Королев: факты и мифы

Когда мы возвращались в Подлипки, он спросил, куда меня отвезти. Я назвала адрес. К великому его удивлению, оказалось, что мы живем не только в одном доме, но и в одном подъезде: квартира моей мамы на первом этаже, а Королев – на втором. Поднялись к нему. Что теперь лукавить: я осталась у него в этот первый наш вечер... На всю свою жизнь осталась...

Влюбился! Сразу! В первый вечер! Влюбленный Королев! Если бы можно было увидеть через какую-нибудь щель, которую фантасты пробивают во времени, Королева 1947 года! Невероятная энергия его удесятеряется! Он не просто загорелся, он горит с гудом, с жаром! У него столько сил! Он молод – ему только сорок! Он невероятно богат! Ну, разумеется, не теми шестью тысячами рублей113, что положены ему ежемесячно, зачем ему эти деньги, заберите, он сам отдаст, нет, он богат планами, идеями, мечтами! Совершенно новая жизнь начинается у него с 47-го года!

Фау-2 – пройденный этап. Как, впрочем, и Р-1 – ее советская копия. На первом заседании научно-технического совета НИИ-88 он защищает эскизный проект Р-2. Устинов крепко жмет ему руку: «Молодец!». Эта ракета полетит уже на шестьсот километров. Он делает доклад о конструктивно-компоновочных схемах ракет дальнего действия. Обобщая опыт своей работы над Р-2, он думает о Р-3. Можно довести дальность до трех тысяч. Испытания в Подлипках закончены, осенью он начнет пуски в Капустином Яре. Приходил Тихонравов. Он задумал нечто очень важное: пакет баллистических ракет, который мог бы разогнаться до первой космической скорости. Радостно узнает: объединенное собрание студенческих научно-технических кружков по ракетной технике ставит вопрос о подготовке к космическому полету! Организуется Академия артиллерийских наук, и его избирают членом-корреспондентом по ракетному отделению.

На празднике воздушного флота в Тушине увидел группу «лавочкиных» – Ла-11 с ускорителями Челомея и весело сказал Победоносцеву:

– Это мы уже проходили!

Он читает лекции в МВТУ и слушает лекции на философском факультете вечернего университета марксизма-ленинизма. Он делает доклад на юбилейном собрании Академии артиллерийских наук в большом, очень нарядном зале Центрального Дома Красной Армии в день 90-летия Циолковского. В зале сидела Ксения Максимилиановна, Гри. И Нина рядом с Юрой Победоносцевым – он усадил их, прежде чем уйти в президиум. Это ведь Нине рассказывал он о Циолковском! А потом, после заседания, он влетел запаленный в ресторан ЦДКА – там они договорились встретиться – и сразу увидел Нину и Юру. И пробка от шампанского летела в потолок – салют в честь Нины! А когда Москва устроила грандиозный фейерверк в день своего 800-летия – это ведь тоже в честь Нины был фейерверк!

...Он спал на верхней полке поезда Москва-Сталинград и улыбался во сне: ему снилась Нина! Он будет писать ей с полигона: «Ты, верно, околдовала меня... Я, быть может, поздно понял и почувствовал радость жизни».

Ах, какой это был замечательный для него год – 1947-й! Какой замечательный влюбленный человек жил среди нас в том далеком 47-м году!

Командующий ракетными войсками стратегического назначения Владимир Федорович Толубко вспоминал в 1979 году, что ракеты прибыли в Капустин Яр 14 октября 1947 года. Королев приехал за десять дней до этого. С каждым днем начальства становилось все больше, приехали Устинов с Ветошкиным, Яковлев с Неделиным и еще масса людей нужных и ненужных. Королев нервничал, поскольку в равной степени верил и в «визит-эффект», когда в присутствии начальства бутерброд обязательно падает со стола и непременно маслом вниз, и в придуманный веселыми англичанами «Закон Фетриджа», который гласит: «Событие, которое непременно должно произойти, не происходит, в особенности, если за этим специально наблюдают». Все эти дни голова его была занята одним: что может подвести из того, что подвести вроде бы не может, и как проверить то, что, как считают, проверить нельзя. Поэтому, как писал Сергей Павлович в Подлипки, «все завертелось бешеными темпами».

