Королев: факты и мифы

Все отделы входили в СКВ, во главе которого Устинов поставил своего человека из Наркомата вооружения – Карла Ивановича Тритко, которого он хорошо знал еще с довоенных времен, когда тот был главным инженером завода «Баррикады». Должность начальника СКВ в такой ситуации была искусственной и надуманной (надо сказать, что и просуществовала она недолго). «Карла», – как называли его за глаза, был человеком не глупым и порядочным, что позволило ему успешно выполнять первейшую заповедь любого начальника: не мешать людям работать. Подчиненные ему конструкторы отдавали себе отчет, что и понимать в ракетах ему не обязательно, его задача – доглядывать и докладывать Дмитрию Федоровичу. А если говорить откровенно, так не один же Карл Иванович ничего не понимал в ракетах...

Начальником НИИ-88 Устинов сделал тоже своего человека, старого «артиллериста» Льва Робертовича Гонора, которого знал много лет, которому доверял и который никогда не обманывал его доверия. Они начинали вместе: директор завода «Большевик» Устинов, главный инженер Гонор. Потом Лев Робертович сам стал директором сталинградского завода «Баррикады», а Тритко был у него главным инженером – они должны были сработаться и теперь. Гонор во время войны возглавлял Уральский артиллерийский завод в Свердловске и сделал для победы нашей очень много. Это был опытный, проверенный в самых трудных сражениях генерал тыла, из того выведенного сталинской селекцией железного сорта людей, которые могли не спать несколько суток подряд, а когда вождь звонил и говорил: «Сделать», – делали, загоняя себя и других чуть ли не до смерти110.

Разглядывая Устинова тех лет, сразу замечаешь, что, приняв к себе ракетную технику, Дмитрий Федорович формирует руководство новой отраслью по принципу: «опыт важнее знания». Он решил опираться в новом деле на своих, проверенных людей, даже если они смыслят в ракетах меньше Королева, Глушко или какого-нибудь другого специалиста. Подобно тому как Малышев привел в атомную проблематику своих верных «танкистов» (Н.Л.Духов, П.М.Зернов, A.M.Петросьянц и многие другие), Устинов, естественно, опирался в ракетной технике на своих «артиллеристов». И поступал он так не только из чувства самосохранения – «свои не подведут», но и потому, что специалистов-ракетчиков у него было «раз-два и обчелся» – их просто не было, этих специалистов, их надо было готовить. Открыли техникум на 600 мест, разные курсы техучебы, а при МВТУ имени Н.Э. Баумана – высшие инженерные курсы – авиационники и пушкари переучивались на ракетчиков. Лекции им читали крупнейшие специалисты, в их числе Королев и Глушко, а слушатели тоже были неординарные: сам Устинов наезжал, сидел за партой будущий академик Макеев, вел конспекты будущий начальник опытного ракетного производства Ключарев и другие «будущие».

В первое время своего существования НИИ-88 был, мягко говоря, довольно своеобразным научным учреждением, выжить которому и набрать силу было очень трудно, поскольку в самой его природе были сокрыты серьезные противоречия. Ведь большинство научных сотрудников и конструкторов пришло из авиации, высшие руководители и производственники были пушкарями, а делать все вместе они должны были ракеты. Авиационники считали ракеты недоразвитыми самолетами, у которых не отрасли еще крылья. Пушкари – перезрелыми снарядами, которые мечтают летать без пушек. Сознание, что ракета – нечто совершенно новое, принципиально отличное и от самолета, и от снаряда, приходило не сразу и не ко всем. Очевидно, преимущество Королева перед его многочисленными коллегами как раз и заключалось в том, что он понял это раньше других, думаю, до войны еще понял, и именно поэтому уже через два-три года после возвращения из Германии стремительно вырвался вперед. И опять-таки, именно благодаря этому пониманию, Королев, едва появился в Подлипках, сразу стал лидером и никогда никому лидерства этого до конца своих дней не уступал. Именно разрыв в сроках понимания вещей для него давно очевидных и приводил к конфликтам Королева с его начальниками, и, прежде всего с главным его начальником – Устиновым.

