Анжелика (№5) - Бунтующая Анжелика

Анн Голон, Серж Голон

Бунтующая Анжелика

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. ПОТАЕННЫЙ ОГОНЬ

Глава 1

Прибыв в Марсель, господин де Бретей, посланник французского короля, арестовавший Анжелику в Сеуте, заточил ее в форте Адмиралтейства. Город, где некогда маркиза дю Плесси-Белльер так ловко обвела вокруг пальца полицию Королевства, ныне стал для нее тюрьмой. Именно здесь, в темной и мрачной камере, недавняя пленница султана, ценой стольких мук вырвавшаяся из гарема, убедилась, что ждет ребенка.

Эта догадка пронзила ее на следующее утро после заключения в цитадель, где она ощутила себя зверем, вновь попавшим в капкан. В камере не было ни малейших удобств, и, хотя квадратик голубого неба виднелся в зарешеченном окошке, Анжелике вдруг показалось, что она умрет от удушья. Почти всю ночь она не сомкнула глаз, терзаясь ужасом при мысли, что ее здесь заживо похоронят. Нервы, дотоле не подводившие ее, сдали. В панике она забарабанила в дверь, колотя по жесткому дереву молча, с неистовством отчаяния.

Неба, неба и чистого воздуха! Как они смели запереть ее в этом склепе, ее, еще недавно проводившую дни и ночи в пустыне, блуждавшую в огромном магическом круге вечных песков.

Как обезумевшая птица, она билась, калеча себя, об эту безжалостную клетку из дерева и железа. Ее похудевшие до прозрачности запястья еще хранили следы страданий, перенесенных в пустыне, и удары этих слабых рук в массивную дверь производили не больше шума, чем хлопанье птичьих крыл. Боль в пальцах, разбитых до крови, привела ее в чувство, и она отступила на шаг, прижавшись спиной к прохладной стене.

Ее взгляд скользил от двери к оконной решетке. Небесная голубизна казалась ей чистой водой, которая одна могла бы утолить ее жажду. Но увы, Осман Ферраджи не явится сюда за ней и не уведет по плоским крышам прочь, на обманчиво вольный простор.

Здесь ее окружали чуждые ей люди с жухлыми глазами и душами, опутанными подозрительностью. Герцог де Вивон, желая искупить прошлые ошибки, выслал из Парижа самые драконовские распоряжения на ее счет. Марсельское Адмиралтейство обязано было оказывать господину Бретею всяческое содействие. Склонить кого-либо на свою сторону было невозможно, к тому же Анжелика отнюдь не чувствовала себя во всеоружии. На нее обрушилась невероятная усталость. Казалось, так тяжело ей не было никогда, даже на каменистых тропках Рифа.

Морское путешествие из Сеуты в Марсель с остановкой в Кадиксе было пыткой, каждодневно отнимавшей частицу ее мужества. Может, арестовав ее именем короля, де Бретей сломал в ее душе ту самую пружину, что всегда помогала ей оживать после самых жестоких ударов?..

Она дотащилась до постели. Жесткость тюфяка, брошенного на откидную деревянную лежанку, не могла помешать ее сну. Чтобы дать отдых усталым членам, она предпочла бы мягким перинам уголок травянистой лужайки где-нибудь там, под кедрами.

Взгляд ее вновь обратился к двери. Сколько дверей захлопывалось уже за ней, раз от разу все более тяжелых и глухих! Может, это игра, провидение забавляется с ней, и все это — расплата за вольное босоногое детство в Монтелу, где она носилась по лесным тропам с таким бесстрашием, что местные крестьяне считали, будто в ее жилах есть примесь ведьминой крови.

«Не пройдешь!» — говорили ей двери. И после каждого бегства она утыкалась в новую дверь, еще более безжалостную. Сначала она вырвалась из нищеты, затем ускользнула от короля Франции, потом отомкнула решетки гарема. И вот снова она в руках французского короля. Неужто он одержит верх?

Она вспомнила о Фуке, о маркизе де Варде, о легком, как блуждающий огонек, де Лозене, что томились неподалеку, в крепости Пиньероль. Все они оказались за тюремными запорами за проступки менее тяжкие, нежели те, что совершила она.

Чувство слабости и одиночества угнетало ее. Ступив на французскую почву, она попала в мир, где люди повинуются только двум силам: страху и любви к королю. Где нет иного закона, кроме воли повелителя. На этих берегах храбрость какого-нибудь Колена Патюреля, его невероятная доброта, тонкий ум

— все это не имело цены. Любой похотливый пакостник в парике и манжетах вправе его презирать. Ведь у Колена Патюреля нет власти. Он — лишь нищий моряк. Даже память о нем бессильна помочь Анжелике. От него не будет вестей, а это страшнее смерти.

Забывшись, она позвала:

— Колен! Колен, брат мой!

И ей стало так нехорошо, что она пошатнулась, вся в холодном поту.

Тогда-то она и поняла, что беременна.

Кое-что она заметила еще в Сеуте, но подумала, что ее здоровье расстроено от сверхчеловеческих тягот. Теперь же напрашивалось иное объяснение.

Итак, у нее будет ребенок.

Ребенок от Колена Патюреля! Дитя пустыни! Сжавшись в комок на жестком ложе, она позволила сомнению превратиться в уверенность, и невообразимое открытие наполнило ее удивлением, затем каким-то странным спокойствием и наконец — радостью.

Да, то, что могло ввергнуть ее в уныние, стыд, растерянность, вселило радость. Она слишком близко, кожей, помнила пустыню, бурнус беглянки, чтобы вообразить себя в наряде великосветской француженки. Частью своего существа она оставалась там, в объятьях нормандца, во глубине вытканных золотым сиянием ночей, где сила любви, толкавшей их друг к другу, отдавала привкусом смерти и вечности.

Жесткие от китового уса модные платья, расшитые золотом накидки и кружева ее нынешних нарядов скрывали еще шершавую от ветра кожу, глубокий шрам на обожженной ноге и только начинавшие сходить отметины кнута. А подошвы, скрытые элегантными туфельками, были жестки и помнили об обрывистых тропах Рифа.

Ликуя, она подумала, что это дитя отныне и впредь останется нестираемой памятью ее одиссеи, в которую иначе даже ей будет трудно поверить. Мальчик вырастет светлоголовым, крепким и кряжистым. И что с того, если он будет незаконнорожденным! Благородство того, кто слыл «королем» у пленников, под стать крови крестоносцев, бившейся в венах Анжелики де Сансе де Монтелу.

Сын унаследует голубизну его глаз и его силу. Это будет маленький Геркулес, душитель змей, ловко орудующий своей палицей, с волосами, горящими, как солнце Средиземноморья. Он будет красив, как первый младенец, рожденный на земле. Она уже видела его воочию и восторгалась его будущим. Ради него и с его помощью она обретет силы для новой борьбы за освобождение.

Долго еще она предавалась полубезумным мечтам, забыв о заточении, и шептала: «Напрасно ты бежал от меня, Колен, напрасно ты отринул меня. Ты все же останешься со мной и во мне, Колен, мой спутник, друг мой…»

Несколько дней спустя карета с зарешеченными окнами и задернутыми черными занавесками выехала из Марселя в Авиньон. Ее сопровождал внушительный эскорт из десяти мушкетеров. Господин де Бретей следовал не верхом, а в карете, не спускал глаз с Анжелики и без конца торопил всех.

Ему столько наговорили о невообразимой ловкости и коварстве мадам дю Плесси-Белльер, что бедняге все время чудилось, будто она вот-вот ускользнет из его рук. Ему не терпелось покончить со своей миссией.

Молодая женщина, казалось, преодолела свою подавленность — это беспокоило его. То, что она временами выказывала строптивость, побуждало опасаться худшего. Не ждет ли она помощи от неких сообщников? Посему не лишним будет сказать, что он укладывался спать, загородив собою дверь, и почти не смыкал глаз. Перед тем, как пересечь какой-либо лес, где могли таиться сообщники его пленницы, он обращался к правителю ближайшего городка с просьбой о подкреплении. Это придавало поездке вид военной экспедиции. На городских площадях праздные гуляки пытались разглядеть, кого же везут с такими предосторожностями. Де Бретей выходил из себя и платил жандармам, требуя, чтобы те разгоняли толпу, что прибавляло любопытства и привлекало еще больше народу.

Был лишь один способ избавиться от недосыпания и тревожных мыслей: поспешить. На постоялых дворах останавливались лишь на несколько ночных часов, предварительно выгнав всех постояльцев и всю ночь не спуская глаз с хозяина. Днем лошади скакали без остановок, на почтовых станциях их часто меняли на новых, которых загодя требовал посланный вперед гонец. Это делалось, чтобы при смене упряжки не возникало задержек.

Анжелика, измучившись от бешеной скачки и тряски, негодовала:

— Вы, сударь, желаете моей смерти! Остановитесь хоть на несколько часов. Я больше так не могу.

Де Бретей только посмеивался:

— Какая вы неженка, мадам. Разве вы не испытывали больших тягот в королевстве Марокко?

Она не отважилась сказать ему, что беременна. Вцепившись руками в сиденье или в дверцу, изнемогая от пыли, она молилась о том, чтобы адская скачка, наконец, прекратилась.

Однажды вечером, в конце изнурительного дня, экипаж, на всем скаку поворачивая на каком-то крутом холме, встал на два колеса и опрокинулся. Возница, предчувствуя недоброе, успел придержать лошадей, от этого удар оказался не столь сильным, как можно было бы опасаться, но все же Анжелику перевернуло, она сильно ударилась об отломавшееся сиденье и тотчас почувствовала, что случилось непоправимое.

Ее немедленно извлекли из кареты и уложили на траву у дороги. Де Бретей, бледный от страха, наклонился над ней. Если госпожа дю Плесси умрет, король ему этого никогда не простит. В некоем прозрении он почувствовал, что дело идет о его голове, и уже ощутил холодок секиры палача у себя на шее.

— Сударыня, — умоляюще проговорил он, — вам было больно? Но все уже прошло, не так ли? Ведь удар был пустяковый.

— Это ваша вина, глупец! — крикнула она ему в лицо, и в ее голосе были испуг и отчаяние. — Вы.., с вашей проклятой скачкой.., вы отняли у меня все… Я из-за вас все потеряла, вы, ничтожество!..

И вцепилась ногтями ему в лицо, оставив на щеках глубокие царапины.

На импровизированных носилках солдаты отнесли ее в ближайшее селение. Увидев, как ее платье окрасилось кровью, они сочли свою пленницу серьезно раненной. Но хирург, за которым побежали, осмотрев ее, заключил, что здесь требуется не он, а повивальная бабка.

Анжелику поместили в доме мэра; она чувствовала, как с той, другой жизнью из нее уходит ее собственная…

Толстые стены зажиточного деревенского дома пропитались запахом капустного супа, и от этого ее мутило еще больше. Красное, лоснящееся от пота лицо незнакомой матроны временами надвигалось на нее и слепило до боли, как закатное солнце. Всю ночь почтенная лекарка не без отваги сражалась за жизнь этого диковинного, словно бы бестелесного существа с рассыпанными по подушке волосами цвета меда, со странно смуглым лицом. На восковых щеках темными пятнами проступал загар, веки наливались свинцом, у уголков рта пролегли сиреневые тени… Все это говорило опытному взгляду о близкой смерти.

— Не надо, моя хорошая, не надо, — шептала добрая женщина, склоняясь над полубесчувственной Анжеликой.

Анжелика отстранено следила за пляской теней вокруг ее ложа. Вот ее приподняли, застелили постель свежими простынями, медная грелка, согревая ложе, мягко и щекотно протанцевала вокруг нее. Она почувствовала себя лучше, холод, сковавший ее члены, сменился теплом: ее растерли, потом дали стакан горячего пряного вина.

— Выпейте, моя милая, надо обновить вам кровь, а то вы много ее потеряли.

До нее стал доходить терпкий вкус вина с корицей и имбирем…

Ах, запах пряностей.., запах счастливых странствий!.. Именно с такими словами на губах умер старый Савари.

Анжелика открыла глаза и увидела перед собой большое окно с тяжелыми занавесями, а за окном — густой, как дым, туман.

— Долго до утра? — спросила она.

Женщина с красными щеками, сидевшая у ее изголовья, посмотрела на нее с удовлетворением.

— Да уж давно день. А в окне — не ночь, а туман от реки. Она течет там, внизу. Свежо сегодня. В такое время лежат в постели, а не скачут на почтовых. Вы славно подгадали. Теперь, когда вы уже выбрались, можно сказать, что вам повезло.

Поймав яростный взгляд Анжелики, матрона удивилась и решила настоять на своем:

— Ну что вы, что вы! Ведь для дамы в вашем положении дети никогда не желанны. Я-то уж знаю! Немало тех, кто посылал за мной, чтобы избавиться от воробышка, пойманного некстати. Ну, с вами-то все обошлось. И без особых хлопот, хотя страху, понятно, вы на меня нагнали!

Огорченная молчанием своей подопечной, она продолжала:

— Поверьте мне, хорошая вы моя, ни о чем жалеть не надо. От детей только жить тяжелее. Если их не любишь, они очень мешают. Если любишь — становишься слабой. И потом, — заключила она, пожав плечами, — потеря невелика. Если уж вас это так печалит, то с вашей красотой ничего не стоит произвести на свет еще одного!

Анжелика до боли стиснула зубы: ребенку от Колена Патюреля уж больше не бывать. Теперь она действительно чувствовала себя свободной от всего и всех. Мощная волна ненависти поднялась в ней, спасая от отчаяния. Ярость была похожа на горный поток, еще не пробившийся к своему устью, но давала силы сопротивляться, внушала неистовое желание выжить, чтобы отомстить. Отомстить за все!

Между тем ей грозили новые беды. Она ясно представила, как в окружении стражников ее, словно самую вероломную из заговорщиц, вновь повезут к повелителю королевства. На какую кару он ее обречет? Какая новая темница уготована ей?

Глава 2

В ночи разнесся странный тревожный звук и замолк, словно угаснув. «Сова,

— подумала Анжелика, — ищет добычи…» Птица вновь издала далекий бархатистый крик, заглохший в подсвеченном луной тумане.

Анжелика приподнялась на локте. При лунном свете матово блестели черно-белые мраморные плиты. В молочном сиянии, лившемся в открытое окно, все казалось исполненным магии весенней ночи. Привлеченная светом, молодая женщина поднялась. Ей удалось устоять на непослушных, ослабевших ногах. Словно очарованная душа, она шагнула навстречу лунному лучу. Увидев только что взошедшую полную серебристую луну, она пошатнулась и вцепилась в подоконник.

Под ночным небом темнел обрывистый берег, ровно курчавился лес. Тесно стоящие деревья поднимали к луне ветви, как канделябры, в королевском серебре листвы.

— Ты! — выдохнула она.

С недалекого дуба снова сорвался крик совы, на этот раз четкий, резкий, и ей показалось, что он донес до нее весть из родного Ниеля.

— Ты, — повторила она, — ты! Мой лес, моя роща!

Почти неощутимый порыв ветра донес легчайший аромат цветущего боярышника, наполняя душу ни с чем не сравнимой нежностью. Она жадно задышала. Сухость в груди исчезала, по телу заструились новые соки. К ней возвращались силы, она могла уже стоять не опираясь. Оглядевшись, она увидела над альковом картину в золоченой раме: молодой бог-олимпиец пиршествовал среди сонма богинь. Она была в Плесси. В этой самой комнате давным-давно, когда ей было шестнадцать лет, Анжелика, маленькая дикарка, подглядывала за любовными утехами принца Конде и герцогини де Бофор.

Да, и на этих же самых черно-белых плитах она некогда очнулась, полная боли, слабости, унижения, и смотрела, как удаляется по коридорам замка красавец Филипп, ее второй супруг, столь жестоко отпраздновавший брачную ночь. И здесь же настигли ее тяготы второго вдовства, прежде, нежели она поддалась, очарованная, соблазнам Версаля.

Анжелика снова опустилась на матрас, брошенный на пол, находя в жесткости импровизированного ложа успокоительную негу. Одним по-звериному ловким движением она завернулась в покрывало, словно в бурнус на песке пустыни. Тревожное полубессознательное ожидание, изводившее ее во время болезни, сменилось глубокой безмятежностью. «Вот я и дома, — с облегчением подумала она. — Я вернулась домой… Теперь нет ничего невозможного».

Ее разбудили солнце и привычно плаксивый голос служанки Барбы, тянувшей одно бесконечное причитание:

— Вы только посмотрите на нее, на бедную мою даму… Всегда одно и то же! На земле, как собака! Стелю, стелю ей постель, но каждую ночь у нее достает силенок стянуть, едва я отвернусь, все на пол, и лежит она там, скрючившись, ни дать ни взять, больная псина. «Знала бы ты, Барба, как славно спать на земле! — говорит она мне. — Знала бы, как славно!» Вот же напасть! И подумать, до чего она раньше любила всяческие удобства, сколько перин ей было надобно, и то, бывало, никак не согреется. Ах! Что могут эти варвары за год сделать с человеком, уму непостижимо. Вот, господа, расскажите об этом королю!.. Хозяйка моя такая красивая, такая нежная. Вы же сами еще недавно видели ее в Версале, а теперь взгляните — ну, как тут не заплакать! Никогда бы не подумала, что она сама так с постелью управляется, но, поверите, каждую ночь все повторяется снова. Нет, дикарей этих надо всех поубивать… Король, господа, должен бы их наказать!..

Скользнув взглядом по полу, Анжелика увидела три пары туфель и пару сапог. Туфли с красными каблуками и золочеными пряжками принадлежали господину де Бретею. Прочие были ей неизвестны.

Она подняла глаза. Над сапогами возвышался изрядный живот, обтянутый синей военной курткой, а над ним виднелась пунцовая усатая физиономия, увенчанная рыжей шевелюрой. В меру строгие туфли с бобровой опушкой и серебряными пряжками и торчащие из них тощие черные икры тотчас навели бы на мысль о каком-нибудь придворном святоше, если бы Анжелика не признала в их обладателе маркиза де Солиньяка. Четвертая пара, тоже с красными каблуками, но с бриллиантовыми пряжками, принадлежала офицеру. Анжелика успела рассмотреть его широкий кружевной, несколько обветшалый воротник и жесткое, сухое лицо с серой волосатой бородавкой на подбородке, придававшей ему еще больше свирепости. Именно этот последний, склонившись к молодой женщине, лежащей у его ног, взял слово:

— Сударыня, разрешите представиться. Я — маркиз де Марильяк, королевский наместник Пуату. Я послан Его Величеством с распоряжениями, касающимися вас.

— Не могли бы вы, сударь, говорить громче? — преувеличенно слабым голосом пролепетала Анжелика. — Ваша речь не достигает моих ушей.

Де Марильяку пришлось, чтобы быть услышанным, преклонить колени, а его спутникам — последовать его примеру. Из-под полуопущенных век Анжелика злорадно посматривала на четырех незадачливых эмиссаров. Особенно позабавил ее вид распухших щек Бретея, еще хранивших следы ее ногтей.

Тем временем наместник Пуату, сломав восковые печати, развернул пергамент и, прочистив горло, стал читать:

«Госпоже дю Плесси-Белльер, нашей подданной, повинной в злонамеренном сопротивлении нашей королевской воле и тем весьма нас удручившей. Мы, Король Франции, направляем сие послание, дабы уведомить ее о наших чувствах, кои, как она утверждала, ей неизвестны, и наставить ее на путь приличествующего повиновения.

Сударыня!

