Королев: факты и мифы

– Ну, Черток, что с тобой делать? Выгонять? – спросила Валерия Алексеевна. – Испытываешь мое терпение. Одни «хвосты» за тобой. И бумаги твои с просьбами об отсрочках за подписью Туполева, врага народа, надоели мне. Так как? Выгонять? Не...ет, дорогой! Не выйдет! Я заставлю тебя кончить институт!

И заставила. Он окончил МЭИ, правда, из КБ на некоторое время пришлось уйти, но с дипломом он вернулся к Болховитинову уже начальником отдела спецоборудования и занялся новой системой управления тяжелых бомбардировщиков на переменном токе. Тут началась война, стало ясно, что идеи его с переменным током никому не нужны, но очень нужна система зажигания для ЖРД, который Исаев и Березняк ставили на свой ракетный истребитель БИ.

Посмотрев, как работает ЖРД, Черток обозвал его вонючим горшком и попросил не втягивать его в эту «тухлую» историю. Да не на тех напал! Исаев так вцепился в него, что вскоре он уже сделал не только систему зажигания («Бред, но Исаеву понравилась!»), но и систему радионаведения БИ на самолеты противника, не считая всей автоматики перехватчика, за что и получил первый свой орден – «Красную Звезду». От системы наведения начался новый виток увлечения радиотехникой. Черток разрабатывал радиофильтры, которые экранировали систему зажигания в боевых самолетах и гасили страшный треск в шлемофонах, совсем измучивший летчиков на фронте.

Таким образом, едва приобщившись к ракетной технике во время работы над БИ, он снова начал заниматься самолетными системами и в Германию поехал, чтобы узнать, что сделано немцами именно в этой области, но, напав на след приборного отсека Фау-2, сразу понял: это что-то новое и очень интересное. В Нордхаузене Исаев и Райков, верные своим жидкостным двигателям, заявили, что делать им тут нечего и уехали в Леестен на стенды, где испытывались ЖРД. Черток остался один на вилле «Франк» и работал круглосуточно: организовывал РАБЕ. Первый заместитель наркома авиационной промышленности Петр Васильевич Дементьев прислал в Берлин шифровку, предписывающую его людям сдать дела и возвращаться в Москву. Черток подумал, свернул из приказа «голубка» и пустил по кабинету. «Голубок» сделал плавную дугу и сел на письменный стол.

– Так, – сказал Борис Евсеевич «голубку». – Никуда мы не поедем...

В это время вошла аккуратненькая фрейлен, которая каждый день ставила в его кабинете свежий букет, и сказала, что его просит принять подполковник Королев. Черток подошел к окну и увидел у тротуара очень потрепанный «опель-кадет». «Невелика птица», – подумал Черток. Так они впервые встретились.

– Эту первую встречу я почему-то очень хорошо помню, – рассказывал Борис Евсеевич. – Поздоровались, он сел, я начал рассказывать, чем мы тут занимаемся, я рассказываю, а сам думаю: «Какие умные глаза у этого мужика!» Красивый был, молодой, весь подтянутый. Он мне понравился сразу, но еще я подумал: «Это он с виду такой спокойный, но в любой момент может вдруг ощетиниться и прыгнуть на тебя...» Так и было потом... Но тогда, во время нашей первой встречи, он был очень вежлив, спокоен. Когда мы расставались, он сказал: «Я думаю, нам придется часто встречаться и долго вместе работать». Представляете, он угадал...

В Германии всем хотелось командовать. Когда была война, было ясно, кто кому подчиняется. Теперь, когда решалась судьба трофеев, субординация как-то исказилась и раздражающе усложнилась. Командовать хотелось военным. Потому что они любят и умеют это делать и потому, что они справедливо считали, что все трофеи принадлежат в первую очередь тем, кто их отнял у врага. Командовать хотел генерал Горишный, дивизия которого первой вошла в Бляйхероде. Но командовать хотел и генерал Кузнецов, имея полномочия командующего гвардейскими минометными частями Петра Алексеевича Дегтярева. Боеприпасников Кузнецов прогнал, а ракетчикам объявил, что отныне они переходят в полное его подчинение. Однако вскоре Кузнецов попал в автокатастрофу, лежал в Эрфурте в госпитале, а ему на замену прибыл генерал Лев Михайлович Гайдуков, тот самый, который составлял списки ракетчиков, нужных в Германии. Он был членом военного совета гвардейских минометных частей, но, кроме власти, обладал еще и невероятной личной энергией, которая после победы никак не могла найти выхода.

