодарно улыбнулся ей, на щеках у него вспыхнули розовые пятна, пустые глаза налились какою-то влагою. Лодка отодвинулась от него.
      Пресвятая богородица,
      Мати господа всевышнего!
      Обрати же взор твой ласковый
      На несчастную судьбу детей!
      Челюсть у него дрожала, говорил он тихо, невнятно. Стоял неподвижно и смотрел в лицо женщины исподлобья, взглядом робкого нищего. А она, сдвинув брови, отмечала меру стиха лёгкими кивками головы, её правая рука лежала на камнях стены, левая теребила пуговицу кофты.
      В тёмных избах дети малые
      Гибнут с холода и голода,
      Их грызут болезни лютые,
      Глазки деток гасит злая смерть!
      Редко ласка отца-матери
      Дитя малое порадует,
      Их ласкают - только мертвеньких,
      Любят - по пути на кладбище...
      - Будет! - сказала Лодка, ещё дальше отступая от него.
      Сима взглянул в лицо ей и уныло замолчал, ему показалось, что она сердится: щёки у неё побелели, глаза стали тёмно-синими, а губы крепко сжались. Сима стал виновато объяснять:
      - Это я потому, что у Стрельцовых Лиза померла. Долго очень хворала, а мать всё на подёнщину ходит, - сердилась на неё, на Лизу: мешаешь, кричала. А умерла - так она третьи сутки плачет теперь, Марья-то Назаровна!
      - Знаю я это! - почти с досадой, но негромко сказала женщина. Хоронила я детей, - двое было...
      Она оглянулась: розовый сумрак наполнял сад, между ветвями деревьев, бедно одетых осеннею листвою, сверкало багровое солнце.
      - Идём со мной! - вдруг приказала она Симе; юноша положил удилища и покорно тронулся с места, неловко поднимая ноги. Она же шла быстро и, как бы прячась от кого-то, нагибалась к земле. Привела его в тёмный угол сада и там, указав на кучу мелкого хвороста, шепнула ему:
      - Сядь!
      И, когда он сел, обняла его за шею, тихо и торопливо спрашивая:
      - Ведь ты любишь меня, любишь?
      - Да, - ответил Сима, вздрогнув.
      - Ну, и я тебя люблю! - быстро сказала она.
      Он, испуганно взглянув в лицо ей, отодвинулся.
      - Это - это уж неправда, - вы нарочно...
      - Ах, господи! - тихонько воскликнула женщина. - Ей же богу! Вот перекрестилась, видишь?
      Тогда он взвыл, рванулся к ней и, сунув голову в колени её, бормотал, радостно всхлипывая:
      - Я ведь давно-о! Я вас - так люблю...
      Отталкивая его, она шёпотом говорила:
      - Ну, скорее, - ах, да скорее же...
      Сима не понимал её слов, она грубо схватила его, поспешно отдалась и потом сразу спокойно сказала, вздыхая глубоко и ровно:
      - Ну, вот! Теперь ты будешь ходить ко мне, - будешь? Я скажу дворнику, чтобы пускал тебя!
      Движением локтя она отстранила его от себя и встала, высокая и красивая.
      - Ты знаешь - у меня муж есть? - спросила она, испытующе глядя в его ошеломлённое и пьяное лицо.
      - Знаю! - прошептал Сима.
      - И любовник тоже есть...
      Он смотрел в лицо ей, растерянно улыбаясь, пошатывался и молчал.
      - Ну? Как же ты теперь будешь? - любопытно спросила она.
      - Я скажу ему...
      Лодка вздрогнула, выпрямилась.
      - Что скажешь? Кому?
      - Вавиле. Ничего! - успокоительно и радостно проговорил юноша. - Я уж сам, вы не бойтесь...
      Что-то ласковое, почти материнское мелькнуло в глазах Лодки.
      - Не смей, - строго сказала она. - Дурачок, - разве это можно?!
      И, положив тяжёлые руки на плечи юноши, ласково продолжала:
      - Он убьёт тебя, дурашка ты! Ты - молчи!
      Повернула его и, легонько подталкивая, шептала:
      - Ну, уходи теперь! Иди, прощай! Смотри же, молчи! Помни - убьёт!
      Он пытался обернуться к ней - ему хотелось обнять её, но, когда он обернулся, она уже быстро и не оглядываясь шла прочь от него. Юноша неподвижно стоял над кучей полугнилого мусора, дремотно улыбался и смотрел влажным взглядом в кусты, где - точно облако - растаяли мягкие белые юбки.