Схема будущей работы ракетчиков в представлении Дмитрия Федоровича описывалась простой и точной формулой: каждый должен заниматься своим делом. Схема Королева строилась на весьма спорной декларации: я должен заниматься всем! Устинов, опираясь на свой богатый опыт, был убежден, что НИИ, проводя научно-исследовательские разработки, должен генерировать передовые идеи. Вслед ему КБ – облекать эти идеи в конкретные инженерные и конструкторские решения, проще говоря – в чертежи. Завод – превращать чертежи в металл, в оружие. Военные специалисты это оружие должны испытывать и решать, надо ли его изготовлять, а если надо, то в каком количестве. Наконец, промышленность его изготовляет, а армия использует по своему назначению. Казалось бы, что проще? Что логичнее? И как можно с этой схемой не соглашаться?!

– Ведь именно так работали, Сергей Павлович, – урезонивал Устинов Королева. – Давайте проследим историю рождения любого артиллерийского снаряда...

– Артиллерийский снаряд так же похож на ракету, как конка на метрополитен, – перебил Королев.

Устинов не терпел, когда его перебивали, но раздражение в себе подавил. Ему хотелось дожать Королева не криком, не приказом – это он всегда успеет сделать, – ему хотелось убедить этого упрямца, доказать ему его неправоту, добиться, чтобы он сам ее признал.

– Хорошо, пусть снаряд не годится, – мягким, если не ласковым, несвойственным ему голосом продолжал Дмитрий Федорович. – Наиболее близка к ракетам, наверное, авиация. Так? Возьмем авиацию, хотя я, в отличие от вас, в авиапроме никогда не работал. Если я скажу что-нибудь не так, вы меня поправите. Договорились? Итак, авиация: ЦАГИ – мозг. Считают, продувают в аэродинамических трубах, исследуют разные коварные вещи и дают рекомендации, скажем, Туполеву. Туполев «рисует» самолет. Шахурин его делает. Летно-исследовательский институт испытывает, находит изъяны, если надо, Туполев поправляет, доделывает. Далее – госприемка, серийное производство, ВВС. Все! Так, Сергей Павлович?

– Так, – насупившись, опустив свой крепкий подбородок, ответил Королев.

– Тогда какое вам нужно производство, какие опытные образцы? Зачем они вам? Почему вы хотите подменить науку? И откуда у вас это стремление все подмять под себя, черт вас подери!

– Ничего я не хочу подменять и подминать. Я просто знаю, как надо работать для пользы дела. Вот вы о Туполеве говорили. Я работал у Туполева, когда он делал Ту-2. Спроектировали под один двигатель, а оказалось, что его с производства сняли. Поставили другой. Потеряли в скорости, но самолет летал. И хорошо летал. А ракета не полетит с чем попало! Туполев просто покупал двигатели у Микулина, Швецова, Климова, как в магазине. Покупал автопилоты, выбирал, какой получше. А ракете нужен только ее двигатель и никакой другой! Только ее приборы, специально для нее созданные! Ни у кого из авиационных конструкторов об аэродроме голова не болит, они о нем просто не думают. А ракете нужен не вообще аэродром с ВПП111 определенной длины, а специально созданный только для нее стартовый комплекс! Летчик-испытатель слетал, самописцы все записали, самолет сел, летчик все рассказал, посмотрели записи. А мне кто расскажет?! Мне нужны опытные образцы, чтобы я мог проверить их сам на прочность, на устойчивость, на температурные режимы еще на земле, а уж потом пускать. И пускать должен я, потому что никто лучше меня эту ракету не знает. Я и мои люди должны учить военных испытателей. И только тогда, когда все отработаем, наладим, сдадим на вооружение, только тогда я уже буду этой ракете не нужен. Вот тогда – пожалуйста, массовое производство, клепайте сколько вам нужно и отдавайте армии, а армия пусть пускает. Да и то..., – Королев осекся.

Устинов засмеялся:

– Что значит «да и то...»? Вы хотите сказать, что и тут без вас не обойдутся?

Королев позволил себе не обратить внимание на этот дружелюбный смех, означавший желание примирения. Любой главный конструктор обратил бы. Впрочем, и Королев, безусловно, обратил, но позволил себе показать, что он не хочет обращать внимание. Еще больше набычась и подавшись грудью к столу министра, он сказал:

– Дмитрий Федорович, вы и ваши замы хотите сделать из меня конструктора ракеты, одной ракеты, точнее автоматического снаряда, только очень большого. Поймите, если я буду похож на авиационных конструкторов – делу конец. Я должен быть Главным Конструктором Системы, понимаете?..