Спасибо Нине Ивановне, сохранившей все письма мужа. От него самого узнаем мы о жизни полигона накануне первого старта. «Доехали мы отлично. Я спал непробудным сном четверо суток. Надо сказать, мои соседи очень трогательно обо мне заботились всю дорогу, и я мог немного отдохнуть».

«Васюня», – так называет он в письмах Мишина, подтыкал ему под бок шинельку и не разрешал будить, когда затевалась выпивка или преферанс.

На место прибыли в субботу 4 октября. Впрочем, дни недели, красные и черные даты в календаре, имели в Кап.Яре значение чисто теоретическое. Королев жил в спецпоезде, в вагоне № 82 – штабном. Он начинался несколькими купе-люкс, потом шел зальчик для заседаний, из которого дверь вела в торец вагона – в комнату Королева, чуть более просторную, чем купе, за счет коридора. В штабном вагоне жили: Победоносцев, как главный инженер НИИ-88, начальник НИИ-88 Гонор и Ветошкин, начальник 7-го – ракетного – Главного управления Министерства вооружения, неусыпное устиновское око. Когда приезжали маршалы – Яковлев, Воронов, Воробьев – а приезжали они часто, – их расселяли в другом, военном, спецпоезде. Вознюк от спецпоезда отказался, жил в крестьянской избе в деревне.

12 октября ночью в двух оконцах вагона № 82 допоздна горел свет: у Победоносцева и у Королева. Зная, что наутро в Москву поедет курьер, спать не легли, писали письма женам.

Победоносцев: «Любимая моя Тосёнок! Я ужасно скучаю без тебя. Очень хочу видеть вас своими глазами и чувствовать своими руками. Только что вернулся из путешествия в глухую пустыню, где на сотни километров нет живой души, нет воды и только местами сохранились высыхающие соленые озера. Однако, несмотря ни на что – большое количество движений, холод, жару, острый недостаток в сне, – меня здесь разносит. Я чувствую, как по часам меня от свежего воздуха и неплохого питания разносит все больше и больше. По утрам я здесь занимаюсь гимнастикой и обливаюсь на морозе до -6° холодной водой. Встаю вместе с солнцем. Оно появляется из-за горизонта, и я пробуждаюсь от мертвого сна. Но ложиться так же, как и в Москве, раньше 2—3-х часов ночи не удается. Очень много работы. Иногда, правда, урвешь часок днем, после обеда, но это далеко не всегда удается. Спать безумно хочу. Сейчас 3-й час ночи...»

Королев: «Милый друг, пользуюсь этой оказией, чтобы переслать письмо и немного денег. У меня все благополучно пока, здоров, много занят. Мой день складывается примерно так: встаю в 5.30 по местному времени (т.е. в 4.30 по московскому), накоротке завтракаю и выезжаю в поле. Возвращаемся иногда днем, а иногда вечером, но затем, как правило, идет бесконечная вереница всевозможных вопросов до 1—2 часов ночи, раньше редко приходится ложиться. Однако я использую каждую возможность, чтобы отоспаться. Так, третьего дня я задремал и проснулся одетый у себя на диване в 6 утра. Мои товарищи на сей раз решили меня не будить.

Если погода хорошая, то в поле очень жарко, днем сильный ветер, несущий столбы пыли, иногда целые пылевые смерчи из песка и туманных лохматых облаков. Если дождь – то совсем уныло, а главное – безумно грязно вокруг и пусто. Наша работа изобилует трудностями, с которыми мы пока что справляемся. Отрадно то, что наш молодой коллектив оказался на редкость дружным и сплоченным. Да здесь в этих условиях, пожалуй, и нельзя было бы иначе работать. Настроение у народа бодрое, близятся решающие денечки. Мне зачастую трудно, о многом думаю и раздумываю, спросить не у кого.