Велика была наша скорбь, когда несколько месяцев тому назад вы отплатили неблагодарностью за все милости, каковыми нам было угодно удостоить вас и ваших близких. Получив приказ, запрещающий вам покидать Париж, вы ослушались. Меж тем не был ли сей запрет продиктован желанием уберечь вас, зная вашу порывистость, от вас же самих и тех неподобающих поступков, кои вы могли, по нашему разумению, совершить? Вы совершили их: вы устремились навстречу опасностям и разочарованиям, от коих мы бы желали вас оградить, и были жестоко наказаны. Ваша отчаянная мольба о помощи, дошедшая до нас через настоятеля Конгрегации Святого Искупления, преподобного отца Валомбреза, по его возвращении из Марокко, дала нам знать о том прискорбном положении, в какое ваши заблуждения ввергли вас. Попав в плен к варварам, вы осознали свои прегрешения и с непоследовательностью, присущей представительницам вашего пола, обратились за покровительством к монарху, над которым ранее изволили глумиться.

Из уважения к прославленному имени, каковое вы носите, в память о дружбе нашей с покойным маршалом дю Плесси и, наконец, из жалости к вам, не переставшей быть одной из возлюбленных наших подданных, мы не пожелали оставить вас пожинать все плоды вашей неблагодарности и покинуть на милость жестоких варваров и посему отозвались на вашу мольбу.

Ныне вы доставлены целой и невредимой на французскую землю, и мы довольны этим. Однако же справедливость требует, чтобы вы принесли нам публичное покаяние.

Мы могли бы предписать вам на время уединиться в монастырской тиши, дабы предаться там благочестивым размышлениям. Но памятуя о перенесенных вами страданиях, мы отказались от этого замысла. Мы предпочли послать вас в ваши земли, полагая, что родная почва может стать наилучшим советчиком. Мы не считаем это изгнанием. Вы должны пребывать там лишь до дня, когда по собственному вашему желанию отправитесь в Версаль засвидетельствовать свою покорность. В ожидании сего дня — как мы надеемся, не столь отдаленного — указанный господином де Марильяком, наместником Пуату, офицер будет назначен для надзора за вами…»

Де Марильяк прервал чтение и указал на тучного военного:

— Представляю вам, сударыня, капитана Монтадура, коему я счел возможным доверить эту почетную обязанность.

Как раз в эту минуту капитан безуспешно пытался перенести тяжесть своего тела на другое колено, но затекшие от непривычного положения члены и обширное пузо очень мешали. Чудом удержавшись, чтобы не уткнуться в Анжелику носом, он откашлялся и зычно возгласил, что готов служить маркизе дю Плесси. Не удостоив капитана ответом, Анжелика, все еще укутанная с ног до головы, прикрыла глаза, делая вид, что дремлет. Де Марильяк стойко продолжал чтение:

…"В нескольких словах мы изложим здесь, каким образом госпожа дю Плесси-Бельер должна выказать свою покорность. Невоздержанность членов ее семьи, один из коих недавно дошел до оскорбления Его Величества, слишком известна, а потому и покорность должна быть выражена с очевидностью, способной привести к размышлению слабые умы, нестойкие перед дурным примером, который может склонить их на путь дерзостного непослушания.

Госпожа дю Плесси оскорбила нас публично, посему и покаяние должно быть публичным. Карета в скорбном убранстве доставит ее в Версаль, но остановится за дворцовой решеткой без права проследовать на главный двор. Госпожа дю Плесси будет одета скромно, и притом в темных тонах. В присутствии всего двора она должна, представ перед королем, преклонить колена, поцеловать руку и повторно принести клятву ленницы и вассальную присягу.

Кроме того, ей надлежит принести в дар Короне одно из своих ленных владений в Турени. Грамоты и контракты об уступке права владения будут вручены Нашему главному камергеру во время этой церемонии в закрепление клятвы верности и в знак публичного покаяния.

Впредь госпоже дю Плесси надобно приложить все силы для служения своему государю с усердием, каковое мы желаем видеть безупречным. Она останется в Версале, приняв то положение и удовлетворившись теми титулами, каковые нам будет угодно ей даровать. Сие последнее, как мы знаем, ранит ее тщеславие больнее, нежели любая повинность. Однако ей придется покориться и тем ревностнее выполнять свои обязанности, служа королю с преданностью, принятой в его Королевстве и при его Дворе…»

— ..и в его постели, — докончила Анжелика.

Де Марильяк вздрогнул. За минуту до того он был убежден в тщетности подобных речей, обращенных к несчастной, лежащей в полузабытьи неизлечимого недуга. Насмешливый взгляд Анжелики доказал ему, что она все прекрасно расслышала и к тому же не столь сломлена, как желает показать. Пергаментные щеки наместника порозовели, и он сухо заметил:

— В грамоте Его Величества нет ничего подобного.

— Да, но это подразумевается, — мягко откликнулась Анжелика.

Де Марильяк вновь прокашлялся и забормотал, отыскивая место, где прервал чтение:

— «…его Дворе и в любом месте, куда Его Величество сочтет за благо направить ее в интересах этой службы ему».

— Сударь, не могли бы вы закончить? Я совсем без сил.

— Мы также! — не выдержал возмущенный дворянин. — Соблаговолите заметить, сударыня, в каком положении вы заставили нас огласить документ.

— Но, сударь, я так страдаю!

Лицо высокопоставленного чиновника стало злобно-елейным:

— Я бы вам не советовал страдать слишком долго, сударыня. И не уповайте на то, что снисходительность Его Величества продлится вечно. Об этом и говорится в конце его послания. Знайте же, что Государь, в милости своей, предоставил вам лишь несколько месяцев на размышление. Если вы вздумаете упорствовать, он будет беспощаден к нераскаявшейся бунтарке. Сейчас май, сударыня. Король знает, что вы больны и измучены, и решил проявить терпение. Но если до первых чисел октября вы не потрудитесь испросить у него прощения так, как было указано, он сочтет ваше промедление преступным.

— Что же тогда произойдет?

Де Марильяк снова развернул монаршее послание:

«Госпожа дю Плесси будет тогда арестована и препровождена в крепость или монастырь по нашему выбору. Ее имущество будет опечатано, особняки и земли пойдут в продажу. В качестве феода и наследственной собственности мы сохраним лишь замок Плесси и ближайшие к нему земли для последующего дарования их Шарлю-Анри дю Плесси, сыну маршала и нашему крестнику, который с этих пор перейдет под нашу опеку».

— А моему сыну Флоримону? — спросила Анжелика, бледнея.

— Он здесь не упомянут.

Все замолчали, и Анжелика ощутила болезненную тяжесть в груди от злорадных взглядов этих едва знакомых людей, которым не сделала ничего плохого. Их явственно веселило ее поражение: всем, в ком осталось мало человеческого, лестно видеть попранную красоту и унижение того, кто не желает раболепствовать.

Итак, госпоже дю Плесси больше не дано гордо вскидывать свою маленькую головку, а ее изумрудным глазам — воздвигать преграду между ней и королем, оберегая независимость. Она появится в Версале лишь затем, чтобы подвергнуться оскорбительной церемонии, уничтожающей ее превосходство. И тогда она потеряет свою неукротимость, станет похожей на прочих, сделается послушным орудием в руках, созданных, чтобы управлять душами и судьбами. Как ловко действовали те, кто советовал королю быть неумолимым!

Де Солиньяк первым нарушил молчание. Он-то не страдал от долгого стояния на коленях, привычный к многочасовым молитвам о придании ему сил для многотрудного тайного подвига исправления порочного мира. Низким елейным голосом он стал увещевать госпожу дю Плесси-Белльер воспользоваться данной ей отсрочкой и снисходительностью Его Величества, чтобы скопить больше доказательств благочестивого раскаяния. Разве король не простит ее окончательно, если в залог своей верности она постарается содействовать обращению на путь истинный жителей ее провинции Пуату?

— Вы не можете не знать, сударыня, что так называемое реформистское вероучение доживает последние дни. Его адепты толпами возвращаются в лоно нашей католической апостолической матери-церкви. Лишь малая часть упрямцев еще противится, особенно в том отдаленном и диком краю, где лежат ваши владения. Капитан Монтадур, один из наших ревностных духовных ратников, посланных туда, чтобы направить этих несчастных на стезю спасения, вот уже несколько месяцев тщится побудить гугенотов из ваших деревень отступить от своих богомерзких верований. Мы надеемся на вашу, сударыня, помощь в этом святом деле. Вы знаете крестьян этих мест, их язык и обычаи, вы их госпожа, у вас больше возможностей заставить их отречься от злокозненной ереси. Вот, сударыня, какое благородное деяние вас ожидает. Помыслите, сколь будет признателен оскорбленный вами Государь за такую помощь в объединении нашего королевства, предпринятом им ради вящей славы Господней…

Красноречие де Солиньяка, казалось, имело больший успех, нежели чтение де Марильяка. Анжелика оставила притворство. Она приподнялась и вперила в них горящий взгляд зеленых глаз, ставших огромными на исхудалом лице:

— Включено ли условие об обращении моей провинции в перечень того, что требует Его Величество?

Саркастическая улыбка приоткрыла желтые зубы де Марильяка.

— Нет, сударыня, — быстро ответил он, — но это подразумевается.

Тут все, кроме Монтадура, наклонились к ней. Последний сделал бы то же, не помешай ему брюхо, но и он, насколько мог, придвинулся, снедаемый, впрочем, отнюдь не желанием обратить Анжелику на верный путь. Сейчас она казалась ему чертовски красивой. Надо же, как преобразился тот полутруп, что привезли в замок несколько дней назад!

Эти нависшие над ней лица напомнили Анжелике ее марокканские кошмары, когда в мозгу всплывали еще свежие воспоминания о Дворе Его Величества, об удушливом воздухе Версаля с его заговорами и угрозами, боязнью отравителей, справляющих черные мессы в потайных комнатах дворца, и интригами фанатиков веры, отдающими затхлостью ладана и святой воды. Все то, от чего она отреклась и от чего бежала, казалось, навсегда, вдруг сгустилось снова, обрело силу и цепкость.

— Сударыня, — шептал Марильяк, — дайте нам доказательства вашего усердия, и мы избавим вас от худшего. Мы сможем пробудить милосердие Государя. Мы убедим его, например, смягчить строгие условия вашего покаяния. Быть может, удастся избежать черного платья.., оставленной за оградой кареты.., вассальной клятвы…

Нет, он не был простаком. Он понимал, что для такой женщины, как Анжелика, худшее — в этих унизительных церемониях, а не в потере какого-нибудь из поместий. Они ждали обещаний и обязательств и уже готовились дать первые наставления.

Но она высокомерно оборвала:

— Вы закончили, господа?

Наместник прикусил губу:

— Нет, мы не закончили, сударыня. Я еще должен вручить вам личное послание Его Величества. Вот оно.

Анжелика узнала королевский почерк, как только сломала печать:

«Сокровище мое, несносное дитя, незабываемая…» Слова заплясали у нее перед глазами, она уронила руки, не желая читать дальше.

Посланцы Его Величества поднялись, чтобы ретироваться.

Де Марильяк бросил последний взгляд на распростертое тело и пожал плечами. Он намекнет королю, что у несчастной помутилось в голове. Бывшая королева Версаля, лежащая на полу! Достойно жалости. Напрасно он послушался Солиньяка и ввязался в это дело. Ничего полезного здесь не извлечь ни для короля, ни для него самого, ни для Конгрегации Святых Даров. Без сомнения, ее дни сочтены.

— Господа!

Окликнутые Анжеликой, она замерли у дверей. Когда она приподнялась, спутанные волосы вспыхнули, словно сияние вокруг головы, еще сильнее оттенив диковатый блеск зрачков:

— Господа, передайте Его Величеству, что у него нет права быть добрым ко мне.

— Что это значит, сударыня? — вопросил удивленный Марильяк. — Вы почитаете себя недостойной королевской милости?

— Нет… Доброта не приличествует тому, что существует меж королем и мной. Его любовь для меня оскорбительна. Ведь мы враги, не так ли? Меж нами может быть только война!..

Лицо наместника стало землистым. У него даже голова закружилась, стоило только представить, как он будет передавать королю такие речи.

Остальные трое вышли с весьма озабоченным видом.

— Вы сошли с ума! — закричала Барба, бросившись к своей хозяйке. — Несчастная, что за безумие — все разрушать вокруг себя! Чего это вы им наговорили? Сам король послал их, чтобы все устроить, а вы? Хорошенькое средство заслужить прощение!

— Барба, ты что, подслушивала за дверью?

Но Барба, охваченная праведным негодованием, уже не могла остановиться:

— Мало вам жить, словно после кораблекрушения, как жалкая изгнанница… Чудом вы спаслись от смерти, а теперь снова играете жизнью, будто безделушкой какой-то!

— Барба, у тебя в мое отсутствие появились господские замашки. Мне это совсем не нравится.

— Надо же мне было защищаться! Вы оставили нас здесь, сударыня, нос к носу со стражниками. Они тут без конца шныряют, всех допрашивают, роются в бумагах, взламывают шкафы… А как вы думаете, легко ли молиться за ваше спасение столько месяцев, а потом увидеть вас тощей, ободранной и дикой, как самая последняя бродячая кошка? А в парке толкутся солдаты, толстый офицер делает здесь все, что вздумается, пожирает ваши запасы, пристает к прислуге! И вы еще хотите, чтобы я не научилась кричать и ругаться?!

Горячность верной служанки смутила Анжелику.

— Что же я, по-твоему, должна делать? — пробормотала она слабым голосом.

— Пойдите к королю, — затараторила обнадеженная Барба, — и все станет как прежде! Вы опять будете самой могущественной персоной королевства, все снова начнут почитать ваш дом и сыновей. Пойдите к королю, сударыня, вернитесь в Версаль!

Склонившись, она заглянула в лицо Анжелики, стараясь угадать, какое впечатление производят ее доводы. Но под усталыми веками ее госпожи вновь загорелся неукротимый пламень:

— Ты, Барба, не понимаешь, о чем говоришь. Идти к королю! Ах, какая ты у меня простодушная. Ты воображаешь, будто нет ничего лучше придворной жизни. Но я, я-то знаю… Разве я не жила там? Жить при дворе?! Смешно! Погибнуть там — это да. От скуки, от отвращения или, в конце концов, от яда соперницы. Жить при дворе — это, право, не легче, чем танцевать на зыбучем песке. Я никогда не смогу привыкнуть ко всему этому.

— Король вас любит! У вас над ним полная власть.

— Да не любит он меня. Он вожделеет. Но я никогда не буду ему принадлежать! Послушай, Барба. Есть нечто, чего ты не принимаешь в расчет. Король всемогущ, но и я кое-чего стою. Вспомни, ведь смогла же я убежать из султанского гарема. Ты представить себе не можешь, что это значит. Ни одной женщине, кроме меня, это не удавалось. Это невозможно было представить!.. И ты думаешь, я не смогу противодействовать королю Франции?

— Так вы этого хотите?

— Да.., мне кажется… По-моему, ничего другого не остается.

— Ах! Совсем обезумела, совсем, совсем! Храни всех нас Господь! — запричитала Барба и, закрыв лицо руками, бросилась вон из комнаты.

Глава 3

Капитан Монтадур обедал в замковой трапезной. Остановившись в дверях, Анжелика разглядывала его. Он не ел, он пожирал пищу. Его багровая физиономия пламенела рыжими усами. Глаза неподвижно вперились в жаркое из дичи. Уничтожить жаркое целиком, чтобы тут же обратиться к прочим блюдам, громоздившимся на столе, — вот, казалось, главная забота его жизни. Ухватив мощной дланью маленькую овсянку, он долго полоскал ее в соуснице, затем целиком засовывал в пасть, перемалывал кости зубами, чмокая, обсасывал их и с важностью вытирал руки о распяленную на брюхе салфетку, уголок которой он пропустил через расстегнутую петлю мундира.

— Его называют Гаргантюа, — прошептала миниатюрная служаночка, из-за спины Анжелики наблюдавшая этот спектакль.

Вояка командовал лакеями, словно слугами собственного дома. Одного, не слишком поторопившегося услужить, обозвал негодяем и выбил из рук блюдо так, что всего обдал соусом.

Анжелика бесшумно удалилась. То, что король навязал ей такого борова, было уму непостижимо. Разумеется, государь не знал, какой выбор сделал по зрелом размышлении де Марильяк. Но это не освобождало его от вины за наносимые ей оскорбления… Ведь именно этим людям, своим фаворитам, он доверил принудить маркизу дю Плесси к полюбовному соглашению.

Приближаясь к выздоровлению, Анжелика уразумела, что попала в двойную ловушку. Теперь она отдана на милость и королю, и тем, кто втайне пытался править королевством. Пока она укрывалась в своей комнате, истинное положение вещей представлялось ей не столь ясно. Там она ковыляла к окну, чтобы набраться новых сил, созерцая роскошь лиственного убора в близком лесу, любуясь игрой света и тени, вдыхая прохладный воздух и преисполняясь блаженством.

Она напоминала себе, что еще жива, кости ее не белеют на одной из марокканских тропок, и невероятное чудо позволило ей снова увидеть родные места. Так часто она мечтала о тенистых полянах ниельского леса — там, в пустыне, что теперь, коль скоро она обрела их вновь, все остальное казалось ей простым и нетрудным.

Понемногу она уступила увещеваниям Барбы и стала спать на кровати. Днем она одевалась для прогулки. Новые платья стали ей слишком велики, и Барба, порывшись в сундуках, отыскала прежние. И вот, бродя по замку, Анжелика вполне оценила свое положение. У всех дверей стояли часовые. Они расположились и в замковых службах, и у ограды. По залам разносился зычный рык Монтадура. Осторожно передвигая непослушные ноги, выздоравливающая спешила прочь, опасаясь наткнуться на капитана или какое-нибудь столь же неприятное видение. Знакомые фигуры слуг казались ей посланцами прежнего, уничтоженного мира, напоминанием о милой, но уже плохо представимой реальности.

Слуги между тем потянулись чередой в маленькую гостиную, чтобы показать, как они рады ее выздоровлению. Пришли повар Лен Пуару с женой и сияющая чета Туранжо (за пятнадцать лет службы в замке они все еще не смогли примириться с тем, что обитают среди дикарей из Пуату). Вслед за ними явились бывший лакей Филиппа Лавьолет (надо же, а ей казалось, что его давно выгнали); и старший псарь Жозеф, и старший конюший Жанику, и кучер Адриен. Навестил ее и Мальбран Верный Клинок, седовласый конюх, казалось, вполне освоившийся с сельской жизнью. Он покуривал трубочку, похлопывал по крупам лошадей, и, чтобы как-то оправдать свое присутствие здесь, обучал начаткам верховой езды юного Шарля-Анри. «Этот малыш не такой способный, как его старший брат, — говаривал он. — Эх! Зачем Флоримону жить затворником в коллеже, когда здесь впустую ржавеют такие хорошие шпаги!» Мальбран, головорез и бывший мушкетер, был единственным из ее людей, кто выглядел довольным. В поведении остальных она угадывала какое-то беспокойство и неясный укор. Во время ее отсутствия они чувствовали себя заброшенными. Они жаловались на солдат, которые их задевали, потешались над ними и вообще вели себя, как в покоренной стране. Весь замковый люд был оскорблен тем, что господский дом унижен постоем войска, словно жилище какого-нибудь буржуа. Анжелика выслушала эти жалобы, не проронив ни слова, ее зеленые глаза оглядывали их, и улыбка трогала еще бледные губы.