Спор этот длился многие годы. Оба были слишком сильны и упрямы, чтобы уступить. Жизни, чтобы подружиться, им не хватило.

В 1947 году решался еще один очень важный вопрос – вопрос о создании специального полигона для испытаний ракетной техники.

Поначалу ракетчики прицелились на бывшее стрельбище Ванникова, которое теперь, после войны, было как бы не у дел. Полигон наркома боеприпасов располагался на Таманском полуострове – место ласковое, теплое, опять же море, а главное, там была база: производственные помещения, жилье, водопровод, электроэнергия, короче – готовое хозяйство. Кое-что, конечно, пришлось бы переделать, кое-что достроить, но основа была – не на пустом месте начинать.

И надо же так случиться, что накануне решения вопроса о полигоне один из экспериментальных самолетов-снарядов Челомея сбился с курса и угодил в кладбище на окраине большого города. Сталин об этом узнал и, едва заговорили о Таманском полуострове, перебил сразу:

– Это неподходящее место. Рядом крымские курорты, скопление людей. Можете ли вы ручаться, что ваши ракеты не упадут завтра на наши здравницы, как сегодня они падают на кладбища? Полигон надо создать где-то здесь...

Подойдя к столу, на котором была разложена карта артиллеристов, он ткнул толстым красным карандашом в левобережье Волги южнее Сталинграда.

Вопрос о создании полигона Капустин Яр был решен в течение шести минут.

Майское постановление правительства предписывало заводу № 88 собрать десять образцов ракеты Фау-2 из немецких деталей. Обещание, данное Устинову в Германии, Королев сдержал, десятка полтора ракет в Кляйнбодунгене он собрал, потом снова разобрал и отправил в Подлипки, но все-таки это, как говорили производственники, была «незавершенка» – в одной ракете такой детали не хватало, в другой – этакой, надо было делать чертежи, отдавать на завод, точить-сверлить. Королев держал в голове все ракеты. Это для посторонних все они были «на одно лицо», а для него – все разные. К каждой прикрепил он ведущего инженера, который «вел» машину с самого начала сборки и проводил все ее испытания.

К июлю 1947 года были собраны немецкие ракеты первой серии. Королев доложил Устинову. Устинов в тот же день позвонил по «кремлевке» Яковлеву:

– Николай Дмитриевич, все забываю спросить... Когда мы можем отправлять наш товар в Капустин Яр?

Яковлев был тертый калач и через военпредов знал все, что делается на сборке у Королева. Вопрос министра позабавил маршала артиллерии:

– И то сказать, Дмитрий Федорович, пора отправлять. А то залежится ваш товар, моль побьет, жучок заведется. Ведь поди, уже часа два лежит, а?

Устинов понял, что разоблачен, засмеялся, не обиделся. С Яковлевым, несмотря на их частые стычки, работать было интересно.

Надо признать, что маршал Яковлев был одним из тех людей, которые на первом этапе становления нашей ракетной техники сыграли роль очень важную. Конечно, Королев и без Яковлева сделал бы то, что он хотел сделать, но с Яковлевым он смог сделать это быстрее.

Сын пожарника из Старой Руссы, Николай Дмитриевич Яковлев в армию был призван едва ли не последним указом Николая II в январе 1917 года. Послужной список его длинен и безупречен. 21 июня 1941 года он явился в Москву, чтобы представиться Народному комиссару обороны Тимошенко в должности начальника ГАУ, а потом до глубокой ночи сидел на совещании, которое, уходя с этого поста, проводил маршал Кулик. (Про Кулика в армии ходила злая поговорка: «Кулик, хоть умом невелик, зато трус». Не берусь судить о его смелости, но, судя по его дальнейшей деятельности, он не был выдающимся полководцем. Однако каким-то непостижимым образом Кулик сумел внушить Сталину, что он как раз выдающийся, и некоторое время числился в фаворитах.)

В ту ночь засиделись засветло. Где-то около четырех часов утра зазвонила «кремлевка». Кулик слушал, бледнея. Совещание тут же распустил, но офицерам ничего не сказал. Только Яковлева поманил в соседнюю комнату, прошептал: «Война!» И тут же уехал.

Николай Дмитриевич в совершенно пустом здании сидел один в кресле начальника ГАУ – почетнейшем кресле русской армии, в котором сиживали великие князья. Шел первый час войны, и это был, наверное, самый тихий час в его жизни...

