Скиталец Ларвеф

      - Но тогда меня еще не существовало. Я еще не родился, когда вы улетели.
      - Какая разница, были вы или вас не было? Важно то, что вы существуете сейчас. И я рад, что я с вами. Покажите мне свою лабораторию.
      - Может, вы хотите немножко поработать вместе со мной? - пошутил Эрон.
      - Хочу.
      Ларвеф кивнул головой и улыбнулся.
      - Очень хочу. И не только с вами, но со всеми вашими современниками. С каждым рыбаком и с каждым астрономом, с каждым агробиологом и с каждым педагогом. Никому я так не завидую, как воспитателям. Они проводят жизнь с детьми. Вокруг них любознательные детские глаза. Вы не представляете, как я тосковал по детям нашей планеты.
      - Пока вы тосковали, они стали взрослыми.
      - Детство вечно. На смену одним Детям приходят Другие. Мир непрерывно смотрит вокруг себя детскими глазами. И это прекрасно! Детство! Я улетел от него. Я снова прилетел к нему. Каждый день я вижу детей, говорю с ними. Отвечаю на их вопросы.
      - Вы в самом деле хотите поработать? Но что вам мешает? Каждый будет рад вам, как я.
      - Недостаток времени. Пространство уже зовет меня. Торопит. Я должен скоро улететь. Показывайте свою лабораторию. И заодно расскажите мне: почему из всего живого мира вы выбрали для изучения именно насекомых?
      Эрон-старший любил отвечать на этот вопрос. Ведь сколько раз он сам задавал его себе.
      - Насекомых намного больше, чем всех остальных видов животных, вместе взятых. Достигли ли они вершины своего развития? Мы этого не знаем. Но мы знаем другое. Изучая палеонтологию, мы видим, что все группы животных возникают, достигают пределов развития, а затем приходят в упадок. Признаки эволюционного упадка мы наблюдаем сейчас почти у всех важнейших отрядов животных. В предшествующие геологические эпохи они были более развиты и более дифференцированы. И только про насекомых мы не можем сказать этого. Их эволюционному прогрессу не видно конца. Не видно конца и края их жизненной энергии.
      - Не означает ли это, - спросил Ларвеф, - что все животные рано или поздно вымрут, останутся только одни излюбленные вами насекомые?
      - Но вы забываете о дильнейце разумном, - ответил энтомолог, - сейчас эволюция зависит не только от природы, но и от науки, от теории и практики. А наука не даст вымереть тем видам животных, которым покровительствует дильнейское общество.
      Ларвеф с интересом рассматривал приборы и новейшие аппараты энтомологической лаборатории.
      - Мир, - рассказывал Эрон своему гостю, - поворачивается к насекомым той стороной, которая недоступна нашим чувствам. Наши чувства слишком грубы и приблизительны. Чувства насекомых точны, как совершенный прибор. Разве мы способны, как кузнечик, реагировать на колебания, амплитуда которых равна половине диаметра атома водорода? Если бы дильнеец обладал такой бесподобной чуткостью, то что с нами было бы! Я, например, всякий раз вздрагиваю, когда внезапно слышу, как кто-то хлопнул дверью или крикнул. Но представьте себе, если бы мы с вами чувствовали то, что чувствует кузнечик: колебание ультрамалых величин...
      - Уж не завидуете ли вы кузнечику? - пошутил Ларвеф.
      - Завидовал бы, если бы не хотел мыслить. Чтобы осуществить то, что мы называем мышлением, нужны более грубые и стабильные условия. Разве мы могли бы думать, если бы наш слух или обоняние реагировали на колебания атома?
      - Сомневаюсь, - сказал гость.-Значит, вы не завидуете им?
      - Зачем им завидовать, когда у меня есть приборы. Вот взгляните хотя бы на этот катодный прибор, обладающий сверхвысокой чувствительностью. Пучок Х-лучей проходит через электрическое поле и натыкается на экран, покрытый флуоресцирующим веществом... Здесь может быть зарегистрировано самое мимолетное явление, недоступное нашим грубым чувствам, но вполне доступное насекомым.