— Почему же вы терпите? Или вы не родились в Пуату? У вас что, нет ножей, топоров, кнута или просто доброй дубинки, а у тебя, Лен Пуару, пропали вертела?

Слуги ошарашенно уставились на нее. Мальбран Верный Клинок жизнерадостно оскалился, конюший Жанику неуклюже забормотал:

— Разумеется, сударыня маркиза, только мы не осмеливаемся… Все-таки солдаты короля…

— Ночью все кошки серы, говорит пословица. И солдата короля можно вздуть так же, как последнего бродягу.

Они дружно закивали, плутовато щуря глаза. Эти слуги, еще не забывшие своих крестьянских корней, вполне понимали такие речи.

— Ну да, сударыня маркиза, — пробурчал Жанику, — уж коли вы так думаете, то мы и подавно.

Они понимающе перемигивались. Госпожа не подвела, недаром они ей доверились. Ее так легко не сломишь. Уж они позаботятся, чтобы пузатый вояка унес отсюда ноги. И чтобы за пределами замка солдатам короля тоже пришлось несладко…

Подобно детям и простым натурам, привыкшим разделять превратности судьбы своего вожака, они с возвращением маркизы дю Плесси поверили, что кончилось тревожное время, когда их участь была поставлена на кон. А для Анжелики далеко не все обстояло так просто. Внешне храня безмятежность, она лихорадочно размышляла. Ведь прежде чем начать действовать, необходимо разобраться в своем положении. Но чем больше она думала, тем туманнее представляла, что делать дальше.

Затворившись в одной из гостиных нижнего этажа, которую предпочитала другим, она пыталась перекинуть шаткий мост из прошлого в настоящее. Именно здесь она дала отпор разбушевавшемуся принцу Конде, когда тот явился в Пуату, чтобы набрать войско для войны с Мазарини и королевой-матерью и составить заговор с целью отравить юного короля и его брата.

Она вспомнила, как он разглядывал на свет зеленую склянку, данную ему монахом, и оценивал свои шансы в случае исчезновения молодого Людовика XIV. Ах, эти игры принцев! Ныне под лепными потолками Версаля подагрик Конде, покряхтывая, плетется каждый вечер играть в пикет с королевой. Маленький король одержал верх. Но терпкий запах заговоров и бунта, должно быть, все еще чувствуется в белом дворце, отраженном в зеркале пруда, на опушке леса, там, в отдалении от Пуату.

Анжелика смотрела в окно и видела уголок запущенного парка. Пламенели величественные каштаны; но они не заслоняли вытоптанных лужаек, на которых люди Монтадура пасли лошадей. Справа блестел пруд, и два лебедя быстро плыли к берегу, вероятно, заметив Шарля-Анри, принесшего им хлеб. Анжелика подумала, что здесь, где все похоже на дурной сон, красота маленького Шарля-Анри кажется не совсем настоящей.

Барба привела его к ней. Ему уже было без малого пять лет. Преданная служанка одевала его в бархат и шелк, как если бы через час ему предстояло отправиться ко двору. Этот мальчик был аккуратен, никогда не пачкал своих одежд. Он молча стоял перед Анжеликой. Напрасно она расточала ему нежности, тщетно ждала хоть слова в ответ.

— ..однако он бывает куда как боек, когда того хочет, — бормотала Барба, опечаленная молчанием своего воспитанника. — Послушать бы вам, когда я его укладываю по вечерам и вешаю на шею медальон с вашим портретом. Он говорит с ним! И так долго… Может, он вас не признал? Вы стали совсем не похожи на портрет.

— По-твоему, я так изменилась? — спросила Анжелика, невольно обеспокоившись.

— Вы еще краше, чем прежде, — с упреком в голосе промолвила Барбара. — Если подумать, это даже неестественно, ведь так не бывает. Волосы у вас не в порядке, кожа — жалость берет! И все же иногда вам можно дать двадцать лет — не поймешь, почему. Вот ведь и глаза у вас чудные. Как будто вы явились с того света.

— Ты почти права…

— Не то чтобы вы похорошели… — бормотала служанка, качая головой. — Это я не совсем так сказала. Нет, я думаю.., чувствую, что для мужчин вы теперь опаснее, чем прежде.

— Да оставь ты мужчин в покое, — усмехнулась Анжелика, пожав плечами, и посмотрела на свои руки. — У меня все еще ломаются ногти. Не знаю, как за ними ухаживать, чтобы вернуть им твердость.

Она вздохнула, погладила кудри ребенка. Его ярко-голубые глаза, густые ресницы, бело-розовая кожа, круглые, крепкие щеки, верно, привели бы в восхищение какого-нибудь художника-фламандца. От его красоты сжималось сердце. Глядя на него, она не могла не вспоминать своего второго мужа. Как она тогда металась, словно одержимая бесом, чтобы женить на себе каменносердого Филиппа! И собственными руками вырыла ров, отделивший ее от ее первой любви… «Ах, почему ты всегда подгоняешь судьбу?» — говорил Осман Ферраджи.

Она вздохнула, отвела глаза и погрузилась в глубокую задумчивость. Ребенок тихонько удалился. За него, по крайней мере, ей нечего опасаться. Шарль-Анри дю Плесси, крестник короля, никогда не потеряет наследства за грехи своей матери. Но вот ее старший — Флоримон, законный наследник роскошных владений графов Тулузских, превосходящий родовитостью и богатством всех Плесси, вместе взятых, может остаться ни с чем. Увы, его будущее так же неопределенно, как судьба какого-нибудь бастарда

.

Со времени приезда в замок она мечтала встретиться с ним. Еще совсем больная, голосом, прерывающимся от изнеможения, она продиктовала мэтру Молину письмо к своему брату, преподобному отцу де Сансе. Она не знала, что это послание возбудило подозрительность Монтадура. Поскольку особой грамотностью капитан не отличался, он заставил интенданта прочитать его вслух, а затем, убоявшись ответственности, отослал к де Марильяку. Тем не менее письмо дошло до адресата, поскольку Анжелика получила наконец ответ от иезуита.

Она узнала из него, что де Сансе получил приказ короля оставить молодого Флоримона де Морана в коллеже до тех пор, пока Его Величество не соблаговолит вернуть его матери. Преподобный отец де Сансе одобряет намерения августейшего монарха, заботящегося о наималейшем из своих подданных. Действительно, Флоримон ничего не выиграл бы от близости к женщине, чье поведение изобличает столь вздорный нрав. Ей надлежит доказать свое раскаянье и вернуть расположение государя. Она сможет увидеть сына лишь тогда, когда перестанет служить удручающим примером возмутительного и легкомысленного образа жизни. К тому же коллеж — лучшее место для ребенка, вошедшего в отроческие лета. Его дядя признавал за ним большие способности к учению, но находил, что мальчик ленив, скрытен вопреки видимой искренности манер и, говоря откровенно, вызывает разочарование. Однако, если действовать с должной настойчивостью, из него можно воспитать хорошего офицера.

Реймон де Сансе заканчивал письмо туманно-пророческими словами, отдававшими изрядной горечью. Он устал, говорилось там, нести на своих плечах груз ошибок его братьев и сестер и спасать тем самым честь рода Сансе де Монтелу, уберегая семью от монаршей немилости. Близок час, когда терпение двора истощится, и беды посыплются на его собственную голову. И это — несмотря на всю его безграничную верность престолу! Но как не навлечь на себя недовольство Его Величества, если многие годы приходится вступаться за недостойных, чье упорство в заблуждении поистине ошеломляет. Неужели суровых уроков, полученных Анжеликой, все еще недостаточно, чтобы умерить ее спесь? А ведь он многократно предостерегал ее, равно как и Гонтрана, Дени, Альбера!.. Увы, неблагодарные пренебрегли его предупреждениями и укорами… Голос их дикарской, неукротимой крови заглушал его тихие речи. Но придет день, когда он перестанет словом и делом оберегать их от гибели…

Этот ответ возмутил Анжелику более всего остального. Итак, у нее отбирали Флоримона. Какая низость! Флоримон, сирота, принадлежал ей, и никому другому. Ей он был спутником и другом, единственным живым свидетельством погибшей любви. Флоримон и Кантор, два ее первых сына, стали ей особенно близки за время ее скитаний по Средиземноморью.

Ей казалось, что она вновь завоевала любовь Кантора в своих безумных поисках, разделив тайные мечты маленького пажа. Он, мертвый, и она, попавшая в ту же ловушку, — они стали немного сообщниками. Теперь она не столь мучительно ощущала его отсутствие, его «исчезновение». Но сейчас она нуждалась во Флоримоне, старшем, в облике которого для нее оживали начавшие стираться в памяти черты того, исчезнувшего лица.

В бессильной ярости она перечитала письмо. И тут ее внимание привлекли жалобы брата. Любопытно: почему он негодует на все семейство вместо того, чтобы, как обычно, обвинить в общих бедах ее, Анжелику? С детства во всех катастрофах была виновата она, а теперь он употреблял множественное число. Она задумалась. В памяти всплыла королевская фраза, услышанная из уст де Марильяка: «Строптивость семейства, многие члены которого меня глубоко оскорбили…» Или что-то в этом роде. Она не смогла припомнить фразу в точности, право же, в ту минуту ей было не до подробностей. Только теперь, сопоставляя те слова с пассажем из письма Реймона, она спросила себя, нет ли в нем намека на некое неизвестное ей обстоятельство. Ее размышления прервал лакей, объявив, что барон де Сансе де Монтелу желает ее видеть.

Глава 4

Отец Анжелики барон де Сансе умер в прошлом году, зимой, перед ее отъездом в Марсель. Поэтому, услышав слова лакея, она встрепенулась, не поверив своим ушам.

У человека в коричневом платье и заляпанных грязью башмаках, поднимавшегося по ступеням крыльца, были поступь и повадка ее отца. Глядя, как он идет по галерее, она признала в чертах его замкнутого и хмурого лица сходство с кем-то из детей де Сансе. Один из ее братьев? Гонтран?.. Нет, Дени.

— Это ты, Дени?

— Здравствуй, — кивнул он.

Когда она уезжала, он был военным и служил на окраине Парижа. Теперь же она видела перед собой захудалого мелкопоместного дворянчика с уже отяжелевшим лицом и озабоченной миной, как у барона Армана. Чем-то смущенный, он мял в руках сложенное письмо.

— Вот. Я получил приказ от наместника, господина де Марильяка. Он просил навестить тебя. Ну, я и пришел.

— Похоже, в нашем семействе все действуют только по приказу. Как это мило!

— Черт подери, положение-то довольно затруднительное.

— А что происходит?

— И ты еще спрашиваешь. Это ведь за тобой по пятам гоняется вся полиция королевства. Это тебя возят под конвоем, как преступницу! Да все здесь только о тебе и говорят!

— Это понятно. Но что еще произошло?

Дени с удрученным видом уселся.

— Ну да, ты же еще ничего не знаешь. Я сейчас все тебе расскажу, как раз для того господин де Марильяк и послал меня сюда, чтобы навести тебя «на здравые размышления». Он так и сказал.

— Ты о чем?

— Не торопись. Сейчас все узнаешь. Прескверная история. Вся семья не может оправиться от позора… Ах, Анжелика, зачем ты уехала?

— Неужели кто-то осмелился нападать на наше семейство только потому, что мне взбрело в голову уехать без высочайшего соизволения?

— Да нет, это, собственно, не из-за тебя… Но если бы ты была там!.. Все произошло через несколько месяцев после твоего отъезда. Никто не знал, почему ты уехала, но король пребывал в ужасном настроении. Я-то сперва не слишком беспокоился. Я говорил себе: «Анжелика и не из таких передряг выпутывалась. Если она и сделала какую-то глупость, она достаточно красива, чтобы все исправить». Признаться, меня тогда больше всего тревожило, что я не знал, где тебя найти, чтобы подзанять деньжат. Мне как раз втемяшилось купить свободное место в полку версальской стражи. Я на тебя понадеялся, думал, ты поможешь мне, употребишь свое влияние.., и кошелек тоже. Когда дело сильно продвинулось, я отыскал Альбера, поскольку знал, что он уже пристроился при дворе брата короля. Мне повезло: он тогда купался в деньгах. Сказал мне, что брат короля от него без ума и осыпает своими милостями: дарственными, должностями. Альберу даже удалось добиться, чтобы ему пожаловали бенефиции с нашего аббатства в Ниеле. Эта мысль у него давно сидела в голове. Со всем этим он уже считал, что обеспечил себя до конца дней. Ему ничего не стоило ссудить несколько сотен ливров мне, бедному вояке, у которого нет ни смазливой рожи, ни этой обходительности… Он не заставил себя упрашивать, и я заплатил за патент. Потом перебрался в Версаль. Ты ведь понимаешь, там гораздо лучше, чем в Мелене, но, само собой, и строже. Надо быть всегда в лучшем виде, чтобы нравиться королю. Имелись, правда, и другие обязанности, не такие приятные: усмирять разных там каменщиков, ремесленников, когда те особенно заартачатся. По моему разумению, нас слишком часто напускали на них. Ведь тогда в Версале много строили, помнишь?

— Помню.

Бесцветный голос брата оживил в памяти Анжелики забытые картины: гигантские пилы, с визгом крошащие светлый песчаник, каменную крошку, хрустящую под ногами, оба крыла дворца, одетые в леса (их задумали расширить), глухой, никогда не смолкавший рокот стройки. Он доносился в глубь парка, где прогуливались галантные кавалеры и дамы. Крики, стук молотков, скрип тачек и скрежет заступов… Там сновала целая армия рабочих.

— Набрали уйму народу, как для войны. Их разместили поблизости, оторвав от семей. Опасались, что, если отпускать домой, они после первой же отлучки не вернутся. Ну вот, многие были недовольны. К лету все стало еще хуже. Зной стоял страшный, а король повелел вырыть водоем прямо перед главной лестницей, у Оранжереи. Мошкара, комары, лихорадка… Люди мерли, как мухи. Нас послали их хоронить. И вот однажды…

Дени описал внезапное возмущение, охватившее подневольный люд. Как сбрасывали с лесов артельных подмастерьев. Как толпы людей в холщовых блузах с молотками и зубилами в руках хлынули на дворцовые лужайки. Как зверски забили насмерть нескольких швейцарцев.

По счастью, на плацу маршировал один из полков. Быстро выстроили в боевом порядке солдат и повели ко двору. Бунт был подавлен за два часа. Два часа на адской жаре трещали мушкеты, кричали от ярости или стонали в агонии люди. Отступив, эти несчастные попытались забаррикадироваться у строительных лесов. Они расшатывали каменные блоки и сбрасывали на солдат с высоты пяти этажей. Солдаты умирали, как раздавленные клопы. Но оставшиеся целились метко, и вскоре множество тел усеяло белый песок. А на балконах, выходивших на юг, мадам де Монтеспан и придворные дамы с побелевшими лицами глядели на это зрелище.

Наконец строители сдались. На рассвете следующего дня зачинщиков отвели на опушку леса — прямо перед дворцом, около будущего пруда, — чтобы там повесить. И вот в ту минуту, когда одному из бунтарей накидывали петлю, Дени признал его: это был Гонтран. Гонтран, брат! С окровавленным лбом, налитыми бешенством глазами, в разорванной, заляпанной краской одежде, с мозолями на обожженных кислотой ладонях там стоял Гонтран де Сансе де Монтелу, их брат-ремесленник!

Молодой офицер взревел: «Только не его!» — и бросился туда, прикрыв телом старшего брата. Нет, нельзя было допустить такого святотатства: повесить одного из Сансе де Монтелу!

Поначалу его сочли сумасшедшим. На губах Гонтрана блуждала странная улыбка, издевательская и одновременно беспомощная. Явился полковник. Задыхаясь и запинаясь, Дени объяснил ему, что бунтовщик со связанными назад руками по имени и по крови его брат, а также единокровный брат маркизы дю Плесси-Белльер. Звук славного имени, явное сходство молодых людей, а также, возможно, дерзкая и высокомерная повадка приговоренного — все это наконец убедило полковника приостановить казнь. Но он не мог ослушаться приказа, гласившего, что еще до заката все преступники должны смертью искупить свою безумную выходку. Дени оставалось одно: до наступления вечера получить королевское помилование.

Но как ему, никому не известному офицеру, дойти до самого короля?

— Вот если бы там была ты… Подумать только, всего за два месяца до того ты ведь была при дворе! Король на все смотрел твоими глазами. Тебе достаточно было бы сказать лишь слово. Почему, ну почему ты исчезла, когда тебя занесло так высоко, к такой славе! Ах, Анжелика, если бы ты была там!

В отчаянии Дени кинулся к Альберу, чье положение в те дни было весьма основательным. Он мог обратиться и к иезуиту Реймону, но это бы потребовало еще больше времени, к тому же иезуиты, достигнув высокого положения, не любят подвергаться риску. А полковник сказал: до захода солнца. Во весь дух Дени помчался в Сен-Клу. Брат короля охотился, и его фаворит, естественно, был рядом… Дени поскакал догонять охотников. Альбера он нашел в полдень. Надо было убедить брата короля позволить своему приближенному отлучиться, что заняло еще какое-то время.

— Он, Альбер, знает, как браться за такие вещи. Умеет польстить, подластиться не хуже женщины. Я смотрел, как он строит глазки и потряхивает кружевными манжетами, и думал о Гонтране, сидящем в лесу у дерева. Ты знаешь, от него, от Альбера этого, меня немножко тошнит. Но он не трус, это так. Все, что можно сделать, он сделал. В Версале, куда мы примчались под вечер, он стучал во все двери. Обращался ко всем. Не боялся надоедать, умолял, хитрил, терпел грубые отповеди. Но приходилось пресмыкаться в приемных, ждать здесь, ждать там. А солнце уже опускалось… Наконец господин де Бриенн соблаговолил нас выслушать. Он на минутку вышел, потом вернулся, сказав, что, может быть, у нас есть шанс обратиться к королю, когда он будет выходить из кабинета, где принимает советников парижского парламента. Мы стали ждать вместе с другими придворными в Оружейной гостиной, куда выходит Большая галерея… Знаешь?

— Знаю.

Когда открылась дверь, и появился серьезный, величественный монарх, при виде его ропот смолк, головы склонились, платья присевших в реверансе дам зашуршали. И тут молодой Альбер бросился на колени и, смертельно побледнев, трагическим голосом воскликнул:

— Милосердия, сир, сжальтесь над братом моим Гонтраном де Сансе!

Взгляд короля тяжел. Он уже знает, кто эти юноши, и почему они оказались здесь на коленях. И все же звучит вопрос:

— Что он сделал?

Они опустили головы.

— Сир, он оказался среди тех, кто вчера взбунтовался и посеял тревогу в вашем дворце.

На лице короля появилась ироническая усмешка:

— Как, Сансе де Монтелу, один из отпрысков древнего дворянского рода, среди моих каменщиков? Что это, сказка или правда?

— Увы, сир, это правда. У нашего брата в голове бродили безумные мысли. Он хотел писать картины и, презрев гнев нашего отца, лишившего его наследства, сделался ремесленником.

— Странная причуда, нечего сказать.

— Наше семейство потеряло его из виду. Лишь в тот миг, когда его собрались повесить, мой брат Дени узнал его.

— И вы оказали противодействие королевскому приказу? — спросил король, повернувшись к офицеру.

— Сир.., это был мой брат!