Начальником ГАУ Яковлев войну начал, начальником ГАУ и кончил. В 1944-м стал маршалом артиллерии, а на следующий год – первым заместителем командующего артиллерией Николая Николаевича Воронова. Учился Николай Дмитриевич немного: высшая артиллерийская школа в 1924 году, да стажировка в Чехословацкой армии в 1937-м, но был от природы умен, обладал памятью невероятной и мог удерживать в голове объем информации, превышающий все нормы для нормального человека. Это свойство его отточилось во время войны, когда он должен был, не полагаясь на бумаги, докладывать Сталину кучу цифр по снабжению фронтов боеприпасами. С удивительной быстротой сопоставлял он все вновь услышанное с запасом прежних сведений, сразу отбрасывал второстепенное, вышелушивал главную идею, очищал, оголял, демонстрировал ее всем и объяснял, что это такое, откуда взялось, почему появилось и что с этим надо делать.

Интуиция подсказывала Николаю Дмитриевичу, что в ракетах «что-то есть», но причислять его к людям, подобным Устинову, которые сразу поверили в ракетную технику, было бы неверно. Поначалу Яковлев присматривался. Сделать его верным союзником ракеты могла только сама ракета: данные стрельбы. Но ведь можно по-разному ждать эти данные. Можно при первой же неудаче заявить: «Ну, что я говорил! Убедились?» А можно сказать: «Обидно. Но давайте еще раз попробуем...» Яковлев не был убежден в совершенстве ракетного оружия, но очень хотел убедиться в этом совершенстве. Вот эта исходная позиция сближала его с Королевым. Сергей Павлович знал: в армии у него есть союзник.

И еще один сильный и надежный союзник был у Королева в армии. Не меньше, а наверняка больше Яковлева отдал сил ракетной технике Василий Иванович Вознюк – человек в ракетных войсках легендарный, строгий командир, неутомимый строитель, подлинный хозяин полигона Капустин Яр. Он приехал в богом забытое заволжское село, построил первый в нашей стране ракетный полигон и завещал могилу ему вырыть здесь же, в Кап.Яре. Там его и похоронили в сентябре 1976 года...

Решение о строительстве полигона было принято 23 июня 1947 года. Ни о каком полигоне в ту пору Вознюк ничего не знал. Всю войну провоевал он с «катюшами» на Брянском, Воронежском и Юго-Западном фронтах, окружал Паулюса, прошел с 3-м Украинским по всему югу до Балкан и встретил победу в Австрии. Когда в Москве готовили решение о строительстве полигона, Василий Иванович отдыхал от ракетных дел в славном городе Констанце, где был заместителем командующего артиллерией Южной группы наших войск. В мае 1946 года его вызвали в Генеральный штаб на совещание по итогам войны. Василий Иванович сделал толковый доклад о применении «катюш» в тылах противника, рассказывал, как ходили гвардейцы-минометчики вместе с кавалеристами и танкистами в рейды на Одессу и Белград, и уже собрался возвращаться в Констанцу, как приказано было ему явиться в ЦК. Предложили организовать некий полигон для некой техники – туман непроницаемый. Вознюк отказался. Собеседник его сначала промолчал, но движением бровей показал, что неприятно удивлен. Потом протянул задумчиво:

– Странно. Но приказ о вашем назначении согласован с товарищем Булганиным и подписан товарищем Яковлевым...

Теперь уже Вознюку было впору удивляться: зачем спрашивать его согласие, если приказ о его назначении подписал начальник Главного артиллерийского управления?

– Приказы не обсуждаются, а выполняются, – сказал Василий Иванович.

– И я тоже так думаю, – кисло улыбнулся его собеседник.

Вознюк поехал в Германию, разыскивал там своих гвардейцев, собирал народ для будущего полигона покрепче, понадежнее, понимал, будет не легче, чем на фронте, ну, разве что не убьют, и уж во всяком случае, куда солонее будет, чем в Констанце на румынских харчах.

Но как ему будет трудно, он еще не знал тогда.