      Лодка шла так быстро, точно боялась, что кто-то неприятный остановит её. Подпрыгивая по лестнице, вбежала в свою комнату, заперла дверь на ключ, схватилась за спинку кровати и глубоко вздохнула.
      В полутьме комнаты скорбно мигал синий глаз лампады, вокруг образа богоматери молитвенно качались тени.
      Женщина долго смотрела в угол, потом бесшумно опустилась на колени точно прячась за высокой спинкой кровати - и, сложив руки на груди, громко, льстиво зашептала:
      - Пресвятая богородица, помилуй рабу твою, окаянную грешницу Глафиру!
      Слава Симы Девушкина перекинулась через реку: земский начальник приказал привести к нему поэта, долго слушал его стихи, закрыв глаза и мотая головой, потом сказал:
      - Надо учиться тебе, ты мало грамотен! Читать любишь?
      Утомлённый чтением и напуганный строгим лицом земского, Сима молчал.
      Штрехель погладил бритые щёки ладонями, внимательно оглядел нескладное тело стоявшего у притолоки и заговорил снова:
      - Надо читать, братец мой! Пушкина надо читать! Знаешь Пушкина?
      - Нет.
      - Как? - удивился земский. - А помнишь в школе:
      Встаёт заря, идёт разносчик,
      На биржу тянется извозчик...
      Это и есть - Пушкин! Ты где учился?
      - В церковно-приходской.
      - Ага, да! Но - Пушкина надо знать! Я тебе выпишу его книги, у меня нет сейчас, я выпишу из губернии. Что, у тебя здоровье слабое?
      - Слабое, - эхом отозвался поэт.
      - Надо лечиться! Ты ходи по праздникам гулять в Черёмухинский бор, там - сосны, это очень полезно для тебя.
      Дал Симе полтинник и ласково проводил его до прихожей.
      Отец Исайя Кудрявский тоже одобрял стихи Симы.
      - Похвально, Симеон, похвально! - говорил он, поматывая благообразной головой. - Очень одобряю. И направление мысли и простота штиля - весьма трогает душу! Трудись, юноша, не зарывай в землю богом данного таланта и с помощию Симеона-богоприимца - молитвенника твоего - поднимешься, гляди, из мрака до высот. Вино - испиваешь?
      - Нет, - сказал Сима, вздохнув, - вредно мне!
      - Так! Это тоже похвально! - произнёс отец Исайя, Когда поэт подошёл под благословение - сунул ему в руку три больших пятака и объяснил: - Это тебе на нужды твоя и за труды по чтению сочинений, кои - повторю - весьма и весьма заслуживают всяческих похвал!
      Приглашали Симу и другие образованные люди города; он торопливо и робко говорил стихи, глотая слога и целые слова, и уходил, одаренный двугривенными и гривенниками.
      Даже торговцы базара иногда зазывали его в лавки и, внимательно прослушав, награждали пятаком или алтыном. Некоторые, помоложе, советовали:
      - Ты бы, парень, весёлое выдумал чего-нибудь, а то уж скучно больно! Весёлое-то - можешь?
      - Нет, - отвечал Сима печально и виновато.
      - Это жаль!
      Доктор Ряхин, заставив поэта прочитать стихи, воскликнул, усмехаясь:
      - Вот ещё одна жертва ненужная!
      А потом записал несколько стихотворений, обещая куда-то послать их, но при этом сказал, потирая свои сухие руки:
      - Длиннейший мой юноша! Всё это, может быть, недурно, только - едва ли своевременно, да! Ничего не обещаю, но непременнейше пошлю в разные места.
      Он денег Симе не дал.
      Девушкин начал прятаться от людей, ходил в город всё реже и только когда не мог избежать этого. Ясно видел, что никому не нравится, все смотрят на него с любопытством и нет людей, которые привлекали бы его сердце. Его длинная фигура, с неуклюжею головою на уродливо тонкой шее, жёлтое, костлявое лицо и пустые глаза, его робость, скрипучий, срывающийся голос и неподвижные, лишние руки - весь он не возбуждал в людях симпатии.
      Наконец случилось нечто, оттолкнувшее от него горожан: однажды податной инспектор Жуков удил рыбу неподалеку от Симы и вдруг обратился к нему с приказанием:
      - Эй, чучело! Напиши-ка мне стихи, я тебе трёшницу дам - слышишь? Знаешь Розку? Ну, вот про неё напиши что-нибудь этакое, с перцем! Понял? Завтра вечером приди к Фелицате и прочитай - я скажу, чтобы тебя пропустили!
