Фома Гордеев

      Он ласково и сочувственно улыбался, голос у него был такой мягкий... В комнате повеяло теплом, согревающим душу. В сердце девушки всё ярче разгоралась робкая надежда на счастье.
      XII
      Фома сидел у Ежова и слушал городские новости из уст своего товарища. Ежов, сидя на столе, заваленном газетами, и болтая ногами, рассказывал:
      - Началась выборная кампания, купечество выдвигает в головы твоего крестного, - старого дьявола! Он бессмертен... ему, должно быть, полтораста лет уже минуло? Дочь свою он выдает за Смолина - помнишь, рыжего! Про него говорят, что это порядочный человек... по нынешним временам порядочными людьми именуют и умных мерзавцев, потому что -людей нет! Африкашка корчит из себя просвещенного человека, уже успел влезть в интеллигентное общество и - сразу стал на виду. По роже судя - жулик первой степени, но, видимо, будет играть роль, ибо обладает чувством меры. Н -да, брат, Африкашка -либерал... Либеральный купец - это помесь волка и свиньи.
      - Пес с ними, со всеми! - сказал Фома, равнодушно махнув рукой. - Что мне до них? Ты как - пьешь всё?
      - Почему же мне не пить?
      Полуодетый и растрепанный Ежов был похож на ощипанную птицу, которая только что подралась и еще не успела пережить возбуждение боя.
      - Пью, потому что надо мне от времени до временя гасить пламя сердца... А ты, сырой пень, тлеешь понемножку?
      - Надо мне идти к старику!.. - сморщив лицо, сказал Фома.
      - Дерзай!
      - Не хочется...
      - Так не ходи!..
      - Нужно...
      - А тогда -иди!..
      - Что ты всё балагуришь? -недовольно сказа Фома. - Будто и в самом деле весело ему...
      - Мне, ей-богу, весело! -воскликнул Ежов, спрыгнув со стола. -Ка -ак я вчер -ра одного сударя распатронил в газете! И потом -я слышал один мудрый анекдот: сидит компания на берегу моря и пространно философствует о жизни. А еврей говорит: "Гашпада! И за -ачем штольки много разного шлов? И я вам шкажу всё и зразу: жизнь наша не стоит ни копейки, как это бушующее море!.."
      - Э, ну тебя, - сказал Фома. - Прощай!..
      - Иди! Я сегодня высоко настроен и стонать я с тобой не могу... тем более, что ты и не стонешь, а -хрюкаешь...
      Фома ушел, оставив Ежова распевающим во всё горло:
      Греми в бар -рабан и - не бойся...
      "Сам ты барабан..."-с раздражением подумал Фома.
      У Маякина его встретила Люба. Чем-то взволнованная и оживленная, она вдруг явилась пред ним, быстро говоря:
      - Ты? Боже мой! Ка -акой ты бледный... как похудел... Хорошую, видно, жизнь ведешь!
      Потом лицо ее исказилось тревогой, и она почти шёпотом воскликнула:
      - Ах, Фома! Ты не знаешь -ведь... вот! Слышишь? Звонят! Может быть -он...
      И девушка бросилась из комнаты, оставив за собой в воздухе шелест шелкового платья и изумленного Фому, - он не успел даже спросить ее - где отец? Яков Тарасович был дома. Он, парадно одетый, в длинном сюртуке, с медалями на груди, стоял в дверях, раскинув руки и держась ими за косяки. Его зеленые глазки щупали Фому; почувствовав их взгляд, он поднял голову и встретился с ними.
      - Здравствуйте, господин xopoший! - заговорил старик, укоризненно качая головой. - Откуда изволили прибыть? Кто это жирок-то обсосал с вас? Али -свинья ищет, где лужа, а Фома - где хуже?
      - Нет у вас других слов для меня? - угрюмо спросил Фома, в упор глядя на старика.
      Вдруг он увядал, что крестный вздрогнул, ноги его затряслись, глаза учащенно замигали и руки вцепились в косяки. Фома двинулся к нему, полагая, что старику дурно, но Яков Тарасович глухим и сердитым голосом сказал:
      -- Посторонись... отойди!..
