Паpоль не нужен

      Блюхер идет дальше, осматривая коней.
      - А это что такое? - спрашивает он. - Каких лошадей мы вообще не берем в армию?
      - С порчеными копытами.
      - Еще?
      - С сжатой пяткой.
      - Еще?
      - Вислоухих.
      - Еще?
      Молчат командиры, смотрят под ноги, мнутся.
      - Ай-яй-яй, - качает головой Василий Константинович, - нехорошо иметь девичью память, граждане комэски и комкавполками. А если у коня передние ноги значительно выгнуты назад в коленях?
      - Не годится, если гнуты в коленях, - гудят командиры.
      - Да я знаю, что не годится. А вот этот конь? У него ноги, как луки. Зачем его взяли?
      - Недоглядка.
      - Прошляпили, гражданин министр.
      - Люблю самокритику, - говорит Блюхер хмуро, - только не в военных организациях, а в лавках головных уборов. Этого коня выбраковать.
      Главком идет дальше. Он придирчиво осматривает каждую лошадь, смотрит, как подкована, заглядывает в зубы, пробует на ощупь мышцы ног. И вдруг возле забора он видит кобылу с огромными страдальческими глазами, а возле нее рыженького жеребенка. Тот жмется к матери, испуганно смотрит молочными еще, с голубизной, глазенками на людей, которые приближаются. Кобыла притирает сына к забору, стараясь спрятать его от людских взоров.
      - Ах ты, маленький, - ласково говорит Василий Константинович. - Ах ты, красавец мой нежный...
      Он осторожно тянет руку к жеребенку. Кобыла настороженно следит за его рукой и переступает задними ногами - часто-часто, словно собираясь взбрыкнуть.
      - Василий Константинович, - опасливо говорят командиры, - как бы она не зашибла...
      - Да разве она зашибет, - по-прежнему ласково говорит Блюхер, - она ж видит, что мы к нему с лаской, она только жестоких будет шибать...
      Он дотрагивается до головы жеребенка и легонько начинает почесывать его лоб, поглаживать за ушами, что-то тихое и нежное говорит ему, угощает четвертью сахарного кусочка. Жеребенок делает шаг от матери к Блюхеру и начинает тереться об его руку тоненькой шеей. Мать теперь уже не переступает задними ногами так часто, только все время опускает голову и трогает сына губами за спину. Жеребенок оглядывается на нее, не отходя от Блюхера, и тихонько покачивает головой, будто успокаивая ее.
      Василий Константинович берет лошадь за узду и ведет ее среди ржания и копытного перестука в конюшню. Следом за кобылой идет жеребенок.
      - Разве можно брать лошадей с сосунками? - спрашивает Блюхер командиров после того, как поставил мать с сыном в стойло и насыпал им вволю сена. - Разве ж можно, дорогие граждане командиры?
      - В приказе про это не сказано.
      - Гражданин министр, там только сказано, чтоб явно жеребых маток не брать.
      - Если б там было запрещено, разве б мы стали? Тоже ведь не звери, а люди.
      - Эх-хе-хе, - задумчиво и грустно тянет Блюхер. - Ладно, впредь имейте в виду, люди... Пойдемте к вам в штаб, посмотрим, как обстоят дела с фуражом и боеприпасами.
      ШТАБ КАВБРИГАДЫ
      _____________________________________________________________________
      - Дайте мне список телефонов, - просит Блюхер, зажав телефонную трубку плечом возле уха, - надо позвонить в типографию.
      - Пожалуйста, гражданин министр.
      - Спасибо.
      Блюхер быстро листает напечатанную на гектографе телефонную книжку штабных телефонов.
      - Что такое инфористот? - удивленно спрашивает Блюхер.
      - Информационно-исторический отдел, гражданин министр, - со снисходительной улыбкой объясняют Блюхеру.
      - Вот в чем дело... А изопу? Что-нибудь связанное с художниками?
      - Это фельдшерский изоляционный пункт.
      - А что такое ВПН?
      - Военный помощник начальника железной дороги.
