Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Бомба для пpедседателя

ModernLib.Net / Детективы / Семенов Юлиан Семенович / Бомба для пpедседателя - Чтение (стр. 8)
Автор: Семенов Юлиан Семенович
Жанр: Детективы

 

 


      - Тот человек, у которого я взяла этот порошок, ни в чем не виноват!
      - В организме покойного Ганса Дорнброка был обнаружен идентичный яд. А погиб он в вашей квартире. Мне надо видеть этого вашего друга и спросить его, сколько именно порошка у него пропало и как он скрыл эту пропажу от властей!
      Лицо Берга сейчас было яростным. Напряженно вслушиваясь в тугое, монотонное молчание, он быстро двигал нижней челюстью, будто жевал свою бессолевую котлетку.
      Фрау Люс спросила:
      - Я прочитала в газетах, что мой муж в ту ночь, когда погиб Ганс, находился в каком-то кабаке. Словом, он не ночевал дома. Вот пусть он и постарается вам объяснить, зачем и почему у меня в ларце был яд. Один-единственный пакетик. Все. Больше я вам ничего не скажу...
      И она повесила трубку.
      Берг поднялся из-за стола. Он долго ходил по кабинету, а потом взорвался:
      - Слюнтяй! И еще берется делать фильмы против наци! А две потаскухи предают его, и он ничего с ними не может поделать! Одна спокойно сидит на курорте и ждет, пока ее мужа будут судить, а вторая... Лотта, вызовите машину... Хотя нет> не надо. Соедините меня с фрау Шорнбах... Я очень не люблю быть наблюдателем, особенно когда человека топят не в море, а в ушате с бабьими помоями!
      Он подошел к телефону - фрау Шорнбах была на проводе.
      - Алло, это прокурор Берг! Не вздумайте кидать трубку! Приезжайте ко мне немедленно, если не хотите, чтобы наш разговор записали на пленку в ведомстве вашего мужа.
      Когда Шорнбах пришла к прокурору, он сразу же начал наступление:
      - Вы готовы подтвердить под присягой, что не были вместе с Люсом в <Эврике>? Прежде чем вы ответите мне, постарайтесь понять следующее: я докажу, что вы были о Люсом в кабаке, я докажу это, как дважды два. Ваш муж должен был говорить вам, что Берг зря никогда ничего не обещает, но, пообещав, выполняет - и не его, Берга, вина, что над ним, Бергом, есть еще начальники... Иначе, я думаю, вы бы не носили фамилию Шорнбах, потому что ваш муж только сейчас должен был выйти из тюрьмы как генерал Гитлера. А доказав, что вы были с Люсом в кабаке с двух часов ночи до шести утра, я сразу же предам это гласности. Но перед этим я привлеку вас в качестве обвиняемой за дачу ложных показаний, фрау Шорнбах. Если же вы скажете мне под присягой правду, я сделаю все, чтобы ваше имя не попало в печать. Я не могу вам гарантировать этого, но я приложу к этому все усилия. Итак, где вы были в, дочь с двадцать первого на двадцать второе?
      - Я была дома.
      - Вы не были в баре <Эврика> с режиссером Люсом в ту ночь?
      - Я была дома, господин прокурор, ибо я не могла бросить детей, так как муж был в отъезде и в доме не оставалось никого, кроме садовника и няни.
      Берг поправил очки и спросил:
      - Значит, я должен вас понимать так, что вы не покидали ваш дом в ту ночь?
      - Да.
      - В таком случае, как вы объясните ваш выезд с шофером на Темпельгоф в час ночи? Вы ездили встречать Маргарет, которая пролетала через Берлин, направляясь в Токио, не так ли? Вы забыли об этом?
      - Ах да, верно, я выезжала встретить мою подругу, мы не виделись три года, и она летела из Мадрида в Токио... Я передала ей посылку...
      - Вы передали ей посылку?
      - Конечно.
      - Не лгите! Вы не виделись с подругой Маргарет, потому что рейс из Мадрида в ту ночь из-за непогоды был завернут в Вену!
      - Я... почему, я же...