      Фома отступил назад и очутился рядом с невысоким, круглым человеком, он, кланяясь Маякину, хриплым голосом говорил:
      - Здравствуйте, папаша!
      - Здра -авствуй, Тарас Яковлевич, здравствуй...- не отнимая рук от косяков, говорил и кланялся старик, криво улыбаясь, - ноги его дрожали.
      Фома отошел в сторону и сел, окаменев от любопытства.
      Маякин, стоя в дверях, раскачивал свое хилое тело, всё упираясь руками в косяки, и, склонив голову набок, молча смотрел на сына. Сын стоял против него, высоко подняв голову, нахмурив брови над большими темными глазами. Черная клинообразная бородка и маленькие усы вздрагивали на его сухом лице, с хрящеватым, как у отца, носом. Из-за его плеча Фома видел бледное, испуганное и радостное лицо Любы -она смотрела на отца умоляюще, и казалось - сейчас она закричит. Несколько секунд все молчали, не двигаясь, подавленные тем, что ощущали. Молчание разрушил тихий, странно глухой голос Якова Маякина:
      - Старенек ты, Тарас
      Сын молча усмехнулся в лицо отцу и быстрым взглядом окинул его с головы до ног.
      Отец, оторвав руки от косяков, шагнул навстречу сыну и -остановился, вдруг нахмурившись. Тогда Тарас Маякин одним большим шагом встал против отца и протянул ему руку.
      - Ну...-поцелуемся!.. -тихо предложил отец. Они судорожно обвили друг друга руками, крепко поцеловались и отступили друг от друга. Морщины старшего вздрагивали, сухое лицо младшего было неподвижно, почти сурово. Любовь радостно всхлипнула. Фома неуклюже завозился на кресле, чувствуя, что у него спирает дыхание.
      - Эх -дети! Язвы сердца, -а не радость его вы!.. -звенящим голосом пожаловался Яков Тарасович, и, должно быть, он много вложил в эти слова, потому что тотчас же после них просиял, приободрился и бойко заговорил, обращаясь к дочери:
      - Ну ты, раскисла от сладости? Айда -ка собери нам чего-нибудь... Угостим, что ли, блудного сына! Ты, чай, старичишка, забыл, каков есть отец-то у тебя?
      Тарас Маякин рассматривал родителя вдумчивым взглядом и улыбался, молчаливый, одетый в черное, отчего седые волосы на голове и в бороде его выступали резче...
      - Ну, садись! Говори- как жил, что делал?.. Куда смотришь? Это-крестник мой, Игната Гордеева сын, Фома, - Игната помнишь?
      - Я всё помню, - сказал Тарас.
      - О? Это хорошо... коли не хвастаешь!.. Ну, - женат?
      - Вдов...
      - Дети есть?
      - Померли... двое было...
      - Жа -аль... Внуки у меня были бы...
      - Я закурю? - спросил Тарас у отца.
      - Вали!.. Ишь ты, -сигары куришь...
      - А вы не любите их?
      - Я? Всё равно мне... Я к тому, что барственно как-то, когда сигара... Я просто так сказал, -смешно мне... Этакий солидный старичина, борода по-иностранному, сигара в зубах... Кто такой? Мой сынишка- xe -xe -xe! Старик толкнул Тараса в плечо и отскочил от него, как бы испугавшись, - не рано ли он радуется, так ли, как надо, относится к этому полуседому человеку? И он пытливо и подозрительно заглянул в большие, окруженные желтоватыми припухлостями, глаза сына.
      Тарас улыбнулся в лицо отца приветливой и теплой улыбкой и задумчиво сказал ему:
      - Таким вот я и помню вас, веселым, живым... Как будто вы за эти годы ничуть не изменились!..
      Старик гордо выпрямился и, ударив себя кулаком в грудь, сказал:
      - Я -никогда не изменюсь!.. Потому -над человеком который себе цену знает, жизнь не властна!
      - Ого! какой вы гордый...
      - В сына пошел, должно быть! - с хитрой гримасой молвил старик. -У меня, брат, сын семнадцать лет молчал из гордости...
      - Это потому, что отец не хотел его слушать...- напомнил Тарас.