На лице короля — ледяная суровость. Каждому понятно, что за призрак блуждает меж актеров этой драмы, чье имя никто не осмеливается произнести. У всех перед глазами невидимый, легкий силуэт гордой женщины, украшения Версаля, триумфаторши, бегство которой ввергло короля в столбняк и ранило его сердце. Он не может простить ни ей, ни им. Голос его звучит глухо:

— Господа, вы принадлежите к строптивому и высокомерному роду, и нам не доставляет удовольствия видеть ваше семейство в числе наших подданных. В жилах у вас течет кровь самовластных и преисполненных тщеславия сеньоров, многократно колебавших устои королевства. Вы из тех, кто слишком часто задается вопросом: стоит ли служить своему королю, и нередко решает, что не стоит. И нам известен тот, о чьем помиловании вы просите. Это опасное, нечестивое и жестокое существо. Он опустился до положения изгоя, чтобы успешнее побуждать простые души ко злу и беспорядкам. Мы осведомлялись о нем, но, узнав о его имени и происхождении, были поражены. Вы утверждаете, что это один из Сансе де Монтелу? Но чем он это доказал? Он служил в нашей армии? Заплатил ли он королевству налог кровью, что каждый дворянин считает своей почетной обязанностью? Нет, он предпочел шпаге кисть художника и долото ремесленника. Он попрал имя свое, замарал кровь своего рода, сойдясь с простолюдинами и предпочтя их людям своего круга. Ведь он объявил, что предпочитает дружбу каменщика расположению принца крови. Если бы мы убедились, что человек такой необъяснимой судьбы — больной, слабоумный, страдающий каким-то недугом, толкнувшим его к бродяжничеству и бесчинствам… Такое случается и в лучших семьях. Но нет… Мы слышали его речи… Мы пожелали его выслушать… Он показался нам умным, решительным, воодушевленным странной ненавистью… Нам памятен подобный тон, исполненный высокомерия, раздражения, непочтения к нашей персоне…

Людовик XIV осекся. В его голосе, несмотря на все самообладание, почудилось нечто неопределенное, но внушающее страх. Может быть, потаенная боль… Серые глаза Альбера де Сансе, широко раскрытые и отливавшие зеленью, напомнили ему взгляд иных Глаз. Он глухо продолжил:

— ..Он действовал, как безумный, и должен за это заплатить. Пусть его настигнет позорная кара. Его повесят, как последнего негодяя. Не мечтал ли он поднять на нас Парламент и городской люд, как некогда Этьен Марсель натравил цехи парижских ремесленников на предка нашего Карла V?..

Эти слова предназначались парламентским чинам, прошению которых монарх не собирался дать ход. Возложив руку на золотой набалдашник эбеновой трости, он уже собрался проследовать далее, но тут в голову юного Альбера де Сансе пришла спасительная мысль:

— Сир! — вскричал он. — Соблаговолите поднять глаза, и вы увидите на потолках Версальского дворца шедевры кисти моего брата-ремесленника. Он работал для вашей славы…

Луч солнца проник в окно и осветил вверху бога Марса в колеснице, влекомой волками. Остановившись, король задумался. Прекрасное творение грубого бунтовщика на мгновение приоткрыло ему мир, в котором человеческое благородство принимает иные обличья. К тому же его практический ум вдруг возмутился, представив смерть работника, способного совершать такие чудеса. Истинные художники, умеющие творить не по заученным образцам, были редки. Почему Перро, отвечавший за работы во дворце, не предупредил его о талантах того, кого сейчас приговорили без суда? В ужасе перед бунтом и яростью монарха никто не осмелился вступиться за него. Король отрывисто произнес:

— Надо отсрочить казнь. Мы желаем рассмотреть дело этого человека.

Он обернулся к де Бриенну и продиктовал приказ о помиловании. Братья, все еще стоявшие на коленях, уловили его реплику:

— ..Он будет работать в мастерских господина Лебрена.

Альбер и Дени бросились через темный парк к зловонному болоту, которому предстояло стать дворцовым прудом. Но они опоздали: Гонтран де Сансе де Монтелу раскачивался на ветвях дуба напротив белеющего в сумерках замка.

Под кваканье лягушек братья обрезали веревку. Альбер отправился за каретой, лакеем и кучером. Наутро экипаж выехал в Пуату. Без остановок, под раскаленным летним солнцем и в светлых ночных сумерках, они мчались, снедаемые желанием поскорей предать земле предков это большое тело с неподвижными и уже бесполезными руками, как если бы одна лишь эта земля была способна залечить все раны и стереть выражение едкой скорби, запечатленное в чертах распухшего лица.

Гонтран-ремесленник! Художник Гонтран! Тот, кому чудилась мелкая веселая нечисть в тусклой полировке медных котлов на кухне родного Монтелу, кто перетирал красную кошениль и желтую глину, чтобы рисовать на стенах, и пьянел от сочной лесной зелени, как от терпкого ликера. Юноша с дикой и потаенно щедрой душой!

Рыдая как дети, Дени и Альбер погребли тело у сельской церкви Монтелу, около могил их семьи.

— Потом, — продолжал свой рассказ Дени, — я вернулся в замок. Там все было мертво, ни детских голосов, ни людского говора. Только на кухне я нашел кормилицу Фантину с глазами, как уголья, и тетушку Марту. Она ничуть не изменилась, такая же горбатая, тучная, со своим всегдашним вышиванием на коленях. Эти две старые вещуньи лущили горох и что-то бормотали.

Там я и остался. Ты же знаешь, наш отец написал в завещании: «Наследство перейдет тому сыну, который останется на земле»… Почему бы не мне? Я вернулся к своим мулам, стал встречаться с тамошними фермерами, женился.., на Терезе де Ламайер. Она без приданого, но с хорошей репутацией и очень милая. На Преображенье у нас будет ребенок.

— Стало быть, — завершил свое повествование новоиспеченный барон де Монтелу, — вот что господин де Марильяк велел тебе сообщить. То есть, понятно, не о моей женитьбе, а о деле Гонтрана. Чтобы ты рассудила хорошенько, чем ты обязана королю после стольких оскорблений с твоей стороны и со стороны нашего семейства. Но я думаю…

Дени вгляделся в лицо сестры, на которую он, младший брат, всегда взирал не без некоторого страха — страха перед ее красотой, дерзостью и таинственностью ее частых побегов. Вот и сейчас она вернулась какой-то непохожей, чужой… Щеки чуть ввалились, явственнее проступила тонкая лепка скул. Она стояла бледная, застывшая, в самое сердце пораженная услышанным. С тайной радостью и испугом Дени почувствовал: она не уступит, будет, как всегда, верна себе. Но ей предстоят отнюдь не мирные дни. И он прошептал:

— Господин де Марильяк очень плохо тебя знает. Спроси он меня, как тебя окоротить, я бы никогда не посоветовал ему сообщать тебе, что один из Сансе де Монтелу повешен именем короля.

Глава 5

С тех пор как Анжелика возвратилась домой, к ней ежедневно являлся с докладом управитель поместья Молин. Со счетными книгами под мышкой старик медленно поднимался по широкой аллее, ведущей от его каменного дома с черепичной крышей к замку.

Человек независимый, зажиточный буржуа, ловко ведущий свои дела, мэтр Молин истово служил интересам семьи Плесси-Белльер. Под защитой своей должности он весьма ловко распоряжался и собственным достоянием. Ни Анжелика, ни покойный Филипп не имели представления, чем, собственно, занимается мэтр Молин. Они знали одно: он неизменно появлялся, когда в нем возникала нужда, будь то в Париже, когда обитателей замка призывали ко двору, или в Плесси, когда их постигала опала.

Вот и среди тех, кто встречал беглянку в родном замке, выделялась суровая физиономия Молина, которая в старости стала напоминать внушительные лица древнеримских патрициев. Он одним из первых склонился над полубесчувственным телом Анжелики, которое два мушкетера извлекали из кареты, в то время как де Бретей игривым тоном скликал прислугу:

— Я привез вам госпожу дю Плесси! Она при смерти. Ей осталось жить всего несколько дней…

Лицо интенданта осталось бесстрастным. Он приветствовал Анжелику совершенно так, как если бы она явилась на день-два из Версаля для того, чтобы обсудить продажу какой-нибудь фермы в уплату карточных долгов. Но вслушавшись в его монотонную речь о бедствиях и неурожае, постигнувших Плесси, она почувствовала облегчение. К ней, бог весть почему, вернулось ощущение безопасности.

Он ни в чем не упрекнул ее. Ни о чем не спросил, хотя роль Молина в делах семейства и прочные связи с его судьбой давали ему такое право. Он молчал. Ни словом не обмолвился о том, в какое смятение привел его неожиданный отъезд Анжелики, какие быстрые и смелые маневры он предпринял, спасая доходы семьи от всепожирающей напасти. Ведь известно, что немилость властей предвещает скорое разорение. Уже собирались те крысы, вороны и кишащие черви, что обычно набрасываются на пошатнувшиеся состояния. Молин везде навел порядок, поручился по векселям, успокоил кредиторов. «Госпожа дю Плесси путешествует, — говорил он, — она должна вернуться. Никаких распродаж не предвидится». — «А как же король? — спрашивали у него. — Все же знают, что госпожа дю Плесси навлекла на себя гнев короля, она арестована, посажена под замок!»

Молин равнодушно пожимал плечами. Кому, как не ему, знать истинное положение вещей? А поскольку слыл он человеком хитрым, изворотливым и понимающим свою выгоду, волнения улеглись. Все соглашались подождать. Весь этот год, когда неопределенность жребия, выпавшего Анжелике, смущала умы, интендант не выпускал из железных рук бразды правления замком и достоянием беглой маркизы, а также ее малолетнего наследника Шарля-Анри. Благодаря ему вся прислуга осталась на месте — как в замке, так и в парижских особняках на улице Ботрейн и в предместье Сент-Антуан.

Теперь Молин слал во все концы письма, где возвещал о приезде маркизы. Конечно, он не упоминал о королевской страже в Плесси, но говорил о дружеском расположении государя и о том, что владелица поместья вот-вот займется своими делами и проявит здравомыслие и настойчивость, столь ценимые в ней господином Кольбером. Все это предназначалось глазам и ушам парижских торговцев и судовладельцев из Гавра, с которыми Анжелика вела дела.

В ее владениях интендант с прежней аккуратностью объезжал арендаторов, следил за счетами, посевами и ходом работ. Протестанты пользовались таким же его вниманием, как и католики. Они показывали ему на солдат, отправленных к ним на постой, пожиравших их припасы и травивших лошадьми посевы овса. Это были так называемые «миссионеры господина де Марильяка», призванные обратить протестантов в истинную веру. Мэтр Молин воздерживался от комментариев и напоминал фермерам об их долгах, помеченных в его счетных книгах. «Что нам делать, мэтр Молин? Вы что, тоже из тех, кто борется с Кальвином? — спрашивали крестьяне-гугеноты, стоя перед ним с огромными своими черными шляпами у колен и сверля его сумрачными глазами фанатиков. — Должны ли мы отрекаться, чтобы сохранить наше добро, или примириться с разорением?» — «Потерпите», — отвечал он.

Драгуны нагрянули и к нему, разграбили его зажиточный дом у парка, спалили сто фунтов свечей и два дня и две ночи не давали ему спать. Они колотили в сковородки и орали: «Отрекись от ереси, старый лис, отрекись!»

Это произошло до возвращения Анжелики. Монтадур таким образом примеривался к обязанностям стража одной из красивейших женщин королевства. Но поскольку госпожа дю Плесси не принадлежала к реформатской церкви, Марильяк велел оставить ее челядь в покое.

Переведя дух, Молин принялся ежедневно посещать замок, а Монтадур, почитавший его самым зловредным из тамошних гугенотов из-за его влияния на крестьян, неизменно кричал ему вслед: «Когда же ты покаешься, старый еретик?»

Когда Молин впервые увидел Анжелику с порозовевшими щеками, отдыхающей в гостиной принца Конде, он глубоко вздохнул и прикрыл веки — она готова была поспорить, что в этот миг интендант вознес Господу благодарственную молитву. Это так не сочеталось с его обычными манерами, что она слегка забеспокоилась. Именно тогда он впервые упомянул о разорении и голоде, угрожающих всем с тех пор, как де Марильяк решился обратить Пуату в католичество.

— Наша провинция, сударыня, должна послужить этим миссионерам местом первых опытов. Если здесь им удастся быстро извести протестантов, они применят такую методу по всей Франции. Несмотря на Нантский эдикт, протестантизм в нашем королевстве будет уничтожен.

— А мне что за нужда? — обронила Анжелика, глядя в окно.

— Нужда у вас большая… — сухо поправил ее Молин и, раскрыв счетные книги, быстро объяснил, что владениям ее, находившимся в умелых и верных руках протестантов, уже нанесен значительный урон. Крестьянам не позволяли выходить в поле, портили посевы и скот. Приведенные им цифры убытков встревожили Анжелику.

— Нужно жаловаться. Не пробовали ваши консистории напомнить властям о положениях эдикта?

— К кому обратиться? Сам наместник Пуату — зачинщик этих беспорядков. Что до короля, он слушается советников, а те умеют убедить. Я дожидался вашего возвращения, сударыня, так как вы одна сможете прекратить эти бесчинства. Вы отправитесь к королю, сударыня, вот единственный путь к вашему спасению, спасению провинции и, быть может, всей страны.

Вот чего он добивался! Анжелика посмотрела на него с таким страданием во взоре, из ее груди рвались столь жаркие слова, что у нее перехватило горло. Он поторопился объясниться, не дав ей заговорить. Недаром все то время, что он провел у ее постели, пока она болела, он вел с ней этот мучительный молчаливый диалог.

Он хорошо ее изучил. Еще со времен ее несговорчивой юности, когда легкая, грациозная девушка, бродившая по разбитым дорогам Пуату, с вызовом поглядывала на него при встрече, он начал задумчиво присматриваться к ней. Но никогда она не казалась ему такой чужой и странной. Он не был уверен, что она пожелает вникнуть в его резоны. И потому заговорил властно и резко, как в тот день, когда она впервые появилась в его жилище, чтобы спросить, стоит ли ей выходить замуж за графа де Пейрака.

Теперь он внушал ей: «Идите к королю!» Но на все его доводы она лишь отрицательно качала головой.

— Поверьте, мне понятна ваша гордость. Но я уповаю на ваше здравомыслие. Забудьте обиды! Разве не обратились вы за помощью к монарху, когда вас пленили варвары, и разве он не откликнулся? Вы еще можете все исправить, если будете действовать с былой ловкостью. Вы снова возьмете в свои руки власть над человеком, которому бросили вызов, ваше влияние при дворе станет могущественнее, чем когда-либо!

— Нет, — твердила Анжелика. — Нет, нет!

Она вспомнила елейную усмешку алжирского адмирала, облаченного в расшитую золотом мантию. Перед ее глазами закачалось тело брата, повешенного в сумраке версальского парка. И она увидела вновь, как, полный скорбного величия, обернулся к ней ее второй супруг, Филипп дю Плесси-Белльер, как он посмотрел на нее последним долгим взглядом, перед тем как добровольно броситься под вражеские пушки.

Король отнял у нее все!

Она тряхнула головой, и рассыпавшиеся волосы придали ее царственному точеному лицу сходство с тем упрямым ребенком, что некогда поражал интенданта Молина своей буйной независимостью. Но вот она заговорила. Стала рассказывать о своем последнем путешествии. Она умолчала о подробностях, не назвала имени, но упоминания о «нем», мелькающие в ее речи, объяснили собеседнику многое.

— Поймите, я его не нашла. А может быть, теперь он действительно мертв.., от чумы или чего-нибудь подобного… Там так легко умереть…

Она задумалась, поникнув головой, потом прибавила, таинственно приглушая голос:

— ..Там еще бывают перевороты и бунты! Впрочем, это уже не важно. Я проиграла. Теперь я — только пленница.

Ее прозрачная рука без колец, которые были теперь слишком широки для исхудавших пальцев, скользнула по глазам, словно отгоняя навязчивое видение.

— Не могу забыть Восток. То, что я там пережила, все еще витает надо мной. Знаете, это похоже на огромный многоцветный ковер, по которому так хорошо ходить босиком. Могу ли я согласиться на то, чего желает король? Возвратиться в Версаль? Никогда! Меня тошнит от одной мысли об этом. Вновь окунуться в этот омут сплетен, интриг, заговоров? Вы, Молин, даже не представляете, чего требуете от меня. Нет ничего общего между мной теперешней, моими чувствами и тем существованием, на какое вы хотите меня обречь.

— Но вам следует выбрать: покорность либо бунт.

— Только не покорность.

— Тогда бунт? — иронически усмехнулся он. — А где ваши войска? Где оружие?

Его сарказм не смутил Анжелику.

— Вы забываете о том, чего король опасается, несмотря на все свое могущество. О ненависти к нему владетельных сеньоров. О сопротивлении провинций.

— Подобные вещи способны смутить королей только после того, как уже прольются реки крови. Не знаю, каковы ваши замыслы, но неужто пребывание у варваров приучило вас презирать жизнь человеческую?

— Напротив, мне кажется, что я поняла ее действительное значение. — Она вдруг рассмеялась, будто вспомнила нечто забавное. — ..Султан охотно рубил одну-две головы поутру, для возбуждения аппетита. Там жизнь и смерть переплетались так тесно, что каждый день приходилось решать вопрос, что же действительно важно: жить или умереть. Вот так и учишься познавать себя.

Старик медленно качал головой. Да, теперь она себя знала — это-то и лишало его надежды. Пока женщина сомневается в себе, ей еще можно внушить что-либо путное. Когда она достигла зрелости и вполне владеет собой, следует готовиться к худшему. Ведь она теперь повинуется лишь собственным законам.

Он всегда предчувствовал, что многогранная натура Анжелики сулит немало сюрпризов. Новые свойства ее характера будут настигать ее, как морские валы, после каждого серьезного столкновения с жизнью. Ему бы хотелось замедлить поступь этой судьбы, неостановимый порыв, уносящий ее вперед. Но Анжелика самозабвенно отдавалась бегу событий, на каждом новом повороте с чисто женской гибкостью подстраиваясь к новым обстоятельствам и обнаруживая у себя самые неожиданные свойства.

«Может быть, — думал он, — ей было так хорошо в Версале потому, что она все одолела? Тогда, чувствуя себя победительницей, вкушая от плодов власти, богатства и наслаждения, она поддавалась доводам разума, была решительной и непоколебимой. Теперь же волна таинственных злоключений вынесла ее из тенет великосветской жизни. Она рассталась с иллюзиями и поняла, что ее сила — в свободном проявлении чувств, а слабость — в неспособности подчиниться строгим порядкам двора…»

— Вы же меня знаете, Молин, — произнесла она, словно угадав его мысли.

«Одному Богу известно, как далеко зашла ее проницательность», — подумал он, невольно содрогнувшись.

— ..Да, конечно, мне не следовало уезжать. Все было бы проще, останься я при дворе, как и раньше, с повязкой на глазах. Жить при дворе?.. Там можно делать что угодно, только не жить. Может, я старею, но меня уже не радуют блестящие погремушки и золотые нити, на которых подвешены тамошние марионетки. Ах, иметь право на табурет в покоях Его Величества — верх мечтаний! Быть допущенной к карточному столу королевы и тасовать ее колоду — верх наслаждения! Эти бесплодные страсти в конце концов захватывают все существо и душат, словно удавы. Игра, вино, украшения, почести… Есть еще, правда, танцы и красота садов, но удовольствие от них оплачено слишком дорого: трусливой услужливостью и погоней за бессмысленными пустяками, в конце концов порабощающими и плоть, и дух. Вечно расточать лицемерные любезности, получать в ответ улыбки, более отвратительные, чем язвы прокаженных Востока! По-вашему, сударь, я каким-то чудом осталась в живых только для того, чтобы утонуть во всей этой низости? Нет, уверяю вас! Уроки марокканской пустыни не прошли даром…

Он слушал эти пылкие речи, невольно любуясь ее красотой, чей блеск, приглушенный пережитыми страданиями, стал, кажется, еще более притягательным. При всем своем разочаровании суровый Молин не мог не признать основательность доводов Анжелики. Он уважал ее… Но какая жалость, что она так ополчилась на мерзости этого века! Молин не сдержал вздоха. Ведь ему-то хотелось не переубедить ее, а спасти.