      - А я завидую, - сказал вдруг Ларвеф.
      - Насекомым?
      - Нет, вам. Если бы пространство не звало меня на свои просторы, я бы остался работать вместе с вами. Удивительное единство охватывает большое и малое. Я видел двойные звезды, огромные планеты, но мне хотелось бы познать и тот малый, но бесконечно интересный мир, который изучаете вы.
      - Оставайтесь.
      - Нет, это сильнее меня... Я должен лететь. Пространство зовет!
      Именно сегодня утром Эрону-старшему вспомнился его необыкновенный гость. Он был далеко, бесконечно далеко. А жаль! Именно с ним сейчас хотелось поговорить старому ученому. О чем? О чем же еще, как не о том, что должно случиться. Хватит ли у него, Эрона-старшего, сил, чтобы перешагнуть через эту черту, через предел, созданный природой для вида "дильнеец разумный"? Он тревожился. Не странно ли это? Тревожиться оттого, что ему собираются возвратить утраченное и еще недавно считавшееся невозвратным - молодость?
      В саду было прохладно. Старик нагнулся над цветком, рассматривая его так, словно видел его в первый и последний раз. Тревога, что вместе со старостью от него отберут нечто, слившееся с ним и подобное ему, не оставляла его.
      РАССКАЗЫВАЕТ ВЕЯД
      Мы с Туафом мирно спали, когда это случилось. Бодрствовал только комочек вещества, вместивший в себя внутренний мир отсутствующей женщины и называвший себя Эроей.
      Эроя и разбудила нас.
      -Тревога! - крикнула она пронзительно громко.- Тревога!
      - Что случилось? - спросили мы с Туафом,
      -На нашем острове посторонний, - ответила она.
      Мы невольно рассмеялись. Уэра была слишком далеко от всех путей и населенных мест, чтобы здесь мог оказаться кто-то. Видно, Эрое, этому комочку вещества, почудилось. Но все же прев оказался комочек вещества, а не мы. Мы увидели летательный аппарат и высокого дильнейца, склонившегося над нами. Да, это было похоже на чудо. Мы отнеслись с недоверием к своим собственным чувствам, пока он не подошел к нам и не назвал свое имя.
      - Ларвеф, - сказал он тихо и устало.
      Мы молчали. Молчал и комочек вещества, разговорчивый шарик.
      - С космолетом, - продолжал пришелец, - на котором я странствовал много лет, случилась беда. Мне одному удалось достичь вашей станции. Признаться, не ожидал здесь кого-нибудь встретить.
      Он сделал паузу и снова назвал себя:
      - Ларвеф.
      - Ларвеф? - переспросил я. - Мне кажется знакомым это имя. Так звали одного странника, получившего взамен своих утрат сто семьдесят лет. Я видел ваше лицо на экране приближателя.
      - Я тоже, - вмешался Туаф.
      - И я видела, - раздался женский голос.
      Ларвеф оглянулся, пристально всматриваясь.
      - Мне послышался женский голос. Среди вас есть женщина?
      - Да, - сказал Туаф и показал взглядом на бесформенный комочек вещества, лежавший на краю стола.
      - И вы видели меня? - спросил вежливо Ларвеф, обращаясь к комочку вещества.-Я рад. Как вас зовут?
      - Эроя.
      - Красивое имя.
      - Благодарю.
      - Ну что ж, я рад, что встретил здесь живых дильнейцев. Я на это не рассчитывал. И вы давно живете здесь?
      - Давно. Слишком давно, - ответил я. - Шесть лет.
      - А вы? - обернулся Ларвеф и нежно посмотрел на комочек вещества.
      - Я? Я не знаю, что такое "давно" и что такое "недавно". Эти слова имеют смысл только для тех, кто существует временно и чья непрочность подвержена всем нелепым случайностям бытия. Я же жила всегда. Для меня не существует ни время, ни пространство.