Но настроение тоже неплохое, верю в наш труд, знания и нашу счастливую звезду.

Плохо то, что здесь на месте многое оказалось неготовым, как всегда, строители держат. Сегодня видел ужасный случай: сорвалась балка – и в нескольких шагах (от меня) погиб человек. Так устроена жизнь человеческая, дунул – и нету.

Сегодня утром, еще до выезда, не утерпел и послал тебе телеграмму. Ведь сегодня же воскресенье, ты свободна, и не раз мы неплохо проводили этот день вместе. Помнишь, как мы ездили купаться? Я и этот день сегодня вспомнил и мне так захотелось тебя увидеть хоть на одну минуточку и крепко, крепко обнять.

Не знаю, стоит ли еще и еще раз повторять о том, как я скучаю по тебе, моя любимая девочка. Боюсь, что ты можешь загордиться совсем, но вот теперь я так ясно почувствовал, как ты мне дорога и близка. Не скрою, очень часто о тебе раздумываю и, знаешь, последние дни я как-то неспокоен, сам не пойму почему».

Ему очень хочется видеть Нину, говорить с Ниной, с каждой оказией он посылает ей письма. Даже за несколько часов до первого старта успел черкнуть:

«Пишу наспех, в нашу первую боевую ночь... Дни мои проходят с большой загрузкой и напряжением, но настроение хорошее. Спешим, чтобы тут долго не задерживаться...»

Но задержаться пришлось.

Первую прибывшую на полигон ракету решено было опробовать на новом испытательном стенде. Возились много дней, несколько раз дело доходило до последней команды «Зажигание!», но ракета не желала запускаться.

– Вы что, спирт не можете поджечь? – свирепел Серов. – Возьмите шест с паклей...

Все отворачивались, чтобы скрыть улыбку: посмотрел бы он, что останется от этого человека с шестом.

– Кто разбирается с зажиганием? – властно спросил Яковлев.

– Гинзбург.

– А ну покажите мне этого Гинзбурга? – фраза эта потом на долгие годы превратилась в полигонную поговорку.

Наконец Гинзбург во всем разобрался, запустили. Первые стендовые огневые испытания Фау-2 прошли без замечаний. Главное – выдержал только что построенный стенд. Нагрузки все-таки не шуточные: ракета стремилась оторваться от стенда с силой в 25 тонн. Все воодушевились, начальство повеселело, было решено готовить первый пуск. Королев правильно писал: ночь с 17 на 18 октября действительно была боевая.

Перед первым пуском Фау-2 стартовика Фибаха и гироскописта Хоха доставили на полигон. К большому удовольствию немцев идиот-особист щедро поил их в самолете, чтобы они не вычислили координат Капустина Яра. Немцы, хоть и были с крутого похмелья, работали хорошо, особенно Фибах, за которым Леонид Воскресенский, Яков Трегуб и Николай Смирницкий ходили по пятам, осваивая тонкости стартовых премудростей.

Во время второго пуска, когда ракета улетела вбок дальше, чем вперед, и гироскописты запутались в своем анализе, подключился Ганс Хох, помог разобраться. Еще до конца первой серии испытаний немцев отправили домой – точнее, на остров к женам и детям.