Бедствия, что грозили им обоим, вот-вот развеют в прах все, что составляло цель и радость его жизни. Добро бы еще они угрожали только его состоянию! Дела его так сложны и запутаны, что никому не под силу разорить его вконец. Но при мысли, что они способны затмить блеск и величие рода Плесси-Белльер, подорвать благосостояние Пуату, у него сжималось сердце. Если так пойдет дальше, борьба с Реформацией погубит самых трудолюбивых и толковых работников, начнется развал… Влияние Анжелики при дворе представлялось Молину хрупкой порукой равновесия сил, поддерживаемого им с таким трудом. Ее опала склоняла чашу на весах провидения и приближала гибель края.

— А ваши сыновья? — спросил он.

Молодая женщина съежилась. Ее взгляд обратился к окну, словно она надеялась в который раз почерпнуть силы и найти избавление от страхов в зрелище лесного великолепия. Он видел, как дрожат ее веки. И все же она не уступала:

— Знаю… Сыновья. Ради них я должна покориться. Ради их юных жизней… — Она резко обернулась к нему, глаза насмешливо сверкнули. — ..Но, Молин, каков парадокс? Добродетель использует моих сыновей, дабы склонить меня к греху и уложить в королевскую постель. В хорошее время мы живем!

Гугенот-интендант не смог возразить. Ей нельзя было отказать в несколько цинической проницательности.

— Один бог знает, как я сражалась за них, когда они были малы и беспомощны. Но теперь все не так. Восток отнял у меня Кантора, король и иезуиты отняли Флоримона. К тому же ему сравнялось двенадцать, это возраст, когда мальчик из благородной семьи волен сам решать свою судьбу. Наследство рода Плесси-Белльер останется достоянием Шарля-Анри, так решил король, и не ему теперь перерешать. Так разве я не вправе распорядиться собственной персоной?

Краска гнева проступила на пергаментном лице интенданта. В порыве досады он даже стукнул кулаками по худым коленям. Если она и дальше будет рассуждать столь же логично, он никогда не добьется своего!

— Вы отрицаете свою ответственность за будущее сыновей, чтобы тем свободнее погубить себя.

— Нет, чтобы не подчинить свою жизнь отвратительным химерам.

Он изменил тактику:

— Но подумайте, сударыня: чего, собственно, хочет король? Чтобы вы уступили ему принародно, иначе прощение будет выглядеть королевской слабостью. И если согласиться на эту формальную уступку, то в остальном такая женщина, как вы, сударыня, всегда исхитрится сделать так, чтобы добродетель…

— Перехитрить короля? — невольно затрепетав, воскликнула Анжелика. — Но это невозможно! После всего, что произошло, он не остановится на этом, да и я сама…

Она нервно сплетала и расплетала дрожащие пальцы, и он подумал, что она стала крайне впечатлительной. Но с другой стороны — и более спокойной. Ранимость в ней сочеталась с несокрушимостью воли.

Анжелика тем временем пыталась вообразить, как она под презрительными взглядами придворных идет по длинной галерее, в конце которой ее ожидает король. Как она преклоняет перед ним колена, словно бы сраженная всепокоряющим величием. Затем — слова вассальной клятвы, целование руки… А когда она останется с ним наедине и он приблизится к ней, как к врагу в поединке, выиграть который он готов любыми средствами, что же тогда выручит ее из беды? Ничто — ведь у нее не будет того юношеского глупого тщеславия, того спасительного, как стальной доспех, неведения, которые могут подчас оградить от власти чувств.

Слишком бурные годы остались за плечами, чтобы не знать обо всех тонкостях таинственного искуса страсти. Она неминуемо покорится той незримой силе, что всегда влечет женщину к ее победителю, рабыню — к ярму. Столько ласк и желаний познало прекрасное тело, столько любовных поединков! Она стала женщиной до мозга костей, знакомой даже с соблазнами сладострастного унижения.

Людовик XIV, тонкий знаток человеческой натуры, не может этого не предвидеть. Он привяжет к себе блистательную бунтарку, наложив раскаленную печать… Так на плече преступника выжигают королевскую лилию.

Но все же Анжелика была достаточно целомудренна, чтобы утаить свои видения от Молина.

— Король не так глуп, — трезво вымолвила она. — Я не в состоянии все вам объяснить, но если я окажусь в его власти, произойдет.., то, чего не должно случиться. Ах, Молин, вы же знаете, почему! На свете есть человек, избравший меня дамой своего сердца, тот, кого я любила, с кем была готова провести свой век. Будь он рядом, моя жизнь не превратилась бы в чреду дней, отравленных горем, бесплодным ожиданием, пустыми опасными надеждами. Но существуют вещи, которых не исправить. Жив он или мертв, он шел по другой, не моей дороге. Он любил других женщин, как я — других мужчин. Мы предали себя. То, что было как бы наброском нашей будущей совместной жизни, загублено навсегда. И сделал это король своими собственными руками. Я не могу ни забыть, ни простить… Я не должна, это было бы изменой, уничтожающей все мои шансы.

— Шансы на что? — спросил он отрывисто.

Она растерянно провела рукой по лбу.

— Не знаю… Есть какая-то надежда, она не умирает, несмотря ни на что. И к тому же… — Анжелика повысила голос. — ..К тому же вы заговорили о моих интересах. А что вы скажете о возможности опять обнаружить в своем бокале яд, подсыпанный госпожой де Монтеспан? Вам ведь известно, что она уже пыталась убить меня и Флоримона.

— Скажу, сударыня, что вы достаточно сильны и ловки, чтобы противостоять ей. Да и поговаривают, что ее влияние сейчас поколеблено. Король устал от ее злобы. Он ведет долгие беседы с другой опасной интриганкой, госпожой Скаррон, а она, к сожалению, бывшая гугенотка. Со всем рвением новообращенной она подталкивает его к глупой и жестокой войне со своими бывшими единоверцами.

— Госпожа Скаррон? — удивилась Анжелика. — Гувернантка детей короля?

— Она самая. Король увлечен и ее беседой, и ее чарами.

Анжелика пожала плечами. Она вспомнила, что Франсуаза принадлежала к большому семейству Обинье и все сеньоры, тщетно пытавшиеся воспользоваться ее бедностью, дабы завоевать ее расположение, величали строптивицу «прекрасная индианка». В этом прозвище звучали и восхищение, и досада… Подумала Анжелика и о том, что интенданта никто еще не уличал в пустопорожней болтовне. Молин меж тем настаивал:

— Поймите, госпожа де Монтеспан не так опасна, как вам кажется. Вы обошли ее даже тогда, когда она была в зените могущества, а теперь вывести ее из игры ничего не стоит…

— Позволить себя купить, — подхватила Анжелика, — подкупать самой, вести свирепую, невидимую глазу войну… Бррр! Я предпочитаю бороться иначе, — ее глаза азартно блеснули. — И если предстоит сражение, то пусть оно будет при свете дня на моей собственной земле… Только она одна, сдается мне, только она во всем этом безумии не потеряла цену… Я останусь здесь. Это для меня и плохо, и хорошо. Хорошо, поскольку мне страшно хотелось вновь повидать Пуату. Да, я не могла не вернуться. Так было суждено свыше. Я это поняла, еще когда в первый раз покинула Монтелу (помните, как меня, семнадцатилетнюю, увозила на юг повозка графа де Пейрака?). Так вот, после всех странствий я должна была вернуться на землю моего детства, чтобы сделать здесь свою последнюю ставку.

…То, что она сгоряча высказала, поразило самое Анжелику. В волнении она покинула Молина и медленно поднялась на вершину башенки. Оттуда открывался вид на ее владения. Тучный Монтадур, чей силуэт так часто мелькал на парковых дорожках, неужто он вообразил, что затворница все лето и осень будет безропотно дожидаться, когда явятся люди короля, чтобы заточить ее в другую тюрьму?

Если сегодня она так робка, что не отваживается даже спуститься в сад, то лишь затем, чтобы в избранный день ловко ускользнуть под защиту родного леса. А рыжеусый страж ничего и не заметит, он еще долго будет охранять пустую клетку, не догадываясь, что ее обитательница уже далеко.

Ведь этот дуралей ничего не смыслит в жизни природы! Откуда ему знать, что любой зверь роет себе нору с двумя выходами? Он думает, ей некуда деться! Да если будет нужно, она найдет убежище в лесистом Бокаже.

Но прежде чем решиться избрать участь изгнанницы, ищущей спасения от погони под зеленым пологом древесных крон, нужно все взвесить.

— Моя последняя ставка…

Еще раз отвоевать свободу будет потруднее, нежели вырваться из гарема султана. Там ей помогла ее женственная гибкость. Таиться в темноте, довериться ночи, молчанию пустыни, подобно слабому зверьку, сливающемуся с землей, призвать саму природу в союзники — подобные уловки в теперешних обстоятельствах не приведут к цели. Чтобы вырваться из упругих и крепких тенет короля Франции, надобны сила и блеск, шум и вызов, мужская жестокая сила.

Возвратившись к людям своего круга, госпожа дю Плесси-Белльер не надеялась найти среди них союзника. Никого, кто бы решился помочь из дружбы, страсти или, на худой конец, ради выгоды. С какой ловкостью молодой король сумел привлечь на свою сторону всех и вся! Нет такого вельможного гордеца, кто бы не склонялся перед его властью. Она перебрала их имена: Бриенн, Кавуа, Лувуа, Сент-Эньян… Но все это — призраки… А Лозен — в тюрьме, он просидит там годы и годы, выйдет в старости. От прежней его жизнерадостности не останется и следа…

Стоя на тесной площадке, окруженной белым парапетом, она вглядывалась вдаль.

— Пуату, ты меня защитишь?

Черепица острых башенок отливала свинцовым блеском. Их флюгера поскрипывали от поднявшегося с болот влажного ветра. Широко раскрыв крылья, в чистом небе над замком плыл сокол.

Лес начинался за Плесси. Перед ним курчавилась зелень парка, желтела полоска поля, а вдалеке, левее, меж небом и землей то ли облаком, то ли тенью лежали знаменитые болота Пуату.

Со своей башенки Анжелика не могла приметить там никаких признаков жизни. Раскидистые деревья Бокажа скрывали от глаз ровную зелень полей. Дома арендаторов таились под сенью огромных каштанов. Деревни были так затеряны в глуши, что звук их колоколов тонул в лесном шуме.

Земля религиозных войн. Совсем невдалеке было то проклятое поле, где в 1562 году войска католиков вырезали сотню мужчин, женщин и детей, собравшихся на проповедь. А почти рядом, около Партене, еще помнят рейтара-протестанта, что готовил себе фрикассе из ушей монахов. Земля бунтовщиков и бандитов, Брюскамбиля и «босоногих», которые при Ришелье охотились за сборщиками налогов. Край болотных людей, за которыми при Мазарини вотще гонялись солдаты, а те утекали у них из рук, «словно угри в водосточных канавах».

Ребенком Анжелика была уверена, что все чужаки — иностранцы, если не враги. Она смотрела на них косо, полная подозрительности и недоверия, безотчетно боясь того, что они несли с собой и что могло внести смуту в таинственный порядок земли ее детства, понятный только ей и ее близким. Теперь она опять ощущала то же. Милая, надежная линия здешнего горизонта не должна пропустить посланцев французского короля, когда они явятся, чтобы арестовать ее.

Солдаты, стоявшие на часах и набивавшие трубки, рассеянно теребя кисеты, были немногочисленны. В Пуату их перебьют по первому сигналу. То же случится и с отрядами, преследующими протестантов. Уже нескольких непутевых вояк обнаружили с перерезанной глоткой в канавах, а женщины из Морве и Меля, которых пытались силком притащить к мессе, швыряли в лицо солдатам пепел и пыль, и те, ослепленные, убирались в Плесси ни с чем.

Герцог де Ламориньер и два его сына, принадлежащие к могущественному гугенотскому роду, укрылись в гроте у брода в Санти, предварительно прикончив драгунского лейтенанта, пожелавшего занять их поместье.

Теперь почти все рассказы кормилицы Фантины заканчивались так: «Военные люди все разрушили, и жители ушли в леса», или же: «Бедный рыцарь хотел избежать королевской мести и укрылся на болотах, где прожил два года, питаясь только угрями и дикими утками…»

Стемнело. В лесу протрубил рог. То не был охотничий зов: наверное, какой-то скрывавшийся гугенот подавал тайный знак единоверцам. Один из них, барон Исаак де Рамбур, жил невдалеке на холме, в старом полуразрушенном замке, башни которого чернели в закатном небе. На трубный зов издалека тонко отозвался охотничий рожок, потом снизу послышалась ругань встревоженного Монтадура. С тех пор как проклятый предводитель еретиков Ламориньер захватил лес, гугеноты редко переходили в истинную веру. Хотя храмы неверных были закрыты и опечатаны, толстый вояка мог бы поклясться, что эти ночные бабочки не в добрый час ускользали в чащу, чтобы распевать псалмы в каком-нибудь тайном месте. Он хотел было их там накрыть, но солдаты боялись темных лесных закоулков, а попытка за большие деньги подкупить браконьеров-католиков, чтобы те служили проводниками, не удалась.

Анжелику преследовало видение. Ей чудилось: к воротам замка примчится всадник, и это будет король. Он заключит ее в объятия, шепча: «Незабываемая моя!» — слова, которые никакая другая женщина не слышала из его уст.

Но, слава создателю, прошли времена, когда король мог вскочить на коня и помчаться в погоню за любимой, как некогда в пору его страсти к Марии Манчини. Он тоже стал пленником, невольником собственного величия. Ему оставалось одно: ждать обнадеживающей весточки от де Бретея:

— Сударь, она явится?

А придворная лиса склоняется перед ним, пряча лукавую усмешку:

— Сир, госпожа дю Плесси еще не оправилась от чудовищных тягот своего путешествия.

— А почему она не отправила с вами послания? Питает ли она все еще слепое озлобление к нашей персоне?..

— Увы, сир, боюсь, что это так.

Король сдерживает вздох, и взгляд его теряется в зеркальной глубине Большой галереи. Увидит ли он, как она, сломленная и терзаемая раскаяньем, приблизится к нему? Он сомневался в этом, и предчувствие рисовало ему образ заколдованной красавицы на башне, которую сторожат очарованный лес и темные воды.

Глава 6

Анжелика бежала под деревьями. Она сняла сапожки и чулки, и мох ласкал ее босые ноги. По временам она останавливалась и, задыхаясь, прислушивалась. В счастливом озарении она узнавала тропу и вновь бросалась вперед. Свобода пьянила! Она тихо смеялась: как легко оказалось спуститься в подвал, отыскать среди бочонков вина маленькую дверцу в подземелье, коим располагает каждое почтенное дворянское обиталище.

Подземный ход в Плесси не напоминал удивительные сводчатые катакомбы с отводными коридорами в городские клоаки, начинавшиеся в колодце парижского особняка Ботрейн и тянувшиеся под всем городом вплоть до Венсенского леса. Нет, в Плесси был лишь зловонный сырой лаз, по которому ей пришлось ползти на четвереньках. Вынырнув в каких-то кустах, она разглядела замок и солдат, делавших обход. Она была надежно укрыта от их взглядов, так что часовые не могли и помыслить, что в эту минуту их поднадзорная удаляется, скользнув под переплетенные ветви кустарника.

За опушкой, заросшей маленькими деревцами, шиповником и малиной, лес становился просторным, как собор с колоннами дубов и каштанов.

Сердце Анжелики перестало колотиться, и она припустила прочь от замка, радуясь своей удаче. Силы не покинули ее. Горные дороги Марокко были хорошей школой, и теперь ей казалось ребяческой забавой карабкаться на поросшие мхом скалы или спускаться по отвесным тропкам к заваленным черной листвой ручьям. Лес то нырял в ущелье, чтобы затем выйти в просторную долину, то поднимался к заросшим вереском покатым холмам. Среди пестрых пятен света и тени, болотистого мха и сухой земли Анжелика продвигалась уверенно, пока не дошла до Камня Фей — большого дольмена, высившегося в окружении священных дубов капища друидов. То была большая плоская плита, уложенная на четыре опоры, за века глубоко ушедшие в землю.

Анжелика обошла его, чтобы выбрать верное направление. Она была уверена, что не заблудится. Эта часть леса с Волчьим Ущельем, Камнем Фей, Чертовым Ключом и Развилкой Трех Филинов с Фонарем мертвецов — все это в детстве служило площадкой для ее подвигов. Напрягая слух, она различала, как ветер доносит глухие удары топоров. Это дровосеки из деревушки Жербье на лето поселились прямо среди деревьев. На востоке можно было бы разыскать прокопченные хижины угольщиков. К ним она иногда забредала отведать сыру и поискать удлиненные куски древесного угля («Гонтран! Он любил ими рисовать…»).

Но туда она добиралась по тропкам, идущим из Монтелу. Лесные закоулки Плесси были ей не так уж знакомы, хотя она прокрадывалась сюда, чтобы полюбоваться на сказочное чудо: белый замок и рукотворный пруд, которые ныне принадлежали ей.

Она отряхнула свою юбку из бумазеи тем же жестом, каким в детстве на этом же самом месте однажды смахнула с нее былинки. Потом пригладила растрепанные ветром волосы и распустила их по плечам, с улыбкой поймав себя на том, что продолжает следовать ритуалу, который в юности ее ничто не заставило бы нарушить; и чуть помедлив, осторожно ступила на вырубленную в скале лестницу, теперь заплывшую глиной и перегноем. Место, которое она должна была посетить, требовало известной торжественности. Анжелика никогда не могла вступить сюда без робости, обычно ей столь несвойственной. Тетушка не поверила бы глазам, увидев ее такой, какой она становилась здесь. Лишь перед таинственными лесными духами появлялась она в прекрасном обличии благоразумного ребенка.

Тропа была отвесной, внизу клубилась темнота. По склону, окаймленные высокими побегами наперстянки с багровыми листьями, струились мелкие ручейки. Затем и они иссякли. Толстый слой палой листвы, смешанной с грязью, не пропускал к свету ничего, кроме ядовитых грибов, чьи осклизлые купола, то оранжевые, то густо-фиолетовые, освещали темный подлесок, словно тревожно мигающие ночники. Глухие и неприступные места эти внушали страх, священный трепет, смешанный с отвращением, любопытством и уверенностью, что вступаешь в иной мир, в заповедное царство колдовства, дающего силу и власть. Теперь Анжелика была вынуждена цепляться за стволы, чтобы не сорваться вниз. Волосы падали ей на глаза, она их нетерпеливо отбрасывала со лба. Но вот из ее груди вырвался вздох облегчения: вдали посветлело, за известняковым утесом сквозь листву пробивалось солнце. Ее рука скользнула по мху, не найдя твердой опоры, и она, слегка оцарапав кожу, сползла на узкий выступ, нависавший над рекой, что чуть слышно ворочалась внизу.