      - Она шутит, - прервал Эрою Туаф. - Кроме того, она не в ладу с логикой. Маленький дефект в конструкции. Ошибка. Неисправность.
      - Ошибка? - спросил Ларвеф.-Ну, что ж. Я всю жизнь ошибался и далеко не всегда был в ладу с логикой. Мы найдем с ней общий язык.
      И он снова посмотрел на край стола, где лежал шарик, комочек вещества, полного жизни, страстей и пристрастий.
      Он посмотрел чуть нежно и ласково, словно прозревал сквозь оболочку прекрасную и только ему одному открывшуюся суть. Он протянул руку, чтобы притронуться к трагическому комочку, к этому парадоксальному шарику, но раздумал.
      - Я понимаю вас, Эроя, - сказал он тихо. - И понимаю потому, что жил в двух разных столетиях и снова отправился в путь в поисках другого времени. "Давно" и "недавно" для меня имеют тоже другой смысл, чем для всех.
      Он больше ничего не добавил к тому, что сказал, и стал устраиваться. По-видимому, он собирался здесь жить. Впрочем, что ему еще оставалось?
      Теперь нас было трое, если не считать комочка, оболочку, за которой скрывалось нечто загадочное.
      - Вы играете в логическую игру? - спросил Туаф, давно мечтавший о живом партнере.
      - Нет. Не играю, - сухо ответил Ларвеф.
      Он был молчалив. В этом мы убедились вскоре. Слишком молчалив. И это понятно. Ведь он долго, слишком долго отсутствовал.
      Отсутствовал? Это мало сказать. Отсутствие было его призванием, его профессией. Но обстоятельства жестоко подшутили над ним. Вместо необъятной Вселенной он получил крошечный островок, крохотную искусственную планетку. Он шагал по ней, как леопард в клетке. Ходил и ходил взад и вперед. Наконец он спросил нас;
      - Долго вы намерены околачиваться в этой дыре?
      - Не дольше вас, - ответил Туаф и усмехнулся.
      - Я не намерен здесь засиживаться, - сказал Ларвеф, и на его узком длинном лице отразилась решительная и дерзкая мысль.
      - А что вы можете предпринять? Отремонтировать летательный аппарат и улететь.
      На этот раз задал вопрос я:
      - Далеко ли вы улетите на таком аппарате?
      - Недалеко. Согласен. Но лучше погибнуть, борясь с пространством, чем годами сидеть и ждать.
      - Он нетерпелив, - сказал Туаф.
      Ларвеф усмехнулся.
      - И это говорите вы мне, обогнавшему почти на двести лет самого себя, дильнейцу, знающему, что такое расстояние и время.
      - В самоубийстве нет ничего героического, - сказал я. - Значит, остается только ждать, хотите вы этого или не хотите.
      Ларвеф промолчал. Он повернулся и зашагал. Он шел, словно впереди была даль, бесконечность. Но увы! - ее не было. Впереди граница всего в каких-то двух-трех километрах. А за ней зиял провал, пустота, бездна, бесконечность. Но он шел, шел так, словно хотел перешагнуть через границу. Его не пугали пустота и бездна. Она звала его. Он шел, и мы боялись, что он не вернется. Но он возвращался, каждый раз возвращался и снова уходил.
      НА БЕРЕГУ ОЗЕРА БАЙКАЛ
      Вот что поведал однажды Ларвеф Веяду, Туафу и комочку вещества, называвшему себя Эроей и тоже умевшему слушать и понимать:
      - Есть события, о которых я еще не рассказывал никому. Вы первые узнаете о них, если не считать моих спутников. Но никто из них не остался в живых, и некому подтвердить истинность моих слов. Большой космолет, на котором я возвращался из странствий, как вам известно, погиб, и я достиг Дильнеи на легком летательном аппарате. Этот аппарат сейчас стоит в Музее истории космонавтики и удивляет всех, кто способен чему-нибудь удивляться. Почему я до сих пор молчал? Я надеялся, что события продолжатся.