      - Ага... Ясно... - Блюхер называет номер телефона, ждет, пока ответят, и говорит: - Это Блюхер. Да, товарищ начальник телефонной станции, да, тот самый. У меня к вам просьба. Пожалуйста, переведите на русский язык все обозначения вроде инфористот, изопу, пертелстан и так далее. Научитесь уважать родной язык.
      Блюхер кладет трубку на рычаг, качает головой.
      - <Изопу>! В типографию я позвоню позже, давайте посмотрим, что к вам поступало в последние дни из боеприпасов.
      Ему приносят пачку приказов и рапортов. Он просматривает бумаги, шевелит губами, подсчитывая что-то, гремит костяшками на счетах. То и дело ему попадаются бумаги, перечеркнутые размашистыми резолюциями. Написаны резолюции громадными, но абсолютно стертыми буквами - карандаш раскрошен, поэтому понять, что написано в самом документе, нет никакой возможности. Блюхер несколько раз смотрит на свет, чтобы разобрать написанное.
      - Кто рисовал на накладной?
      - Я, гражданин министр, - отвечает один из командиров.
      - Прочтите.
      - <Прошу принять к сведению и незамедлительно выделить два мешка для нужд кухни. Синельников>.
      - Это вы Синельников?
      - Так точно.
      - А свою фамилию вы буквами поменьше рисовать не можете? Нескромно эдакими буквищами свою фамилию рисовать. А теперь прочтите, что написано в накладной.
      Командир Синельников, ставший совершенно пунцовым, пытается прочесть текст, но не может этого сделать из-за своей резолюции.
      - Ну вот что, - говорит Блюхер, - приказываю впредь резолюции, если в них есть настоящая нужда, а не <мешок для кухни>, накладывать на полях чернилами и подписываться нормально. Если резолюция нужна побольше и на полях не умещается, извольте потрудиться и подклеить к документу чистый листочек бумаги. Этому легко научиться, - усмехается главком и быстро показывает, как надо клеить, - и на нем уж извольте чертить свое просвещенное мнение.
      - Василий Константинович, - тихо говорит один из командиров, - да разве сейчас время про резолюции говорить и про цвет чернил? Отступаем, крах грозит, Василий Константинович...
      Блюхер жует губами и отвечает глуховато и с болью:
      - Дивлюсь на вас: исход войны в конечном счете решает то, как у солдата намотана портянка и чем он накормлен, а вы трещите, как дешевые агитаторы, и по-серьезному думать не хотите. На сколько времени хватит вам патронов, если сейчас, завтра, через неделю пойдем в наступление?
      - На неделю хватит!
      - На пять дней!
      - У меня на три дня!
      - На восемь соберу!
      - На пять суток...
      - На двое...
      - Тьфу! - плюет Блюхер себе под ноги. - Противно слушать. <На пять дней>! Может, ты Меркуловых за день расколотишь? Аника-воин, слушать тошно!
      Он поворачивается к окну и долго смотрит, как эскадрон учится брать барьер и рубить лозу сплеча.
      - А как они у вас обучены? Ни черта лозу не берут; саблей, как дубиной, машут, коней держат, будто молодожен - девку!
      Блюхер выходит из штабной комнаты, идет на плац, берет у комэска коня, пускает его во весь опор, проносится ветром по учебной полосе, все препятствия берет с упреждением в метр, рубит лозу остро, словно бритвой, осаживает коня прямо перед командирами, легко спрыгивает с седла и говорит:
      - Научитесь уважать бойца, которого вам предстоит вести в бой. А уважать бойца можно, только научив его воевать лучше, чем противник. Так-то вот, граждане командиры.
      ГЕНШТАБ НАРОДНО-РЕВОЛЮЦИОННОЙ АРМИИ
      _____________________________________________________________________
      Над столом, устланном картами, склонились двое: заместитель начальника оперативного отдела Гржимальский и Блюхер.
      - Повторяю, - говорит Василий Константинович, - постепенную концентрацию войск в прифронтовой полосе я считаю нецелесообразной.
      - Но Мольтке считал это целесообразным.