      - Не лгите! Я, а не вы только что говорил с Токио! С вашей Маргарет! Не лгать мне! - рявкнул Берг и ударил ладонью по столу. - У меня вопросов больше нет. Вы солгали под присягой, и я вынужден арестовать вас, фрау Шорнбах.
      - Нет! Нет, господин прокурор! Нет!
      <Как он мог спать с этой дрянью? Вся рожа потекла, все ведь нарисованное. Михель прав: женщину надо отправлять в баню и встречать ее у входа; если она осталась такой же, как была до купания, тогда можно звать на ужин...>
      - Где вы встретились с Люсом?
      - На Темпельгофе я взяла такси и подъехала к <Эврике>.
      - А ваш шофер?
      - Я отпустила его. Я сказала, что обратно доберусь на такси.
      - Когда это было?
      - Без десяти два. Или в два. Нет, без десяти два.
      - Куда уходил из <Эврики> Люс?
      - Он никуда не уходил. Мы слушали программу и танцевали.
      - Когда вы ушли оттуда?
      - В пять. Или около пяти.
      <Хоть в пять сорок, - подумал Берг. - Или в семь. Мне важно то, что они были вместе, когда наступила смерть Ганса>.
      Отпустив Шорнбах, Берг попросил секретаря:
      - Всех, кто фигурировал на пленке Люса вместе с Кочевым, вызовите ко мне завтра. Если не управимся - допросы будем продолжать и послезавтра...
      4
      <Тюрьма располагает к анализу, и я не премину воспользоваться этим. Я сейчас попробую все проанализировать. Этим я буду бороться с безысходным отчаянием, которое охватило меня, - не потому, что я боюсь будущего; будущего боятся люди, виноватые в чем-то перед совестью, законом или богом. Я чист. Отчаяние - от другого; оно от обостренного ощущения бессилия человека перед обстоятельствами. Вот эта некаммуникабельность личности и общества ввергает меня в отчаяние, только это, и ничто другое.
      В чем моя вина или наша - неважно. В чем она? В том, что с самого начала мы с тобой не приняли закон, общий для обоих. Закон призван объединять разность устремлений и характеров, несовместимость индивидуальностей в единое целое, где гарантии весомы и постоянны. У нас с тобой не было ни закона, ни гарантий. Ты была создана по образу и подобию твоих предков, я - своих. Мы были разные, когда увиделись, и когда полюбили друг друга, и когда у нас появился первый сын, и когда появился второй. Мы с тобой были разными и когда я еще был репортером, и когда я только пробовал ассистировать режиссерам; мы с тобой остались разными, когда я начал делать свои фильмы. Я шел в нашем волчьем мире через борьбу.
      Иногда я лез через колючую проволоку, и рвало мне не только одежду, но и кожу; иногда, замирая от страха, я бросался в атаку, и мне пробивали пулями сердце. Мне его уже много раз пробивали, и порой мне кажется, что я живу мертвым. Я чувствую себя живым, когда смотрю на наших детей и слышу их или когда вдруг из сумятицы мыслей выстроится сюжет будущей картины...
      Паоло как-то сказал мне: <Тебе необходим тыл. Тогда ее ревность будет уравновешиваться преданностью и всепрощением твоей подруги. Ты должен завести себе подругу, как противовес бесконечным бомбежкам Норы. Я ее очень люблю, но она бывает невозможна со своими сценами, со своей слепой ревностью и безответственной сменой настроений>.