      Теперь у меня почти нет надежды на продолжение истории, которую я сейчас вам расскажу, и поэтому я буду вынужден ограничиться ее началом. Мне удалось побывать на планете, которую ее жители называют Землей. Космолет не стал приземляться. Он остановился на естественном спутнике этой планеты, который люди называют Луной, откуда легкий аппарат меня одного доставил на Землю. Так было решено после долгих споров и размышлений. Посадка на малоизученной и населенной планете представляет риск, а командир космолета и начальник экспедиции не хотел рисковать. Я был послан на Землю, чтобы заснять и записать с помощью электронной аппаратуры все, что могло представлять интерес для цивилизации Дильнеи. О Земле, несмотря на совершенство нашей оптики, мы знали мало. Мы гадали о высокоразумных существах, населявших эту планету. Кто они? И по анализам оптических данных, и по другим признакам мы решили, что на Земле еще каменный век, а ее жители еще совсем недавно переступили ту черту, которая отделяет мир биологический от мира социального.
      Я приземлился в лесу. Впереди сверкали снежными верхушками высокие и крутые синие горы. Затем я увидел прозрачное пространство, висевшее среди гор. Это было огромное озеро. Я смотрел и слушал. Оптические и звуковые впечатления слились. Казалось, я слушал симфонию, которую исполняла сама природа. У моих ног звенел ручей. Вода неслась по камням с необычайной стремительностью, и звучание падающей воды, ее грохот и звон наполняли слух однотонной и мелодичной музыкой. И тут я увидел тропу. Ее протоптали разумные существа, по-видимому подобные нам.
      В песке я разглядел след ноги... Я вступил на тропу и, доверившись ей, пошел туда, куда она вела меня. Воздух был густ, напоен запахами хвои, цветов, ветвей. Он пьянил меня.
      Кружилась голова. Сердце усиленно билось от предчувствия неизвестного. Никогда я еще не Испытывал такого легкого и острого чувства, даже во сне. Тропа привела меня на холм, но не кончилась там, а вела дальше и дальше в глубины синего леса, то смыкавшегося за моей спиной, то снова расступавшегося, чтобы пропустить меня вперед.
      Внезапно я вышел на поляну и увидел стадо рогатых животных, низко наклонявших морды и щипавших серебристый мох. Вдали были видны конусообразные жилища. Над ними вился дымок. Я остановился, пораженный, словно попал в далекое прошлое Дильнеи, в неолитический век. Значит, мы не ошиблись, когда гадали о населении Земли. Здесь еще неолит. Интересно, как ко мне отнесутся неолитические охотники? А что, если они примут меня за бога? Я невольно рассмеялся. Нет, мне вовсе это не улыбалось. Могут еще принести мне кровавую жертву. В детстве я любил читать исторические повести о первобытных обычаях и нравах. Разумеется, у них существуют легенды, и в моем появлении они увидят подтверждение своих мифов. А может, меня убьют? И это не исключено. У них, должно быть, зоркие глаза, обостренные первобытным инстинктом. Коварная стрела, копье или дротик могут попасть в сердце или в глаз. Они, надо думать, отличные стрелки. Но любопытство всегда сильнее страха. Я долго стоял, всматриваясь в открывшийся мне мир. Кусочек древней эпической песни, которую исполняла сама действительность. Из крайнего чума выбежало двое ребятишек: мальчик и девочка. Она убегала, он догонял. Бежали в мою сторону. Пока еще не видели меня, закрытого кустами. Все ближе и ближе..., И вот, добежав до кустов, они остановились. Мальчик первым увидел меня.
      На его оживленном смехом лице отразился испуг и недоумение. Он что-то сказал девочке, и она тоже остановилась. Они были в пяти шагах от меня. Я рассматривал детей. В их скуластых лицах с узкими глазами, испуганно и недоуменно глядевшими на меня, было нечто дикое и прекрасное. Я еще никогда не видел такой живости и красоты. Незаметно нажал на кнопку видеоинформационного аппарата, чтобы запечатлеть их в этот миг. Они не подозревали, что их запечатлевают. Миг длился. Необыкновенный, страшный и чудесный миг моего первого знакомства с жителями Земли.