      - В том случае, если он был уверен в. превосходстве своих сил. А мы уверены в превосходстве сил противника. И поэтому мы двинем на фронт мощный кулак сразу после того, как вся предварительная работа закончится здесь. Понятно?
      - Дальнейшее ожидание, Василий Константинович, деморализует войска. Моя жена в свое время ставила спектакли в Офицерском собрании. У них был термин - <передержать> спектакль. Пусть лучше несколько недодержать поможет энтузиазм, напор, горение... Передержка опаснее тем, что опускаются руки.
      - Станислав Иванович, фронт - не спектакль, здесь стреляют не из игрушечных пистолетов.
      - Любопытная ситуация, - грустно улыбается Гржимальский, - если бы мы, кадровики, решили саботировать, то лучшей позиции, чем ваша, Василий Константинович, не сыщешь. Все вокруг ропщут, ищут измену, считают, что это мы вас удерживаем от немедленных боевых операций...
      - Кто именно?
      - Увольте от точного ответа, потому что это я считаю доносительством. Поверьте благородному слову: многие.
      Блюхер отходит к окну, останавливается, прячет руки за спину, медленно отвечает:
      - <Мы ленивы и не любопытны>. Помните Пушкина? Но мы еще склонны невежество прикрывать презрительной усмешкой обожравшегося культурой Фауста. Соскоблите с иного <Азбуку коммунизма> - и перед вами предстанет абсолютно голенький человек. А что касается <многих>, недовольных моей медлительностью, то вы заблуждаетесь. Недовольных в штабе я знаю по фамилиям и знаю, что их недовольство идет от преданности нашим идеалам и оно мне сейчас, если хотите, выгодно. Да, да, это великолепная дезинформация, которая фиксируется во Владивостоке, и она столь правдива, что ей нельзя не верить. Понимаете?
      - Вы дьявольский хитрец, Василий Константинович.
      - Ну и слава богу. Какие у вас соображения по службе бронепоездов?
      - По-видимому, дуэль двух бронесил в конечном итоге решит очень многое. Кто сможет пережать и оттеснить противника по линии железной дороги, тот окажется победителем.
      - Какие меры вы считаете необходимыми для этого в стадии подготовительного периода?
      - Здесь я предлагаю широкую деятельность...
      Блюхер усмехается и, оторвав голову от карт, говорит:
      - У индусов есть мудрые слова: <Горе тому народу, правители которого слишком деятельны>. Как бы нам не уподобиться этим правителям, а?
      РАЙКОМ КОМСОМОЛА
      _____________________________________________________________________
      Заседает комиссия по мобилизации членов Союза молодежи в экипажи бронепоездов. Среди райкомовских ребят - Блюхер. В кабинет заходит вихрастый паренек.
      - Здорово, комса, - говорит он членам бюро. - Васильев Пахом. Прибыл умереть за революцию.
      - Ты лучше за нее поживи, - советует Блюхер.
      - А этот тип откуда? - глядя на Блюхера, одетого в полушубок, спрашивает Пахом Васильев своих райкомовских товарищей.
      - Этот <тип>, - звенящим голосом возглашает секретарь райкома, поднимаясь со своего места, - этот тип...
      Но Блюхер не дает ему закончить:
      - Я из военведа.
      - Рожа у тебя больно старорежимная, - говорит Пахом, - у меня к тем, кто бритый и в английском френче, прорезалось обостренное чувство классовой неприязни.
      - Понятно, - чуть улыбается Блюхер. - Какую главную мечту имеешь в жизни?
      - Торжество революции в мировом масштабе.
      - Что для этого сделал?
      - Учу английский язык по приказу главкома Блюхера. Раз. Провел со своей комсой семь субботников. Два. Отремонтировал в нашем депо три полевые кухни в сверхурочное время. Три. Отдал для нужд фронта свои хромовые сапоги. Четыре.
      - Голенища бутылочками?
      - Что я - старик? Гармоника-напуск, сдвигаешь их, бывало, книзу, скрежет стоит, как предсмертный стон мирового империализма.
      Пахом Васильев вздыхает. На восемнадцатилетнем веснушчатом лице его отражается грусть. Блюхер смотрит на ноги парня, обутые в лапти.