      <А есть ли такие подруги?> - спросил я тогда Паоло. <Наверное, есть. А если и нет, тогда надо выдумать. Вольтер ведь советовал выдумать бога>. - <Так, может быть, мне попробовать заново придумать себе Нору?> - подумал я, но говорить этого Паоло не стал, потому что я знал, как он мне ответит. Он бы знаешь как мне ответил? Он бы ответил мне примерно так: <Вы прожили вместе десять лет. Она знала тебя, когда ты был никем, она знала тебя, когда ты побеждал, проигрывал, блевал от ярости, болел от счастья и обделывался от страха. Ты же не можешь лишить ее памяти? Она просто человек, прекрасный человек, а ты недочеловек или сверхчеловек - это как тебе угодно, потому что она живет в мире реальном, а ты живешь в хрупком мире, созданном тобой самим. Ты ведь просил ее посмотреть <Восемь с половиной>, и она сказала тебе, что это гадость, разве нет? А кто сможет гениальнее Феллини выразить художника? Никто. Это ведь точно>. Я не зря ничего не сказал Паоло, я очень хотел попробовать придумать тебя заново. И я поехал в Ганновер продолжать работу. Знаешь, это необходимо для меня скрыться, запереться в отеле, сидеть по десять часов за столом, и писать какое-нибудь слово на полях, и рисовать морды, а потом начать валять свою муру. И если пойдет, если много страниц будет возле машинки, и я не буду сходить с ума, что и на этот раз окажусь банкротом, и если работа будет идти каждый день, то я двину в какой-нибудь кабак, где будет очень шумно, и мне будет хорошо, когда я буду сидеть за столиком с бандитами, маклерами, кокаинистами, проститутками, и я буду счастлив, потому что там, дома, меня ждет самая прекрасная женщина, которую я знал, и что она молит бога за мою работу и меня... А я получал твои гадкие телеграммы...
      Сейчас, анализируя наше прошлое, я думаю: а может быть, мои враги как выяснилось, их у меня немало, и это люди серьезные - подбрасывали тебе что-то против меня, зная, что художника легче всего уничтожить руками самых близких? Никто не переживает предательство так глубоко, как художник, - не я это открыл, так что не будем спорить. Впрочем, художник ли я? Не знаю. Но предательство самых близких я переживаю, как художник. Прости меня. Или ты больна ревностью? Есть, оказывается, такая болезнь, разновидность паранойи.
      Так вот, о нашем <деле>... У меня пошла работа. Неплохо пошла. А тут твои телеграммы. Телеграммы барыни, которой нечего делать в этом мире, кроме как устраивать сцены. (Бедный Скотт Фитцджеральд! Помнишь, как Хэм описал его трагедию? Он первым написал о том, что сцены жены приводят мужа, который ее любит, к импотенции. Это старик написал здорово, ты это просмотри еще раз в <Празднике, который всегда с тобой>.)
      Словом, я пошел в бар - напиться. Знаешь, когда чувствуешь себя одиноким и обворованным, надо обязательно напиться, чтобы завтра продолжать работу. Тогда будет стыдно своей слабости: <Ну ладно, ну шлет гадкие телеграммы, а ты что же? Оказался слабее вздорной бабы? Черт с ней, пусть шлет свои телеграммы>.
      Лучше бы сменить, конечно, отель, чтобы не читать эту твою гадость. И вот в том баре я встретился с ней. Наверное, ты со своими вздыхателями говорила так же, как она со мной. Она тоже умна - вроде тебя, но на поверку оказалась такой же глупой, как и ты. И еще подлой. Хотя глупость страшнее подлости. Так вот, она говорила, и я говорил, я молчал, и она молчала, и пили мы на равных, и была она в отличие от потаскушек, с которыми я встречался после твоих сцен, - это была моя месть тебе, только месть, - была она чем-то похожа на тебя, но только она не ревновала меня и не посылала мне телеграммы. Теперь-то я понял: она просто не имела на это права. Знаешь, лучшая форма любви - это когда на нее не имеешь права. (Боже мой, как приятно сидеть в тюрьме и не думать о завтрашней съемке и о том, что надо договариваться с герром Сабо о прокате картины в Англии, и не надо выслушивать истерики продюсера о перерасходе денег, и не надо думать о том, что ты просила сменить дом на район Миттльзее - там сухо, а ты не переносишь сырости.)