      - Ладно уж! Богу только известно, кто пред кем виноват... Он, справедливый, скажет это тебе, погоди! Не время нам с тобой об этом теперь разговаривать... Ты вот что скажи - чем ты занимался в эти годы? Как это ты на содовый завод попал? В люди-то как выбился?
      - История длинная! - вздохнув, сказал Тарас и, выпустив изо рта клуб дыма, начал, не торопясь: -Когда я получил возможность жить на воле, то поступил в контору управляющего золотыми приисками Ремезовых.
      - Знаю!.. Три брата, -всех знаю! Один-урод, другой - дурак, а третий скряга...
      - Два года прослужил у него, - а потом женился на его дочери...-хрипящим голосам рассказывал Маякин.
      - Так. Неглупо...
      Тарас задумался и помолчал. Старик взглянул на его грустное лицо.
      - С женой, значит, хорошо жил...-сказал он. - Ну что ж? Мертвому -рай, живой -дальше играй!.. Не так уж ты стар... Давно овдовел?
      - Третий год...
      - А на соду как попал?
      - Это завод тестя...
      - Ага -а! Сколько получаешь?
      - Около пяти тысяч...
      - Кусок не черствый! Н -да- а! Вот те и каторжник!
      Тарас взглянул на отца твердым взглядом и сухо спросил его:
      - Кстати-с чего это вы взяли, что я в каторге был?
      Старик взглянул на сына с изумлением, которое быстро сменилось в нем радостью:
      - А - как же? Не был? О, чтоб вам! Стало быть -как же? Да ты не обижайся! Разве разберешь? Сказано -в Сибирь! Ну, а там -каторга!..
      - Чтобы раз навсегда покончить с этим, - серьезно и внушительно сказал Тарас, похлопывая рукой по колену, -я скажу вам теперь же, как всё это было. Я был сослан в Сибирь на поселение на шесть лет и всё время ссылки жил в Ленском горном округе... В Москве сидел в тюрьме около девяти месяцев - вот и всё!
      - Та -ак! Однако - что же это? - смущенно и радостно бормотал Яков Тарасович.
      - А тут распустили этот нелепый слух...
      - Уж подлинно-нелепый! -сокрушился старик.
      - И очень насолили мне однажды...
      - Но -о? Неужто?
      - Да... Я начал свое дело
      Внимательно слушая беседу Маякиных, упорно разглядывая приезжего, Фома сидел в своем углу и недоумевающе моргал глазами. Вспоминая отношение Любови к брату, до известной степени настроенный ее рассказами о Tapace, он ожидал увидать в лице его что-то необычное, непохожее на обыкновенных людей. Он думал, что Тарас и говорит как-нибудь особенно и одевается по-своему, вообще не похож на людей. А пред ним сидел солидный человек, строго одетый, очень похожий лицом на отца и отличавшийся от него только сигарой. Говорит он кратко, дельно, о простых таких вещах, -где же особенное в нем? Вот он начал рассказывать отцу о выгодности производства соды... В каторге он не был, наврала Любовь!
      Она то и дело появлялась в комнате. Ее лицо сияло счастьем, и глаза с восторгом осматривали черную фигуру Тараса, одетого в такой особенный, толстый сюртук с карманами на боках и с большими пуговицами. Она ходила на цыпочках и как-то всё вытягивала шею по направлению к брату. Фома вопросительно поглядывал на нее, но она его не замечала, пробегая мимо двери с тарелками и бутылками в руках.
      Случилось так, что она заглянула в комнату как раз в то время, когда ее брат говорил отцу о каторге. Она замерла на месте, держа поднос в протянутых руках, и выслушала всё, что сказал брат о наказании, понесенном им. Выслушала и -медленно пошла прочь, не уловив недоумевающе -насмешливого взгляда Фомы. Погруженный в свои соображения о Тарасе, немного обиженный тем, что никто не обращает на него внимания и еще ни разу не взглянул на него, - Фома перестал на минуту следить за разговором Маякиных и вдруг почувствовал, что его схватили за плечо. Он вздрогнул и вскочил на ноги, чуть не уронив крестного.