      - Годится, - говорит Блюхер членам бюро. - Следующий.
      - Идешь на бронепоезд, - говорят парню.
      - Доверие оправдаю, - отвечает Пахом Васильев, - вернусь с победой.
      В комнату входит следующий парень и представляется:
      - Шувалов Никита.
      - Давно в рядах комсы?
      - Третий год.
      - Что сделал для революции?
      - Ничего.
      - Разъясни.
      - И без разъяснений понятно.
      - Погоди, погоди, - просит Блюхер, - растолкуй свою точку зрения подробней.
      - Революции нужны бойцы, а меня держат машинистом на <кукушке>. Я вожу бараньи туши с бойни на базар для купцов советского производства.
      - А если советские купцы помогают кормить народ - ты все равно против?
      - Да не против я, - морщит лицо парень, - плевать мне на них семь раз с присыпью, меня они не волнуют, я сам себя волную. Талдычут: мол, ты еще пригодишься революции, подожди.
      - Дождался, - говорит Блюхер. - Идешь на бронепоезд сменным машинистом.
      - Давно бы так, - мрачно говорит Никита Шувалов, - а то тянут-тянут, а чего тянут - не поймешь.
      Парень, не попрощавшись, уходит.
      Когда дверь за Никитой закрылась, члены бюро сказали Блюхеру:
      - У него белые отца в топке живьем сожгли, он на них страсть какой бешеный.
      Из райкома комсомола Блюхер едет на аэродром, к летчикам, оттуда в депо - смотреть, как ремонтируют бронепоезда, потом отправляется в госбанк и там выколачивает еще двести тысяч рублей на нужды армии, ругаясь так, что звенят стекла в окнах. А потом - заседание Дальбюро ЦК. Оперативное совещание в генштабе. Беседа в школе младших командиров. Прямой провод разговор с командующим фронтом Серышевым, с комиссаром Постышевым и с Уборевичем. И только в три часа ночи он заходит в свою комнату, не включая света, добирается до раскладушки, падает на нее и сразу же засыпает. Во сне его лицо кажется старческим.
      П р и с я г а
      1. Я, сын трудового народа, гражданин Дальневосточной
      Республики, сим торжественным обещанием принимаю на себя почетное
      звание воина Народно-революционной армии и защитника интересов
      трудящихся.
      2. Перед лицом трудящихся классов республики, братской Советской
      России и всего трудового мира я обязуюсь носить высокое звание с
      честью, добросовестно изучать военное дело и как зеницу ока охранять
      народное достояние и военное имущество от расхищения и порчи.
      3. Я обязуюсь строго и неуклонно соблюдать революционную
      дисциплину, беспрекословно исполнять все приказы командиров,
      поставленных властью трудового Правительства Республики, и крепко
      держать правила товарищеского единения между собой.
      4. Я торжественно обязуюсь по первому зову избранного трудовым
      народом правительства выступить на защиту республики от всяких
      опасностей и покушений со стороны всех ее врагов и в борьбе за
      революционные завоевания, целость и спокойствие трудовой
      Дальневосточной и братской рабоче-крестьянской Советской Республики,
      за дело социализма и братства народов, не щадить ни своих сил, ни
      самой жизни.
      5. Я торжественно обязуюсь воздерживаться сам и удерживать
      товарищей от всяких поступков, порочащих и унижающих достоинство
      свободного гражданина трудовой Дальневосточной Республики, и все свои
      действия направить к единой цели освобождения всех трудящихся.
      6. Если по злому умыслу я отступлю от этого моего торжественного
      обещания, тогда будет моим уделом всеобщее презрение, да покарает
      меня беспощадно суровая рука революционных законов.
      Предвоенсовета, Главком и Военмин
      Блюхер.
      ВЛАДИВОСТОК. НОМЕР ГОСТИНИЦЫ <ВЕРСАЛЬ>
      _____________________________________________________________________
      Ванюшин сидел за столом полураздетый: лицо испитое, оплывшее, глаза щелочками.