Надо сказать, что судьба немецких специалистов, вывезенных из Германии осенью 1946 года, сложилась весьма причудливо. Сначала их разместили в пустовавших подмосковных санаториях в Монино, Валентиновке и на Клязьме, и в бытовом отношении многие жили теперь лучше, чем в Германии, а уж сытнее – наверняка. Немцы повеселели, организовали любительский театр, ставили «Короля Лира», построили себе теннисные корты, свободно ездили в Москву и стали заводить знакомства в иностранных посольствах. Это людям Серова не понравилось, и немцев перевели в замечательно красивое, но от всего мира отрезанное место – остров Городомля на озере Селигер. Окрестности этого озера прельщали даже доисторического человека, стоянки которого там обнаружили, не говоря уже о человеке историческом, построившем здесь городища и монастыри. В наше время древний монастырь в Никола-Рожке, Троицкий собор в Осташкове, церковь Иоанна Предтечи XVII века и прочие достопримечательности влекут сюда целые полчища туристов с автомобилями, палатками и аквалангами, но в те строгие годы это место было пустынное, сильно примятое войной. Немцам давали задания: что-то сосчитать, что-то спроектировать. Параллельно ту же работу в Подлипках делали наши специалисты. Потом сравнивали, проверяли – туда ли мы идем и скоро убедились, что идем мы именно туда, куда надо, и в немецких поводырях уже не нуждаемся. Это, кстати, потом и сами немцы подтверждали. Поэтому в начале 50-х годов всех немцев с Городомли вывезли, и они возвратились на родину. Многие уехали в ФРГ, а жена Греттрупа даже выпустила там свои мемуары «В тени красной ракеты».

Да, говоря совершенно объективно, немецкие специалисты, действительно, были в тени. Работа их в Советском Союзе никак не повлияла на развитие советской ракетной техники. Ускорить на пару-тройку запусков освоение стартовых методик немецкие консультанты могли, но не более...

Первые Фау-2, доставленные из Подлипок в великой тайне спецпоездом, готовили в монтажно-испытательном корпусе (МИК). Это гордое имя носил просторный деревянный сарай, который был предназначен для защиты людей и техники от пыли и чтобы хоть немного их обогревать, но не делал ни первого, ни второго. Тонкая лёссовая «мука» проникала всюду. В одном из первых писем с полигона Нина Ивановна нашла фотографию Сергея Павловича с надписью: «Не удивляйся моему виду – мы утопаем в пыли». Пыль была опасна не столько гигиенически, сколько технологически, угрожая в первую очередь приборам. От холода сарай тоже не спасал. Несколько печек, сделанных из железных бочек, можно было раскалить до густого малинового жара, но тепло было только рядом с печкой... Я вспоминаю нынешние МИКи, куда нельзя входить без белого халата и хирургической шапочки, и, честно говоря, не понимаю, почему они вообще летали, эти ракеты 47-го года...

Согласно военной терминологии, ракета в сарае называлась ракетой на технической позиции. Оттуда ее везли на стартовую позицию и устанавливали вертикально. Неподалеку от стартовой позиции, со стартовым столом, на котором стояла ракета, за капониром находилась соединенная с нею проводами бронемашина, в которой у пульта сидел оператор. Для начальства была построена деревянная терраса, а рядом с ней отрыт хороший окоп под броневыми щитами – на случай, если ракете «придет в голову» (а точнее, в болванку, поскольку ракеты пускали без боевого заряда) поразить террасу с начальством. Тут же кино-фототеодолиты – немецкие KTh-41, весьма далекие от совершенства аппараты, которые могли делать лишь четыре снимка в секунду. Офицеры из отделения траекторных измерений находились в своем окопчике с секундомерами в руках. С момента старта они начинали громко считать секунды, и крики их, проступая из грохота улетающей ракеты, напоминали гогот встревоженной гусиной семьи. Но уже тогда Рязанский и Богуславский пытались наладить еще очень сырую телеметрию, установив на ракете восемь датчиков. Они очень гордились этими датчиками, всем о них рассказывали и все их хвалили. Интересно, как вели бы себя Михаил Сергеевич и Евгений Яковлевич, если бы им сказали, что всего через каких-нибудь 25-30 лет полетят орбитальные станции, на которых будут работать около 12 тысяч датчиков...

