Дорога на Берлин

      - Я с наштармом говорил, - сказал он, наконец, негромко. - И карту смотрел... Я так понял: в штурме Берлина нашей армии выпала подсобная роль. Мы будем обходить Берлин с севера.
      - А город? - крикнул Вася.
      - А в город мы, вероятно, не войдем... (Пауза.)
      - Та-ак! - зло сказал Вася, перекусывая стебелек травы. - Отличное известие! А кто ж в город войдет?
      - Эта честь поручена отборным... Знаменитым армиям.
      - А мы что ж, не знаменитые? - возмутился Вася.
      - Мы? Мы - обыкновенные. Даже не гвардейцы.
      Долгая пауза.
      Молча курит Дорошенко.
      Вася рвет травинки, перекусывая их, выплевывает.
      - Ну, ничего! - сказал Автономов и улыбнулся. - Ничего, друзья!.. Зато вам задача легче, и крови меньше...
      - Легче? - закричал Вася. - А кто легкого хочет? Кто? Ты все роты обойди, любого солдата спроси: кому крови своей жалко, кому легкого боя хочется? Люди в самое пекло мечтали попасть... в самое логово... Люди мечтали своею рукою войну кончить. Как же не мы? Как же не мы водрузим знамя-то?
      - Что ж это ты, Вася, - усмехнулся Дорошенко, - приказы командования критиковать вздумал?
      - Эх, - горько махнул рукою Вася. - А я-то надеялся первым в рейхстаг войти!
      - А я надеялся, - тихо ответил Дорошенко, - прийти на Моабитштрассе.
      Он помолчал немного, потом бросил папиросу наземь, притушил ее сапогом и встал.
      - Ну, все! - сказал он уже другим тоном. - Похныкали и хватит! - Он посмотрел на часы. - Выступаем через час. Будем выполнять задачу. А в рейхстаг, Вася, другой офицер придет первым... И на Моабитштрассе тоже. А победим - славою-то сочтемся!
      ...Гремит музыка боя.
      Артиллерийский концерт. Хор батарей. Короткая песня гранаты.
      Мелькают кадры. Лица, пейзажи, пушки, схватки...
      Штык, озаренный солнцем...
      Знамя над гвардейцами...
      Луна на бетоне блестящей берлинской автострады.
      И во весь экран - ликующее лицо Васи Селиванова.
      - Ага! - кричит он. - Ага! А мы хоть и не знаменитые, а первыми вышли на Берлинер-ринг.
      - ...Успех! - восхищенно говорит Автономов Дорошенко.
      - А вот и награда! - усмехается тот и показывает на карту. - Нам чуть-чуть изменили курс наступления.
      Мы видим карту: пунктирный путь дивизии чуть-чуть довернут в сторону Берлина.
      ...Гремит музыка боя.
      Мелькнуло лицо Слюсарева.
      Яростное лицо солдата. Штык над головой.
      Под ногами Слюсарева бетонный колпак дота.
      Сбегает Слюсарев с поверженного дота, бежит... Вперед!
      - Опять у третьей армии успех! - говорит большой генерал во фронтовом штабе. - Молодцы! - и решительною рукою что-то чертит на карте.
      ...И опять ликующее лицо Васи Селиванова.
      Оно на фоне немецких вывесок...
      - Ага! - кричит Вася. - А все-таки хоть мы и не знаменитые, а первыми вырвались на окраину Берлина.
      ...Гремит музыка боя.
      Дорошенко хрипло кричит в телефон:
      - Я понял задачу. Спасибо за доверие. Оправдаем. - И, положив трубку, говорит Автономову, хитро подмигивая: - А нас опять чуть-чуть... повернули.
      - На Берлин?
      - На Берлин.
      ...Гремит музыка боя.
      Сквозь огонь бегут солдаты. Горят танки.
      Большой генерал во фронтовом штабе нахмурил брови.
      - Танки не могут пройти? - переспрашивает он кого-то, кого мы не видим. - Та-ак? А восьмая гвардейская? Встретила сильное сопротивление? Та-ак! Дайте мне чаю, голубчик. Ну что ж! Зато у третьей успех. Довернем еще раз третью! - И, отхлебывая чай из чашки, он что-то чертит на карте.
      ...Яростно гремит бой.