      - Вот вырезочка, Максим Максимыч, - сказал он, - из московской газеты <Раннее утро> от семнадцатого октября тысяча девятьсот двенадцатого года. Полюбопытствуйте.
      Он достал из большого портмоне истлевшую на сгибах вырезку и протянул ее Исаеву:
      - Только вслух. Я наслаждаюсь, когда слушаю это.
      - <Вчера у мирового судьи, - начал Исаев, - слушалось дело корреспондента иностранной газеты Фредерика Ранета по обвинению его в нарушении общественной тишины и спокойствия. Находясь в ресторане в компании иностранцев и будучи навеселе, Ранет подошел к официанту Максимову и ударил его по лицу. Составили протокол. Ранет заявил, что он не желал оскорбить Максимова, а хотел только доказать, что в России можно всякому дать по лицу и отделаться небольшим расходом в виде денежного штрафа. Мировой судья приговорил Ранета к семи дням ареста...>
      - Заголовочек пропустили, Максим. Вы обязательно проговорите мне заголовочек.
      - <В России все можно>, - прочел Исаев.
      Ванюшин захохотал деревянным смехом, заколыхался весь.
      - Какая прелесть, вы подумайте! У нас все можно. Всем и все! Любому скоту и торговцу, любому сукину сыну, любому интеллигентишке!
      - Зря вы нашу интеллигенцию браните. Она бессильна не оттого, что плоха, а потому, что законов у нас много, а закона нет.
      - Почему не пьете?
      - Не хочу перед охотой. Гиацинтов через час, видимо, приедет - будем завтра изюбря бить.
      - Я тоже с вами потащусь.
      - Вам бы отдохнуть с дороги, Николай Иванович.
      - Э, ерунда. Почему вы не пьете? Ах да, понимаю - охота! Уничтожение живых тварей, инстинкт и прочая и прочая. Максим, - опустив плечи и бессильно вытянув руки вдоль тела, сказал Ванюшин, - все кончено. Вы понимаете: мы пропали, Максим.
      - О чем вы?
      - В эмиграции после гибели Колчака я жил в роскошном харбинском хлеву и подстилал под себя чудесную солому. Как нищий, как изгой, воровал хлеб. Бред. Хотя почему? В эмиграции есть определенная прелесть: ощущение постоянной жалости к себе, злорадство, возведенное в сан религии, и любовь ко всему нашему, доведенная до абсурда. Даже блевотина, если она наша, кажется в эмиграции родной и близкой, до слез своей.
      В дверь постучались.
      - Валяйте! - крикнул Ванюшин.
      Заглянула Сашенька.
      - Заходите, дорогая! - бросился навстречу ей Исаев. Он пожал ей руку крепко, по-английски и повел к столу, Сашенька была одета в короткий тулупчик, кожаные галифе заправлены в белые, с оторочкой, пимы.
      - Это вы зачем так оделись, лапушка моя? - спросил Ванюшин, целуя Сашеньку в лоб. - На карнавал по случаю наших побед?
      - Да нет же, Николай Иванович. Нас Гиацинтов пригласил на охоту, изюбря бить.
      - А где он сам, наш Демулен?
      - Вечером приедет, а меня сейчас отправляет на автомобиле с продуктами и поварами.
      Исаев подошел к окну, чуть приоткрыл занавеску и увидел в длинном сером автомобиле двух <поваров>. Это были явные филеры: лобики низкие, глаза бегают и в облике прибитость.
      - Сашенька, - сказал Ванюшин, - вы чертовски похорошели, душечка моя. К чему бы это? Не к любви ль?
      Сашенькины брови вскинулись, она резко повернулась к Ванюшину и ответила ему:
      - К оной, Николай Иванович, к оной.
      Девушка убежала. Исаев посмотрел вслед ей ласково и с такой мучительной тоской, что Ванюшин гулко ахнул и погрозил ему пальцем; подошел к письменному столу, снял трубку телефона, назвал номер и сказал:
      - Полковник? Да, да, я. Ты что так удивляешься? Меркулов там, а я здесь. Ты нас сейчас на охоту заберешь или позже? Когда? Вечером? Хорошо. До шести мы свободны. Ладно. Ждем.