      - Вот -гляди! Вот Маякин! Его кипятили в семи котлах, а он - жив! И богат! Понял? Без всякой помощи, один - пробился к своему месту! Это значит Маякин! Маякин - человек, который держит судьбу в своих руках... Понял? Учись! В сотне нет такого, ищи в тысяче... Так и знай: Маякина из человека ни в чёрта, ни в ангела не перекуешь...
      Ошеломленный буйным натиском, Фома растерялся, не зная, что сказать старику в ответ на его шумную похвальбу. Он видел, что Тарас, спокойно покуривая свою сигару, смотрит на отца и углы его губ вздрагивают от улыбки. Лицо у него снисходительно довольное, и вся фигура барски гордая. Он как бы забавлялся радостью старика...
      А Яков Тарасович тыкал Фому пальцем в грудь и говорил:
      - Я его, сына родного, не знаю, - он души своей не открывал предо мной... Может, между нами такая разница выросла, что ее не токмо орел не перелетит черт не перелезет!.. Может, его кровь так перекипела, что и запаха отцова нет в ней... а - Маякин он! И я это чую сразу... Чую и говорю: "Ныне отпущаеши раба твоего, владыко!.."
      Старик дрожал в лихорадке ликования, точно приплясывал, стоя пред Фомой.
      - Ну, успокойтесь, батюшка! - сказал Тарас, неторопливо встав со стула и подходя к отцу. - Сядем...
      Он небрежно усмехнулся Фоме и, взяв отца под руки, повел к столу...
      - Я в кровь верю! - говорил Яков Тарасович. - В ней вся сила! Отец мой говорил мне: "Яшка! ты подлинная моя кровь!" У Маякиных кровь густая, никакая баба никогда не разбавит ее... А мы выпьем шампанского! Выпьем? Говори мне... говори про себя... как там, в Сибири?
      И снова, точно испуганный и отрезвленный какой-то мыслью, старик уставился в лицо сына испытующими глазами. А через несколько минут обстоятельные, но краткие ответы Тараса опять возбудили в нем шумную радость. Фома всё слушал и присматривался, смирно посиживая в своем углу.
      - Золотопромышленность, разумеется, дело солидное, - говорил Тарас спокойно и важно, - но все-таки рискованное и требующее крупного капитала... Очень выгодно иметь дело с инородцами... Торговля с ними, даже поставленная кое-как, дает огромный процент. Это совершенно безошибочное предприятие... Но -скучное. Оно не требует большого ума, в нем негде развернуться человеку, человеку крупного почина...
      Вошла Любовь и пригласила всех в столовую. Когда Маякины пошли туда, Фома незаметно дернул Любовь за рукав, и она осталась вдвоем с ним, торопливо спрашивая его:
      - Ты что?
      - Ничего!.. -улыбаясь, сказал Фома. -Хочу спросить тебя - рада?
      - Еще бы! - воскликнула Любовь.
      - А чему?
      - Странный ты! -удивленно взглянув на него, сказала Любовь. - Разве не видишь?
      - Э -эх ты! -с презрительным сожалением протянул Фома. - Разве от твоего отца, - разве в нашем купецком быту родится что-нибудь хорошее? А ты врала мне: Тарас -такой, Тарас -сякой! Купец как купец... И брюхо купеческое...- Он был доволен, видя, что девушка, возмущенная его словами, кусает губы, то краснея, то бледнея.
      - Ты... ты, Фома!.. -задыхаясь, начала она и вдруг, топнув ногой, крикнула ему: -Не смей говорить со мной!
      На пороге комнаты она обернула к нему гневное лицо и вполголоса кинула:
      - У, ненавистник!..
      Фома засмеялся. Ему не хотелось идти туда за стол, где сидят трое счастливых людей. Он слышал их веселые голоса, довольный смех, звон посуды и понимал, что ему, с тяжестью на сердце, не место рядом с ними. И нигде ему нет места. Постояв одиноко среди комнаты, Фома решил уйти из дома, где люди радовались. Выйдя на улицу, он почувствовал обиду на Маякиных: все-таки это были единственные на свете люди, близкие ему. Пред ним встало лицо крестного, дрожащие от возбуждения морщины, освещаемые радостным блеском его зеленых глаз.