      Потом мальчик подошел ближе и что-то спросил у меня на своем странно звучавшем языке. Я молчал. Он догадался, что я его не понял, и, показав на себя пальцем, назвал свое имя:
      - Гольчей.
      Затем он показал на девочку, по-видимому сестренку, и назвал ее имя:
      - Катэма.
      Тогда я назвал себя.
      - Ларвеф, - сказал я.
      Эти три слова, три названия, три имени, произнесенные вслух, начали действовать с поразительной скоростью. Они уничтожили ту пропасть, которая только что была здесь, лежала между мною и детьми Земли. Девочка приветливо рассмеялась. Улыбнулся и мальчик, чуточку, правда, недоверчиво. Они изумленно, но уж е без страха рассматривали меня.
      И я тоже рассматривал себя как бы их глазами, словно впервые видя жителя Дильнеи. Вероятно, их смущал синий цвет моей кожи, мои огромные глаза, мой крошечный рот и, разумеется, мой костюм,. Но у меня было имя, так же как у них. А то, что имеет название, все, что произносится вслух и облачено в звук, находится уже по эту сторону реальности. Черта перейдена. Я переступил ее, назвав себя. Они уже запомнили мое имя и будут помнить всю жизнь.
      - Ларвеф, - назвала меня Катэма, затем ее брат Гольчей.
      Он взял меня за правую руку, она за левую, и повели меня в чум, даже не предупредив родителей о том, какого странного гостя они ведут. Что же произошло затем? То, что я ожидал. Волна ужаса захлестнула родителей Гольчея, когда они увидели своих детей, ведущих злого и коварного духа, решившего нарушить человеческий покой и предпринявшего для этого длительное путешествие из потустороннего мира.
      Что привело меня к ним? Разумеется, недобрые намерения.
      Злой дух, несомненно, принес с собой всякие беды и несчастья. Это по его специальности.
      Недели две спустя я с помощью универсального логиколингвистического аппарата (им меня снабдил предусмотрительный начальник экспедиции) овладел эвенкийским языком. Однако я не пытался разубедить их в том, что я представитель потустороннего мира, правда, не наивно-мистического, порожденного мифологией, а вполне реального, физико-математического, хотя и не похожего на тот, в котором они пребывали,
      Уничтожить стену ужаса и непонимания мне помогли дети, мои юные друзья Гольчей и Катэма. Они быстро прониклись доверием ко мне. А затем помогли подарки, которыми я предусмотрительно запасся.
      От родителей Гольчея я узнал, что, кроме их племени, на берегу большого озера жили люди русской национальности: купцы, чиновники, крестьяне, солдаты.
      Меня тянуло встретиться с цивилизованными людьми, да к тому же я должен был торопиться. Начальник экспедиции был не из тех, кто мог простить бездеятельную медлительность и ротозейство.
      ИЗ БАРГУЗИНА В САНКТ-ПЕТЕРБУРГ
      Ларвеф продолжал свой рассказ:
      - Расставшись с эвенками и запечатлев с помощью электронной памяти и видеоаппаратуры их быт, язык и нравы, я отправился в городок Баргузин, центр этого малонаселенного и полудикого края.
      Я поселился в доме, построенном из толстых деревьев, воспользовавшись гостеприимством крестьянина и его большой семьи. Разумеется, мой хозяин не подозревал о том, кто и откуда послал меня в его дом. Он принимал меня за обрусевшего иноземца, сосланного за какой-нибудь проступок или преступление. Это было место ссылки, где простор и воля были на замке, ключ от которого хранил полицейский чиновник-толстый детина с заспанным лицом и маленькими глазенками, смотревшими подозрительно и сердито.
      Чтобы моя кожа не очень привлекала к себе внимание, я прибег к косметике. И кажется, перестарался. Мое лицо было теперь ненатурально белым, словно посыпанным мукой.