      Во весь голос поет свою песню Савка Панченко, но слов не слышно, и голоса Савкиного не слышно, - ликующе гремит музыка победы.
      Уличные бои в Берлине. Разбитые готические здания. Немецкие вывески. Пожары. Орлы на решетках.
      Бой.
      - Ага! - кричит Вася Селиванов. - А мы все-таки пришли в Берлин!
      Он останавливается у фонарного столба. Снимает каску, вытирает со лба грязь и пот.
      - Теперь и мы знаменитые!.. - тихо говорит он.
      ...Аккуратная табличка на перекрестке улиц.
      Обыкновенная табличка.
      Как все.
      Ее легко прочесть:
      "Моабитштрассе".
      Подле нее стоит Дорошенко.
      Гремит песня боя.
      Схватка на улице.
      Фашист бьет с чердака из пулемета.
      Табличка на доме: "Моабитштрассе, 173".
      Бой в подвале.
      Хриплый бой. Гранатный бой.
      Мертвый гитлеровец на перекрестке.
      Табличка на доме: "Моабитштрассе, 151".
      Волокут орудие солдаты.
      Стонет под колесами булыжник.
      Идет по улице Дорошенко, прижимается к стенам.
      Наган в руке.
      Табличка на доме: "Моабитштрассе, 147".
      Перебежками от дома к дому бежит Вася Селиванов.
      С ним несколько бойцов.
      Вот они упали... Стреляют...
      Со всех сторон рвется на них огонь.
      Табличка на доме: "Моабитштрассе, 139".
      От дома к дому идет раненный в голову Дорошенко.
      Голова перевязана.
      Кровь на марле.
      Глаза воспалены.
      Откуда-то из окна летит на Дорошенко фаустпатрон.
      Еле успел отскочить Дорошенко.
      Табличка на доме: "Моабитштрассе, 133".
      Подвал какого-то дома. Телефоны. КП.
      Теперь рядом с Дорошенко Автономов.
      У корреспондента рука перевязана.
      - Я вам приказал не лезть в огонь! - раздраженно говорит Дорошенко. Разве там место корреспондента?
      - А кто знает, где место корреспондента в бою? - усмехается Автономов. Потом смотрит на Дорошенко и говорит тихо: - В этот дом... мы войдем вместе...
      Табличка на доме: "Моабитштрассе, 127".
      Идут Дорошенко и Автономов.
      - Пять домов осталось, - хрипло говорит Дорошенко.
      Гремит бой вокруг.
      Поют камни под снарядами.
      Табличка на доме: "Моабитштрассе, 121".
      - Два дома осталось! - говорит Дорошенко и поправляет перевязку.
      - Только бы дойти!
      И вдруг затихает музыка боя.
      Рассеивается пороховой дым...
      Улеглась кирпичная пыль...
      Дорошенко и Автономов стоят подле дома, на котором табличка: "Моабитштрассе, 117".
      Это обыкновенный дом.
      Как все.
      Серый, каменный, скучный.
      - Вот вы и пришли! - тихо улыбнувшись, сказал Автономов.
      (Пауза.)
      - Д-да... - негромко отозвался Дорошенко. - Вот мы и пришли.
      Еще немного постоял он у дома.
      Потом распахнул парадную дверь.
      И пошел по лестнице.
      Автономов за ним.
      Бесконечная лестница...
      Металлические перила.
      Разбитые стекла в фонарях...
      И, наконец, дверь: "Герр Отто Шульц".
      Дорошенко остановился.
      Прочел табличку.
      Зачем-то поправил ремень на гимнастерке...
      ...и постучал.
      Никто не отозвался.
      Он постучал еще раз.
      Потом просто тихо толкнул дверь, и она открылась...
      ...Они вошли в квартиру Отто Шульца.
      Мусор в передней.
      Паутина.
      Запустение.
      Они осторожно прошли по коридору...
      Вошли в комнаты.
      Пусто, пусто везде.
      Разбитые стекла дребезжат... Где-то еще стреляют...
      Дорошенко толкнул дверь в следующую комнату.
      Дверь скрипнула и отворилась.
      Они вошли в полутемную комнату.
      Это - спальня.
      В ее углу замерла в смертельном ужасе чета Шульцев: маленький, худощавый старичок и седая женщина в пуховом платке.