Когда Черток, например, сказал Гайдукову, что не хочет возвращаться в Москву, пока не разберется со всей немецкой аппаратурой, Лев Михайлович закричал: «Правильно! Оставайся! – и тут же отдиктовал бумагу:

«Москва. Наркомавиапром.

Зам. наркомавиапрома

генералу Дементьеву.

В Нордхаузене получено Ваше указание об откомандировании из комиссии тт. Чертока, Толстова, Райкова, Харчева, Смирнова, Чижикова, Палло, Мишина и Березняка. Откомандирование указанных товарищей совершенно остановит всякую работу в г. Нордхаузен по V-2. Убедительно прошу оставить перечисленных товарищей в Нордхаузене в счет людей, которых НКАП выделяет в нашу комиссию.

Гайдуков».

Хотелось командовать и НКВД. Если Берия немало командовал дома, то уж в Германии сам бог велел ему командовать. В Берлин прибыл генерал-полковник Иван Александрович Серов, правая рука Лаврентия Павловича, человек крутой, но обхождения приятного, вперед не вылезающий, в технические вопросы не вникающий, довольствующийся решением задач организационных.

– Вы мне скажите, кто, что и зачем вам в Германии нужен, а я уже буду думать, как поступить, дальше, – с улыбкой говаривал Иван Александрович. – Впрочем, кто вам нужен, я вам сам скажу...

Командовать хотелось и наркомам. И не только для того, чтобы добыть побольше трофеев, но и для того, чтобы самим рвением в этом деле доказать свое усердие вообще. Однако никто из них не торопился взваливать на свои плечи бремя будущих забот о судьбах ракетной техники. Что оно такое, эта Фау-2? Уже не артиллерийский снаряд, столь близкий Устинову, но еще не самолет, понятный Шахурину. Это были два наиболее вероятных хозяина: Шахурин, который не хотел брать ракеты, но на котором они формально «висели», и Устинов, который никак не мог решить, хочет ли он их брать. Впрочем, и тот и другой понимали, что цена всех их желаний – две копейки пучок в базарный день, как говаривала бабушка Королева Мария Матвеевна: решать все будет Сталин. Кому скажет брать, тот и возьмет.

Королев видел всю эту битву честолюбий и драку ведомственных амбиций, но занимали они его лишь постольку, поскольку могли ускорить или затормозить дело. Сейчас ему в принципе было все равно, кому подчиняться: Дегтяреву, Серову или Шахурину – лишь бы работать не мешали. Как тут было вновь не вспомнить любимую поговорку бабушки Марии Матвеевны: ласковая телка двух маток сосет. Задачу для себя он уже сформулировал: досконально изучить Фау-2, научиться пускать большую ракету и сразу идти дальше. Черток – очень толковый инженер, но узкий: его, кроме бортовой аппаратуры, ничего не интересует. Замечательно, значит об аппаратуре у него может голова не болеть. Королев уже поговорил с Леонидом Воскресенским. Видно, как увлечен он предстоящими пусками, пусть специализируется на испытаниях. Михаила Рязанского и Евгения Богуславского интересует проблема радионаводки Фау-2, хотят понять, как ею управляют с земли. Отлично. Это тоже очень важно. Надо не выпускать из поля зрения Леестен. Там – стенды для горячих испытаний двигателей. Конечно, нужен стенд, на котором бы можно было испытать всю ракету целиком. В Леестене работают Алексей Исаев и Иван Райков. Туда же поехали Валентин Глушко и его помощники Шабранский и Лист. Наземным стартовым оборудованием занимается Виктор Рудницкий. Николай Артамонов на заводе «Монтанья» разбирается с технологией. Надо только, чтобы они не складывали добытые знания каждый в свою кучку, а валили в общий котел. Институт РАБЕ – превосходная выдумка, но, опять-таки, он узок. Надо заниматься не только аппаратурой. Надо создать такой институт, который будет изучать Фау-2 со всех сторон, и тогда нынешний РАБЕ просто превратится в один из отделов такого института. Он уже начал говорить об этом с Гайдуковым, как бы вскользь обронил, что как директор Лев Михайлович, стоящий «над схваткой», лучше всего сможет учесть интересы разных специалистов, и по блеску, сразу появившемуся в глазах генерала, понял, что Гайдуков будет помогать ему в создании такого института.