Председателем Государственной комиссии на первый пуск был назначен Николай Дмитриевич Яковлев. С ним – целая свита военных. Офицеров-ракетчиков из спецпоезда переселили в палатки, чтобы разместить всех высоких гостей. Заместителем Яковлева был назначен Серов. В комиссию входили: Устинов, Ветошкин, Вознюк, Королев, представители министерств-смежников: авиапрома – они отвечали за двигатели, судпрома – их гироскопы, связисты – их приборы. В Кап.Яре работало к тому времени уже более 2200 человек, из двенадцати различных министерств. Здесь же были все Главные конструкторы: Глушко, Пилюгин, Рязанский, Бармин, Кузнецов, не говоря уже о своих, подлипкинских: Гонор, Победоносцев, Мишин, Черток и много других специалистов из НИИ-88.

Обстановка была напряженная, много уже ночей не спали, устали донельзя. У Смирницкого по рукам поползла нервная экзема. Вознюк нашел ему профессора-дерматолога из Саратова, но бедный профессор не знал, что от этой хвори есть только одно средство: успешный пуск баллистической ракеты. Профессор верил в какую-то вонючую мазь, и Смирницкий сидел в броневике за пультом с забинтованными руками.

Время старта диктовали баллистики, а им диктовала погода: для траекторных измерений требовалось чистое небо. На этот раз повезло: утро 18 октября было как по заказу: холодное, сухое и солнечное.

Били в рельс – сигнал-приказ покидать стартовую площадку. Белый флаг на мачте за десять минут до пуска сменился красным. Завыла сирена: три минуты осталось. С террасы были видны маленькие фигурки людей, бегущих в укрытие, словно это сирена их испугала. Над Фау струилось мирное, самоварное облачко паров жидкого кислорода: каждую минуту испарялось два с половиной килограмма. Потом облачко растаяло: закрылся дренажный клапан. Пары в кислородном баке создадут теперь избыточное давление, которое подтолкнет жидкий кислород к лопаткам центробежных насосов. Затем из бронемашины электрозапалом подожгут пороховую шашку, установленную внутри двигателя так, что, загоревшись, она начнет вращаться наподобие фейерверочного колеса, разбрызгивая пламя во все стороны. Вот открываются клапаны на магистралях кислорода и спирта, а через пять секунд уже пошла турбина, на оси которой сидят насосы. Восемнадцать форсунок каждую секунду обрушивали на огненный фейерверк 125 килограммов мелкой пыли из спирта и кислорода, но, прежде чем вылететь искореженным из сопла, запальное устройство успевало поджечь эту пыль и ракета медленно, едва заметно покачиваясь, начинала подниматься на огненном хвосте, чтобы еще через мгновение устремиться в зенит.

Первый старт баллистической ракеты в нашей стране состоялся 18 октября 1947 года в 10 часов 47 минут утра. Примерно через минуту ракета поднялась уже на 23 километра, развернулась и легла на заданный курс, продолжая набирать высоту. Она «залезла» в небо на 86 километров и начала валиться оттуда на землю. Воронка на месте ее падения диаметром около 20 метров и глубиной с деревенскую избу находилась в 274 километрах от старта.

Но про 274 километра и про воронку узнали уже потом, а сейчас все видели: улетела и летела ровно, хорошо, куда надо. Что тут началось! Плакали, смеялись, обнимались! Королева, Трегуба, Воскресенского качали. Яковлев звонил в Кремль, докладывал Сталину. Генералиссимус приказал объявить благодарность всем участникам пуска, а маршал добавил к благодарности обед в монтажном сарае, пусть и из походных кухонь, но праздничный, с выдачей ста граммов спирта, потом еще ста и, наконец, когда доложили координаты воронки, – еще ста114.

С 18 октября по 13 ноября было проведено одиннадцать пусков ракеты Фау-2. После первого, удачного, пошла полоса отказов. Пришлось разбираться. В короткой записке Нине от 24 октября Королев пишет, что много трудностей, «порой неудач». 2 ноября: «Мы работали последние двое суток без перерыва». Бессонные ночи были вознаграждены успехом на финише: 13 ноября последние две ракеты, впервые управляемые по радио, достигли цели.