      Сима не ответил ему и, просидев ещё минуты две, ушёл, незаметно для Жукова. Он не любил этого толстого рыжего человека с маленькими глазками и огромными ушами. Знал, что Жуков великий похабник, что с похмелья он любит мучить людей и животных и что все окрестные мужики ненавидят инспектора. После того, как Сима сблизился с Лодкой, Жуков стал ещё более неприятен ему: порою он представлял себе, как толстые красные руки этого человека тянутся к телу его подруги - тогда в груди юноши разливался острый холод, ноги дрожали, он дико выкатывал глаза и мычал от горя.
      Он сочинил о Жукове длинные стихи, часто бормотал их про себя и однажды сказал Лодке. Она долго и зло смеялась, много целовала Симу и говорила:
      - Так его, свинью! Хорошо!
      А через несколько дней после этого Симу встретил письмоводитель податного, картёжник Иванюков, и завопил:
      - Ага-а! Тебя-то мне и надо! Уж я тебя, шило, искал, искал! Идём к податному, он тебя требует!
      - Не хочу, - сказал Сима, отходя прочь.
      Но Иванюков схватил его за рукав рваного пальто и громко спросил:
      - А в морду, сударь, хотите получить?
      И вот Сима очутился перед лицом Жукова; инспектор, лёжа на диване, хрипло говорил ему, улыбаясь во всё лицо своё:
      - Что же ты, скот, написал стихи, читаешь их везде, а я ничего не знаю, а? Ведь это я тебе заказал?
      Сима весь налился страхом, злостью и тоской, и неожиданно для себя, незнакомым себе, высоким, взвизгивающим голосом, он начал:
      - Его благородию Жукову Евсею... - Передохнув, он объяснил, покачиваясь на ногах и точно плавая в тумане. - Отчество я потому выкинул, что оно не ложится в стих, - Лиодорович - так и не зовут никого!
      - Что-о? - удивлённо спросил Жуков. - А ты читай, дубина!
      Сима начал:
      Правду рассказать про вас
      Я никак не смею,
      Потому - вы за неё
      Сломите мне шею.
      - Ну, и глуп! - проворчал Жуков.
      Будь я ровня вам, тогда
      Я бы - не боялся
      И без всякого труда
      Над вами посмеялся.
      Жуков поднял голову и начал кашлять, тяжко спуская ноги с дивана, его движение испугало Симу, он тоже остановился и кашлянул.
      - Ну, что же? - хрипя и отплёвываясь, проворчал Жуков.
      Сима медленно выговорил:
      Стыдно мне смотреть на вас,
      Стыдно и противно...
      Податной вытаращил глазки и, шевеля пальцами, протянул негромко:
      - Что-о?
      Поэт, вздрогнув, согнулся, быстро выскочил из комнаты и почти три недели прятался где-то. После он рассказывал слобожанам, что Жуков закричал ему - убью! - и бросил в него сапогом. Эта сцена стала известна в городе.
      - Захвалили парнишку, он и зазнался! - говорили на Шихане. - Они, слободские, один другого озорниковатее, их привечать - опасно!
      Но в семи тысячах жителей Окурова и Заречья был один человек, относившийся к поэту серьёзно: каждый раз, когда Сима, получив от Лодки спешно-деловую ласку, выходил из "раишка", - у ворот его останавливал квадратный Четыхер.
      - Ты? - спрашивал он, хотя знал и видел, чьё длинное тело робко и неловко вылезает из калитки.
      - Ну-ка, сядь! - предлагал он.
      И когда Сима садился рядом с ним на лавке - он, положив на плечо или колено поэта широкую ладонь, тихонько просил:
      - Ну-ка, скажи стишки!
      Сима говорил, а Четыхер, вздыхая, украдкой крестился и снова просил:
      - Ну-ка ещё!
      Юноше нравилось читать свои сочинения этому человеку, и он для него читал особенно: не торопясь, мягким шёпотом, старался придать любимым словам особую значительность и порою таинственно толкал слушателя, подчёркивая этим толчком слово или строчку, которые ему казались особенно важными.
      Здесь, под воротами старого дома, когда-то наполненного иной жизнью, Сима как будто чувствовал, что он хоронит свои мысли без обиды и с честью, что встречают их не холодное любопытство и жалость, отрицающие его душу, а нечто иное, возбуждавшее в нём приятную гордость.