      Дорошенко стал перед ними.
      Они поднялись тоже. Дрожат.
      - Герр Отто Шульц? - хрипло спросил Дорошенко.
      - Яволь! - чуть слышно ответил Шульц.
      Автономов тревожно следил за Дорошенко.
      А тот в упор смотрел на Шульца.
      Словно хотел он в нем узнать, угадать черты его сына - палача, разрушившего семью Дорошенко.
      Но Отто Шульц был просто маленький и тщедушный человечек, и лицо его, похожее на сморщенный кулачок, дрожало и прыгало.
      Дорошенко обвел взглядом стены спальни.
      Бросился в глаза большой портрет. Фашист в офицерской форме.
      Дорошенко сразу узнал в нем своего смертельного врага. Был гитлеровец на портрете весел и самодоволен, горд тупой гордостью нациста 1942 года.
      Немец с портрета смотрел на Дорошенко и нагло ухмылялся. Его не страшило, что теперь Дорошенко пришел в его дом, что теперь его, немца, старики родители были во власти Дорошенко, как когда-то семья Дорошенко в его власти.
      Немец на портрете ухмылялся...
      Но вокруг портрета была уже черная траурная рамка. И черные традиционные банты по углам.
      Автономов вспомнил всех убитых фрицев, которые попадались ему на дороге от дома до Берлина. Вот так же лежали эти трупы на снегу или в грязи и скалились страшною ухмылкою мертвяков, как скалится сейчас с портрета старший сын Отто Шульца.
      - Сын? - спросил он Шульца, указывая на портрет и еще раз переспросил по-немецки: - Сын?
      - Да, да, - ответил старик по-немецки. - Мой сын... Он убит под Киевом.
      Автономов перевел глаза на другие стены. Там тоже висели портреты молодых немцев. И портреты эти тоже были в черных траурных рамках.
      И, следя за его взором, старый Шульц пояснял кратко:
      - Сталинград... Минск... Моздок...
      А по его лицу текли грязные, жалкие слезы, и он боялся утереть их, боялся сесть и по-отцовски заплакать.
      - Пойдем? - тихо спросил у Дорошенко Автономов. Но Дорошенко смотрел на старуху Шульц.
      Он смотрел на ее белый пуховый платок с длинными кистями, в который старуха под взглядом мрачных глаз Дорошенко куталась, ежась и трепеща.
      Он смотрел только на этот платок, неотрывно и напряженно, о чем-то думая и что-то вспоминая... И когда Автономов тихонько потряс его за плечо, он сказал, горько улыбнувшись:
      - Это было всего четыре года назад... Я был в Москве, в ЦК, по делам района...
      Автономов удивленно посмотрел на него.
      - Пойдем! - беспокойно сказал он.
      - И я купил этот платок... оренбургский... теплый... жене... - Он усмехнулся. - Я так ей редко делал подарки... Все некогда, дела... а тут купил... И она удивилась... И даже заплакала от радости, дуреха ты моя. И сказала: "А я думала, ты забыл, что сейчас как раз пятнадцатилетие нашей жизни..." И тогда же она вышила на платке памятную метку... вон ту... - Он показал на платок старухи. - Я сразу узнал.
      Автономов вдруг резко дернулся к старухе, но Дорошенко удержал его руку.
      - Не надо! - сказал он. - Пусть носит. Зачем он мне теперь? - Он еще раз обвел взглядом стены, портреты, стариков и, круто повернувшись, пошел прочь из этого дома...
      ...Молча шли они по Моабитштрассе.
      Наконец, Автономов сказал тихо и впервые называя Дорошенко на "ты":
      - Зачем же ты шел на Моабитштрассе, Дорошенко?
      - Зачем я шел? От Дона до Днепра казалось мне: иду я выручать семью... Но я не нашел семьи за Днепром, нашел могилы и... и пошел дальше. (Пауза.) От Днепра до Польши казалось мне: иду я искать детей... в неволе. Но в Польше я узнал, что их уже... не надо искать... но я...
      - Пошел дальше.
      - Казалось мне, - продолжал, мрачнея, Дорошенко, - что иду я теперь, чтоб отомстить немцам... герру Отто Шульцу, отцу того, кто... Но...