Для института нужны люди. Немцы разных специальностей и наши, которые этими специальностями должны овладеть: корпусники, прибористы, двигателисты, испытатели, хорошие, с совершенно свободным пространственным воображением конструкторы, толковые технологи, способные сразу увидеть, как быстрее и лучше сделать любую деталь. Нужны снабженцы-доставалы, люди-спруты, переплетающие одновременно разные ведомства, свои ребята в десяти наркоматах одновременно, понимающие, что если сегодня не дают бронзу, но есть цемент, надо брать цемент, и умеющие завтра обменять цемент на бронзу. Нужны демагоги, люди-флюгеры, начетчики, виртуозы министерских докладов, умелые кормчие партийных собраний. Господи, сколько же нужно самых разных талантливых людей, чтобы сдвинуть этот воз, разогнать его и заставить катиться вперед со все возрастающим ускорением!

Масштабы работ расширялись с каждым днем. В местечке Берка расположилась БОН – бригада особого назначения, в задачу которой входило чисто военное изучение Фау-2. В бригаду отбирали самых толковых офицеров из авиации и гвардейских минометных частей, талантливых выпускников и адъюнктов разных военных академий. В БОН начали свой путь в ракетную технику впоследствии выдающиеся специалисты: Юрий Александрович Мозжорин, Яков Исаевич Трегуб, Николай Николаевич Смирницкий, Святослав Сергеевич Лавров и другие. Кстати, нескольких человек, в том числе Мозжорина и Лаврова, Королев еще в Германии переманил к себе.

Командовал БОН 42-летний генерал Александр Федорович Тверецкий, генерал не «филичёвый», а самый что ни на есть боевой. Он был адъюнктом Военной академии имени Ф.Э.Дзержинского, когда командировали его на какую-то проверку в Киевский военный округ. Из Киева вернулся он в Москву в полдень 22 июня 1941 года. Командующий артиллерией РККА Воронов тут же отправил его на Северо-Западный фронт, а потом побывал он со своими «катюшами» на Волховском, Донском, Брянском, 4-м и 3-м Украинском и встретил победу в Австрии. Тверецкий верил в ракеты, понимал, что это несоизмеримо более сложная техника, чем «катюши», с которыми в военных мозгах только и связывалось само понятие «ракета». Для БОН собрали одну Фау, на которой вели занятия по материальной части, разбирались, когда, где, что надо включать-выключать, что при этом где замыкается и куда течет и как, в конце концов, эта штука взлетает. Учились транспортировать ракету, поднимать и ставить на стартовый стол, прицеливать, короче, проводили все операции, предшествующие пуску, и даже раскручивали на старте турбонасосный агрегат, который накачивал в двигатели не спирт с жидким кислородом, а воду. Офицеры Тверецкого, работая в тесном контакте со специалистами-ракетчиками, сами превращались в военных ракетных специалистов. БОН положила начало новому роду войск – ракетным частям стратегического назначения и вскоре стала ядром первого советского полигона баллистических ракет в Капустином Яре.

Таким же принципиально новым делом было и формирование спецпоезда. Ясно было, что Фау-2, если удастся собрать хоть несколько штук, повезут в Москву. А дальше? На полигон. На какой – еще не ясно, но ясно, что из Москвы стрелять не будут, обязательно повезут куда-то. Вот для этого и предназначался спецпоезд. В него входили не только специальные вагоны для ракет, но и платформы со стартовым столом и бронемашиной, из которой можно было вести пуск, не считая бронированного вагона с командным пунктом. В состав поезда входили электростанция, узел связи, цистерны с компонентами топлива, вагоны-лаборатории баллистиков, прибористов, гироскопистов, испытателей рулевых машинок, вагоны-мастерские с хорошими станками, наконец, жилые вагоны, кинотеатр, вагон-ресторан, баня – всего около 80 вагонов. Поезд мог организовать ракетный полигон в любой точке, если до нее дотянутся рельсы.

Идея создания комплексного института была поддержана в Москве. Институт именовался «Нордхаузен», хотя и размещался в Бляйхероде. Гайдуков стал его директором, Королев – главным инженером, но фактически всю техническую политику проводил он. В институте было несколько отделов. Собственно ракетой занимался сам Королев, двигателями – Глушко, автоматикой – Пилюгин, радиоаппаратурой – Рязанский и Богуславский, группа «Выстрел», руководимая Воскресенским, готовилась к испытаниям. Это все были эскизы будущей грандиозной организационной системы, которая родится через несколько лет.