В этот день на стартовой Королев сфотографировался с Николаем Алексеевичем Пилюгиным. Было уже холодно, оба в брезентовых непродувайках на меху, в меховых кожаных шлемах, в теплых перчатках. А у Королева на лбу еще летные очки. Ну, любил он летные очки! С тех еще пор любил, как в 1929 году впервые сам полетел на «Аврушке» над Ходынским полем. Может быть, очки эти делали его моложе и придавали смелости, мы же не знаем...

Через двадцать два года я стоял на том месте, где они фотографировались. Ветеран полигона Вадим Алексеевич Кузовкин привез меня сюда, чтобы показать бетонный ступенчатый пьедестал, на котором стояла ракета-памятник. Сбоку в бетоне маленькая звездочка и дата: 18.10.47.

Стояли молча. Потом Кузовкин сказал:

– Я вдруг сейчас вспомнил, как однажды ракета загорелась на старте. Подтек спирт, и она загорелась. И Королев вместе со всеми бросился ее тушить, поливать из брандспойтов, кричал: «Вы не так тушите! Поливайте сверху, чтобы вода в сопло не попала!..» Он стоял метрах в десяти от горящей ракеты... Загасили в конце концов... Интересно, страшно ему было?..

Я тогда ничего не сказал Кузовкину, но подумал, что Сергею Павловичу не было тогда страшно, потому что влюбленные люди не могут себе представить собственной гибели. А Королев был очень влюблен...

Нина Ивановна Королева

Полигон, конец 40-х-начало 50-х годов

Слева направо: В.И.Вознюк, С.И.Ветошкин, С.П.Королев, (?)

Н.А.Пилюгин и С.П.Королев на полигоне Капустин Яр

44

Между тем, император держал частые советы, на которых обсуждался вопрос, как поступить со мной.

...Возникало опасение, что мое содержание окажется слишком дорогим и может вызвать в стране голод.

Джонатан Свифт

Из частной проблемы освоения трофейного оружия ракетная техника после войны очень быстро превращается в ведущую отрасль оборонной промышленности. В условиях сталинской диктатуры такое превращение не могло произойти лишь в результате энергичных действий Королева или веры в ракеты Устинова. Как и в какой мере сам Сталин принимал в этом участие? Встречался ли он с Королевым? Ответы на эти вопросы во многом определили судьбу Сергея Павловича. Однако дать их не легко: живых свидетелей этих встреч практически не осталось, в мемуарах они не отражены, а документы кремлевских архивов, увы, остались для меня (если бы только для меня!) недоступны. В воспоминаниях различных людей, с которыми мне удалось побеседовать на эту тему, встречи Королева со Сталиным расслаиваются: либо это многолюдное совещание у Сталина, на котором в числе других присутствует и Королев, либо это встреча Сталина только с Королевым. В беседе с корреспондентом ТАСС Александром Петровичем Романовым в 1964 году Королев на прямой вопрос журналиста – встречался ли он со Сталиным – отвечает:

– Да, но много позже115, в 1948 году. Мне было поручено доложить о разработке ракеты. Он слушал молча, почти не вынимая изо рта трубки. Иногда прерывал меня, задавая короткие вопросы. Не могу не рассказать о таких деталях. Перед тем как войти в кабинет, меня предупредили, чтобы я ему не задавал никаких вопросов, был предельно краток. Имевшуюся у меня небольшую папку с тремя листками конспекта доклада не разрешили взять с собой. Сталин ответил на мое приветствие, но руки не подал. Сталин был внешне сдержан. Я не знал, одобряет ли он то, что я говорю, или нет. Достаточно Сталину сказать «нет», как это «нет» мгновенно становилось законом. Такая была обстановка. Эта встреча все же сыграла свою положительную роль. Видимо, Сталину, его военным советникам стало, наконец, ясно, что первые опыты по созданию реактивных самолетов, артиллерийских установок и другие разработки могут дать впоследствии положительные, далеко идущие результаты. Возможно, что именно тогда ему и напомнили о группе советских ученых, которые шаг за шагом пробивали дорогу этим идеям.