      - Но ты не убил его... И не мог бы убить... и пойдешь дальше.
      - Да. И пойду дальше. До конца. - Он потер висок. - Зачем же шел? (Пауза.) Он усмехнулся. - Когда англичанин или американец идет на войну идут они из-за доллара. Когда немец воюет - воюет он из страха дисциплины или ради разбоя. А когда русского подымешь на войну, то воевать он пойдет ради... ради человечности. (Пауза.) Да, я потерял дом, семью, детей, но это я - простой русский человек - спас человечество. И этим моя душа довольна.
      - Я знаю это, - тихо отозвался Автономов.
      Вдруг им навстречу из каких-то железных ворот с решетками выходит странная группа.
      Это - пять человек в полосатой тюремной робе.
      Костлявые, заросшие седой щетиной, страшные, они больше похожи на призраков, чем на людей.
      Они стоят у ворот тюрьмы, еще не зная, куда им идти и что делать.
      Они жадно вдыхают ветер свободы.
      - Вы кто такие? - спрашивает их Автономов.
      Увидев русских, они как-то сразу оживляются, их лица светлеют, на глазах появляются слезы.
      - Кто вы такие? - участливо спрашивает Автономов.
      - Мы? Мы - немцы, - по-русски, но с сильным акцентом отвечает ему самый старый из них, седой человек с редкими длинными волосами.
      - Немцы? - удивленно переспрашивает корреспондент и невольно бросает взгляд на их тюремные куртки, на обрывки кандалов на ногах.
      Старик усмехается:
      - А вы думаете, что немцы бывают только палачи? Есть немцы-жертвы! - И просто прибавляет: - Мы - коммунисты.
      И тогда Автономов вдруг порывисто бросается к нему и хватает его руку.
      Он трясет ее долго и молча.
      А остальные четверо подымают над головою сжатые кулаки.
      - Рот Фронт!
      И вспоминается Красный Веддинг.
      Сжатые кулаки, сейчас костлявые и покрытые седою шерстью, они были когда-то грозными, могучими. Их было пять миллионов, но они не могли остановить Гитлера.
      Старик трясет руку Автономова и плачет.
      - Когда-то... - говорит он сквозь слезы, - я хорошо говорил по-русски. Я жил и учился в Москве... И я мечтал - о да! - о свободной Германии... Простите, я плачу... Но там, - он показывает на тюрьму, - там, в Моабите, я ни разу не плакал.
      - Куда же вы идете теперь? - спрашивает Дорошенко.
      - Куда? - старик оглянулся вокруг. Развалины окружали их, кирпичная пыль и дым. Но таким просторным казался вчерашнему узнику мир, что он широко распахнул руки, не в силах обнять его. - Мы пойдем... в Германию, - сказал он. - В нашу Германию. Ах, товарищ! Это вы спасли Германию от Гитлера для нас, для немцев. Спасибо!..
      Он трясет руки Дорошенко и Автономова; его товарищи делают то же.
      ...И вот они уже идут на Моабитштрассе.
      И Автономов тихо говорит им вслед:
      - Счастливого пути, товарищи!
      ...И снова гремит музыка боя.
      Развалины. КП Васи Селиванова.
      Телефон в расщелине стены.
      Вася лежит на земле. На кирпичах перед ним расстелена карта.
      Рядом сидит Галя.
      - Нет, ты гляди, гляди, Галя! - возбужденно говорит Вася, тыча пальцем в карту. - Вот мы. А вот, рукой подать, Шпрее. Мост "Мольтке-старший". А за мостом уж, - сказать и дух захватывает! - рейхстаг. А? И вдруг не мы... а? И он с силою хлопает ладонью по карте. - Как же не мы?
      - Не горячись, Вася, - шепчет Галя. - Очень я тебя прошу - не горячись!
      - Как же не горячиться? Ведь это мой, мой рейхстаг, я к нему грудью пробился. Нет, кабы я был генералом, я б позвал к себе... меня и сказал бы... мне: "Комбат Василий Селиванов! Ты геройски прошел от Дона до Берлина. Хотел было я тебя окраиной пустить, но ты хоть и не гвардеец, а геройский командир и сам прорвался в центр. Поэтому бери-ка ты, брат, рейхстаг!" И я бы взял.