      Закон... Что такое закон? Это когда человек знает, что, преступив его, в любой сфере? деятельности (деятельности, повторяю я, а не разговора, помысла, бравады, игры), он делается правонарушителем и его карают в меру строгости, которая предписана той или иной статьей кодекса. Помнишь, как-то ты сказала мне <скотина>? (Хотя это было так часто, что ты могла забыть.) <Скотина> - это оскорбление словом. За это ты могла быть оштрафована, и тебе пришлось бы попросить у меня денег, чтобы уплатить в казну государства штраф за нарушение закона. Ты пригласила бы адвоката, и тот стал бы доказывать, что я был тебе неверен, а поэтому ты и назвала меня скотиной. Но мой адвокат доказал бы, что я не изменял тебе, а даже если бы и был уличен тобой в измене, ты могла бы - в соответствии с буквой закона - развестись со мной. Развестись - это по закону, лишь оскорбление беззаконно. Ты не хотела развода. Ладно. Тогда возникает вопрос о гарантиях. Где гарантия, что ты снова не будешь ревновать меня попусту и устраивать сцены? Я лгал себе все время - не было таких гарантий. Ты мстила мне за что-то такое, чего в тебе не было, но было во мне. (Чего же в тебе не было, а было во мне? Ну конечно же во мне не было породы, я был суетлив, блудлив, нечестен, болтлив... А что? Все верно. Я не спорю.) Значит, нас с тобой связывало помимо детей то, что называют в порядочных книгах о любви ночью? Значит, прелесть моя (ура, я в тюрьме, и ты со мной не поспоришь!), скотство, одно лишь скотство! Все! На сегодня хватит. Ложусь спать.
      ...Я перечитал то, что написал сегодня утром. Все не то, и все не так. Я люблю тебя, и ты любишь меня, и мы обречены. Только я обречен уйти первым. Не потому, что я лучше, а ты хуже, просто мужчина всегда впереди, и он принимает первым всю мерзость этого мира на себя.
      Одно бесспорно: никогда еще мне не было так спокойно, как здесь. И это не сладостное чувство мести: я, мол, невиновен, а вы меня держите взаперти. Нет. Просто в тюрьме обретаешь свободу духа и отходишь от каторжной суеты каждодневности.
      И еще я одно понял: я так устал, что мне даже не страшно за детей. Придется тебе вспомнить стенографию и машинопись. Продашь дом - это поможет вам продержаться первые два-три года. Но ты же всегда говорила, что лучше счастливая нищета, чем такая мука, как в нашем сытом доме.
      И все-таки это письмо я отправляю. Только не отвечай мне, пожалуйста. Пусть дети напишут мне письма и что-нибудь нарисуют. Если можно, море, и пусть над морем летают птицы...>
      5
      - Господин Берг, мою газету интересует, каковы причины ареста Люса.
      - Причины ареста Люса известны мне, и я не считаю возможным пока что говорить о них.
      - Кроне. Из <Телеграфа>. Вы уверены в виновности Люса?
      - Ему предъявлено несколько обвинений.
      - В каком именно обвинении вы были уверены настолько, что приняли решение арестовать Люса?
      - Не в интересах следствия говорить сейчас слишком много... Одно могу сказать: я вижу много загадок в гибели Дорнброка, которая произошла на квартире Люса, - ответил Берг.
      - Нам бы хотелось знать подробности, господин прокурор. Я представляю телевидение, и мне интересно, в каком направлении идет расследование вопроса о пленке, которая была передана Люсом редактору Ленцу.
      - Я сам люблю подробности и собираю их по крупицам. И когда я наберу достаточно подробностей, я отвечу на ваш вопрос.
      - Господин прокурор, - заметил корреспондент телевидения, - мы пришли на пресс-конференцию, а не на турнир остроумия. Наша работа - информация, и, пожалуйста, постарайтесь уважительно относиться к нашей профессии.
      - Вы хотите конкретности? Извольте. Я ничего не могу сообщить вам нового по поводу пленки Люса, которую Ленц показывал по вашему каналу ТВ. Я изучаю и эту проблему.
      - Нам стало известно, что вы заинтересовались делом болгарского интеллектуала, эмигрировавшего к нам. Удалось ли вам встретиться с господином Кочевым?
      - Нот.
      - Вы собираетесь добиться встречи с ним?
      - Конечно.
      - У вас есть какие-то предположения о дне встречи?