В Берлине возник другой институт – «Берлин», занимающийся твердотопливными и зенитными управляемыми ракетами (ЗУР). Его главный инженер, ставший потом академиком, – Владимир Павлович Бармин скажет через 30 лет:

– Весь наш будущий коллектив сложился в Германии.

В Тюрингии кипела работа, а Москва все никак не могла решить, кто же будет заниматься ракетной техникой. То ли у Сталина руки до нее не доходили, то ли хотел он посмотреть, чем закончится эта история без него, хотя ясно, что без него она ничем закончиться не может, и, таким образом, к бесконечному множеству примеров, демонстрирующих полную беспомощность «соратников», лишенных высочайшего вмешательства, добавится еще один назидательный пример.

Отзывая своих людей из Тюрингии, Шахурин еще раз показал, что ракеты ему не нужны. Подтвердил он это и Гайдукову, когда Лев Михайлович приехал в Москву искать, кто бы пошел «княжить на ракетную технику». Отказ Шахурина осложнял дело, поскольку, объективно говоря, конструирование и производство ракет было ближе всего авиапрому.

– Алексей Иванович, ведь вы же переходите на реактивную авиацию, и ракеты вам в этом помогут, – доказывал Гайдуков Шахурину. – Вы отработаете на ракетах и двигатели, и аппаратуру, а потом перенесёте все это в авиацию. По-дружески вам рекомендую...

– Не нужно мне помогать, Лев Михайлович, – отмахивался Шахурин. – И за дружбу спасибо. Одна забота: помог бы бог от таких друзей избавиться, а от врагов сами избавимся...

Нарком боеприпасов Борис Львович Ванников сладкими речами Гайдукова прельстился, и вроде бы они договорились, но через две недели Ванников сам позвонил Гайдукову и сказал, что ничего не получится: он получил другое задание. В узком кругу вооруженцев уже блуждала зыбкая тень великой тайны атомной бомбы, и Гайдуков понял, в чем тут дело.

Последним купцом, который мог купить его товар, оставался нарком вооружения Устинов, вроде бы ему, пушкарю, ракеты совсем ни к чему, но Дмитрий Федорович заинтересовался, долго обо всем Гайдукова расспрашивал, при расставании благодарил за рассказ, но, в отличие от Ванникова, «покупать» ничего сразу не стал, пообещал только, что, не откладывая дела в долгий ящик, попросит слетать в Бляйхероде своего первого заместителя Василия Михайловича Рябикова, а тогда уж и будем все решать...

Никогда не сумею я воздать по чести тем людям, которые вложили свои кирпичи в основание пирамиды, куда как более грандиозной, чем хеопсова, – пирамиды нашей космонавтики. Предвосхищаю упреки: о том не рассказал, об этом даже не упомянул. И я виновен, и время: тема секретная. Но время точит секретность, и радостно назвать людей – строителей и прорабов космической пирамиды.

Морской артиллерист Рябиков работал в Ленинграде на заводе «Большевик», когда там директорствовал совсем молоденький Устинов. Был парторгом завода. Потом Дмитрий Федорович помог ему стать парторгом ЦК. Накануне войны он снова при Устинове – первый заместитель наркома вооружения. Когда на рассвете 22 июня 1941 года Вознесенский позвонил Устинову и сказал, что началась война, первый, кому сообщил об этом Устинов, был Рябиков. Рябиков замещал Устинова, когда наркомат эвакуировали в Пермь. Всю войну они были неразлучны. Рябиков шел за Устиновым, как нитка за иголкой, всю жизнь и оставался «человеком Устинова» до самой смерти. Административная и партийная работа не испарила инженерных знаний Василия Михайловича, технику он любил, а что не понимал – быстро схватывал. Это был спокойный, суховатый и здравомыслящий человек и, – что не так часто встречается в людях его ранга, – воспитанный и деликатный.