      Ванюшин положил трубку и сказал:
      - А теперь пьем спокойно и думаем о боге!
      Он налил себе еще стакан коньяку, выпил его одним махом и начал бегать по номеру, напевая <Камаринского мужика> дурным голосом.
      Вдруг замолчал, сел на корточки и отполз в угол. Спросил:
      - Вы когда-нибудь слыхали, как воют охотники-волчатники? Они <вабят> - волчицей кричат, волка подманивают. Я умею. Хотите, покажу...
      Ванюшин лег на пол и начал выть - сначала тихонько, а потом нарастающе-жутко, отчаянно, зверино. Замолк. Всхлипнул.
      - Пошли в город, Максим, - жалобно попросил он, - а то я здесь повешусь. Ты, кстати, слышал - вчера вечером генерал Савицкий предложил американцам продать за миллион долларов все земли уссурийского казачьего войска. Патриот российского народа, герой и солдат торгует землей своей родины! Этого пока еще в мировой истории не было. Рыба действительно-таки начинает гнить с головы. И еще я своими глазами видел, как семеновцы одного красного пленного - просто русского мужика, никакого не комиссара раздели на льду Амура догола, натерли щучьими головами, а потом обваляли в соли и пустили на все четыре стороны. А до ближайшего жилья десять верст. А мороз тридцать градусов. Так он на коленях за ними полз и все кричал, чтоб они его пристрелили. Говорят, толстые люди добродушны... Какая глупость. Это все вы про пикников выдумали, Максим... И еще знаете что? Общество, в котором хорошему писателю самому приходится организовывать на себя рецензии, обречено, ибо оно отравлено равнодушием и пассивностью. Мне вчера один большой литератор написал из Парижа, просит о его сборнике статью поместить. Сам просит, а мне противно...
      - Что-то с вами приключилось, Николай Иванович. Даже морщины возле ушей прорезались. Это знаете к чему?
      - К чему?
      - К тому, что вы еще на одну ступень мудрости подниметесь.
      Ванюшин не слушал Исаева, загадочно усмехался и продолжал говорить:
      - А у всех купчишек - генералин в мозгу. Интеллигент не падок до власти - в этом трагедия нашего общества. У нас до власти падки торгаши, разночинцы и попы. А интеллигенты только правдоискательствуют, от этого страдают сами и заставляют страдать окружающих. И пророчествуют. Все время пророчествуют!
      - Я давеча смотрел Лао Цзы, - сказал Исаев. - Там очень хитро трактуется взаимоотношение между неким Большим и Малым. Малое, как утверждает Лао Цзы, должно быть наверху и тщеславиться, а Большое - внизу и довольствоваться тем, что оно большое.
      - К чему это вы? Снова хитрите? Вы хитрый человек, Максим Исаев. Зачем вы про большое и малое? Думаете, я - малое, а вы - большое? Вон в углу череп ворочается, глядите-ка? Скорей уберемся отсюда, а? Кстати, у вас патроны на мою долю найдутся? Вдруг я решу на номер стать...
      Исаев вытащил из кармана два патрона, заряженные <бренеками>.
      - Один вам, другой мне - хватит, а? Я с собой на изюбря больше одного патрона и не возьму.
      - А если промажете - обидно!
      - Так я не промажу, Николай Иванович, я злой на охоте.
      НАРОДНОЕ СОБРАНИЕ
      _____________________________________________________________________
      Ванюшин шумно вошел в ложу прессы, бросил доху на кресло, не глядя сунул руку английским и японским газетчикам и громко спросил Исаева, шедшего следом:
      - Максим, что сегодня показывают в этом бардаке? Вы программу не купили?
      В зале - среди делегатов - прокатился шум, председатель сокрушенно покачал головой, поглядывая на Ванюшина с укоризной, и позвонил в звоночек. Оратор - эсер Павловский - продолжал выступление.
      - Мы завоевали власть голыми руками! - говорил он.
      Ванюшин, облокотившись о балкон, крикнул:
      - Только в японских перчатках!