      Но мне это сошло с рук. Хуже было со ртом, с которым я ничего не мог поделать. Он был слишком мал, с точки зрения землян. Все смотрели на мой рот с изумлением. И бесцеремонная старуха, мать хозяина, спросила однажды, не то сочувствуя мне в моем несчастье, не то меня за него попрекая;
      - Как же ты, голубчик, им пользуешься? Еще пить им худо-бедно можно, а есть-не приведи господь!
      Действительно, мне было не легко принимать их грубую и твердую пищу вместо тех питательных и вкусных таблеток, которые мы привыкли глотать. Все почему-то смущались и старались не смотреть на то, как я справляюсь с пищей, кроме, разумеется, ребятишек, не спускавших изумленных глаз с моего рта. Но вскоре все малочисленное население Баргузина примирилось с моей морфологической особенностью, сочтя, что, за исключением этого природного недостатка, я был во всем остальном вполне приличной и почетной личностью, высланной сюда, по-видимому, за политическую неблагонадежность.
      Благодаря универсально-лингвистическому аппарату и своей врожденной способности к языкам, я быстро овладел здешним наречием русского языка, в котором было немало бурятских и тунгусских слов. Я запечатлел все, что следовало запечатлеть, в своей собственной памяти и в памяти электронных устройств: грохот горных рек, крик самца-изюбра, подзывающего самку, танец эвенков и песни байкальских рыбаков, быт и нравы, сказки и загадки. Но задерживаться на этой окраине я не собирался, мне необходимо было поскорей попасть в столицу обширного государства-город Санкт-Петербург.
      От Баргузина до Петербурга было около восьми тысяч километров. И если бы я решил путешествовать на лошадях, это бы отняло у меня почти год. Что такое лошади? Это милые домашние животные с усталыми добрыми глазами. Лошадиными шагами измерялся весь земной шар, лошадиными силами - все довольно примитивные механизмы и машины.
      Мог ли я терять год? Я преодолел это, по земным представлениям, огромное расстояние за несколько минут, воспользовавшись своим летательным аппаратом.
      Аппарат я спрятал в лесу в окрестностях Санкт-Петербурга, в болотной и малопроходимой местности. Остановился я в гостинице той части города, которая именуется Васильевским островом. Половой, прежде чем вести меня в номер, долго и с сомнением смотрел на мой рот, потом махнул рукой, спросил:
      - А откушать не желаете?
      - Зубы болят, - ответил я, чтобы скорее отвязаться от всяких вопросов.
      Я решился на маленькую хитрость. Придя в номер, я завязал себе рот, чтобы никто не обращал на меня излишнего внимания.
      Санкт-Петербург мне очень понравился. Архитектура некоторых зданий поражала изяществом, легкостью и красотой.
      Я бродил по улицам, охотно заходил в лавки, где бородатые купцы продавали ткани или снедь. Но самое сильное удовольствие я испытывал, когда, смешавшись с толпой, околачивался на самых людных м естах, слушая бойкую речь мещан и слуг. Я с удовольствием пил сбитень-горячий пряный напиток, приготовленный на меду. И однажды был так неосторожен, что снял повязку. В рыночной толпе произошло легкое замешательство. Кто-то грузный и бородатый сипло сказал, показывая на меня толстым пальцем:
      - Смотрите, у господина вместо рта пустое место!
      - Не ври! Есть рот, - перебила бородача пожилая женщина, - есть! Да больно мал.
      Толпа начала расти и волноваться.
      -Ты кто? - спросил меня румяный парень, лихо подпоясанный красным шелковым кушаком.
      - Я кто? Человек.
      - А рот где?
      Кто-то рассмеялся и ответил за меня:
      - Дома забыл.
      Смех меня выручил. Все вдруг чуточку подобрели, А пожилая женщина заступилась за меня:
      - Чего вы Пристали к человеку! Мало ли каких бед не бывает! Мог отморозить или зашибить. Идите, господин, с богом. Никто не тронет.