      - Ты не горячись, Вася. Ты береги себя. Ну, хоть ради меня.
      Она с любовной нежностью смотрит на него.
      У него воспалены от бессонницы глаза. Он похудел. Волосы его выгорели. Лицо в пыли.
      - Побереги себя, Вася! - тихо шепчет она и вдруг отворачивается от него и, не глядя, застенчиво и чуть слышно шепчет: - Я люблю тебя, Вася!
      - Любишь? - удивился и обрадовался он. Схватил ее руки. - Сказала-таки, наконец! - Он нежно смотрит на нее и тихо выпускает ее руки из своих. - А сказала... не вовремя. Эх, Галя! Не вовремя сказала. Вот теперь я буду свою жизнь жалеть... мечтать о счастье... а это нельзя сейчас. Нельзя. Не надо.
      - А я ведь не труса люблю. Я люблю героя, Вася. - Она тихо берет его руку: - Ты не жалей ни себя, ни меня, ни жизни... Ты только... береги себя от напрасной смерти. А если надо... Ну что ж. Я ведь люблю тебя. Навеки.
      Кирпичная пыль с развалин летит на них.
      ...Сигнал.
      Атака.
      Ночь.
      Прямо на зрителя бегут бойцы.
      Луна на штыках.
      Хрипло кричит передний:
      - Шпрее, ребята!
      И вбегает на мост.
      ...Мост "Мольтке-старший".
      Трамвайная линия через мост.
      Две баррикады.
      Надолбы из рельсов.
      Труп немца на железных перилах.
      Мы видим, как ползут по мосту саперы.
      Подрывают надолбу.
      Взрыв. Камни и рельсы летят в воздух.
      Мы видим этот мост на карте у Дорошенко.
      У Дорошенко еще перевязана голова. Он сидит на табурете у телефона. Тычет карандашом в карту - мост "Мольтке-старший". Шепчет:
      - Взять этот проклятый мост, взять!
      Пробегают по мосту солдаты.
      Бой на мосту.
      Огонь со всех сторон.
      Увязшая на мосту пушка.
      Мелькают лица Слюсарева, Пети, Савченко...
      Вот кто-то из них, высоко подняв винтовку над головою, вскарабкался на берег уже за мостом.
      Стоит, широко расставив ноги.
      Дорошенко отмечает на карте: мост взят. И впивается глазами в следующее препятствие: белый дом на берегу Шпрее.
      ...Яростный бой за белый дом.
      Бой гранат, фаустпатронов, штыков и ножей.
      Немецкая самоходка бьет по нашим из двора дома.
      Она бьет метко и зло, словно выплевывает жертвы.
      Какой-то белокурый солдат подбирается к ней ползком.
      И, лежа, с размаху бросает связку гранат.
      Горит самоходка.
      Припадает к земле мертвый белокурый солдат. Мы не знаем его имени.
      ...Вслед за Дорошенко по мосту "Мольтке-старший" бежит телефонист с аппаратом.
      Вьется тонкая жилка проволоки за ними...
      Они пробежали мост. Упали наземь берега.
      - Связь! - яростно кричит Дорошенко.
      Когда он сердится, на повязке проступает кровь.
      Телефонист лежит рядом с ним.
      Проворно подает трубку.
      - Белый дом взяли, товарищ генерал! - кричит Дорошенко в трубку. Атакуем красный дом - канцелярию Гиммлера.
      Бой у красного дома.
      От дома остались одни развалины.
      И бой идет в развалинах.
      В обломках лестниц.
      У слуховых окон.
      В подвалах.
      Рукопашные схватки.
      Перекошенные лица. Хриплые крики. Руки на горле.
      Штык о штык. Нож в зубах. Хрипение умирающих. Граната, брошенная через окно. Гарь. Дым.
      Запах пороха, крови и паленого мяса.
      - ...Селиванова мне! - кричит Дорошенко связисту. - Селиванов где?
      - Я ищу, товарищ полковник, ищу! - оправдывается телефонист. - Они переносят связь. Они, кажется, уже взяли дом Гиммлера.
      ...А Вася Селиванов с несколькими бойцами врывается в дом.
      За ними - стихает бой, оседает пыль, умолкает шум.
      По мертвым, разрушенным комнатам нижнего, полуподвального этажа идет Вася.