Настораживает, что, приводя это интервью в своей книге «Конструктор космических кораблей», Романов весьма вольно обращается со словами Королева. Сергей Павлович лично поправил и завизировал текст, в котором ясно говорится о недостаточном внимании к ракетной технике руководства страны в предвоенные годы.

– Среди крупных военных специалистов в то время имелись люди, на мой взгляд, не понимавшие великого будущего реактивного двигателя, – говорит Королев. – Конечно, ему следовало бы тогда же уделить максимум внимания... Однако имелись высшие государственные деятели, которые не видели пользы в замене винтового двигателя реактивным.

– Сталин? – спрашивает журналист.

– Возможно, что он знал о проводимых нами опытах. Однако все внимание руководителей организаций, советников Сталина по военным делам сосредоточивалось на разработке конструкций новых типов самолетов с поршневым двигателем, артиллерийских орудий обычного типа.

Иными словами, Королев считает, что если Сталин и знал что-то о ракетной технике, то интересовался ею все-таки мало.

В книге же А. Романова Королеву приписываются слова, которых нет в завизированом им тексте116 и которые имеют смысл прямо противоположный: «Чувствовалось, что он (Сталин. – Я.Г.) имеет полное представление о ракетах». Как же так, не интересовался, слушал недальновидных военных помощников и вдруг «имеет полное представление»?! Но дальше – еще более удивительные вещи. «Его (Сталина. – Я.Г.) интересовали скорость, дальность и высота полета, полезный груз, который она (ракета. – Я.Г.) может нести. Особенно с пристрастием он расспрашивал о точности полета ракеты в цель». Теперь уже все непонятно. Какое же «полное представление» о ракетах имел Сталин, если он расспрашивал и о скорости, и о дальности, и о высоте полета, и о полезном грузе, и о точности попадания?! Выходит, он ни о чем представления не имел.

Еще настороженнее начинаешь относиться к этому интервью, когда знакомишься с письмом Сергея Павловича, написанным им на полигоне Капустин Яр 6 марта 1953 года, т.е. на следующий день после смерти Сталина. Ведь по рассказу Королева, так, как он записан Романовым, создается впечатление, что Сергей Павлович был у Сталина один. Никаких других людей он не называет, говорит только о себе: «меня предупредили», «ответил на мое приветствие», «я не знал...» Но в письме Королева мы видим совсем другую картину. Королев пишет:

«Вспоминаю, как были мы у товарища Сталина 9 марта 19.. года117. Так все было неожиданно, а потом так просто; мы ожидали его в приемной и вошли – какое волнение охватило меня, но товарищ Сталин сразу заметил и усадил нас. Началась беседа. Все время он ходил по кабинету и курил свою трубку. Все было коротко и ясно. Много спрашивал и много пришлось говорить. Эти часы пролетели незаметно. Как заботливо говорил он о всех нас и как глубоко направил по правильному пути наш труд. А ведь многое из того, с чем мы пришли, придется теперь делать по-иному. И как это хорошо и ясно все стало.

Говорили и о будущем, о перспективе. Д.Ф.118 потом мне сказал, что слишком много было сказано о нас в розовом тоне, но я с этим не могу согласиться, – где же, как не у товарища Сталина, можно говорить легко и то, что думаешь, чего хочешь. Великое выпало мне счастье – побывать у товарища Сталина».

Эта запись 1953 года очень не похожа на интервью 1964 года. Здесь ясно видно, что 9 марта 1948 года Королев был у Сталина не один: «мы ожидали», «нас усадил», «говорил о всех нас», наконец, прямо указан один из присутствующих на этой встрече – Устинов.