      Из глубины всё ещё важных развалин дворянского дома порою долетали визги девиц, тенор Коли-телеграфиста, колокольный голос Ваньки Хряпова, сына ростовщика, бойкие песни Фимки Пушкаревой, звон гитары - но все эти звуки тоскливой и пьяной жизни не мешали Симе и его слушателю.
      - Ну-ка ещё! - просил Четыхер, разглядывая из-под мохнатых рыжих бровей серебристое сияние Млечного Пути, радостное горение звёзд, медленный ход медного круга луны или тихий бег облаков; смотрел Четыхер, слушал и, двигая плечом, незаметно крестился.
      Тяжко спали изжёванные и обкусанные нищетою, оборванные диким озорством тёмные избушки слободы, тесно окружая усадьбу Воеводиных, - точно куча мелкого мусора большую изломанную игрушку. Сима плотно прижимался к дереву ворот и не уставая читал. Но иногда поспешные, милостивые и тёпленькие ласки его возлюбленной поднимали в груди юноши тошное ощущение обиды, он вспоминал торопливые слова женщины, деловые движения её тела и с унылою горечью думал:
      "Хоть бы раз один дала мне полюбоваться собой! Другие-то..."
      Читать ему не хотелось, голос звучал вяло, сердце не входило в слова.
      - Ну, ладно, спасибо! - говорил Четыхер и совал в руку три копейки или пятак.
      - Не надо же! - говорил Сима, отдёргивая руку.
      - Ну-ка, а ты - бери! Я ведь - один. Мне хватит!
      Боясь обидеть Четыхера - Сима брал монету и шёл в поле.
      Вечерами на закате и по ночам он любил сидеть на холме около большой дороги. Сидел, обняв колена длинными руками, и, немотствуя, чутко слушал, как мимо него спокойно и неустанно течёт широкая певучая волна жизни: стрекочут хлопотливые кузнечики, суетятся, бегают мыши-полёвки, птицы летят ко гнёздам, ходят тени между холмов, шепчут травы, сладко пахнет одонцем, мелиссой и бодягой, а в зеленовато-голубом небе разгораются звёзды.
      В такую лунную ночь пред ним незаметно явился Тиунов и спросил, постукивая палочкой по сапогу:
      - Что - стишки выдумываешь?
      - Да, - сказал Сима, смущённый.
      Крутя головой, Тиунов обвёл его взглядом и ласково одобрил:
      - Так! Ну, сочиняй, бог тебе в помощь!
      И пошёл тихонько прочь. Он показался Симе добрым и нужным сегодня юноша встал и поплёлся за ним.
      Кривой обернулся, подождал и вновь окинул Симу взглядом.
      - Как же это ты сочиняешь, интересно мне?
      Юноша обрадовался, охотно и легко он стал говорить.
      - Сначала - я думаю. Я даже всегда думаю, Яков Захарович. От этого, надо быть, испортилось у меня сердце - стеснение в нём и тоска. А иной раз - забьётся оно, как птица, и вдруг - остановится.
      - Так! - сказал кривой, усердно тыкая палочкой в голову своей тени, косо лежавшей у ног его. - А о чём же, малый, ты думаешь?
      - Обо всём, Яков Захарович! - виновато сказал юноша. - Кто встретится или вспомнишь кого - человека ли, собаку ли... Птицы тоже...
      - Так, так!
      Тиунов почесал переносицу и тихонько двинулся вперёд. Сима шёл рядом, рассказывая.
      - Кроме птиц - все толкутся на одном месте. Идёт человек, наклоня голову, смотрит в землю, думает о чём-то... Волки зимой воют - тоже и холодно и голодно им! И, поди-ка, всякому страшно - всё только одни волки вокруг него! Когда они воют, я словно пьяный делаюсь - терпенья нет слышать!
      Луна светила сзади них, тени ползли впереди: одна - покороче, другая длиннее, обе узкие. Одна - острая, двигалась вперёд ровными толчками, другая - то покрывала её, то откидывалась в сторону, и снова обе сливались в бесформенное тёмное пятно, судорожно скользившее по земле.
      Спотыкаясь, Сима объявил:
      - У меня даже стишок сочинён про волков! - приостановился и начал читать:
      Ходят волки по полям да по лесам,
      Воют, морды поднимая к небесам.
      Я волкам - тоской моей,
      Точно братьям, - кровно сроден,
      И не нужен, не угоден
      Никому среди людей!