Вцепившись в камень, она откинула полог из плюща, прикрывающего вход в пещеру. Она уже не могла вспомнить заветное слово, которое некогда произносила, прежде чем войти. Тем временем в глубине скалы раздался шорох, зашаркали шаги, из-за полога высунулась иссохшая рука, и в сумеречном свете замаячило лицо глубокой старухи. Она походила на заскорузлый ствол мушмулы с потрескавшейся бурой корой, но вокруг головы клубилась пышная белоснежная копна волос с торчащими во все стороны пучками мертвых прядей.

Часто моргающие глаза уставились на Анжелику, и та спросила на местном наречии:

— Ты колдунья Мелюзина?

— Я. Что тебе, птаха, нужно?

— Вот, я тебе принесла кое-что. — Пришелица протянула старухе узелок с нюхательным табаком, куском колбасы, мешочками с солью и сахаром, куском топленого сала и тугим кошельком с, золотыми монетами.

Старуха внимательно изучила все содержимое и, показав горбатую, как у чахлой кошки, спину, удалилась в глубь пещеры. Анжелика последовала за ней. Пещера расширялась, и они вступили в круглый зал с полом, посыпанным песком. Сверху из отверстия, снаружи скрытого от глаз колючими кустами, струился слабый свет. Туда же уходила струйка дыма от очага, над которым висел чугунный котел.

Анжелика присела на плоский камень и стала ждать. Так она поступала и раньше, когда ей нужен был совет колдуньи Мелюзины. Тогда этим именем называла себя другая женщина. Она была еще древнее этой и выглядела еще более обугленной. Ее повесили на дубовом суку крестьяне, обвинив в том, что в колдовских целях она убивала детей. Когда в опустелом жилище поселилась другая ворожея, ее по привычке тоже стали величать Мелюзиной.

Откуда появлялись лесные колдуньи? Какой горестный или проклятый путь приводил их в одни и те же места, почему они заключали союз с луной, летучими мышами и тайными зельями? Поговаривали, что теперешняя была самой сведущей и опасной из когда-либо живших в этих местах. По слухам, она лечила лихорадку гадючьим отваром, подагру золой мокриц, глухоту муравьиным маслом, и ей ничего не стоило изгнать самого упрямого беса и заточить его в ореховой скорлупке. А если дать заговоренное ею яблоко врагу, то увидишь, на свою радость, как его трясет и подбрасывает до потолка, исцелить же от этой напасти может только паломничество к церкви Милосердной Божьей Матери на Болотах, где в ковчежце хранятся волос и кусочек ногтя Пресвятой Девы.

К Мелюзине шли согрешившие девицы, наведывались к ней и те, кто устал ждать смерти старого дядюшки с большим наследством. Анжелика, которой были известны все эти сплетни, с интересом рассматривала загадочную старуху.

— Чего же ты хочешь, дочь моя? — наконец произнесла та строгим надтреснутым голосом. — Узнать свою судьбу? Приворожить любимого? Или отвара, чтобы укрепить силы после трудной дороги?

— Что ты знаешь о моей дороге? — прошептала Анжелика.

— Я вижу пустоту вокруг тебя и раскаленное солнце. Дай руку, погадаю на будущее.

— Не нужно. Я пришла спросить о более простых вещах. Ты знаешь всех, кто живет в лесу. Можешь сказать мне, где прячутся люди, которые молятся и поют псалмы с крестьянами, пришедшими из деревень? Над ними нависла опасность, я хочу их предупредить, но не знаю, как их найти.

Колдунья забеспокоилась, привстала и, сильно размахивая руками, запричитала:

— Почему ты, дочь света, хочешь отвратить беду от этих людей ночи? Пусть вороны парят над хорьками.

— Ты знаешь, где они находятся?

— Как мне не знать! Это они ломают ветки моих кустов, рвут силки и топчут целебные травы. Еще немного, и мне не из чего будет готовить снадобья. Их становится все больше и больше, они крадутся, как волки, а как соберутся в стаю, начинают выть. Звери разбегаются, птицы замолкают, горы крошатся, а мне приходится убегать. Мне плохо от их песен, понимаешь, дочь моя? Почему они пришли в лес?

— Их преследуют. За ними охотятся люди короля.

— У них три предводителя. Три охотника. Самый старый темен и тверд, как бронза. Он над всеми голова. Он мало говорит, но, когда открывает рот, то кажется, будто он вонзает нож в горло моих ланей. Он всегда толкует о крови Предвечного. Послушай…

Она приблизилась так, что ее дыхание коснулось щеки Анжелики:

— Послушай, малышка. Однажды я подглядывала из-за деревьев, что они делают сообща. Предводитель говорил, стоя на дубовом суку. Он поглядел в мою сторону. Не знаю, видел ли он меня. Но я узнала, что в глазах у него огонь, так как мои собственные ожгло. И я убежала, хотя могу смотреть в глаза кабану и волку… Вот что он может. Вот почему другие приходят на его голос и повинуются. У него большая борода. Он походит на медведя-страшилу, что приходил омыть в ручье шерсть после того, как пожирал девочек.

— Это герцог де Ламориньер, — усмехнувшись, заметила Анжелика, — влиятельный дворянин-протестант.

На Мелюзину это не произвело впечатления. Она принимала его за своего Страшилу. Но понемногу старуха успокоилась и даже улыбнулась щербатым ртом, приоткрыв серые губы. Несколько уцелевших зубов были широкими, крепкими и совершенно белыми, словно она за ними тщательно ухаживала. Это придавало лицу необычный вид.

— А почему бы мне не привести тебя к нему? Тебя-то он не заставит опустить глаза. Ты такая красивая, а он…

Она долго хихикала, а затем глубокомысленно изрекла:

— Кобелем был, кобелем и остался.

Анжелика не собиралась увлекать сурового герцога де Ламориньера (про себя она величала его Патриархом) на погибельный путь. У нее были иные заботы, и она торопилась.

— Сейчас, сейчас пойдем, — бормотала развеселившаяся Мелюзина. — Я поведу тебя, пташка! Судьба у тебя такая ужасная, красивая и кровавая… Дай-ка ладонь!

Что она там углядела? Она, как зачарованная, оттолкнула руку Анжелики, и в ее глазах блеснуло лукавство:

— Да, ты пришла. Принесла мне соль и табак. Ты мне дочь, сестра! Ах! Какая у тебя власть!

Гадалка-предшественница Мелюзины то же самое говорила Анжелике, когда та была ребенком, и тоже казалась чуть-чуть напуганной. Анжелика, вспоминая об этом опасливом интересе колдуньи, тешила себя наивной гордостью. В детстве ей казалось, что здесь таится предвестье счастья, красоты, богатства… А теперь? Теперь она понимала, что можно обладать всем и не быть счастливой. Она посмотрела на свою руку с недоумением: что значат обещания власти и силы?

— Скажи еще, скажи, Мелюзина! Я одержу победу над королем? Я уйду от преследователей? Скажи, ко мне вернется любовь?

Но теперь уже колдунья не желала отвечать:

— Все, что я могу сказать, ты знаешь сама, хотя не слышишь еще своего сердца.

— Ты ничего мне не говоришь, чтобы не лишить меня отваги?

— Иди же, иди. Человек с черной бородой уже ждет, — хихикнула старуха и протянула Анжелике мешочек. — Здесь травки. Каждый вечер заваривай их кипятком. Да пусть после настоятся под лунным лучом. А поутру, на восходе, пей. И плоть твоя расцветет, в руках и ногах заиграет сила, груди станут крепкими, словно к ним прилило молоко. Но не молоко их наполнит, а юная кровь…

Колдунья не выбирала дороги. Она шла напрямик, по одной ей понятным приметам. Смеркалось. Анжелика вспомнила о Монтадуре. Обнаружил ли он ее отсутствие? Маловероятно. Он требовал права видеть ее каждое утро. Это ему предписали. Не надоедать пленнице, но быть бдительным и не пропускать ежедневной церемонии. Толстый капитан явно не был бы против более частых визитов. Но высокомерие Анжелики смущало его. Ее ледяной взгляд сводил на нет всякую попытку завязать разговор или пошутить. Она молча выслушивала тяжеловесные комплименты, и он покидал ее, жуя рыжий ус и оповещая, что собирается на охоту за еретиками. Каждый день после полудня он седлал здоровенного битюга в яблоках и пускался в путь с отрядом всадников, чье присутствие служило главным залогом обращения неверных. Возвращаясь, он приволакивал с собой какого-нибудь особо несговорчивого гугенота, чтобы побеседовать с ним наедине, и тогда по замку разносились звуки ударов и крики: «Отрекись! Отрекись!»

Если таким образом капитан надеялся снискать расположение маркизы, он глубоко заблуждался. Она взирала на него с омерзением. А он-то все пытался заинтересовать ее своими прожектами. В то утро он завел речь о протестантском пасторе-женевце. Воинство Монтадура собиралось подстеречь его в замке Грандье, где он остановится на ночлег. Анжелика насторожилась.

— Пастор из Женевы? Зачем он здесь?

— Чтобы склонить безбожников к бунту. К счастью, меня предупредили. Сегодня под вечер он должен выйти из леса, где встречается с проклятым Ламориньером. Он, стало быть, выйдет, а мы тут как тут, у замка Грандье! Может, и герцогу вздумается проводить дорогого гостя? Тогда заодно и его сцапаем. Да, господин де Марильяк как в воду смотрел, когда выбрал меня для этого дела. Будьте покойны, сударыня, к будущему году в Пуату не останется ни одного протестанта.

Она послала за Лавьолетом, бывшим лакеем Филиппа:

— Ты ведь гугенот. Ты, верно, знаешь, где сейчас герцог де Ламориньер с братьями? Надо их предупредить: им готовят засаду.

Лакей ничего не знал. Он, правда, поколебавшись, признался, что герцогу случается давать ему поручения, посылая для этого сокола, наученного носить письма. А он в свою очередь иногда сообщает непокорным протестантам, что узнает от солдат. Но многого здесь не добьешься. Монтадур не так глуп, как кажется, и несмотря на свою болтливость, о важных вещах умеет помалкивать.

— Ей-ей, сударыня, даже солдаты еще не знают о пасторе, даю руку на отсечение. Он себе на уме, этот капитан. Им он сообщит не иначе как в самую последнюю минуту.

Анжелика послала Лавьолета к Грандье предупредить обитателей замка. Однако те не имели понятия, где назначено свидание. Изгнанники часто меняли место встречи. Грандье отправился было на поиски, но был задержан солдатами, как бы случайно обходившими дозором его владения.

Тут-то Анжелика и вспомнила о Мелюзине:

— Я сама их найду!

Сколько дней она мечтала ускользнуть из-под носа у Монтадура! Пора удлинить веревку, на которой ее держат. Она верила в успех своего замысла.

Колдунья остановилась, подняв костлявый палец:

— Слушай!

Из-за темного утеса сквозь листву доносился шум, который издалека можно было бы принять за гул ветра, но по мере приближения в нем угадывалась мелодия, тягучий призыв: там пели псалом.

Протестанты сгрудились у реки Вандеи в месте, что зовется Горловиной Великана. Там, как повествует легенда, Гаргантюа плечом столкнул с утеса огромные валуны, загромоздившие дно реки.

Красные отблески огня прорезали сгустившуюся тьму. Глаз едва различал белые чепцы женщин и черные широкополые фетровые шляпы мужчин.

К костру подошел человек. По недавнему описанию колдуньи Анжелика признала в нем старого герцога. Он походил на бородатого охотника, и его мощная фигура поражала воображение. Самый вид его был противен Людовику XIV, и недаром. Ведь герцог появился в Версале для того, чтобы сыграть в придворных интригах роль, которую в предыдущем веке прочили маршалу Колиньи. Впав в немилость, он вернулся в свои земли.

Своими высокими, чуть не до паха, сапогами, черным полотняным камзолом, перехваченным крест-накрест широкой портупеей с кинжалом и перевязью шпаги, вышедшей из моды плоской шляпой с пером, ценимой гугенотами-провинциалами за то, что она делала их похожими на Кальвина или Лютера (смотря по тому, худ человек или толст), — короче, всей своей наружностью герцог Самуил де Ламориньер внушал страх, приводя на память времена грубых нравов, насилия и презрения к утонченности. Его место было именно здесь, среди диких ночных скал, а когда он возвысил голос, эхо возвратило его еще более низким, грозным, как звук медной трубы. Он заставил Анжелику содрогнуться.

— Братья и дети мои! Истощилось терпенье Господне. Близится день гнева. Молчанию нашему приходит конец. Пора нам поднять голову и убедиться, что служение Господу требует от нас деяний. Да повергнутся в прах идолы неверных!

Его призыв гремел, и по спине Анжелики волною прошла дрожь. Она обернулась к колдунье, но та уже бесшумно исчезла. Меж верхушек деревьев виднелось мирное бледно-перламутровое небо, но во мраке ущелья клубилась ярость. Из толпы раздался голос:

— Что мы можем сделать против солдат короля?

— Все! — мгновенно парировал герцог. — Нас больше, чем королевских солдат, и Господь хранит нас.

— Король всемогущ!

— Король далеко. Что он сделает с целой провинцией, решившей защищаться?

— Католики нас предадут.

— Католики, как и мы, ненавидят драгун. Их задавили налогами. И повторяю вам: их меньше, чем нас. И самые богатые земли в наших руках…

Совсем рядом дважды прокричала сова. Анжелика встрепенулась. Ей показалось, что все умолкли. Подняв глаза, она увидела, что герцог-гугенот глядит в ее сторону. Языки пламени отражались в его глубоко посаженных глазах, горящих, как угли. «У него огненный взгляд! — так говорила колдунья.

— Но ты сможешь его выдержать».

Крик совы, на сей раз трагический, приглушенный, раздался снова. Сигнал тревоги? Предупреждение, что рядом — опасность? Анжелика закусила губу. «Так надо! — сказала она себе. — Это твоя последняя ставка».

Цепляясь за колючие ветви, она спускалась к собравшимся гугенотам. Идя сюда, она понимала, что становится на дорогу, с которой трудно свернуть. Но Самуил де Ламориньер. Патриарх, был именно тем, кого она искала. Только он сможет разрушить веру в монарха, вытравить ее из сердец королевских подданных-протестантов!

Ламориньеру перевалило за пятьдесят. Отец трех дочерей — обстоятельство, наполнявшее его сердце ядовитой горечью, — вдовец, он делил кров с братьями Гуго и Ланселотом, женатыми и обремененными многочисленным потомством. Все это племя хило бурно, но под строгой ферулой Патриарха, деля свое время между молитвой и охотой. Они презирали роскошь, не желали знать галантных обычаев, не устраивали празднеств. В замке Ламориньера женщины говорили тихо и не смели улыбаться. К детям было приставлено множество наставников, призванных с младенчества натаскивать их в греческом и Писании. Мальчиков учили также владеть рогатиной и кинжалом.

Когда Анжелика предстала перед ним, возникнув из сумрака ночи, в пастушеском плаще, босая, и заговорила изысканным языком светской дамы, Ламориньер вопреки собственной воле почувствовал в этой золотоволосой отважной красавице ровню себе — такую же страстную натуру, способную поступать по наитию, умеющую постоять за себя в схватке с любым врагом.

Глава 7

Исаак де Рамбур, человек, что трубил в рог, на этот раз избежал расправы. Монтадур, вероятно, полагал, что, коль скоро дворянское гнездо Рамбуров недалеко от Плесси, он сможет, когда вздумается, наложить тяжелую лапу на бледного и дрожащего гугенота, всегда готового исполнить роль мученика.

В молодости Анжелика и ее сестры вдоволь насмеялись над нескладным длинношеим юношей соседом. Войдя в лета, барон Рамбур приобрел вислые грустные усы, вечно беременную жену и сонм маленьких золотушных гугенотиков, постоянно бегавших за ним по пятам. В отличие от большинства своих единоверцев, он был очень беден. Местные жители поговаривали, что бедность постигла Рамбуров в восьмом поколении в наказание за то, что некий рыцарь из этого семейства дерзнул поцеловать спящую фею в одном из замков на берегу Севра. Проклятье феи не потеряло силы и после того, как семья перешла в кальвинизм. Исаак, последний представитель злосчастного рода, влачил свои дни в стенах заросшей плющом башни, а его единственным талантом — да и обязанностью — была игра на рожке. Люди не уставали дивиться тому, какое мощное дыхание живет в столь хилом теле. Вся округа приглашала его на охоту, ибо никто не умел придавать нехитрым мелодиям столько богатых оттенков. Рог Рамбура приводил в неистовство и охотников, и собачьи своры, и саму дичь.

Но в последний год охота случалась нечасто. Все семьи, католические и протестантские, жались по своим углам, ожидая конца военного нашествия. Барон де Рамбур не мог не примкнуть к сторонникам герцога де Ламориньера. Ему ли было противиться Патриарху?

Мысль о невозможности подобного сопротивления мелькнула в мозгу Анжелики, когда она смотрела, как предводитель гугенотов в развевающемся по ветру плаще шествовал ей навстречу. На фоне яркой голубизны неба его фигура впечатляла сильнее, нежели в сумерках Горловины Великана. Младшие братья следовали за ним.

Место встречи на лесистом утесе было выбрано так, чтобы хорошо видеть всю округу. На этой полоске заросшей дроком земли некогда располагался римский военный лагерь. От него остался маленький полуразрушенный храм, построенный в честь Венеры. На его камнях цвели асфодели.

Наверное, на опушке между проклятым заливом и зловещим лесом римляне умоляли богиню охранить их мужественность, защитить от свирепых пиктов, что приносили своим богам ужасные жертвы. Ныне храм лежал в руинах, сохранились лишь портик и покрывающие его плиты с латинскими надписями. В его тени и уселась Анжелика.

Герцог присел на квадратную плиту лицом к ней. Его братья держались в стороне. Римский лагерь служил одним из мест сборов. Крестьяне-гугеноты прятали в храме провизию и оружие, предназначенные для их единоверцев, объявленных вне закона. Здесь можно было не бояться неожиданного нападения.

Герцог начал с благодарности за своевременное предупреждение о ловушке, грозившей протестантскому пастору. Этот поступок, заметил он, доказывает, что разность верований не должна помешать тем, кого оскорбляет несправедливость, объединиться против тиранической власти. Ему ведомо, что и она гонима королем. И разве ее не держат здесь в заточении? Однако он хотел бы знать, как госпожа дю Плесси, пребывающая под столь неусыпным надзором, смогла добраться до них. Она объяснила, что воспользовалась подземным ходом и что Монтадур ни о чем не догадывается.

Не ответить герцогу де Ламориньеру, когда он задавал вопрос, казалось немыслимым. Его требовательный тон побуждал к четким незамедлительным объяснениям. Глаза его, глубоко сидящие под кустистыми черными бровями, так и впивались в лицо собеседницы. В них горели золотые искорки, от их мерцания Анжелика скоро устала и стала глядеть в сторону. Она вспомнила страх колдуньи пред этим сумрачным служителем Господа.

Для их встречи она выбрала туалет, соответствующий ее рангу: платье из темного, но дорогого атласа. Совсем не легко было протискиваться сквозь узкий лаз в перехватившем талию корсаже и тяжелых складках трех нижних юбок. Лакей Лавьолет сопровождал ее и нес плащ. Теперь он почтительно застыл поодаль, не сводя глаз со своей госпожи. Анжелика желала, чтобы беседа была обставлена с некоторой торжественностью, дабы говорить с герцогом на равных.