Встретили Рябикова очень приветливо и показали ему все, что могло произвести впечатление: вновь организованный институт, молча и усидчиво работающих немцев, завод «Монтанья», конструкторскую группу в городке Зоммерда, подземный завод «Митгельверке» и, наконец, «гвоздь программы» – запуск двигателя на стенде в Леестене, который – в этом многократно убеждались – на человека, впервые это видевшего, не мог не произвести впечатления. Оглушенный Василий Михайлович спросил тихо:

– Сколько же времени он работал?

– Минуту, – ответил Шабранский.

– А я думал целый час...

На вилле «Франк», первый этаж которой превратился в какое-то подобие офицерского клуба ракетчиков, устроили прием в честь высокого гостя и, хотя Семен Гаврилович Чижиков, поселившийся на вилле вместе с Чертоком, добыл целый ящик «Корна» – своеобразного напитка, похожего одновременно и на испорченный коньяк и на недоброкачественную водку, пили очень мало и, если можно так выразиться, очень трезво пили, поднимаясь для тостов прежде всего, ради произносимых слов, а уж потом ради самой рюмки, точнее – фужера: рюмки были не в ходу.

Рябиков слушал других, а сам помалкивал. Лишь в конце вечера он поднялся, понимая, что было бы невежливо не сказать ответного слова:

– Ну что же, товарищи, все, что вы мне показали, очень интересно. И перспективно. Я считаю, что нашему наркомату надо подключаться к этой работе. Буду говорить об этом с Дмитрием Федоровичем...

В один из дней начала мая Гайдуков срочно вызвал к себе Королева.

– Ждите гостей, Сергей Павлович, – сказал он строго. – К нам едут из Берлина Устинов, Яковлев с целой свитой: восемь министров и замминистров, из ЦК кто-то, ученые. Надо подготовиться.

– А из ученых кто? – подумав, спросил Королев.

– Челомей. Профессор Сатель из МВТУ. Соколов из НИИ-4...

– Раз из НИИ, значит ученый! Оба расхохотались.

С.П.Королев и Ю.А.Победоносцев. Германия, 1945 г.

Василий Павлович Мишин.

1947 г.

Вилла «Франк»

Н.А. Пилюгин и М.С. Рязанский в Блейхероде.

Германия, 1945 г.

Борис Евсеевич Черток в Германии.

1945 г.

Лев Михайлович Гайдуков

Германия, февраль 1946 г.

Сидят (слева направо): Н.А.Пилюгин, И.Б.Бровка, (?), Бакунин – инструктор отдела минометчиков, Ю.А.Победоносцев, С.П.Королев, B.C.Будник; стоят: (?), В.И.Харчев, Л.А.Воскресенский, С.Г.Чижиков, В.П.Мишин

Василий Михайлович Рябиков

41

Заметьте, что мы имеем важное преимущество перед прежними путешественниками: мы путешествуем вооруженные.

Константин Батюшков

Вскоре после войны Сталин собрал всех наркомов оборонщиков и сказал: – Положите ваши мундиры104 в сундуки и пересыпьте нафталином. Больше они вам не понадобятся. То, чем вы занимались, забудьте...

Начал перечислять, кому что делать. Паршину – турбины, насосы, компрессоры, текстильные и полиграфические машины, часы... И так каждому наркому.

Единственным человеком, который выступил, когда Сталин закончил, был танкист Зальцман, любимец вождя, который во время войны год был наркомом.

– Нам спущен план, который мы обязаны выполнять, – сказал Исаак Моисеевич, – машины на потоке, да и материалы мы получаем не для тракторов...

– Я убедился, товарищ Зальцман, – сказал задумчиво Сталин, – что вы наркомом быть не можете. С этого часа вы не министр, а директор Челябинского завода.

Боевые наркомы сидели, как зайцы, прижав уши...

Когда Рябиков рассказал Устинову о поездке в Германию и добавил, что, по его мнению, ракетная техника – дело перспективное, Устинов долго раздумывал, как ему доложить Сталину, ведь неровен час, и он может враз полететь, как Зальцман. Но и тянуть с докладом нельзя: плохо, если Сталин узнает о ракетах не от него, а, скажем, через Серова от Берия. В конце концов, он решился. Далее события развивались очень быстро. Постановление Совмина о создании научно-исследовательских центров для нужд ракетной техники было принято молниеносно – 13 мая 1946 года. Согласно этому постановлению Устинов учредил у себя головной институт – НИИ-88. Министерство105 промышленности средств связи – НИИ-885, которому поручались работы по аппаратуре и радиосвязи для ракет. Главным конструктором этого НИИ был назначен Михаил Сергеевич Рязанский. В рамках Министерства судостроительной промышленности создавался НИИ-10 – институт по гироскопам во главе с Виктором Ивановичем Кузнецовым. Министерство авиационной промышленности выделило для Валентина Петровича Глушко свою базу – НИИ-456 и опытный завод, где утвердилось ОКБ ракетных двигателей. Конструкторское бюро Владимира Павловича Бармина по разработке стартовых комплексов обосновалось на заводе «Компрессор», где строились первые реактивные установки. Тогда же в ЦК был поставлен вопрос о создании полигона для испытаний ракет дальнего действия и военным поручалось срочно найти место для такого полигона.