      "В темноте и гнилушка светит", - злостно думал он. Потом ему вспомнилось спокойное, серьезное лицо Тараса и рядом с ним напряженно стремящаяся к нему фигура Любы. Это возбудило в нем зависть и - грусть.
      "Кто на меня так посмотрит?.."
      Он очнулся от своих дум на набережной, у пристаней, разбуженный шумом труда. Всюду несли и везли разные вещи и товары; люди двигались спешно, озабоченно, понукали лошадей, раздражаясь, кричали друг на друга, наполняли улицу бестолковой суетой и оглушающим шумом торопливой работы. Они возились на узкой полосе земли, вымощенной камнем, с одной стороны застроенной высокими домами, а с другой - обрезанной крутым обрывом к реке; кипучая возня производила на Фому такое впечатление, как будто все они собрались бежать куда-то от этой работы в грязи, тесноте и шуме, - собрались бежать и спешат как-нибудь скорее окончить недоделанное и не отпускающее их от себя. Их уже ждали огромные пароходы, стоя у берегов, выпуская из труб клубы дыма. Мутная вода реки, тесно заставленной судами, жалобно и тихо плескалась о берег, точно просила дать и ей минутку покоя и отдыха...
      С одной из пристаней давно уже разносилась по воздуху веселая "дубинушка". Крючники работали какую-то работу, требовавшую быстрых движений, и подгоняли к ним запевку и припев.
      В кабаках купцы большие
      Пью -ют наливочки густые,
      - бойким речитативом рассказывал запевала. Артели дружно подхватывала:
      Ой, да дубинушка, ухнем!
      И потом басы кидали в воздух твердые звуки:
      Идет, идет...
      А тенора вторили им:
      Идет, идет...
      Фома вслушался в песню и пошел к ней на пристань. Там он увидал, что крючники, вытянувшись в две линии, выкатывают на веревках из трюма парохода огромные бочки. Грязные, в красных рубахах с расстегнутыми воротами, в рукавицах на руках, обнаженных по локоть, они стояли над трюмом и шутя, весело, дружно, в такт песне, дергали веревки. А из трюма выносился высокий, смеющийся голос невидимого запевалы:
      А мужицкой нашей глотке
      Не -е хватает вдоволь водки...
      И артель громко и дружно, как одна большая грудь, вздыхала:
      Э -эх, ду -убинушка, ухнем!
      Фоме было приятно смотреть на эту стройную, как музыка, работу. Чумазые лица крючников светились улыбками, работа была легкая, шла успешно, а запевала находился в ударе. Фоме думалось, что хорошо бы вот так дружно работать с добрыми товарищами под веселую песню, устать от работы, выпить стакан водки и поесть жирных щей, изготовленных дородной и разбитной артельной маткой...
      - Проворне, ребята, проворне! - раздался рядом с ним неприятный, хриплый голос. Фома обернулся. Толстый человек с большим животом, стукая в палубу пристани палкой, смотрел на крючников маленькими глазками. Лицо и шея у него были облиты потом; он поминутно вытирал его левой рукой и дышал так тяжело, точно шел в гору.
      Фома неприязненно посмотрел на этого человека и подумал:
      "Люди работают, а он потеет... А я - еще его хуже..."
      Из каждого впечатления у Фомы сейчас же выделялась колкая мысль об его неспособности к жизни. Всё, на чем останавливалось его внимание, имело что-то обидное для него, и это обидное кирпичом ложилось на грудь ему.
      Вечером он снова зашел к Маякиным. Старика не было дома, и в столовой за чаем сидела Любовь с братом. Подходя к двери, Фома слышал сиплый голос Тараса:
      - Что же заставляет отца возиться с ним? При виде Фомы он замолчал, уставившись в лицо его серьезным, испытующим взглядом. На лице Любови ясно выразилось смущение, и она, как бы извиняясь, сказала Фоме:
      - А! Это ты...
      "Про меня шла речь!" -сообразил Фома, подсаживаясь к столу.
      Тарас отвел от него глаза и уселся в кресло поглубже. С минуту продолжалось неловкое молчание, и оно было приятно Фоме.
      - Ты на обед пойдешь? - спросила наконец Любовь.