      - У меня есть всякого рода предположения...
      - Почему вы заинтересовались бегством господина Кочева? Почему вы ищете встречи с ним?
      - У меня есть на это своя соображения.
      - Как себя ведет Люс?
      - Тюрьма - это не санаторий.
      - В прессе промелькнуло сообщение, что Дорнброк погиб насильственной смертью. Как вы можете прокомментировать это сообщение?
      - Спросите об этом автора сообщения. От нас подобного рода заявления не исходили.
      - Вы работаете в контакте с политическим отделом полиции?
      - Да, мы периодически консультируемся с майором Гельтоффом.
      - Можете ли вы назвать какие-нибудь новые имена, попавшие в сферу вашего расследования?
      - Это преждевременно.
      - Когда вы намерены прекратить расследование и передать дело в суд?
      - Очень скоро. Я надеюсь, что дело прояснится очень скоро.
      - В какой мере сильны связи Люса с левыми, господин прокурор?
      - Сейчас я изучаю связи Люса. Все его связи - с левыми и правыми, и особенно с теми, кто имел с ним контакты как с режиссером, когда он делал <Наци в белых рубашках>. Больше мне нечего вам сказать, друзья. Я смогу увидеться с вами не ранее конца этой недели. В эти дни у меня будет много канцелярской волынки с оформлением дела...
      Берг кивнул головой на кресло и предложил:
      - Садитесь. Ваше имя Конрад Ульм?
      - Да.
      - Вы ассистент профессора социологии Пфейфера?
      - Да.
      - Покажите себя на этой фотографии, - попросил Берг, протягивая Ульму кадр, перепечатанный из кинопленки Ленца.- Вот эта машина, видите? Это вы?
      - Да.
      - А кто рядом?
      - Это Граузнец, это Урсула, я забыл ее фамилию, это болгарин, который сбежал... Это... Вот этого я не знаю... Он не из наших...
      - А машина чья?
      - Моя.
      - А кто вам предложил поездить по городу в тот день?
      - Не помню. Мы же тогда вып...
      - Выпили, выпили... Но это не моя компетенция. Пьянство за рулем карает полиция. Попробуйте вспомнить, кто предложил вам уехать с пляжа.
      - По-моему, болгарин... Он хотел посмотреть город...
      - О чем он говорил с вами?
      - Я не знал, что он сбежит, иначе я бы внимательней прислушивался к его разговорам.
      - Он был интересным собеседником?
      - Урсуле так показалось, Я с ним что-то не очень разговорился. Он показался мне чересчур веселым. Эдаким бодрячком. А я не очень-то верю бодрячкам. Особенно оттуда, из-за стены.
      - Давайте я попробую сформулировать очень важный вопрос, а вы мне ответьте на него со всей мерой серьезности... Через два дня после встречи с вами Кочев решил не возвращаться домой. Почувствовали ли вы в его разговорах, в манере поведения желание, намерение, проблеск намерения не возвращаться домой? Может быть, он спрашивал вас, как отсюда перебраться еще дальше на запад, интересовался трудоустройством, спрашивал о болгарских эмигрантах, о господах из НТС, которые дерутся с Кремлем?.. Вспомните, пожалуйста, все, что можете вспомнить.
      - Он произвел на меня впечатление бодрячка, - повторил Ульм, - шутил: <Вы все - акулы империализма...> Говорил, что не смог бы здесь жить, потому что <чувствуешь себя завернутым в целлофан - полная некоммуникабельность>.
      - Он сказал вам, что не смог бы здесь жить?
      - Да. Он так говорил.
      - Значит, для вас было неожиданным сообщение о том, что Кочев решил не возвращаться на родину?
      - Для меня это было полной неожиданностью.
      - Садитесь вон за тот столик и запишите это. Я приобщу ваше показание к делу.
      - Хорошо.
      - И перечислите имена тех, кто был с вами в тот день.
      - Хорошо.
      - Если у вас возникнут какие-то новые соображения по поводу вашей встречи с Кочевым - тоже пишите.