      Я с интересом наблюдал социальные контрасты, знакомые мне только из истории далекого прошлого. Точно такие же контрасты, как и у нас на Дильнее в далекие времена феодализма и капитализма. На окраинах в нищих лачугах ютилась беднота. Там не было ни чванства, ни корыстолюбия, ни ханжества, которые я в избытке находил, посещая дома богачей и особняки аристократов. Чтобы попасть в высший свет, мне пришлось преодолеть внутреннее отвращение к мистификации и лжи и выдать себя за последователя Сен-Жермена и известного авантюриста графа Калиостро. Наука и техника не интересовали этих чванных и неумных вельмож.
      Зато лженаука и пошлая метафизика были на уровне их духовных интересов. Я провел несколько месмерических сеансов и сомнительных опытов в особняке графа Юсупова и во дворце князя Гагарина, дурача величественных хозяев и столь же доверчивых их гостей. Для этого не требовалось особой ловкости рук. Электронные приборы и видеоаппараты помогли мне воссоздать перед моими легковерными зрителями иллюзорную обстановку сна наяву. Сеансы имели столь шумный успех, что я начал от них уклоняться, боясь привлечь внимание полиции. В особняках меньше обращали внимания на размер и форму моего рта. Ученик Месмера, соперник графа Калиостро и Сен-Жермена имел право на несколько экстравагантную наружность и на некоторую таинственность.
      Я не без успеха пользовался этой таинственностью, чтобы держаться в тени. Когда хотел-появлялся, когда желалстоль же таинственно исчезал из поля зрения тех, кто мог мною заинтересоваться.
      В свободные от сеансов и странствий часы я много читал, погружаясь в земные знания, в многовековой человеческий опыт, подолгу мысленно беседуя с теми, кого я уже не мог застать в живых. Особенно яркое впечатление произвел на меня старинный французский писатель Франсуа Рабле необычайной предметностью и плотной густотой своего художественного мышления. Его веселая, дерзкая, умная речь вся была пропитана плотью, земной радостью. Самозабвенно перечислял он бесчисленные блюда, которые съедал его бесподобно прожорливый герой Гаргантюа. Меня, привыкшего, как и все дильнейцы, глотать синтетические таблетки, это жирное обилие, этот умопомрачительный аппетит повергал в изумление. На Дильнее художественное мышление не было столь телесным и плотским, да и, впрочем, на этой планете Рабле со своей крайней предметностью был мало с кем схож. Его голосом говорила сама земная жизнь, народные массы.
      Понравился мне и Джонатан Свифт, который играл с относительностью пространства, не подозревая о том, что пространство и время неразрывны. И раз у описанных им лилипутов других размеров все, начиная от глаз и рук и кончая дорогами, домами, деревьями, то у них должно быть и другое время, соответствующее масштабам их пространства. Свои возражения мне пришлось оставить при себе, Свифт умер до моего появления на Земле.
      Прежде чем покинуть Землю (экспедиция заждалась меня на Луне, о чем почти ежедневно меня извещал начальник с помощью квантовой связи), я решил побеседовать с одним из крупнейших ученых и мыслителей того земного столетия, в которое я попал. Его звали Иммануил Кант, и жил он в Кенигсберге, сравнительно недалеко от Санкт-Петербурга.
      ПОСЛАННИК ЗВЕЗДНОГО НЕБА
      Господин Яхман, личный секретарь кенигсбергского мудреца, любезно провел меня в кабинет. Профессор с минуты на минуту должен был вернуться с прогулки.
      - Как доложить о вас? - спросил Яхман.
      Я назвал первую русскую фамилию, которая мне пришла в голову, мысленно три или четыре раза повторив ее про себя, чтобы не забыть. В кабинете было темновато, и, кроме того, высокий воротник специально придуманного мною костюма почти скрывал мой рот, так что я мог не беспокоиться.
      Яхман был разговорчив. Мы говорили о том о сем, о погоде, о временах года, о редких и удивительных феноменах природы.
      - Господин Кант, - сказал Яхман, - обладает редким даром. Он удивляется тому, что другим вовсе не кажется удивительным.