Она восседала под римским портиком, поседевшим от старости. Ее сапожки из красной кожи оттенялись темно-лиловым платьем; тщательно уложенную прическу немного растрепали порывы ветра. Она слушала низкий голос, и сердце сжималось от тревоги и невольной симпатии к старому воину. Под ее ногами разверзалась бездна, нужно было напрячься и прыгнуть.

— Что вам нужно от меня, сударь?

— Заключим союз! Вы католичка, я протестант, но мы можем объединиться. Союз гонимых, но свободных душ. Монтадур под вашей крышей. Следите за ним и сообщайте нам. Что до ваших крестьян-католиков…

Он наклонился к ней и понизил голос, полный решимости подчинить ее своей воле:

— Втолкуйте им, что они — естественные союзники наших крестьян. И те, и другие — дети Пуату. Их общий враг — королевский солдат, уничтожающий их посевы… Напомните им о сборщиках налогов и о самих налогах. Не лучше ли подчиняться собственным сеньорам, чем платить дань далекому королю, который в награду только посылает к ним на постой армии чужаков?

Его руки в кожаных перчатках для соколиной охоты упирались в мощные ляжки. Говоря, он все ближе склонялся к ней, и уже нельзя было избежать его глаз, глядящих в упор. Неистовый, он по капле вливал в нее собственную веру в совершенно безнадежную авантюру — последний рывок плененного великана, пытающегося разорвать путы. Перед ее глазами предстал образ великого народа-крестьянина, давшего рождение и ей. Он вставал с колен, в сверхчеловеческом напряжении тщась порвать удушающие его цепи рабской зависимости от того, кто еще недавно был всего лишь сеньором Иль-де-Франса. Деньги, собираемые с пашен Бокажа, проматывались в Версале, тратились на нескончаемые войны где-то на границах Лотарингии или Пикардии. Носители великих имен Пуату сделались слугами трона, и, пока они подавали рубаху или подсвечник королю, их земли терзали алчные правители. Другие нищали, обложенные поборами, наблюдая в бессильной ярости, как интенданты короны по лоскутам растаскивают их родовые наделы. В Версале презирали дворян, не сподобившихся монаршего благоволения, и насылали на Пуату голод и разор. Армии, отправляемые туда в нарушение здравого смысла и справедливости, наводили отчаяние на пахарей, притесняли сыроделов и огородников с мозолистыми руками и громадными темными шляпами, тиранили без разбора и католиков, и протестантов…

Все это было ей известно, но она напряженно слушала. Ветер усилился, и Анжелика, вздрогнув, поправила прядь, упавшую на лицо. Лавьолет приблизился и подал ей плащ, в который она зябко закуталась. И вдруг она, стиснув руки, взволнованно заговорила:

— Да, я помогу вам! Но тогда.., тогда нужно, чтобы война была открытой и страшной. Что ждете вы от молитв, распеваемых по глухим углам?.. Надо брать города, перекрывать дороги, превратить всю провинцию в несокрушимый бастион, пока они не прислали подкрепление. Надо перекрыть все выходы на севере и на юге.., поднять и другие провинции: Нормандию, Бретань, Сантонж, Берри.., чтобы пришел день, когда король обратится к вам как к иностранному монарху и примет ваши условия…

Ее красноречие задело герцога. Он вскочил, лицо его стало багровым, глаза засверкали. Он не привык, чтобы женщина говорила с ним в подобном тоне, но сдержался. Немного помолчал, теребя кончик бороды. Он вдруг понял, что может рассчитывать на дикарскую силу этого создания, на которое он, презиравший женщин, смотрел все же с некоторым пренебрежением. Но сейчас на ум ему пришли рассказы одного из его дядьев, служившего еще при Ришелье. Кардинал весьма успешно пользовался услугами дам для множества дел, связанных с политикой или соглядатайством. «Женщина может куда больше мужчины. Ей под силу подорвать оборону целого города… Они никогда не признают своего поражения, даже если громогласно объявят о нем. Чтобы пользоваться таким острым оружием, как женская хитрость, нужны толстые перчатки, но я не знаю другого оружия, которое бы разило столь метко…» — так говорил Ришелье.

Герцог глубоко вздохнул:

— Сударыня, ваши слова верны. Действительно, единственно стоящая цель — то, о чем вы говорили. И если мы замахиваемся на меньшее, впору уже сейчас сложить оружие… Но потерпите. Помогите нам. И однажды это случится, я в том ручаюсь.

Глава 8

Число стычек и преступлений весьма возросло, и ненависть к драгунам проникла во все поры провинции, подобно тому как корни трав пронизывают почву. Все началось, когда на Развилке Трех Филинов нашли четырех повешенных солдат. К груди каждого была приколота табличка: «Поджигатель», «Грабитель», «Голод», «Разруха». Их товарищи не осмелились вынуть тела из петли: слишком уж близко подступал лес, про который доподлинно было известно, что там скрываются банды протестантов. Отвратительные призраки в пунцовых мундирах еще долго висели там, медленно вращаясь и напоминая прохожим о том, чем они угрожают всему Пуату: о пожарах, грабежах, голоде и разрухе… Густая летняя листва сияла над ними, как свод роскошного изумрудного храма, и от этого трупы казались еще мертвее и омерзительнее.

Монтадур бесился, мечтая нанести ответный удар. Он подверг пытке одного из протестантов в надежде дознаться, где скрывается де Ламориньер. Потом с самыми отчаянными солдатами углубился в лес. После нескольких часов блужданий молчание, сумрак, невероятно густая листва, невообразимо толстые стволы деревьев с низко нависающими перепутанными ветвями и предательски подворачивающимися под сапог корнями — все это поумерило храбрость солдат. Внезапный крик разбуженной совы заставил их остановиться.

— Это сигнал, капитан! Они засели на деревьях! Сейчас как посыплются нам на головы…

Смешавшись, драгуны повернули назад. Они жаждали чистого неба, ровной, озаренной солнцем дороги, но впереди снова и снова вырастали непролазные кусты, ноги вязли в заболоченных ямах, по лицу хлестали ветки. Когда солдаты к вечеру наконец выбрались на опушку, они так возликовали, что некоторые даже повалились на колени, давая клятву поставить свечку Богородице. Впрочем, если бы они и дошли до цели своей экспедиции, им бы и тогда пришлось возвращаться ни с чем. Гугеноты были предупреждены…

Монтадур и в мыслях не имел, что возможна какая-либо связь между его неудачами и нежданной приветливостью очаровательной пленницы. Она, столь надменная, избегавшая встреч, теперь приглашала его к «своему» столу. Ему-то казалось, что она заскучала, и его авантажность, известная всем, наконец оценена. Он усердствовал в предупредительности. К этим важным дамам по-драгунски не подступишься. Надо посуетиться. Монтадур открыл для себя прелести долгой осады и впал в поэтическую чувствительность. Если бы не эти бесстыдники гугеноты, ничто не могло бы омрачить столь приятного досуга. Капитан написал де Марильяку и попросил подкрепления. Ему послали еще один отряд, который должен был разместиться в Сен-Мексане. Однако командовавший ими лейтенант де Ронс известил капитана депешей, что не смог стать на квартиры в указанном ему месте, поскольку вооруженные гугеноты заняли старый замок, господствовавший над дорогой и Севрой. Надо ли брать его приступом?

Монтадур выругался. Что происходит? Эти протестанты вздумали сопротивляться?! Похоже, растяпа лейтенант ничего не смыслит. Придется поехать самому и…

— Вы уже покидаете меня, капитан? — ласково промурлыкала Анжелика. Она сидела напротив него. Ей только что принесли корзинку ранних вишен, и она лакомилась ими. Рядом с красными ягодами ее молодые зубы казались еще белей. Посмотрев на нее, Монтадур решил, что, пожалуй, Роне и сам справится. Ему стоит только подняться повыше и стать у Партене. Черт возьми, у капитана и здесь забот по горло! Жители непокорны. Рассыпают гвозди под копыта лошадей… Негодяи они все, что протестанты, что католики! В погребах-то, небось, припрятаны укладки, набитые экю, но им этого мало. Всюду им чудятся горящие глаза трех их наследственных врагов: волка, солдата и сборщика налогов.

Что правда, то правда: когда жгли урожай протестантов, огонь перекидывался и на посевы католиков. А те уж сразу и в панику! Ни один из этих заскорузлых мужланов не согласится потерять и трех экю ради победы правой веры. Все они одним миром мазаны, эти крестьяне из Пуату с арабскими глазами и ножом за пазухой.

— Посылайте ко мне самые горячие головы, — предложила Анжелика. — Я тоже буду их увещевать.

После этого в замок зачастили люди со всей округи. Анжелика приняла также и нескольких землевладельцев католиков. Господина дю Круасека, который за это время стал еще толще, но с прежней готовностью внимал всему, что говорили прелестные уста, так как тайно обожал их обладательницу. Господина и госпожу Фейморон, семейства Мермено, Сент-Обенов, Мазьеров. Всеми заброшенные обитатели Бокажа и гонимая Версалем дама составили светский кружок. Монтадур растроганно смотрел на эти визиты. Он написал де Марильяку, что госпожа дю Плесси оказывает ему самую усердную помощь в просвещении округи.

Капитан все с большим трудом отрывал себя от общества той, в ком день ото дня открывал новые чары. Обворожительная, вновь возымевшая склонность к красивым нарядам, Анжелика беспечно царила в своем замке. Вправду ли ее волосы и лицо приобрели особый блеск и свежесть после таинственных отваров колдуньи? Кто знает. В тело ее вселились сила и гибкость, в душу — страсть. Ее пьянило ощущение непобедимости, особенно после того, как удавалось преодолеть какую-нибудь преграду. Конечно, она могла обманываться. Почва под ее ногами колебалась, замок лихорадило, тучи, как в жарком грозовом июле, сгущались…

Между тем лето входило в свои права. Наступила пора сенокоса. Однако работы часто прерывались. «Драгуны, — писал современник, — хватали женщин за волосы и волоком тащили к мессе. Если они не желали идти в церковь, им прижигали подошвы, и войско проходило по их телам…» Но часто крестьяне, вооружившись цепами и косами, давали отпор миссионерам в мундирах.

Общее напряжение нарастало.

Глава 9

Герцог де Ламориньер и Анжелика обменивались посланиями с помощью ученого сокола. Прилетая в замок, он садился Лавьолету на перчатку. Свидания назначались в римском лагере, у Камня Фей, на Развилке Трех Филинов, около Чертова Ключа, в пещере… Анжелика отправлялась туда одна. Эти ночные прогулки не страшили ее, а, напротив, забавляли. Любопытно: признал бы Монтадур свою элегантную пленницу в скользившей среди кустов женщине в бумазейной крестьянской юбке?

Никогда она не боялась ночной встречи с диким зверем, хотя знала, что в лесу обитают волки, кабаны, и, если верить молве, даже медведи. Лес ее меньше пугал, нежели общество людей, несчастных и часто озлобленных, как раненое животное. Здесь в ней просыпалось ощущение невинности природы, которое она впервые испытала в пустыне.

Когда же она приходила на место свидания, счастливое чувство покидало ее. Она с нетерпением ожидала прихода гугенотов. Их шаги по шуршащей листве были слышны издалека, и сквозь ветви она видела, как мелькают их факелы.

Сначала герцог де Ламориньер являлся в сопровождении братьев, потом все чаще стал приходить один, и это ее обеспокоило. Если герцог был один, он обходился без факела, как и она, хорошо различая в темноте самые неприметные тропки. Когда, внезапно возникнув из мрака чащи, он пересекал белесую в лунном свете поляну — огромный черный призрак в тяжелых сапогах, давивших сухие сучки, — она не могла удержать дрожи, о природе которой часто спрашивала себя. Голос Патриарха был резким и таким низким, словно исходил из пещеры, а его горящий взгляд, казалось, проникал в глубь ее души. Она читала в нем вызывающее презрение. Было в этом человеке что-то приводившее ее в содрогание. Даже марокканский султан не казался ей таким опасным: он, конечно, был свирепым правителем, но как женщине ей не приходилось бояться его.

Любя женщин, султан делал все, чтобы их приручить. Он поддавался чарам и мелким хитростям красавиц. Маленькая ловкая ручка могла легко осадить этого льва пустыни…

Напротив, герцог делил женщин на две категории: праведных и грешных. Он славился анафемами в адрес версальских блудниц и, вероятно, никогда не замечал уродства и грубости собственной добродетельной супруги. Овдовев, он не женился вторично. Может статься, суровая жизнь, бесконечные охоты и посты помогали ему потушить жар в крови? Он презирал женщину, как нечистую тварь, и ему было неприятно, что ей отведена какая-то роль в делах Создателя.

Анжелика угадывала его чувства, и они ее бесили. Тем не менее ей необходима была его сила, чтобы противостоять королю. Он пойдет до конца. И все же она считала себя виновной перед Богом и Девой Марией за то, что имеет дело с гугенотом.

В одну из ночей их взаимное раздражение выплеснулось наружу. Они пробирались по гребню утеса, чтобы выйти на болота. Там пастор из Ниора ждал герцога, и Анжелика вызвалась его провести. В лесу светлело. Полная луна изливала бледное сияние, и в провале между деревьями неожиданно блеснули аметистовые крыши и прозрачные колоколенки. Под ногами у них высилось резное серебряное здание Ниельского аббатства.

У Анжелики перехватило дыхание: какое чудо! Святая обитель раскинулась перед ней, безмятежная, укрывая в своих стенах молитвенный шепот монахов. В памяти Анжелики всплыла ночь, которую она ребенком провела в аббатстве. Вспомнился брат Жан, отвративший ее от сомнительных предприятий монаха Фомы… Он привел ее в свою келью, где она была в безопасности. Он глядел на нее со светлой нежностью: «Вас зовут Анжеликой… Анжелика, Дочь Ангелов!» И показывал большие синие пятна на своем теле: «Смотрите! Смотрите, что сделал со мной Сатана!» И очарование той таинственной ночи вновь согрело ее душу.

Вдруг раздался исполненный ненависти голос герцога де Ламориньера:

— Да будут прокляты трусливые монахи-идолопоклонники! Однажды огонь пожрет эти стены, камня не останется на камне… И земля очистится!

Анжелика обернулась к нему вне себя:

— Молчите, еретик! Еретик! Ах, как я ненавижу вашу нечестивую секту!

Еще не отзвучало эхо, подхватившее ее крик, но сама она замолкла, охваченная тревожным ожиданием расплаты. Герцог подошел к ней. Она слышала его тяжелое дыхание. Мощная рука упала ей на плечо, и перчатка впилась в тело. К горлу подкатил комок, она хотела скинуть эту тяжесть, но не могла. Он стоял страшно близко, его массивная фигура загородила от нее лунный свет, и она замерла, вдыхая до головокружения резкий звериный дух, запах воина и охотника.

— Что вы сказали? — прошипел он. — Вы ненавидите нас? Пусть так! Но помогать нам вы все-таки будете. — И добавил с угрозой:

— Вы нас не предадите!

— Я никогда никого не предавала, — гордо ответила она, глотая слезы. Ноги у нее дрожали. Она боялась, что силы изменят ей, и она упадет прямо на него. Она напряглась, пытаясь высвободить плечо от больно сжимавшей его руки.

— Оставьте меня, — выговорила она слабым голосом. — Вы меня напугали.

Тиски пальцев разжались, и он медленно убрал руку.

Анжелика пошла вперед. Сердце стучало. Да, она испугалась. И его, и себя. Испугалась, что скользнет в эту тень без имени, как в объятия лесных ветвей. Под утро они вышли к жилищам угольщиков. Анжелике было холодно, она зябко куталась в плащ.

— Эй, бродяги! — крикнул герцог. — У вас есть кипяток, хлеб и сыр?

В закопченной хижине им дали место на шаткой скамье за столом. Женщина поставила на него кринку молока, принесла блюдо очень горячей фасоли с салом и чесноком… Пока они молчаливо ели, полуголые дети обалдело разглядывали этих двоих, что пришли к ним сквозь утренний туман по засыпанному пеплом полю, словно призраки ночи. Угрюмый гигант-бородач и женщина с золотыми, влажными от росы волосами, рассыпанными по плечам, явно поразили малышей.

Анжелика украдкой поглядывала на де Ламориньера. Ее тянуло к нему, наверное, оттого, что он чем-то походил на Колена Патюреля. Но Колен ее воспоминаний был Адамом, великолепным пришельцем из потерянного рая… А сейчас перед ней — человек темный, греховный, исчадие ночного мрака.

— Он приходил ночью и скребся в дверь вашей комнаты! — шепнула ей Бертиль, ее маленькая служанка, когда Анжелика вернулась в Плесси.

— О ком ты?

— Гаргантюа! Он кричал, стучал, скребся… Но вы не отвечали.

«И не без причины», — подумала она.

На следующую ночь капитан Монтадур явился снова.

— Маркиза! Маркиза!

Его рука елозила по закрытым створкам, и было Слышно, как трутся о дерево пуговицы на его толстом животе. Она слушала, приподнявшись на локте. Страсть Монтадура, громко сопевшего за дверью, ее не столько испугала, сколько озадачила.

Зато на него порой нападала какая-то жуть. Иногда по ночам тишина за дверью маркизы становилась такой странно-глубокой, что капитан был почти готов поверить россказням прислуги, будто хозяйка по ночам превращается в лань и мчится в лес…

Близилась осень, на яблонях зрели плоды. Внезапно трое братьев де Ламориньер принялись объезжать провинцию. От Тифожа на севере до Монконтура на востоке сопротивление протестантов приняло невиданный размах.

«Оставайтесь там же, — писал капитану Монтадуру де Марильяк. — Место, где вы находитесь, — в очаге восстания. Попытайтесь наложить руку на его зачинщиков».

И отряды наместника углубились в Пуату с целью истребить банды протестантов. Предупрежденные о том, что братьям де Ламориньер удалось собрать значительные силы, они попросили в подмогу городскую стражу Брессюира. Но этот городок, наполовиу протестантский, выставил очень мало людей. Де Марильяк вскоре узнал, что маленькая армия де Ламориньеров ворвалась в лишившийся защитников Брессюир, с криком «Город взят! Город взят!» рассыпалась по улицам и разграбила оружейные магазины.

Де Марильяк решил пренебречь этой вылазкой и не отбивать городок. Он еще не отдавал себе отчета, что эти перепалки перерастают в религиозную войну, если не сказать — в войну гражданскую. Он заехал в Плесси, чтобы побеседовать с Монтадуром.

Со скалистых отрогов Ниельского леса восставшие гугеноты могли наблюдать, как по римской дороге тянулось серой змеей ощетинившееся пиками войско.

Основные силы короля ушли на следующий день, оставив людям Монтадура лишь небольшое подкрепление. Враждебность населения, даже католиков, не пожелавших продать хлеб солдатам и встречавших их камнями, насторожила наместника. Он побоялся оставить все это воинство на месте, чтобы не вызвать более крупного возмущения, вывел солдат из Пуату и поспешил в Париж, дабы обсудить с министром Лувуа дальнейшие действия.

Глава 10

Анжелика бежала как сумасшедшая, с яростью выдирая из колючих кустов свою длинную накидку, не обращая внимания на ветви, хлеставшие ее по лицу.

— Вы разбили статуи! — закричала она Самуилу де Ламориньеру, едва завидев его.

Герцог стоял у Камня Фей, черный, как допотопная статуя из обсидиана. Он показался ей отвратительным, поистине воплощением зла. И чем больший ужас он внушал ей, тем яростнее она его ненавидела.

— Вы предали меня! Вы меня обманули! Вы попросили меня о союзе с католиками, чтобы вам легче было их уничтожить. Вы — человек без чести.