      - Вызовите сторожа Герасима! Пусть он выведет этого зарвавшегося господина! - возмутились делегаты.
      - Господин Ванюшин! - поднявшись со своего места, сказал председатель. - Я делаю вам последнее замечание. Вы мешаете обсуждению серьезнейшего вопроса.
      - Серьезнейшее обсуждение глупейших идей, - хмыкнул Ванюшин и сел в кресло. - Я замолчал, председатель! Я замолчал! Я нем как рыба! - крикнул он веселым голосом. - Исаев, подтвердите, что я завонял, как рыба, протухшая с головы.
      Павловский, досадливо махнув рукой, продолжал:
      - И сегодня, когда все мы празднуем канун полного освобождения родины от красной тирании, следует еще раз вернуться к вопросу о налоговых обложениях тех наших граждан, которые своей предприимчивостью и бескорыстием скопили национальные богатства, которые в конце-то концов, господа, принадлежат народу! Но люди, занимавшиеся деловой деятельностью, тем не менее вынуждены до сих пор маскировать свою торговлю с Японией и Америкой, потому что, видите ли, находятся демагоги, считающие такую торговлю предательством национальных интересов. Я думаю, что в дни нашего победоносного шествия по России мы проведем в Народном собрании законопроект, снимающий тарифные ограничения на торговлю лесом и свинцовыми рудами, в которых так нуждаются наши союзники, наши друзья и братья!
      Ванюшин поднялся с кресла, подошел к балкончику, обтянутому малиновым бархатом, и крикнул:
      - Заплатите сначала за свое благополучие! Макиавелли говорил, что гражданская свобода состоит в благополучии своем собственном, жены, дочери и имущества. Но когда всем этим обладают - этого не ценят! Вы уже проиграли Россию, толстозадые кретины! Думаете только о своих минутных свинцовых и лесных барышах! Не понимаете вы - армия разложилась! Стала пьяной ордой! А вы - слепые скоты, жиром заплыли!
      - Вон его! - закричали делегаты. - Полицию сюда! Полиция!
      Исаев набросился на громадного, белого от бешенства Ванюшина и, легко скрутив ему руки за спину, выволок из ложи. Он бежал вместе с ним по фойе, слышал полицейские свистки; плечом распахнул дверь и затолкал Ванюшина в пролетку. Падая рядом с ним, он крикнул кучеру:
      - Гони!
      Ванюшин плакал, бормоча ругательства. Плакал он жалобно, по-женски. По-видимому, так плачут холостяки: всхлипывая, растирая по лицу слезы и очень себя жалея.
      - Пусть он едет на Шестую Матросскую, в дом Сидельникова, - сквозь слезы, пьяно всхлипывая, попросил Ванюшин. - Там Минька живет, он меня исповедует.
      У МИНЬКИ
      _____________________________________________________________________
      Минька - старый лакей, проживший в услужении у ванюшинской семьи пятьдесят лет, оказался быстрым, юрким стариком, почти без единого седого волоса, с фиолетовым носом и в шелковой красной рубахе. Увидав Ванюшина, ввалившегося в дверь его полуподвальной комнаты, очень сырой, но чистой, Минька вскочил из-за стола, бросился к гостям, стал снимать с них шубы, шапки и рукавицы; все это он уносил за пеструю занавесочку возле двери, продолжая что-то бормотать и присмеиваться.
      Ванюшин лег на низкую, деревянную лавку, покрытую старым тряпьем, вытянулся, сложил на груди руки, взял с полочки длинную церковную свечу, поставил ее у себя на груди и спросил:
      - Минь, я на покойника похож?
      - Ох, Косинька, похож, похож, - обрадованно залепетал старик. - Ну, прямо как живой...
      Исаев засмеялся, а Ванюшин, не открывая глаз, сказал:
      - Это он так с ума, не с глупости. Минь, а ты чего во все красное вырядился?
      - К им готовлюся, цвет к лицу примеряю.
      - А придут?
      - Миленький, Косинька, ты не сердися, я тебе так скажу, что когда дрова рубишь, палец острием зацепишь, так сначала-то ничего не видно, только беленькое виднеется, слабенькое такое, беленькое, а уж потом, пообождав, кровушка выступает.