      - Собственно, ничего нового у меня не должно возникнуть. Я, правда, был несколько удивлен его немецким, он говорил как настоящий берлинец. А в остальном он трещал, словно диктор московского радио: <Да, у вас очевидная техническая революция, да, вы сделали гигантский рывок, нет, ваш рабочий класс не может быть пассивной силой, но ваши нацисты подняли голову, и, если вы будете просто митинговать - без программы и без организации, вас сомнут в самом близком будущем>. Ну и еще что-то в этом роде.
      - Вот вы все и запишите, пожалуйста. И последнее: вы не помните, он не уговаривался ни с кем из ваших приятелей о встрече?
      - Я не слышал. Может быть, Граузнец знает? Или Урсула. Она любит экзотику. Она видела первого красного в своей жизни.
      - Напишите мне ее адрес и телефон.
      - У нее нет телефона, она живет в общежитии.
      - Адрес?
      - Нойерштадт, семь. По-моему, на третьем этаже. Ее там все знают.
      6
      Урсулу привезли через полчаса после того, как Ульм кончил свои показания.
      - Девятнадцатого мы уговорились о встрече - это верно. Назавтра днем мы с ним увиделись, господин прокурор... Мы выпили кофе...
      - Где вы увиделись?
      - В <Момзене>.
      - В какое время?
      - В пять часов.
      - Кто платил за кофе?
      - Я хотела уплатить за себя, но он сказал, что женщине у них запрещается платить за себя, и уплатил за нас обоих. А в чем дело? Что-нибудь случилось?
      Берг сбросил очки на кончик носа и уставился на Урсулу с растерянным недоумением:
      - Где вы были последнюю неделю?
      - Дня два я сидела у себя... Готовилась к экзамену. А потом меня утащили на озеро. Мы там зверствуем в палатках. Рвем мясо руками и вообще веселимся.
      - Ага... Ну понятно. Транзисторы-то хоть возите с собой?
      - У нас диктофоны. С записанными пленками. Всегда знаешь, что за чем идет: после Элвиса Престли - Рэй Конифф, а потом <поп-мьюзик>. А когда слушаешь транзистор, надо напрягаться, потому что обязательно будут какие-нибудь неприятности. Надоело... Пугают гибелью от бомбы, пугают гибелью от русских, пугают гибелью от таяния льдов и загрязнения атмосферы...
      Берг рассмеялся.
      <Прекрасное доброе животное... Тот, кто на ней женится, будет самым счастливым человеком, - подумал Берг. - Она отплатит за нежное чувство привязанностью на всю жизнь>.
      - Ну хорошо, - сказал он, - пошли дальше... Если хотите курить курите. Я, в общем-то, всем запрещаю курить. У меня язва... Жую протертые котлетки и боюсь табачного дыма...
      - Вы похожи на Спенсера Тресси, вам говорили?
      - Говорили. Он приезжал ко мне, когда они снимали <Нюрнбергский процесс>. Славный старик.
      - И вы тоже очень славный.
      - Что?!
      - Я говорю, что вы тоже очень славный старик. Сейчас совершенно невозможно иметь дело со сверстниками. Их интересует только социология, Маркузе и Режис Дебрэ. Только ваше поколение умеет понимать женщину. Нет, я не психопатка, я просто всегда говорю то, что чувствую. Знаете, я очень смеялась, когда прочитала у Франса - <думающая женщина>. Таких нет. Есть женщина чувствующая и нечувствующая...
      - Пойди вас разбери, - неожиданно для самого себя сказал Берг и почувствовал, что краснеет.
      - Прокурор, вы девственник?.. - спросила Урсула.
      - Сколько вам лет, Урсула? - перебил ее Берг.
      - Двадцать.
      - Можно задать вам нескромный вопрос, не относящийся к нашей беседе?
      - Я знаю, о чем вы хотите спросить. Да, да, в пятнадцать. Меня поторопили. Да и я не очень-то хотела стоять на месте. Я никого не виню. Я понимаю вас, вы правы. Мы обвиняем ваше поколение, но сами тоже хороши... Но ведь мы ничего не можем изменить: идеи - ваши, танки - ваши и бомбы ваши. Нам остается только болтать и рвать мясо руками. А этот красный мне очень понравился. Он мужчина, настоящий мужчина...