      - На какой?..
      - Разве не знаешь? Кононов новый пароход освящает... Молебен будет, а потом поедут вверх по Волге...
      - Меня не звали, - сказал Фома.
      - Никого не звали... Просто он на бирже пригласил - кому угодно почтить меня, - пожалуйте!
      - Мне не угодно...
      - Да? Смотри - выпивка будет там грандиозная, - искоса взглянув на него, сказала Любовь.
      - Я и на свои напьюсь, коли захочу...
      - Знаю! - выразительно кивнув головой, сказала Любовь.
      Тарас играл чайной ложкой, вертя ее между пальцами, и исподлобья поглядывал на них.
      - А где крестный? -опросил Фома.
      - В банк поехал... Сегодня заседание правления... Выборы будут...
      - Опять его выберут?..
      - Разумеется...
      И снова разговор оборвался. Тарас медленно, большими глотками выпил чай и, молча подвинув к сестре стакан, улыбнулся ей. Она тоже улыбнулась радостно и счастливо, схватила стакан и начала усердно мыть его. Потом ее лицо приняло выражение напряженное, она вся как-то насторожилась и вполголоса, почти благоговейно спросила брата:
      - Можно возвратиться к началу разговора?
      - Пожалуйста! -кратко разрешил Тарас.
      - Ты сказал - я не поняла - как это? Я спросила:
      "Если всё это утопии, по-твоему, если это невозможно... мечты... то что же делать человеку, которого не удовлетворяет жизнь?"
      Ее глаза с напряженным ожиданием остановились на спокойном лице брата. Он взглянул на нее, повозился на кресле и, опустив голову, спокойно и внушительно заговорил:
      - Надо подумать, из какого источника является неудовлетворенность жизнью?.. Может быть, это от неумения трудиться... от недостатка уважения к труду? Или - от неверного представления о своих силах... Несчастие большинства людей в том, что они считают себя способными на большее, чем могут... А между тем от человека требуется - немного: он должен избрать себе дело по силам и делать его как можно лучше... Нужно любить то, что делаешь, и тогда труд -даже самый грубый -возвышается до творчества... Стул, сделанный с любовью, всегда будет хороший, красивый и прочный стул... И так -во всем... Ты почитай Смайльса -не читала? Очень дельная книга... Здоровая книга... Леббока "Радости жизни" почитай... Вообще помни, что англичане самая трудоспособная нация, чем и объясняется их изумительный успех в области промышленной и торговой... У них труд - почти культ... Высота культуры всегда стоит в прямой зависимости от любви к труду... А чем выше культура, - тем глубже удовлетворены потребности людей, тем менее препятствий к дальнейшему развитию потребностей человека...
      Счастье -возможно полное удовлетворение потребностей... Вот... И, как видишь, счастье человека обусловлено его отношением к своему труду...
      Тарас Маякин говорил так медленно и тягуче, точно ему самому было неприятно и скучно говорить. А Любовь, нахмурив брови и вытянувшись по направлению к нему, слушала речь его с жадным вниманием в глазах, готовая всё принять и впитать в душу свою.
      - Ну, а ежели человеку всё противно?.. - заговорил Фома.
      - Что именно противно? - спросил Маякин спокойно и не взглянув на Фому.
      Тот наклонил голову, уперся руками в стол и так, быком, продолжал изъясняться:
      - Всё - не по душе... Дела... труды... люди... Ежели, скажем, я вижу, что всё - обман... Не дело, а так себе - затычка... Пустоту души затыкаем... Одни работают, другие только командуют и потеют... А получают за это больше... Это зачем же так? а?
      - Не могу уловить вашу мысль!.. - заявил Тарас, когда Фома остановился, чувствуя на себе пренебрежительный и сердитый взгляд Любови.
      - Не понимаете? - с усмешкой посмотрев на Тараса, спросил Фома. -Ну... скажем так: едет человек в лодке по реке... Лодка, может быть, хорошая, а под ней все-таки глубина... Лодка - крепкая... но ежели человек глубину эту темную под собой почувствует... никакая лодка его не спасет...