      Тяжело на свете жить!
      И живу я тихомолком.
      И боюся - серым волком
      Громко жалобу завыть!
      Тиунов взмахнул палочкой, поглядел в небо, в даль и себе под ноги.
      - А весёлое - не склонен сочинять? - спросил он, вздыхая.
      Сима, тоже оглянувшись, ответил виновато:
      - Про податного Жукова сочинил, да плохо вышло. Артюшка поёт:
      Как живут у нас в Заречье
      Худы души человечьи...
      Это я же составил! А то ещё про город...
      - Что - про город?
      - А вот! - юноша снял с головы старенький картуз, зачем-то распялил его перед лицом и начал тихонько:
      Эх, попел бы я весёлых песен!
      Да кому их в нашем месте нужно?
      Город для веселья - глух и тесен,
      Все живут в нём злобно и недужно.
      В городе у нас - как на погосте
      Для всего готовая могила.
      Братцы мои! Злую склоку бросьте,
      Чтобы жить на свете легче было!
      Замолчал.
      - Всё?
      Кривой нацелился глазом в лицо юноши и, усмехаясь, спросил:
      - Какое же тут веселье? Дурачок!
      Помолчав, он повторил:
      - Эхе-хе, дурачок!
      Юношу не обидело грустное и ласковое восклицание, он даже улыбался, говоря:
      - Ведь я не сказал, Яков Захарович, что это - весёлое.
      - Не сказал разве?
      - Не-ет!
      - Так! Ну, ладно!
      Слева от них, в тёмном ельнике болота, гулко крикнул пугач - тишина всколыхнулась и снова застыла, как масло. Далеко впереди середь поля вспыхнул тихий огонь и стал быстро разгораться, вздрагивая и краснея.
      - Вон, - сказал кривой, - видать, мужики из Балымер в ночном светец разложили. Свежевата ночка-то!
      - Стихами, Яков Захарович, мне легче думать, а простые слова труднее складываются у меня. Мне всё хочется, чтобы стихи-то как молитвы были, а как это надо делать - не знаю! Ежели длинный стих, то будто молитвеннее выходит - а так ли? Вот ещё стихи, про город тоже:
      Снова тучи серые мчатся над болотами.
      Разлилася в городе тишина глубокая.
      Люди спят, измучены тяжкими заботами,
      И висит над сонными небо одноокое...
      - Какое небо-то? - удивлённо спросил Тиунов.
      - Одноокое, - смущённо ответил Сима и отодвинулся от спутника, виноватым голосом объясняя: - Оно ведь всегда одноглазое: днём солнце, а ночью - луна только.
      - Кривое, стало быть, как я? - сказал Тиунов, посмеиваясь. - Это ничего, ловко! Только - звёзды забыты тобой.
      - При полной-то луне - какие звёзды?
      - М-м... верно, маловато их! Да! Потом вот тучи, говоришь, и - луна?
      - Это бывает! Бегут тучи, а между них - луна, и всё небо вздрагивает, будто ломается...
      Тиунов замолчал, а Сима тихонько прибавил:
      - Я назвал небо-то однооким - забыл про вас, ей-богу!
      - Ничего! - сказал кривой.
      - Дальше у меня так идут стихи:
      В небе тучи гонятся за слепой луной,
      Полем тихо крадётся чья-то тень за мной...
      - Все ты да ты! - вдруг заговорил Тиунов. - Ты, да я, да сватья, только и знатья! Да голодное житьё, да смерть!
      Юноше очень хотелось рассказывать Тиунову свои стихи, но кривой, видимо, не хотел слушать: помахивая палочкой, он тихонько шагал и говорил:
      - Всё это, конечно, действует в жизни - и бедность есть, и смерть, а людей однако не одолевает! И дедушка мой голодал, и отец голодал, а и сам я не больно сытно живу. И они - померли, и я помру - верно!
      Вспоминая свои стихи, Сима не ответил.
      - Ну, помру, и - ни синь пороха после меня не останется! - убедительно говорил Тиунов. - Злодей помрёт - люди скажут: ах, какой злодей был! Добрый помрёт - добром помянут. Бывает - и собаку дохлую жалко людям. Кошек тоже часто вспоминают: хорош, дескать, зверь был, умный или там - ласковый, мышей ловко хватал. А помрут Яков Тиунов, Семён Девушкин - и никто ничего не скажет! Были мы али нет - это всем всё равно. Вот ты бы о чём подумал, малый, об этом вот! Да! Поду-май! Дело - важное! Ты - человечек одинокий, а одинокие-то люди и есть самые лучшие, верные слуги миру.