      Ванюшин лежал на лавке, состарившийся, одутловатый. Одним глазом он пристально глядел на Исаева, а другой держал закрытым, словно давая ему отдохнуть.
      - Скажите, дедушка, - спросил Исаев, - а что со мной будет? Мне цыганка смешное нагадала.
      - Тебе? - переспросил Минька и мягко улыбнулся. - Тебе я даже говорить не хочу, что будет. Она тебе надолго гадала?
      - Надолго.
      - Ну, тогда ты верь, сынок, ты верь. Хотя, по всему, в черточках твоих серенькое есть, это перед окончанием появляется, при самом кончике, когда он вьется, вьется, как во сне, ты за ним, а он выскользает, выскользает, вот тогда это серенькое и появляется. А ты поспи, Косинька, вон ты желтенький весь. У тебя, правда, цвет хороший, лимонный, это к началу, не к концу, только ты замаялся совсем. Хочешь, я сбегаю баб покличу, они вам песни споют?
      - Не надо, - отозвался Ванюшин, глядя по-прежнему на Исаева одним правым глазом. - Минь, а ты зачем моего друга пугаешь?
      - Да рази я пугаю? - заулыбался, засветился Минька. - Я его на разлом проверял, другой сразу бабу требует, а этот ноздрей только поиграл, - и весь отклик. Косинька, я человека по Отклику чувствую. Это как в стекло плюнешь - тебя ж и обрызжет, а в лесу, где все мягкое, там плювай, куда хочешь, там от плювка травка вырастет, только на будущий год и по ранней весне, по самой ранней. Так что меня пугаться нечего, я дед добрый, вона этими руками тебя выходил.
      - Рассолу принеси, - попросил Ванюшин.
      Минька, пританцовывая и бормоча, убежал. Ванюшин посмотрел ему вслед и вздохнул.
      - Вы поняли, зачем он вам говорил про кончик, который вьется? Это он меня утешал. А? Здорово, да? Самая большая радость для человека, у которого померла жена, это если у его ближайшего друга окочурится невеста. Разве не так? Так. Только это в самое нутро запрятано. Мы в этом, хоть убей, не признаемся, а он - простой мужик, что ему терять, чего пугаться? Он все свое с собой носит, одинок и стар - потому правдив.
      Минька прибежал с огромным жбаном, в котором плескался мутный рассол. В нем плавали большие смородиновые листья и декоративные гроздья здешнего игольчатого укропа. Ванюшин, задрожав, схватил руками жбан и впился в него зубами. Исаев видел, как по его громадной, толстой шее, грохоча и замирая, елозил кадык.
      - На, - запыхавшись, утирая с подбородка зеленоватые капли, сказал он прерывистым голосом, - оттягивает, как молитва.
      Исаев выпил рассолу. Он был холодный до того, что леденило зубы.
      - Сейчас мой квартирант подойдет, - суетливо радовался Минька, принимая жбан у Исаева, - пошлю его в лавку, он колбаски принесет, я извозчичьей поджарки затушу. Помнишь, Косинька, я тебя ею танком от маменьки кормил?
      - Какой у тебя квартирант? Зачем? Что, денег не хватает, которые шлю?
      - Ой, ой, ой, ой, господи, не бранися, я их в банк кладу на твое имя. Я один, зачем они мне? А квартирант у меня занятный, из профессоров он, Шамес его зовут, лягушек все разрезает, когда лето. А зимой по базару ходит, песни играет про иудеев своих, ему хорошо подают, иудея, если он нищий и убогий, наш народ гораздо больше своего убогого жалеет. Если уж еврей убогий, то, значит, он нашего в семь раз убоже и жалчей. А на денежки, что зимой собирает, Шамес летом лягушек покупает, режет их и в мыкроскоп смотрит, пишет в книжку, а потом мы лягушек в подсолнечном масле жарим. Я сначала их есть не мог, а теперь я от них сильней делаюсь, ей-бог, как от трепанга, даже грешную девку во сне хочу...