      Тарас смотрел на Фому равнодушно и спокойно. Смотрел, молчал и тихо постукивал пальцами по краю стола. Любовь беспокойно вертелась на стуле. Маятник часов глухим, вздыхающим звуком отбивал секунды. И сердце Фомы билось медленно и тяжко, чувствуя, что здесь никто не откликнется теплым словом на его тяжелое недоумение.
      - Работа - еще не всё для человека...- говорил он скорее себе самому, чем этим людям. - Это неверно, что в трудах - оправдание... Которые люди не работают совсем ничего всю жизнь, а живут они лучше трудящих... это как? А трудящие -они просто несчастные лошади! На них едут, они терпят... больше ничего!.. Но они имеют пред богом свое оправдание... Их спросят: "Вы для чего жили, а?" Они скажут: "Нам некогда было думать насчет этого... мы всю жизнь работали!" А я какое оправдание имею? И все люди, которые командуют, чем они оправдаются? Для чего жили? А я так полагаю, что непременно всем надо твердо знать - для чего живешь.
      Он помолчал и, вскинув голову, воскликнул глухим голосом:
      - Неужто затем человек рождается, чтобы поработать, денег зашибить, дом выстроить, детей народить и - умереть? Нет, жизнь что-нибудь означает собой... Человек родился, пожил и помер -зачем? Нужно сообразить - зачем живем? Толку нет в жизни нашей... -Потом- не ровно всё - это сразу видно! Одни богаты - на тысячу человек денег у себя имеют... и живут без дела... другие - всю жизнь гнут спину на работе, а нет у них ни гроша... А между тем разница в людях малая... Иной- без штанов живет, а рассуждает так, ровно в шелки одет...
      Охваченный своими мыслями, Фома долго бы излагал их, но Тарас отодвинул свое кресло от стола, встал и со вздохом негромко произнес:
      - Нет, спасибо!.. Больше не хочу... Фома круто оборвал свою речь и повел плечами, с усмешкой взглянув на Любовь.
      - Откуда это ты набрался такой философии? - спросила она недоверчиво н сухо.
      - Это не философия... Это... наказание! - вполголоса сказал Фома. - Открой глаза и смотри на всё - тогда это само в голову полезет...
      - Вот кстати. Люба, обрати внимание, - заговорил Тарас, стоя спиной к столу и рассматривая часы, - пессимизм совершенно чужд англосаксонской расе... То, что называют пессимизмом Свифта и Байрона, -только жгучий, едкий протест против несовершенства жизни и человека... А холодного, рассудочного и пассивного пессимизма у них не встретишь...
      Затем, как бы вдруг вспомнив о Фоме, он обернулся к нему, заложил руки за спину н, дрыгая ляжкой, сказал:
      - Вы поднимаете очень важные вопросы. Некоторые считают их детскими... Если они серьезно занимают вас- вам надо почитать книг... В них вы найдете немало ценных суждений о смысле жизни... Вы - читаете книги?
      - Нет! - кратко ответил Фома. - Не люблю.
      - Но однако они могли бы кое в чем помочь вам...- сказал Тарас, и по губам его скользнула улыбка...
      - Если люди помочь мне в мыслях моих не могут - книги и подавно!.. угрюмо проговорил Фома.
      Ему стало скучно с этим равнодушным человеком. Он хотел бы уйти, но в то же время ему хотелось сказать Любови что-нибудь обидное об ее брате, и он ждал, не выйдет ли Тарас из комнаты. Любовь мыла посуду; лицо у нее было сосредоточенно и задумчиво, руки двигались вяло. Тарас, расхаживая по комнате, останавливался пред горками с серебром, посвистывал, щелкал пальцами по стеклу и рассматривал вещи, прищуривая глаза. Фома, заметив, что Любовь несколько раз вопросительно, с неприязнью и ожиданием взглянула на него, понял, что он стесняет ее.
      - Я у вас ночую...- сказал он, улыбаясь ей. - Надо мне поговорить с крестным. Да и скучно дома одному.
      - Так ты поди, скажи Марфуше, чтобы она приготовила тебе постель в угловой...- торопливо посоветовала Любовь.
      - Могу...
      Он встал и вышел из столовой. И тотчас же услыхал, что Тарас негромко спросил сестру о чем-то.