Май 46-го – поворотный момент в истории нашей ракетной техники. В конце 20-х-начале 30-х годов ракетчиков считали просто фантазерами. В середине 30-х – увлеченными энтузиастами, которые тратят силы на не очень серьезное дело. С конца 30-х они как бы были допущены в цех вооруженцев, но не более. С мая 46-го начинается путь, который выведет ракету в приоритетные лидеры не только оборонной, но и многих других отраслей промышленности, в немалой степени подчинит ей экономику, отдаст едва ли не лучшие умы Академии наук и ведущих вузов и в результате – сделает ее основным оружием армии, авиации и флота, предоставит ей почетные места за круглыми столами дипломатических переговоров и поднимет на самые высокие трибуны международных форумов, где ракеты будут определять судьбу войны и мира, а, в конечном счете, судьбу жизни на нашей планете.

С мая 1946 года остротам и улыбкам скептиков приходит конец. Это вовсе не означает, что скептики разом исчезли. Отнюдь. Их много. Авиаконструктор Яковлев, например, доказывал, что немцы войну проиграли чуть ли не потому, что в ущерб авиации увлеклись ракетами. Нет, скептики были и тормозили дело, как могли, еще многие годы. Но это был уже личный, а не государственный скептицизм. Острить и улыбаться дозволялось в узком кругу, но никто на серьезном совещании уже не стал бы иронизировать над ракетчиками, ибо это значило бы смеяться над армией, а ведь военные скорее простят тем, кто их побил, чем тем, кто над ними смеялся. Это значило бы издеваться над Госпланом, который объявил на заседании Верховного Совета СССР о том, что в первой послевоенной пятилетке необходимо обеспечить работы «по развитию реактивной техники, применению нового типа двигателей, создающих новые скорости и мощности». Наконец, неверие в ракеты означало бы неверие в мудрость и дальновидность того, по чьей воле ракеты были теперь признаны.

За месяц до смерти министр обороны, Маршал Советского Союза, Герой Советского Союза и дважды Герой Социалистического Труда Дмитрий Федорович Устинов закончил книгу воспоминаний106.

Прослеживая в ней свою жизнь как раз до того момента, когда он приехал в Германию: о поездке в Бляйхероде и встречах с ракетчиками в книге, увы, ничего нет. Но есть в книге глава «Самое дорогое», в которой он пишет о Сталине. «Сталин обладал уникальной работоспособностью, огромной силой воли, большим организаторским талантом... – пишет Устинов. – При всей своей властности, суровости, я бы сказал, жестокости, он живо откликался на проявление разумной инициативы, самостоятельности, ценил независимость суждений... Обладая богатейшей, чрезвычайно цепкой и емкой памятью, И.В. Сталин в деталях помнил все, что было связано с обсуждением, и никаких отступлений от существа выработанных решений или оценок не допускал.

Он поименно знал практически всех руководителей экономики и Вооруженных Сил, вплоть до директоров заводов и командиров дивизий, помнил наиболее существенные данные, характеризующие как их лично, так и положение дел на доверенных им участках. У него был аналитический ум, способный выкристаллизовывать из огромной массы данных, сведений, фактов самое главное, существенное».