В деревню Капустин Яр приехал он со своими офицерами 20 августа 1947 года. Разбили палатки, организовали кухню, госпиталь. Все были фронтовики, подобный быт считался нормой. А потом ведь, действительно, не стреляют! Конечно, видели они места и покрасивее этой голой степи, но приказ есть приказ. Вместе с гвардейцами Вознюка приехали военные строители маршала инженерных войск Михаила Петровича Воробьева. На третий день по прибытии они начали строить бетонный стенд для огневых испытаний двигателей. В сентябре – новое подкрепление: из Тюрингии прибыла БОН генерала Тверецкого. Следом за ними – два спецпоезда, сформированных в Германии. Кроме бетонного испытательного стенда, примерно за полтора месяца люди Воробьева, Вознюка и Тверецкого построили стартовую площадку с бункером, временную техническую позицию, монтажный корпус, мост, провели шоссе и железнодорожную ветку, соединяющую полигон с главной магистралью на Сталинград. Все строилось только для ракеты, – для людей ничего. Когда осенние холода стали вымораживать из палаток, начали расселяться по крестьянским домам, ютились по углам, в каждой щели. Офицеры приехали с женами, с детьми. Когда на следующий год построили два первых кирпичных дома, комнату давали семье, в которой было не менее трех детей.

– Вы когда-нибудь жили в квартире, в которой рядом с вами девять маленьких детей? – спросил меня Василий Иванович, когда в феврале 1970 года я приехал к нему в Кап.Яр.

Сколько раз потом приходилось читать о самоотверженности наших воинов, которые «несмотря на чудовищные трудности», и т.д. Да при чем здесь самоотверженность?! Воин, он и есть воин: приказ командира – закон для подчиненного. Зубами скрипели, а делали и не делать не могли. Куда больше здесь не самоотверженности, а самодержавного сталинского бездушия и презрения к людям, не только удобства и здоровье, но самая жизнь или смерть которых давно перестали его интересовать. Впрочем, а интересовали ли когда-нибудь?..

Мы ходили с Вознюком по городу, и он показывал мне гостиницы, магазины, библиотеки, детские сады.

– А вы знаете, что первая елка, которую мы привезли черт-те откуда под Новый 1948 год для ребятишек, освещалась аккумулятором, снятым с ракеты? – говорил Василий Иванович, глядя на светящиеся вывески магазинов.

Как Петр I своим Петербургом, гордился Вознюк своим Кап.Яром. Василию Ивановичу предлагали очень высокие должности в Большом доме на Фрунзенской набережной, но он оставался верен своему полигону до конца жизни. Тогда, в 47-м, еле вытаскивая сапоги из липкой, цепкой грязи, он ворчал:

– Погодите, сейчас сюда присылают по приказу, но будет время – по блату будут присылать...

В Капустном Яре он был полный и безраздельный хозяин, правда, не лишенный черт деспотизма. Он не позволял, например, книжному магазину продавать новинки до того, покуда сам их не увидит. По прибытии новой партии книг магазин закрывался, новинки раскладывались по прилавкам, после чего приезжал Василий Иванович и, как принимающий парад, обходил книжный строй, извлекая из него все то, что его интересовало. А интересовало его, выросшего в актерской семье, лихого командира гвардейских минометов, опытнейшего испытателя новой техники, интересовало его все! В его доме была огромная библиотека, а периодику он выписывал всегда не менее, чем рублей на двести пятьдесят...

Да, книги он покупал «без очереди», но, пожалуй, он заслужил это право тогда, в пыли и грязи осени 47-го года: первая ракета стартовала через шестьдесят дней после приезда Василия Ивановича Вознюка в деревню Капустин Яр.

Капустин Яр

Первый ряд (слева направо): (?), Н.А.Пилюгин, Г.А.Тюлин, В.Г.Шарыпов, С.С.Лавров;

второй ряд: М.С.Рязанский, В.П.Бармин, С.П.Королев, С.И.Ветошкин, Л.М.Гайдуков, В.И.Кузнецов;

третий ряд: В.П.Глушко (наклонил голову), Д.Д.Севрук, Б.Е.Черток, М.И.Борисенко, Л.А.Воскресенский, В.А.Рудницкий, (?)

Василий Иванович Вознюк.

После 1942 года

Место первого старта ракеты Р-1 18 октября 1947 г.

43

Счастье любви – в действии...

Лью Уоллес

При жизни Королева я не был в его останкинском доме и первый раз попал туда через полгода после его смерти – летом 1966 года, как сейчас помню, в день своего рождения, вот такой сам себе подарок смастерил! С вдовой Сергея Павловича Ниной Ивановной проговорили мы более трех часов, она показывала мне дом, кабинет Сергея Павловича – там все оставалось неизменным со дня его смерти.