      На его лице - упоение боя. Слава. Удача. Победа.
      Ударом сапога распахивает он какую-то дверь и останавливается, подняв над головой гранату.
      Но в подвале никого нет.
      Он бросается тогда к окну и - замирает.
      Видна через окно площадь, большая, изрытая траншеями и канавами, и в конце ее - знакомое по фотографиям черное здание с колоннами.
      Вася застывает у окна. Стоит и смотрит.
      Полуподвал наполняется людьми. Приходят связисты, солдаты.
      Располагаются на полу. Вошел Автономов. Увидел Галю. Тихо беседует с ней.
      Но Вася Селиванов ничего и никого не видит. Он смотрит в окно.
      - Товарищ капитан! Товарищ капитан! - шепчет ему связист. - Вас! - и подает трубку.
      Машинально берет Вася трубку и, продолжая смотреть в окно, отвечает:
      - Да. Я... Что? Да. Взял. Теперь? Теперь стою у окна и вижу... черные стены здания... Кажется, это рейхстаг. - Он опускает трубку и только сейчас замечает, что вокруг него много людей.
      Он смотрит на них, узнает.
      И говорит просто, показывая в окно:
      - Рейхстаг, товарищи!
      ...Раннее утро над Кеннигсплацем в Берлине.
      30 апреля 1945 года.
      Вася стоит у окна и смотрит. Рядом с ним Галя.
      Тихо вокруг. Мертва площадь.
      Ее камни, ее асфальт, ее канавы и рвы, ее скрытые ловушки - все молчит.
      В подвале не спят люди.
      Они еще не получили никакого приказа, но всей кожею своею чувствуют: скоро бой. Последний и, может быть, самый яростный за всю войну бой.
      Они спокойно ждут его.
      Слюсарев черпает деревянной ложкой тушенку из консервной банки, ест и говорит:
      - Рейхстаг возьмем - тут войне и конец!
      - Так-таки и конец? - перебивает другой солдат, пожилой, светлоусый. Это ты где-то вычитал?
      - Сам догадался, - спокойно отвечает Слюсарев, облизывает ложку, прячет за голенище. - В рейхстаге, слышь, сам Гитлер сидит. Гитлера споймаем - и войне конец.
      - Тю-тю! - засмеялся светлоусый. - Гитлер небось уж давно где-нибудь в Аргентине. Смотался!
      - Как же он может смотаться, когда Берлин у нас в кольце, в окружении!
      - А он на подводной лодке сиганул, - предположил Петя.
      Слюсарев, усмехаясь, посмотрел на него.
      - Ну, подводную лодку он, допущаю, достанет. Это возможно, но где ж он в Берлине море возьмет, а, Петя?
      - Так он на аэроплане до моря полетит... - неуверенно предположил Петя.
      - Нет, мне его тут найтить желательно, - сказал Слюсарев. - Я с ним поговорить хочу. Один на один. На три слова.
      Автономов прислушивается к солдатской беседе.
      - А хорошо бы... - задумчиво сказал светлоусый солдат, - хорошо бы войне конец. Д-да... К севу не обернемся, а к уборке как раз... хорошо-о!
      - Надоела война? - спросил корреспондент.
      - Что и говорить!
      - Маета, разорение...
      - Ну, теперь скоро кончим! - сказал Слюсарев.
      - Как-то жить будем? - Разорен мир-то...
      - Ничаво! Хорошо жить будем!
      - Д-да... - сказал светлоусый, - жить... хорошо бы! Жить хочется!
      - Небось и семейные наши заждались.
      - Нелегко-то им, старикам да бабам.
      К солдатам вдруг подходит капитан Селиванов. У него сосредоточенный вид - и все встают, подтягиваются, подбирают оружие.
      Вася смотрит на часы.
      - Через полчаса пойдем на штурм, - говорит он негромко. - На штурм рейхстага. - И вдруг, неожиданно для самого себя, улыбается светлой, лихой, мальчишеской улыбкой. - Вот хоть и не знаменитые мы, а это нам выпала великая честь: водрузить знамя победы! - Он осматривается вокруг. Начальнику штаба батальона: - Ширяев! Дай знамя!
      Лейтенант Ширяев приносит знамя. Оно свернуто вокруг древка.