Мне трудно спорить с Дмитрием Федоровичем: он встречался и работал со Сталиным, я же видел его два раза в жизни: один раз на мавзолее, другой раз – в гробу. Может быть, Сталин и «живо откликался на проявление разумной инициативы» и особенно на проявление «самостоятельности», но мы знаем, как дорого стоили людям его «живые отклики». Королев говорил обратное: культ Сталина сковывал народную инициативу. Но речь сейчас не о Сталине. Интересно не только, каким был Сталин, но и каким увидел его Устинов. Мне кажется, что увидел он его таким, каким был сам. Если Рябиков был «человеком Устинова», то Устинов был «человеком Сталина». Он боготворил вождя, стремился ему подражать во всем и, будучи сам порождением сталинских методов руководства, с невероятной энергией насаждал эти методы всю жизнь. Как и все, он боялся Сталина, но, думаю, что и любил его искренне. Да и как же мог он не любить его, если с именем вождя были связаны самые прекрасные дни его жизни: молодость, любимая работа и главное – возможность раннего и полного самовыражения, реализации тех несомненных талантов, которые были заложены в нем природой. Сталину обязан он своей головокружительной карьерой. В ту самую страшную зиму, когда расстреляли Клейменова и Лангемака, когда ставили «на конвейер» Туполева и били Королева, случайный доклад, понравившийся Жданову, делает 29-летнего Устинова директором большого оборонного завода в Ленинграде. Без санкции Сталина Жданов не решился бы на столь ответственное назначение. В начале июня 1941 года Маленков вызывает Устинова в Москву:

– В ЦК есть мнение назначить вас наркомом вооружения...

В каком ЦК, какое мнение? Лукавит Георгий Максимилианович: ужели наркомов ЦК назначал?! Сталин их назначал. И дальнейшая история этого назначения подтверждает это бесспорно. В ответ на лепет Устинова Маленков посоветовал ему пойти в гостиницу и хорошенько подумать, но ни с кем не советоваться. Устинов пошел думать, когда в типографии «Правды» уже набирали на первую полосу указ о его назначении. А на последнюю – заметку об освобождении наркома Ванникова от своих обязанностей.

Устинов узнал об этом утром, купив в гостинице газету. Кто, кроме Сталина, мог себе позволить подобные молниеносные решения?

Когда вновь назначенный нарком приехал в свой наркомат, он спросил:

– А где Ванников? – ведь надо было принимать дела.

– Борис Львович уехал, ничего никому не сказав, – ответил Рябиков – первый заместитель смещенного наркома.

Очень четкий и дисциплинированный человек, Борис Львович Ванников дела своему преемнику сдать не мог. «Позднее мы узнали, – пишет Устинов, – что Б.Л. Ванников был арестован». Очень часто слышал и сегодня слышу: «Устинов – талант! В 33 года нарком!» Бесспорно, талант и немалый. Но неужели сам Устинов, умный человек, не понимал, что, кроме таланта, выносит его наверх еще и красная волна сталинского гнева? Ужели не понимал, что в миг единый могут они с Ванниковым поменяться местами? А если понимал – ведь не мог не понимать! – каково же ему было?!

Руководителем правительственной комиссии, которая отправилась в Германию, был начальник Главного артиллерийского управления (ГАУ) маршал артиллерии Николай Дмитриевич Яковлев, с которым прибыли Устинов и добрый десяток министров, замминистров и высших чинов оборонной промышленности, не считая ученых. Но запомнился всем прежде всего не спокойный, рассудительный Яковлев, а неистовый Устинов.

Заместитель Председателя Совета Министров СССР Леонид Васильевич Смирнов рассказывал мне, что когда в 1944 году его, тогда слушателя Академии оборонной промышленности, вызвал к себе Устинов и он переступил порог кабинета министра, то тут же услышал веселый окрик:

– Иди быстрее!

В этом «иди быстрее»! – весь Устинов. Он ворвался в Бляйхероде, как вихрь, приводя в движение все вокруг себя: утвердил создание двух институтов: «Нордхаузен» и «Берлин», потребовал формирования еще одного спецпоезда, который ему очень понравился, а потом заявил, что хочет увидеть все своими глазами. Распорядок дня был незатейлив: в 5.30 утра он кричал на всю виллу:

– Орлы, поднимайтесь!

Завтрак на бегу. Работа до 23.00. С 23.00 до часа ночи – ужин с выпивкой, Устинов пил не много, но регулярно. (За ужины отвечали ребята из батальона аэродромного обслуживания, не сказать, что мародеры, но наглецы и доставалы экстра-класса.)

Такая круговерть шла больше недели. Для Устинова это был ритм нормальный, но, кроме Дмитрия Федоровича, мало кто его выдерживал.

Он жил так многие годы, десятилетия, и после Германии – в Москве, на полигонах, в бесчисленных командировках по всей стране.