Насколько я понимаю, к журналистам относилась она настороженно. Ей претила суетность вокруг имени Королева, бесцеремонность обращения с его памятью многих из тех, кто знал его хорошо, и наглость придуманных мемуаров тех, кто знал его плохо. Королев был для нее близким, дорогим человеком, и всякое вторжение в его мир людей чужих, а подчас, как ей (не без основания!) представлялось, корыстных, глубоко обижало ее. Настороженность к пишущей братии объяснялась еще и тем, что нередко попадались ей люди элементарно недобросовестные, а пуще того – просто неумные, которые, как известно, чаще всего и приносят нам всевозможные огорчения.

Главной причиной ее огорчений было вольное или невольное искажение истины в рассказах о Сергее Павловиче или отход от тех представлений о нем, который она считала истиной (чаще всего, тоже не без оснований). Однако вне зависимости от симпатий или антипатий к своим собеседникам Нина Ивановна, надо признать, была всегда абсолютно искренна. Она не пыталась дорисовать портрет своего мужа светлыми красками или, напротив, зарисовать какие-то тени на этом портрете, придумывать Сергею Павловичу несуществующие, но способные украсить его черты характера, привычки, увлечения, окружить его какими-то интересными, яркими людьми, далекими от технических сфер, которые его не окружали, равно как и приписывать себе мнимые заслуги или преувеличивать масштабы своего участия в его жизни и труде.

Да, у него был трудный характер, да, случалось, они и ссорились, и, может быть, не только Сергей Павлович был повинен в этих ссорах. Но он первым приходил мириться всегда, если был виноват. И была в нем ласковость и мягкость, неведомая его КБ. И усталость, тоже никому не известная.

В ее рассказах я встречался чаще всего с Королевым неизвестным, но в то же время как бы очень на себя похожим. Это как любительский снимок рядом с фотографией на анкете. С женой он был другим. И этого «другого» Королева никто в мире не мог знать лучше ее.

Мы встречались более двадцати лет, и я заметил, что и спустя многие годы после наших первых встреч Нина Ивановна, в отличие от некоторых других людей, близких к Королеву, никогда не выходила за рамки своих давних воспоминаний. Я никогда не устраивал специальных проверок, но, обнаружив записи одних и тех же эпизодов, сделанные в разные годы, убеждался в этом не раз. За эти годы Нина Ивановна узнала немало нового для себя о работе Сергея Павловича, но эта информация оставалась чужеродной тканью, которая не сращивалась с живым организмом ее собственных воспоминаний. Иногда так хотелось узнать что-то, скажем, о взаимоотношениях Королева с другими людьми, но я был благодарен ей за откровенное:

– Этого я не знаю... Сережа мне об этом не говорил...

Рассказывает Нина Ивановна тихо, жестикулирует мало, но лицо ее во время беседы очень живое, а улыбка как бы говорит: «Нет, вы послушайте, что я вам сейчас еще расскажу...»

Нина Ивановна выросла в большой трудовой семье: папа, мама, четыре дочери и сын, погибший в дорожной катастрофе в 35 лет. Отец ее Иван Осипович Котенков был крупным администратором-оружейником, коммерческим директором на тульских и ижевских заводах, а с 1929 года обосновался в Подлипках. В 1936 году 46-летнего Ивана Осиповича настиг рак легких, и он умер в Боткинской больнице, оставив без главного кормильца большую семью. Незадолго перед смертью Орджоникидзе наградил Котенкова автомобилем, теперь его продали, на эти деньги и жили. Жили трудно, потому что даже такая редкая тогда вещь, как автомобиль, это все-таки не Великий Могол112, а народу много и есть хотелось всем.

Нина – младшая в семье – в 18 лет вышла замуж за авиаконструктора Владимира Григорьевича Ермолаева, который вскоре был назначен руководителем нового ОКБ. Этому ОКБ было поручено довести до ума прекрасный самолет Роберта Бартини «Сталь-7», – Бартини уже сидел, как вам известно, в Болшевском мозговом отстойнике. Ермолаев с заданием справился, в июне 1940 года был выпущен опытный бомбардировщик, который выдержал все испытания, а в октябре уже пошел в серию. Ермолаев хотел дать новой машине имя ее подлинного автора, на худой конец – назвать ее, используя буквы своей фамилии и фамилии Бартини, но это ему было категорически запрещено. Бомбардировщик назывался Ер-2. До лета 41-го успели выпустить несколько десятков этих бомбардировщиков, которые были в боях с первых дней войны и даже бомбили Берлин.