В интервью Сталин «предельно краток», задает «короткие вопросы». В письме он «много спрашивал и много пришлось говорить». Интервью создает ощущение короткого личного доклада, письмо – обстоятельного совещания («часы пролетели незаметно»).

Валентин Петрович Глушко рассказывал мне, что после возвращения ракетчиков из Германии в Кремле проходило совещание, на котором Сталин решал вопрос, кто должен возглавить работы по ракетной технике. Фамилия Королева называлась, но присутствовал ли сам Королев на этом совещании – из рассказа Глушко я не понял.

В нескольких опубликованных на Западе работах такое совещание тоже упоминается и даже с небольшим разбросом называется дата его проведения: 13-16 апреля 1947 года. Сведения эти основаны, прежде всего, на показаниях Токати-Токаева, направленного в 1945 году ВВИА им. Жуковского вместе с другими нашими специалистами в Германию, а потом сбежавшего в английскую зону. Из интервью, которое Токати-Токаев дал Национальному музею авиации и космоса Смитсонианского института в Вашингтоне, видно, что он, конечно, кое-где привирает, несколько преувеличивая свою роль в событиях тех лет, путается, но вопиющих несуразностей в этом интервью я не нашел. Толчком к кремлевскому совещанию, по мнению Токати-Токаева, стал Зенгер и его самолет119.

Немецкий инженер Эйген Зенгер считал космонавтику логическим продолжением авиации и с 1929 года говорил и писал о заатмосферном самолете. В августе 1944 года проект Зенгера, дополненный несколькими «военными» главами, был представлен фашистами в качестве совершенно секретного документа под названием: «О ракетном двигателе для дальнего бомбардировщика». После разгрома рейха он был, естественно, рассекречен и широко обсуждался специалистами во всем мире. Зенгер с группой своих сотрудников уехал во Францию, где консультировал французских ракетчиков и писал теоретические работы по горению. Ни о какой постройке суперсамолета речи не было: специалисты понимали, что для этого нужны годы работы и огромные средства.

Сам Зенгер милитаристом не был. За месяц до смерти в январе 1964 года в журнале «Флюгвельт» он обращался с призывом к государствам Европы объединиться для постройки пилотируемого межконтинентального космического самолета. Будущее техники в его понимании было тесно связано с социальным прогрессом человечества. « Быстрое усовершенствование оружия невероятной разрушительной силы, – писал он, – показывает все большую бессмысленность его действительного применения для войны. В недалеком будущем все человечество должно будет признать, что война не только морально, но и технически бессмысленна».

Но в те годы сообщение о межконтинентальном бомбардировщике не могло не заинтересовать наше руководство, тем более что столбик ртути в градуснике «холодной войны» опускался день ото дня.

3 апреля 1947 года академик Келдыш отправляет в авиапром свою записку по ракетным самолетам. «Такие ракетные самолеты, – пишет Келдыш, – по своему типу и тактическим свойствам, вероятно, будут отличаться весьма сильно от самолетов с обычными двигателями и будут приближаться по характеру полета к ракетам типа Фау-2».

Уже по одной этой фразе видно, насколько же все тогда мало что знали и понимали в ракетной технике, если авиапрому надо было объяснять, что самолет с ракетным двигателем будет отличаться от обычного самолета.

Келдыш в записке Зенгера не упоминает, но о немецких работах пишет. Более того, в научно-техническом отчете РНИИ – НИИ-1 за 1947 год Келдыш посвящает целую главу принципиальной возможности создать летательный аппарат типа самолета Зенгера и приходит к выводу, что «можно создать комбинированную силовую установку с жидкостным ракетным двигателем и прямоточным и сверхзвуковыми воздушно-реактивными двигателями, обеспечивающую дальность ракетного самолета порядка 12 тысяч километров».