      - Чему, например? - спросил я.
      - Больше всего-звездному небу над нами и нравственному закону внутри нас.
      - О нравственном законе мы еще поговорим, - сказал я тихо и значительно, а что касается звездного неба над нами, оно и послало меня сюда.
      - Вы астроном? - спросил Яхман.
      - Отчасти да. Но только отчасти.
      - Что значит это ваше "отчасти"? Надеюсь, вы, сударь, не маг и не фокусник? Господин Кант очень ценит свое время.
      - Время? Я как раз и пришел сюда, чтобы выяснить его сущность.
      - Да, здесь вам дадут на этот вопрос точный и исчерпывающий ответ. Здесь знают, что такое пространство тоже,
      Он вышел, оставив меня одного среди скромной обстановки ученого. Я задумался и не заметил, как вошел Кант. Это был человек небольшого роста, с некрупными чертами лица, человек, очень похожий на всех других людей и в то же время чем-то резко от них отличавшийся. Чем? Пожалуй, больше всего лицом, на котором лежала печать острой любознательности и сомнения.
      Еще в Санкт-Петербурге в одной из светских гостиных я слышал анекдот, слова Канта, якобы сказанные им о себе:
      "Я, наверно, самый глупый человек на свете. То, что другим кажется простым и ясным, приводит меня в отчаяние своей сложностью".
      Он стоял и смотрел на меня, должно быть ожидая, когда я назову свое имя. От сильного волнения я забыл имя разумеется, не свое собственное, а то, которым я назвал себя Яхману. Пауза, как мне показалось, длилась долго, дольше, чем того требовали обстоятельства. Я молчал, ожидая, когда заговорит сам хозяин. Он сказал тихим, но резким голосом:
      - Господин Яхман, мой друг и помощник, сообщил мне о том, что привело вас сюда. Вас интересует, что такое время. Не могли бы вы задать вопрос не столь трудный?
      - Где и задавать трудные вопросы, как не в этом кабинете?
      Кант улыбнулся.
      -Самое трудное-это на сложный вопрос ответить просто. И я отвечу вам, как ответил самому себе, когда впервые задал себе этот вопрос: время-это априорная форма нашего созерцания, так же, впрочем, как и пространство. Вы прибыли сюда издалека?
      - Да, мне пришлось познакомиться с изрядным расстоянием, чтобы попасть к вам.
      - Земля не так уж велика. Ее делают большей, чем она есть, медленные средства передвижения. Если бы мы могли летать, как птицы, мы бы лучше чувствовали масштабы той небольшой планеты, на которой поселила нас судьба. Сколько километров делали вы в час?
      - Без малого триста тысяч в секунду. Я догадываюсь, что вы уже сделали нужные умножения, но не решаетесь назвать цифру.
      -Вы шутите. На Земле нет таких расстояний. Да здесь и некуда так спешить.
      - Я спешил поневоле. Могло не хватить жизни, чтобы преодолеть расстояние.
      - Откуда вы?
      - Из звездного неба, что над нами...
      - Уж не хотите ли вы сказать, что вы не человек, а посланец потусторонних сил? Это было бы забавно и наивно, совсем в духе некоторых современных романов, пренебрегающих законами природы.
      - Вы думаете, я прибыл вас дурачить? Кто бы взял на себя такую смелость! Нет, я имел дело со строгими законами природы. Я имел дело с пространством, с объективным пространством. Оно и послало меня к вам... Меня послало сюда будущее.
      - Мне легче поверить, что вас послал дьявол, как это ни пошло и тривиально. Будущего нет.
      - Но оно будет! Хотите, я расскажу вам о нем? О том, какой будет Земля через двести лет?
      - Только не вдавайтесь в излишние подробности. Я все равно не имею возможности их проверить. Я говорил увлеченно о будущем обществе, обществе справедливом и творческом. Я рассказывал о теории относительности, квантовой механике, теории единого поля, генетике, кибернетике, сущности гравитации...