      - Вы были близки с ним?
      - Я отвыкла от таких формулировок... Конечно... Если считать соседство за столиком, то мы были очень близки.
      - Как же вы определили, что он настоящий мужчина?
      - Не знаю. Почувствовала. Он не пускал дым ноздрями, не скорбел. Веселый парень, который знает дело и умеет отстаивать свою точку зрения. Словом, я бы хотела иметь его другом. Мой отец всегда говорил, что надо дружить с мальчиками. Он говорил, что они могут отлупить, но не предать... А что с ним? Он шпион? Вообще, он подходит к роли шпиона...
      - Он исчез. Его ищут уже неделю. Говорят, что он решил остаться у нас. Он сказал якобы, что не хочет жить в условиях коммунистического террора...
      - Что за ерунда! Он рассказывал мне про то, как они с друзьями уезжают осенью охотиться в тайгу под Софией...
      - Разве под Софией есть тайга?
      - Ну, значит, под Москвой. Откуда я знаю, что у них там есть. Но мне впервые было интересно слушать про красных, когда он говорил, как они там живут, разводят костры в тайге, как пьют молоко и какие рассказывают друг другу анекдоты... Он говорил, что собирается дней через пять, как только вернется домой, сразу же уехать на охоту.
      - Попробуйте вспомнить, Урсула, как он сказал это?
      - Я не попугай. Он сказал, что как только вернется домой и кончит все свои бюрократические дела... Я еще тогда спросила его: <Неужели у вас есть бюрократы?> А он нагнулся ко мне и сказал на ухо: <Есть>. И засмеялся. Он. смеялся очень хорошо - всем лицом... Погодите, вот еще что он мне говорил... Он говорил: <Ульм нападал на меня все время: <Все же Судеты это немецкая земля!> А в Судетах, в Чехословакии, помимо того, что это чешская земля, - самые богатые в Европе залежи урана. Неужели тебе нужно, чтобы ваши сволочи имели свою бомбу?> Конечно, я сказала, что мне не нужна бомба... Ни наша, ни их...
      - Вы не обиделись, когда он сказал <ваши сволочи>?
      - А по-вашему, Шпрингер и Тадден ангелы?
      - Значит, иногда вы слушаете транзистор, если знаете про Таддена и Шпрингера?
      - Да нет же... Все мои друзья мужчины говорят об этом - одни ругают, другие хвалят. Но мне Шпрингер не нравится, потому что у него слишком красивенькое лицо.
      - Кочев ничего не говорил вам, собирается он сразу же уходить в восточный сектор или у него остались какие-то дела у нас?
      - Нет. Он мне ничего не сказал об этом. А, нет, погодите... Он сказал, что хочет зайти попрощаться с профессором... Я не помню его фамилию. Может быть, Пфейфер? Социолог. Ульм у него занимается. А потом сказал: <Если хотите, берите ваших друзей, и вечером, на прощание, перед отъездом, все выпьем пива. У вас, - он добавил, - пиво лучше нашего, я здесь все время пью пиво>.
      - А куда он вас пригласил? - Берг замер и чуть подался вперед. - Не помните?
      - Не помню.
      - Но он называл вам вайнштубе или вы просто забыли сейчас?
      - Не помню, господин добрый прокурор... Ага! Я - гений! Все говорят, что я дура, а я - гений! <Ам Кругдорф>! Он еще говорил, что <круг> пришло к ним от нас. У русских казаки собирались <на круг> после войны с нами... Не этой, а какой-то другой, когда казаки брали Берлин...
      - Урсула, - сказал Берг, - я прошу вас никому не говорить об этом... Вы не должны никому говорить о последней встрече с Кочевым. Иначе наши сволочи могут сыграть с вами злую шутку. Если хотите, я заставлю вас подписать официальную бумагу о неразглашении тайны. Хотите? Или удержитесь?
      - Нет, - Урсула рассмеялась, - я не удержусь. Я очень люблю расписываться, давайте я распишусь, господин прокурор.