Перед войной Ермолаев получил на Соколе большую квартиру, где и жил с молодой женой, которая изучала английский в Институте иностранных языков. Потом началась война. В октябре 1941 года ОКБ эвакуировали в Казань. В 1943 году Нина ушла от Ермолаева, узнав, что у него есть другая женщина. Совсем еще молодой генерал Владимир Григорьевич Ермолаев в одночасье умер 31 декабря 1944 года в Иркутске от сыпного тифа.

В том же 1944 году Нина, как переводчица, ездила в Иран, но тем же летом вернулась.

– Я еще раз была замужем. Правда, всего несколько месяцев, – рассказывала Нина Ивановна, – а потом была командирована в Германию...

Приходилось читать, что Сергей Павлович познакомился с Ниной Ивановной в Германии. Это неверно. Они были в Германии в одно и то же время, но жили в разных городах, не встречались и ничего друг о друге не знали. О знакомстве с Королевым сама Нина Ивановна рассказывала так:

– Весной 1947 года я работала в бюро переводов НИИ-88. Я была единственная «англичанка», остальные переводчицы «немки»: почти вся нужная для работы документация была на немецком языке. Но вот однажды начальник отдела технической информации Назимов говорит:

– У Королева накопилось много английских журналов. Сходите к нему, он вам покажет, что надо перевести.

Кто такой Королев, я толком не знала. Начальник 3-го отдела. Выхожу на лестничную площадку. Там стоит одна наша переводчица, спрашивает:

– Чего тебя вызывали?

– К какому-то Королеву посылают...

А она толкает меня за колонну и делает страшные глаза. Оказывается, Королев поднимается по лестнице и слышит мои слова. Но он тогда, наверное, о чем-то думал и никак на них не прореагировал. Все-таки неудобно как-то, и я решила сходить к Королеву на следующий день.

Прихожу. Секретарь Люся Башарова говорит: «Он занят». Слышу, действительно говорит с кем-то по телефону. Разговор явно не деловой, приятельский:

– Да о чем ты говоришь! Я из Германии привез две машины. Одну подарил...

Он мне показался хвастунишкой. Слышу, телефонный разговор окончился. Дверь кабинета приоткрылась:

– Вы ко мне? Пожалуйста... Садитесь...

Представился:

– Королев Сергей Павлович.

– Нина Ивановна, – говорю я. – Перед вами – безработная переводчица.

– Я так и понял, – улыбнулся Королев и достал целую кипу английских и американских журналов.

– А вы знаете, что вам здесь нужно?

– Вот эту статью переведите, пожалуйста. Редактировать буду я сам...

Я понимала, что сделала очень плохой перевод, потому что не знала смысла многих чисто технических терминов. Королев просит:

– Читайте.

Я сначала отказывалась, говорила, что сама мало что понимаю в своем переводе. Но он настоял. Я начала робко читать.

– Да, действительно плохо, – говорит Королев.

– Дайте мне инженера, с которым я могла бы откорректировать статью.

Дня три мы сидели с инженером Игорем Николаевичем Моишеевым, разбирались. Опять иду к Королеву. А потом он стал вызывать меня все чаще и чаще. Однажды кладу перед ним перевод, он читает, а сам берет меня за руку. Я руку отвожу. Помолчал и спрашивает:

– Что вы делаете в воскресенье?

– Пока у меня нет никаких планов...

– Вы не возражаете отдохнуть вместе?

– А что вы имеете в виду?

– Ну, пойдем в ресторанчик, потанцуем...

– Я не очень люблю рестораны, но пойдемте, – говорю я, – только куда-нибудь подальше от города...

– В Химки, не возражаете?

– Согласна...

Не могу вспомнить, где он мне назначил свидание. Чистяков, его шофер, отвез нас в Химки. Мы гуляли по набережной у Речного вокзала. Помню, навстречу идет военный с толстым мальчиком. Королев, увидев его, сказал:

– Сёма Лавочкин.

Больше я Семена Алексеевича никогда в жизни не видела.

А потом мы обедали в ресторане. Немного выпили, и вдруг так искренне, так откровенно Сергей Павлович начал мне рассказывать о своей жизни, о Германии, о семье, в которую он решил больше не возвращаться... Я даже растерялась: мы так недавно познакомились...