      "Про меня, - подумал он. Вдруг в голове его мелькнула злая мысль: -Послушать, что скажут умные люди..."
      Он бесшумно прошел в другую комнату, тоже смежную со столовой. Огня тут не было, лишь узкая лента света из столовой, проходя сквозь непритворенную дверь, лежала на темном полу. Фома тихо, с замиранием в сердце, подошел вплоть к двери и остановился...
      - Тяжелый парень...- сказал Тарас. Пониженно, торопливо заговорила Любовь:
      - Он тут всё кутил... Безобразничал -ужасно! Вдруг как-то началось у него... Сначала избил в клубе зятя вице-губернатора. Папаша возился, возился, чтоб
      загасить скандал. Хорошо еще, что избитый оказался человеком дурной репутации... Однако с лишком две тысячи стоило это отцу... А пока отец хлопотал по поводу одного скандала, Фома чуть не утопил целую компанию на Волге.
      - Вот чудовище! И занимается исследованиями о смысле жизни...
      - Другой раз ехал на пароходе с компанией таких же, как сам, кутил и вдруг говорит им: "Молитесь богу! Всех вас сейчас пошвыряю в воду!" Он страшно сильный... Те -кричать... А он: "Хочу послужить отечеству, хочу очистить землю от дрянных людей..."
      - Это остроумно!
      - Ужасный человек! Сколько он натворил за эти годы диких выходок... Сколько прожил денег!
      - Скажи - отец управляет его делом на каких условиях, - не знаешь?
      - Не знаю! У него полная доверенность есть... А что?
      - Так... Солидное дело! Разумеется, поставлено оно по-русски -отвратительно... И тем не менее -прекрасное дело! Если им заняться как следует...
      - Фома совершенно ничего не делает... Всё в руках отца...
      - Да?
      - Знаешь, порой мне кажется, что у Фомы это... вдумчивое настроение, речи эти - искренни и что он может быть очень... порядочным!.. Но я не могу помирить его скандальной жизни с его речами и суждениями...
      - Да и не стоит об этом заботиться... Недоросль и лентяй- ищет оправдания своей лени...
      - Нет, видишь ли, иногда он бывает - как ребенок...
      - Я и сказал: недоросль. Стоит ли говорить о невежде и дикаре, который сам хочет быть дикарем и невеждой? Ты видишь: он рассуждает так же, как медведь в басне оглобли гнул...
      - Очень ты строг...
      - Да, я строг! Люди этого требуют... Мы все, русские. отчаянные распустехи... К счастью, жизнь слагается так, что волей-неволей мы понемножку подтягиваемся... Мечты - юношам и девам, а серьезным людям- серьезное дело...
      - Иногда мне очень жалко Фому... Что с ним будет?
      - Ничего не будет особенного - ни хорошего, ни дурного... Проживет деньги, разорится... Э, ну его! Такие, как он, теперь уж редки... Теперь купец понимает силу образования... А он, этот твой молочный брат, он погибнет...
      - Верно, барин! - сказал Фома, появляясь на пороге. Бледный, нахмурив брови, скривив губы, он в упор смотрел на Тараса и глухо говорил: - Верно! Пропаду я и - аминь! Скорее бы только!
      Любовь со страхом на лице вскочила со стула и подбежала к Тарасу, спокойно стоявшему среди комнаты, засунув руки в карманы.
      - Фома! О! Стыдно! Ты подслушивал, - ах, Фома! - растерянно говорила она.
      - Молчи! Овца!
      - Н -да, подслушивать у дверей нехорошо -о! - медленно выговорил Тарас, не спуская с Фомы пренебрежительного взгляда.
      - Пускай нехорошо! - махнув рукой, сказал Фома. - Али я виноват в том, что правду только подслушать можно?
      - Уйди, Фома! Пожалуйста! - просила Любовь, прижимаясь к брату.
      - Вы, может быть, имеете что-нибудь сказать мне? -спокойно спросил Тарас.
      - Я? -воскликнул Фома. -Что я могу сказать? Ничего не могу!.. Это вы вот вы всё можете...
      - Значит, вам со мной не о чем разговаривать? - снова спросил Тарас.