      Вася распускает его. Гладит шелк рукою.
      Потом смотрит на бойцов.
      - Ну? - говорит он. - Кто хочет рискнуть и... и донести знамя до рейхстага? Два шага вперед - марш!
      И все, кто был в подвале, поспешно сделали эти два шага.
      - Все хотят? - удивился Вася. - Ну, черти...
      - Дай мне, капитан, - сказал Слюсарев. - Я с тем от самого Днепра иду.
      - Мне доверь! - просит светлоусый. - Я сталинградский.
      - Мне поручи! Мне! Мне! - раздаются голоса.
      - Да что вы, ребята? - засмеялся Вася. - Да ведь это же, это... чертовский риск. - Он испытующе смотрит на всех. - Вы что ж... жить не хотите?
      - Жить хотим! - ответил Слюсарев за всех. - Как не хотеть!.. А победить хочется еще больше.
      Вася растерянно смотрит на своих солдат. Все они ждут его решения.
      Огромные, умоляющие глаза Пети... В них столько мольбы, что и Вася дрогнул.
      - Ты водрузишь знамя, Петя! - сказал он. - Ты моложе, ловчее, проворнее... И сирота?
      - Сирота, товарищ капитан, круглый сирота.
      - Бери знамя, Петя. Водружай! - И Вася вдруг рванулся к нему и крепко расцеловал мальчика.
      На Петю смотрят все. Он краснеет, берет знамя и тихонько целует его шелковый край.
      Вася смотрит на часы: - "Через девятнадцать минут - штурм!" - и отходит к окну.
      Солдаты расходятся по углам.
      - Ну, ничего! - проворчал Слюсарев. - Авось и мы не глупые! - И он подмигнул Автономову.
      - А что? - заинтересовался тот.
      - Тсс! - тихо прошептал Слюсарев. - Гляди! - он показал ему что-то засунутое за пазуху.
      Это был маленький красный флажок. Без номера. Без имени.
      - Все припасли! - усмехнулся Слюсарев. - А там, - он кивнул головой на окно, - там видно будет, чей флаг до купола дойдет.
      ...Заря подымается над Кеннигсплацем.
      Она кровавая.
      Вася и Галя стоят у окна.
      - Сейчас пойдем, - говорит Вася. - Эх, хочу я тебя поцеловать, Галя! Так хочу. А не буду. Там, - он показывает на рейхстаг, - там поцелуемся.
      - Ты береги себя, Вася.
      - Нет! - покачал он головой. - Не буду беречь. Сейчас не буду. Сейчас, гляди, - он показал на солдат, - сейчас никто себя не бережет!
      Он вдруг с силой обнимает ее за плечи.
      - Эх, Галя! Как мы славно жить с тобой будем! Так хорошо жить будем! Так хорошо! - Он обернулся к бойцам и махнул рукой: - Давай, ребята!
      Вскочили на ноги бойцы.
      Первая группа подошла к окну. Среди них Петя со знаменем.
      На секунду оглянулись они на товарищей. Молча посмотрели. Молча, взглядом, попрощались. Кто-то приветственно и прощально рукой махнул...
      ...И выпрыгнули из окна на площадь.
      И словно ждали этого жерла батарей, минометов, орудий...
      Загрохотало небо. Застонала площадь под снарядами.
      Посыпалась штукатурка в подвале.
      - Давай! - крикнул Вася, и вторая группа солдат бросилась к окну.
      Как парашютисты перед прыжком, замерли они у окна на секунду, перевели дух и - прыгнули.
      И новая партия, ставшая на их место у окна, тревожно смотрела вслед.
      - Убит? Нет, подняли, бежит. А этот упал. Готов, бедняга.
      - Давай! - крикнул Вася, и люди без колебания бросились из окна.
      Гремит музыка боя.
      Самая яростная за всю войну.
      - Хорошо жить будем, Галя! - крикнул Вася и с остатками батальона прыгнул через окно.
      Теперь к окну подбегают Галя и Автономов. Они смотрят в окно, и им видна вся площадь и бой на ней.
      - Никто, - говорит Автономов, - никто в мире не сможет понять наших людей. Так любить жизнь, как наши любят ее, и так легко, весело, без сожаления и вздоха идти на смерть только русские могут!