      Сима - молчал. Ровная и мягкая речь кривого не мешала смутным мыслям юноши искать нужных слов.
      - А ты будь нужен людям не столь в горе, сколько в радости, ты их с радостью полюби! Горе, малый, дёшево! В нём - как арестанты в серых халатах своих - людишки одинаковы: ни дворяне, ни мещане не отличны. А ты - в радость иди, покажи людям радость - птицу редкую, птицу райскую - вот! Вот у тебя есть - скажем - талант, ты его серьёзно полюби! Надо, брат, всё полюбить: инструмент, которым работаешь, - долото, например, - и его полюби тоже! Оно тебя поймёт, хоть и железо, а - полюбив твою руку - оно тебе в работе сильно может помочь.
      Полем идут двое
      Старый с молодым...
      - складывалось в голове Симы. Он спотыкался и простирал вперёд прямые, длинные руки:
      Перед ними - тени
      Стелются, как дым...
      В сумраке души, в памяти, искрами вспыхивали разные слова, кружились, как пчёлы, одни исчезали, другие соединялись живою цепью, слагали песню Симе было жутко и приятно, тихая радость ласкала сердце.
      - Вот, гляди! - задумчиво текла речь кривого. - Живут в России люди, называемые - мещане. Кто их несчастнее? - подумай. Есть - цыгане, они всё бродяжат, по ярмаркам - мужиков лошадями обманывают, по деревням - кур воруют. Может, они и не делают ничего такого, ну, уж так говорится про них. А мещане хоть больше на одном месте трутся - но тоже самые бесполезные в мире жители...
      Юноша, глядя вперёд бездонным взглядом круглых глаз, шаркал ногами по земле, и ему казалось, что он легко поднимается в гору.
      Старый молодому
      Что-то говорит,
      Впереди далёко
      Огонёк горит...
      Вдали, над тёмной гривой Чернораменского леса, поднялась тяжёлая туча и гасила звёзды. Огонь костра взыграл ярче, веселее.
      - Мне, малый, за пятый десяток года идут, и столько я видел - в соборе нашем всего не сложишь, на что велик храм! Жил я - разно, но больше нехорошо жил! И вот, после всего, человеческое моё сердце указывает; дурак, надобно было жить с любовью к чему-нибудь, а без любови - не жизнь!
      Сима, улыбаясь, сочинял:
      Узкою тропинкою
      Тесно им идти,
      Покрывают тени
      Ямы на пути.
      Оба спотыкаются,
      Попадая в ямы,
      Но идут тихонько
      Дальше всё и прямо.
      Господи владыко!
      Научи ты их,
      Как дойти средь ночи
      До путей твоих!
      Он остановился и радостно вскричал, схватив кривого за рукав:
      - Яков Захарович, а я сейчас ещё стихи сочинил, ей-богу, вот только сейчас! Слушайте!
      Когда он сказал стихи свои, кривой ткнул в лицо ему тёмный свой глаз и одобрительно заметил:
      - Ну, вот! Ишь ты ведь...
      - Ах, господи! - тихонько воскликнул Сима. - Это такая, знаете, радость, когда сочинишь что-нибудь, даже плакать хочется...
      - И хорошо. Именно это миру и надобно - радость! А пора нам повернуть - эка, сколь места отхватали!
      Повернули. Идти стало светлее - тени легли сзади, пошли ближе друг к другу.
      - Главное, малый, - раздавался в тишине ночи спокойный голос Тиунова, - ты люби свою способность! Сам ты для себя - вещь неважная, а способность твоя - это миру подарок! Насчёт бога - тоже хорошо, конечно! Однако и пословицу помни: бог-то бог, да и сам не будь плох! А главнейше - люби! Без любви же человек - дурак!
      Их догоняла предвестница осени, тяжёлая чёрная туча, одевая поле и болото бархатом тени, а встречу им ласково светил полный круг луны.
      - Эх, Семён, Семён! - вздрагивал глуховатый голос Тиунова. - Сколько я видел людей, сколько горя постиг человеческого! Любят люди горе, радость вдвое! И скажу тебе от сердца слово - хорош есть на земле русский народ! Дикий он, конечно, замордованный и весьма несчастен, а - хорош, добротный, даровитый народ! Вот - ты погляди на него пристально и будешь любить! Ну, тогда, брат, запоёшь!