      7
      - Профессор Пфейфер, здравствуйте, это прокурор Берг. Мне необходимо увидеться с вами.
      - По поводу Кочева, я понимаю. К вашим услугам, господин прокурор. Когда бы вы хотели видеть меня?
      - Я готов принять вас в любое время. Сейчас свободны?
      - Сейчас? Как долго вы меня задержите?
      - Как пойдет разговор.
      - Минут тридцать? Час? У меня лекция в тринадцать сорок.
      - Я жду вас. Мы уложимся, я думаю. Постараемся, во всяком случае.
      Профессор Пфейфер был маленький лысый бровастый человек, который, казалось, скреплен шарнирами; он не мог сидеть спокойно на месте, словно собственное тело мешало ему и он не знал, какую же позу принять: то он выбрасывал вперед маленькие толстые ножки, то поджимал их; раздувал ноздри, двигал крючковатым носом и беспрерывно поправлял манжеты, вздымая при этом коротенькие ручки над головой, словно мусульманин во время намаза.
      - Нет, нет, о времени, а тем более о точном времени не спрашивайте меня, господин прокурор! Я не в ладах с точностью из-за того, что сам слишком точен. Если я не уверен в абсолютной истинности даты, часа, диаграммы, я не посмею вам ответить - это значит обречь себя на терзания. Я буду беситься, что сказал неверно, и это может нарушить цепь ваших рассуждений. Это было вечером - с такой формулировкой я соглашусь. Он пришел ко мне, когда уже начинало темнеть. Нет, это снимите: начинало темнеть или стемнело - это разные временные категории. Просто вечером. Долго ли он пробыл у меня? Не помню. Мне было интересно с ним: время замечаешь, лишь когда тебе скучно.
      - Вы не могли бы рассказать, о чем вы беседовали?
      - Обо всем. Потому что единственная наука, которая объемлет ныне все проблемы мира, - это наша с ним наука - социология!
      - С чего вы начали беседу?
      - С чего начали? Ну, это обязательная буржуазность, они ее тоже усвоили, бедняги, мы им навязали эти условности. <Добрый вечер, господин профессор, благодарю вас за то, что вы нашли для меня время, вот моя карточка>. Москва, Институт экономики, телефоны, Кочев, плотная бумага, неплохой шрифт. <Рад видеть вас, коллега, хотите кофе?> - <Нет, благодарю вас>. - <Не лгите, вы хотите кофе, люди из-за <железного занавеса> должны быть категоричны>. - <Так вы и есть категоричный человек, если говорите за меня>. - <Ха-ха, оказывается, это я живу за занавесом, а вы самая свободная страна? С сахаром или без?> - <Без>. - <Молодец, только без сахара - истинный кофе, снимайте пиджак, валите его на стул, что у вас за тема?> - <Тенденции развития послевоенной экономики в ФРГ, концентрация капитала, неонацизм>. - <Не это сейчас главное, это для историка, а не для социолога, пошли на кухню, там газ. Тема узковата, попахивает заданностью. Вы хотите знать мою точку зрения? Извольте. Развитие промышленных мощностей в послевоенной Германии, вне воли магнатов промышленности, привело нас к кризисной ситуации. Нет, нет, на бирже все хорошо, и спада вы не дождетесь. Это все пропаганда! Какой там спад! Будет крах, а не спад. После Гитлера мы за короткое время порвали с эпохой скудости! Нет, я не адепт капитализма, я считаю Маркса великим ученым, и мне омерзительны страсти биржи. Просто такова правда, и случилось это потому, что впервые в истории человечества нехватка высококвалифицированного труда облегчала прогресс. Нас научили делать рубашки, машины и телевизоры не искусством рук, но дисциплиной производства: автоматизации промышленного процесса не нужны брюссельские кружевницы или резчики по дереву - им нужны лишь <нажимательные> движения роботов. Загорелась красная кнопка - нажми ее, загорелась зеленая - сними с конвейера готовый телевизор.

  • Страницы:
    1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18, 19, 20, 21, 22