      - Я за Васю боюсь... - прошептала Галя.
      - Идти добровольно на смерть, зная, что это последний бой и завтра победа, и жизнь, и награда... Нет, это только советские люди могут!
      - Как я боюсь за Васю.
      - А я? - не слушая ее, размышляет корреспондент. - Почему я не могу вместе с ними? Почему я, как проклятый Пимен, всегда только соглядатай и никогда участник?
      - Вы обязаны написать о них...
      - И я напишу. Теперь уж я знаю, что напишу. Но сейчас... к черту! Кому нужны мои писания, когда там...
      - Смотрите! - вдруг закричала Галя. - Петя, Петя упал!
      Им видна через окно площадь. Видно, как бегут и ползут по площади через рвы и канавы бойцы. Видно, как над упавшим со знаменем Петей склонился солдат, взял из коченеющих рук знамя и побежал дальше.
      - Его Петей звали, - пробормотал Автономов. - Не забыть, ничего не забыть!
      - Ну, - говорит Галя. - Теперь и мне пора. - Она смотрит на корреспондента, торопливо шепчет: - Если что случится... скажите Васе: его одного... на всю жизнь... - Она вдруг порывисто целует Автономова и прыгает через окно.
      - Я скажу, Галя! - кричит он вслед. И уже себе: - И поцелуй передам. Он ведь не мне. Ему. А я? Я только поверенный чужих дел, чужих страстей, свидетель чужих подвигов. Но я напишу о вас, друзья, вы не сомневайтесь!..
      И он продолжает смотреть через окно на площадь.
      А на площади кипит бой.
      На руках вытаскивают артиллеристы орудия и бесстрашно бьют прямой наводкой по рейхстагу. Вокруг них дым и стон, падают снаряды, а они невозмутимо бьют да бьют.
      Какой-то неукротимый танк - № 122 на его башне - выкатился прямо против рейхстага и бьет, бьет. Все горит вокруг него, но он не прекращает огня.
      Бегут по площади бойцы на штурм рейхстага.
      И многие, не добежав, падают.
      В правой руке - винтовка, в левой намертво зажат красный флажок.
      - Они не дошли... не водрузили знамя над куполом, - бормочет Автономов, - но это они... мертвые... своими телами проложили дорогу живым... и знамени... Я должен знать их имена!
      К окну подходит начальник штаба батальона Ширяев. Он стоит рядом с корреспондентом.
      - Отчего вы без блокнота? - спрашивает он. - Почему не записываете?
      - Я не буду ничего записывать! - сердито отвечает Автономов. - Я этого не забуду никогда!
      Видна площадь перед рейхстагом.
      Вот уже близки к рейхстагу передние, самые смелые, самые лихие воины.
      Впереди всех, со знаменем в руках, бежит молодой парень.
      - Кто это? - спрашивает Автономов.
      - Это Пятницкий. Комсомолец.
      Пятницкий подбегает к рейхстагу и вдруг, широко раскинув руки, падает.
      Он падает у самой первой ступеньки лестницы, ведущей в рейхстаг.
      Судорожным движением он рвется вперед - и умирает на первой ступеньке. Знамя лежит рядом с ним.
      - Его Пятницким звали, - говорит Автономов. - Я не забуду.
      А бой кипит...
      И знамя из мертвых рук переходит в руки живых.
      Вот оно уже на третьей ступеньке лестницы...
      Его хорошо видно и Автономову и всем на площади.
      Вот оно уже над железною решеткою у окна полуподвала.
      Вот оно врывается в здание вместе с бойцами...
      И вот оно вздымается над рейхстагом... не над куполом, - до купола далеко, не доберешься, - весь рейхстаг теперь под огнем немецкой артиллерии, - но над фронтоном первого этажа есть скульптурная группа: женщина с короной в колеснице. И в корону этой женщины грузин Кантария и русский Егоров втыкают древко знамени.
      Это видно Васе из его КП в рейхстаге.
      И он кричит в трубку:
      - Тут какая-то принцесса Турандот. Что? Не знаю. Турандот. Да. Ну, мы ей в корону знамя и воткнули. Всем видно? - И он хохочет.
      Это было 30 апреля 1945 года в сумерки.
      Развевается знамя.
      Горит рейхстаг.
      ...Дым в рейхстаге...