Она умолкла, задохнувшись. В висках у нее стучало, и ей вдруг показалось, что луна танцует над поляной и мечется во все стороны. Она была вынуждена опереться на дольмен, чтобы не упасть. Холод камня привел ее в себя.

— Вы меня ударили, — простонала она ошарашенно, потому что он вдруг снял перчатку и дал ей пощечину. Черную бороду Патриарха раздвинула хищная улыбка.

— Вот так обращаются со слабыми и дерзкими женщинами. Никогда ни одна из них не говорила со мной в таком тоне.

Унижение Анжелики веселило его дух. Но она, движимая возмущением, все же нашла, чем уязвить надменного фанатика:

— Женщины!.. Поверьте, они предпочли бы милости Сатаны вашим любезностям.

Она тотчас пожалела об этих словах. Он схватил ее обеими руками и начал трясти, бормоча:

— Мои любезности! Любезности!.. Кто здесь говорит о любезностях, ты, низкое воплощенье греха! Пагубное создание!

Он прижал ее к себе с силой безумца, и всей кожей лица она ощутила обжигающее дыхание. Вот и объяснились ее страхи! Она должна была предчувствовать, что он убьет ее… Она умрет от его руки, он задушит ее или перережет ей горло… Вот и жертвенный камень рядом, и никто в этой лесной глуши не поможет ей.

Она отбивалась с бешенством отчаяния, обдирая руки о бляхи его перевязи. Но сила этого дикаря мало-помалу подчиняла ее. Страх уступал место иному чувству. То был примитивный, слепой и жадный зов плоти. Любовная горячка, казалось обуявшая ее противника, передаваясь ей, ослабляла ее отпор, хотя она еще боролась, еще хотела вырваться.

Опрокинутая наземь, хрипя под его едким дыханием, она слепла от света луны, глядевшей на нее в упор. Движения ее рук стали слабыми и беспорядочными, словно во сне. Она уже не помнила, кто это с ней, где она. Голова ее запрокинулась, и она почувствовала, как мох холодит ее обнаженные ноги.

Внезапно безумные видения закружились в ее мозгу. Ей слышались зловещие заклинания друидов, некогда звучавшие на этой поляне, и темные слова колдуньиных предсказаний, и собственный истошный вопль. Одним диким прыжком вырвавшись из его объятий, она, извиваясь, поползла по земле, затем вскочила и бросилась в чащу.

Она бежала долго. Ужас придавал ей силы, а инстинкт вел по темным дорогам, уже исхоженным за последние месяцы. Наверное, только поэтому она не заблудилась. Иногда она останавливалась и давала волю слезам, прижимаясь лбом к дереву. Ей хотелось возненавидеть лес за ту великолепную бесстрастность, с какой он дает приют молящимся монахам, распевающим псалмы гугенотам, браконьерам, волчьим свадьбам и языческим обрядам колдунов. Она чувствовала глубокую душевную боль и страшную бесприютность, словно потерявшийся ребенок. Сама необходимость жить причиняла ей страдания. Еще не рассвело, когда она добралась до замка.

Анжелика дважды прокричала совой. Дожидавшиеся ее возвращения слуги откликнулись с башенки. Мальбран Верный Клинок встретил ее в подземелье с огарком в руках:

— Так больше нельзя, сударыня, — укорил он ее. — Чистое безумие бродить по лесу одной. В следующий раз возьмите с собой меня.

Конечно, старый форейтор заметил ее измятое платье, и растрепанные волосы, и дорожки от слез на щеках… Достав платок из кармашка накидки, она вытерла лицо, поправила, как могла, прическу.

— Хорошо, в следующий раз вы будете сопровождать меня. Хотя, пожалуй, не вы, а Лавьолет. Надо поберечь ваши старые раны: в лесу слишком сыро…

Из подвала они поднялись в комнаты уснувшего дома. Она попыталась беспечно рассмеяться:

— А другой людоед спит? — и указала на опочивальню капитана Монтадура.

В спальне она сорвала с себя одежду и долго мылась в маленьком бассейне, устроенном в соседней комнате. Ей казалось, что на коже еще горят следы рук гугенота. Напоследок она взяла кружку с холодной водой и окатила себя с головы до ног. Потом накинула халат, вычесала из волос травинки.

Она все еще чувствовала боль во всех членах. Ее не покидало воспоминание о том, что случилось в лесу этой ночью. Пришло на память отвратительное испытание, которому ее подверг когда-то сумасшедший истерик д'Эскренвиль. «А ведь я тогда думала, что хуже быть уже не может», — сказала она себе. Вернувшись в комнату, Анжелика остановилась перед зеркалом. Вгляделась в свое отражение. За последние недели исчезла болезненная впалость щек, губы стали пунцовыми, как мякоть земляники. Лишь под скулами осталась легкая тень

— след пережитых невзгод. От этого в чертах, так долго хранивших невинную прелесть девичества, проступило выражение тронутой горечью, высокомерной проницательности.

Нет больше фаворитки. Есть королева.

«Ах! Если б горе было впереди!..»

Ей хотелось смягчить диковатость своего нового облика. Интересно, каким будет это лицо под версальскими румянами?

Она открыла ларец, где в горшочках из оникса хранились кремы и пудра. И еще — маленький ларчик сандалового дерева, инкрустированный перламутром. Она безотчетно придвинула его к себе, открыла. Машинально…

Перед ней лежали реликвии разных периодов ее беспокойной жизни: перо бедного Поэта, кинжал Родона-египтянина, деревянное яичко маленького Кантора, колье, принадлежащее дамам из рода Плесси-Белльер, — то самое, что она не могла надеть, «не возмечтав тотчас о фронде иль войне»… Два перстня с бирюзой: от принца Бахтиярбея и от Османа Ферраджи. «Ничего не бойся, Фирюза, ведь звезды повествуют.., о самой красивой истории в мире…» Не хватало лишь золотого кольца. Где она его потеряла? Она вспомнила Двор чудес, то, как заподозрила в воровстве этого проходимца Никола.

Позади путь со взлетами и пропастями, в самом начале которого король лишил ее мужа, имени, прав и защиты. А ей не было и двадцати! Правда, после второго замужества и до бегства на Крит ей выпала сравнительно мирная пора — годы, проведенные в Версале. Это так, если принять в расчет ее триумф при дворе, полную удовольствий жизнь гранд-дамы, имеющей особняк в Париже и апартаменты в Версале. Это не так, если оживить в памяти интриги, в которых она была замешана, ловушки, которые ей расставляли… Но там, по крайней мере, она следовала установленному порядку и обитала среди сильных мира сего.

Разрыв с королем вверг ее во власть хаоса. Что же ей говорил великий маг Осман Ферраджи?

— Сила, которую вложил в тебя Аллах, не позволит тебе остановиться, пока не достигнешь места, куда тебе предназначено прибыть.

— Где же оно, Осман-бей?

— Не знаю. Но пока ты не достигнешь его, тебе суждено сокрушать все на своем пути. Все вплоть до собственной жизни…

Ей снова вспомнился Самуил де Ламориньер. Надо же! Она грубо выругалась про себя, раздраженная тем, что ее волнение все еще не улеглось. А ведь он на двадцать с лишним лет старше ее. Это бездушный еретик, мрачный и жестокий, и все же она не могла не думать о нем. Неужели этот человек действительно наделен сверхъестественной силой? От него веет жутью… Она припомнила некоторые мгновения их схватки, и у нее стеснило в груди.

Кончиками пальцев она зачерпнула немного розового крема и начала легонько втирать его в виски. Зеркало, чисто, словно лесная вода, отражало сияние ее волос. Она увидела, как в нем появилась странная фигура; неясная, как кошмар, она надвигалась, покачиваясь. Мелькнуло рыжее пятно. То были усы капитана Монтадура.

Подойдя на цыпочках к дверям ее спальни, он повернул ручку и, к своему удивлению, почувствовал, что она беззвучно поддалась. Первоначальный восторг тут же сменился ужасом, и прерывисто дыша, он протиснулся внутрь, таращась во мрак, освещенный одной свечой. И увидел Анжелику, стоящую перед зеркалом.

Неужто она превратится в лань?

Длинный прозрачный халат подчеркивал совершенство ее форм. Распущенные волосы стекали по плечам, словно блестящий теплым золотом покров. Она чуть наклонила голову, и от движения пальцев на щеках ее рождались сладчайшие розовые цветы.

Он подошел. Анжелика резко повернулась к нему, полная гневного изумления:

— Вы?

— Не вы ли, прелестная, были так добры, что оставили дверь открытой?

Его лицо покрывали крупные капли пота. Глаза почти исчезли, скрытые красными яблоками щек — это он пытался придать своей улыбке игривость. Но при этом от него несло вином, и протянутые к ней руки дрожали.

— Ну же, моя красавица! Ох, как вы меня истомили! Да и сами вы, небось, застоялись, ведь вы молоды и хороши, не так ли? Не провести ли нам вместе часок-другой, а?

Он знал, что не слишком ловок. Заплетающийся язык никак не мог выпутаться из мадригала, который он хотел было изящно закруглить, но получались одни «жалкие слова». Поэтому капитан предпочел перейти к более решительным и эффектным действиям: облапил молодую женщину, притиснув ее к своему студенистому брюху. Тошнота подкатила к горлу Анжелики. Она отскочила назад, опрокинув один из драгоценных горшочков, который упал на каменный пол и разбился.

Мужские руки! Вечно они тянутся к ней: руки короля, бродяги, солдафона, гугенота и прочих и прочих…

Из ларчика она выхватила тонкий, как игла, египетский кинжал и выставила перед собой:

— Прочь! Или я вас подколю, как борова!

Капитан отшатнулся, недоуменно выпучив глаза:

— За.., за что? — бормотал он, заикаясь.

Его испуганный взгляд беспокойно метался от блестящего лезвия к не менее блестящим зрачкам той, у кого оно было в руке:

— Ну же! Ну… Мы друг друга не поняли…

Оглянувшись, он увидел слуг, столпившихся у двери и загородивших проход: Мальбрана с обнаженной шпагой, лакеев, кого с палкой, кого с ножом, — всех вплоть до Лена Пуару в белом переднике и поварят, поголовно вооруженных вертелами и отборными шпиговальными иглами.

— Чем могу служить, господин капитан? — осведомился конюх голосом, полным угрозы.

Монтадур кинул взгляд на открытое окно, потом на дверь. Что тут делает вся эта челядь с дикими глазами? Он зарычал:

— Убирайтесь!

— Приказывает здесь только наша госпожа, — иронически заметил Мальбран, а Лавьолет тихо скользнул к окну и захлопнул его. Теперь Монтадур не смог бы позвать на помощь. Он понял, что никто не помешает прикончить его несколькими ударами рапир или вертелов. Его люди были снаружи, да и всего-то их четверо во дворе: прочих отправили по деревням, где объявились банды протестантов.

Холодный пот выступил у него на висках и струйками потек по багровой шее. По военной привычке он взялся за шпагу, решив дорого продать свою жизнь. Анжелика обратилась к слугам:

— Пропустите его! — И прибавила с ледяной улыбкой:

— Капитан Монтадур мой гость… Если он будет вести себя достойно, с ним ничего не случится под моей крышей.

Он вышел, потрясенный, охваченный тревогой. Позвал в замок солдат. Это затерянное поместье больше не казалось ему уютным и безопасным. Разбойничий вертеп, осиное гнездо вод началом осатаневшей самки — вот куда он ненароком сунул нос!

Молчаливый парк и летающие по нему совы леденили ему кровь. Он поставил у своих дверей часового.

Глава 11

В проем двери лился солнечный свет. На его фоне четко прорисовались два тонких юношеских силуэта.

— Флоримон! — простонала Анжелика, едва не теряя сознание. — Флоримон! Господин аббат де Ледигьер!

Улыбаясь, они приблизились. Флоримон встал на колено и поцеловал матери руку. Аббат последовал его примеру.

— Но почему? Кто? Как это случилось? Твой дядя сказал мне…

Вопросы, вопросы… А первый порыв радостного удивления уже сменила неясная подавленность. Аббат объяснил, что слишком поздно узнал о возвращении госпожи дю Плесси во Францию. Ему еще надобно было исполнить некоторые обязанности перед маршалом де ла Форс, у которого он после отъезда Анжелики служил помощником капеллана. Как только смог, он отправился в дорогу и по пути остановился в Клермонском коллеже, чтобы посмотреть, как там живется Флоримону. И тогда отец Реймон де Сансе поспешил возвратить ему бывшего ученика, будучи счастлив, как он сказал, найти ему спутника для путешествия в Пуату.

— Но почему? Почему? — повторяла Анжелика. — Мой брат писал, что…

Аббат де Ледигьер смущенно опустил длинные ресницы.

— Мне показалось, что Флоримон проявил упорство, — прошептал он, — и его отослали.

Она перевела взгляд с приятного лица молодого аббата на своего сына. Его едва можно было узнать, и однако это был он. Вытянувшийся, тощий, как гвоздь, в своей черной ученической блузе. Его талия, перетянутая поясом, казалась тонкой, словно у девочки. Двенадцать лет! Скоро он достанет ей до плеча. Он откинул локон, упавший на глаза, — жест был раскован и красив — и она вдруг поняла, откуда ее смятение: он так походил на отца! Из детских черт, как из футляра, проступили чистый профиль, чуть впалые щеки, полные насмешливые губы — лицо Жоффрея де Пейрака. Таким оно угадывалось сквозь покрывавшие его шрамы. Казалось, вороные волосы Флоримона стали вдвое гуще, в зрачках мелькали искорки легкой иронии, заставляющие не слишком доверять его манерам добросовестного ученика.

Что произошло? Она не поцеловала его, не прижала к сердцу, но все было так, словно он уже бросился ей на шею, как это случалось раньше.

— Вы в пыли, — сказала она, — и, должно быть, устали?

— Действительно, мы без сил, — подтвердил аббат. — Мы заблудились и сделали крюк в двадцать лье, пытаясь объехать вооруженные банды неверных. Провинция кишит ими. Около Шанденье нас остановили гугеноты. Им не понравилась моя сутана. Но Флоримон назвал ваше имя, и это их успокоило. Потом на нас напали какие-то проходимцы. Им, наоборот, понравились наши кошельки. К счастью, со мной была моя шпага… У меня такое впечатление, что здесь все очень возбуждены…

— Ступайте, поешьте, — настаивала она, понемногу приходя в себя.

Слуги засуетились. Они были рады видеть мальчика, бывшего раньше в Плесси с братом Кантором. На столе тотчас появились творог и фрукты.

— Должно быть, вас удивило, что я при шпаге, — продолжал аббат нарочито изысканным и сладковатым тоном. — Но дело в том, что господин де ла Форс не может терпеть дворянина, будь он даже священник, без шпаги. Он добился у архиепископа позволения носить ее всем исповедникам благородного происхождения.

Аббат объяснил, осторожно действуя позолоченной ложечкой, что господин маршал, отправляясь в военный поход, желал на театре войны слушать мессы, обставленные так же торжественно, как в его дворцовой капелле. Иногда это создавало довольно пикантные обстоятельства. Капеллану случалось проповедовать прямо на стене осажденного города, и дым ладана смешивался с гарью первых пушечных залпов. «Святой Ковчег под стенами Иерихона!» — кричал тогда восхищенный маршал. Вот кому служил аббат в отсутствие той, кого он уже не чаял увидеть, а встретив, не мог не выразить своей радости.

Пока прибывшие восстанавливали свои силы, Анжелика отошла к окну, чтобы прочитать послание отца де Сансе, привезенное наставником сына. Там говорилось о Флоримоне. Ребенок не отвечает их ожиданиям, писал иезуит. Он не любит умственной работы, а может быть, просто туп. Он имеет пагубную склонность прятаться и тайно изучать глобус и астрономические инструменты во время уроков фехтования, а также садится на коня, когда математик входит в класс. Короче, ему не хватает обычного школьного прилежания, и, что весьма прискорбно, он нимало этим не смущен. Послание заканчивалось этим пессимистическим замечанием. Подняв глаза, она увидела желтую листву парка и дикие вишни с кронами темно-кровавого оттенка.

Наступала осень.

Все эти словеса — только предлог! Флоримон не мог покинуть коллежа без приказа короля. Она повернулась к аббату и с дрожью в голосе произнесла:

— Вам следует тотчас уехать. Вы не должны были ни являться сюда, ни привозить моего сына.

Внезапное появление Мальбрана прервало растерянные возражения маленького аббата:

— Ну, сынок, поглядим, что сталось с вашей доброй шпагой. Поди, вы и сами заржавели, как она, занимаясь пустяками! Вот три отменных клинка. Я их наточил для вас… Я как знал, что вы не замедлите появиться.

— Сударыня, что вы говорите? — лепетал аббат. — Неужели у вас не найдется занятия для меня? Я могу продолжать уроки латыни с Флоримоном и учить азбуке вашего младшего сына. Я рукоположен в сан и могу служить мессы в вашей часовне, исповедовать прислугу…

Ужасно, что он ничего не понимает! Нежные взгляды говорят, что он обожает ее. Должно быть, втайне он пролил много слез, считая ее погибшей. Сейчас он счастлив уже тем, что она жива. Но неужели он не замечает, как она изменилась, не чувствует, что вокруг нее темным ореолом сгустилась опала? Что в Пуату зреет бунт? Что здесь в замке самый воздух пропитан чувственностью, злобой и кровью?

— Служить мессы! Вы с ума сошли… Солдаты осквернили мое жилище. Меня держат под замком, оскорбляют, и я сама.., сама.., я проклята…

Последние слова вырвались безотчетно. Анжелика произнесла их чуть слышно, впившись взглядом в детские ясные глаза молодого человека, словно надеялась защитить себя его простодушием. Нежное лицо аббата де Ледигьера стало серьезным, и он мягко заметил:

— Вот и еще причина отслужить мессу.

Взяв руку Анжелики, он истово сжал ее. Бесконечное доверие сияло в его прекрасном взоре. Внезапно ослабев, она отвернулась и покачала головой, будто прогоняя тягостное видение:

— Ну, что же! Оставайтесь… И отслужите вашу мессу, милый аббат. Бог даст, она поможет, и все пойдет хорошо.

Наступило время возвращений. Еще через день объявился Флипо, прибывший из Италии. Преподав начатки французского арго сыну итальянского синьора, выкупившего его в Ливорно, и тем отплатив ему за добро, он поспешил в Пуату. Шесть месяцев от трясся на муле по холмам и долинам. Служба в ажурных дворцах Адриатического побережья научила его ухваткам и красноречию комедийного слуги, а странствия по заснеженным альпийским перевалам и пыльным французским дорогам превратили в крепкого, бывалого молодца с бронзовым загаром и мускулистыми плечами. Такому бойкому говоруну и красавчику с насмешливой, лукавой физиономией самое бы место среди бродяг Нового моста.

— У тебя не было желания сначала заехать в Париж? — спросила у него Анжелика.

— Я там был, справлялся о вас. Узнал, что вы в поместье, ну и приехал сюда.

— Почему же ты не остался в Париже? — настойчиво допытывалась она. — Ты стал разбитным малым и мог бы неплохо там устроиться.

— Я бы предпочел, сударыня маркиза, остаться у вас.

— У меня сейчас не лучшее место. Король меня держит в опале, ты парижанин, там бы и жил.

— Да куда мне податься, сударыня маркиза? — отвечал бывший обитатель Двора чудес, состроив грустную мину. — Вы — вся моя семья. Вы стали мне почитай что матерью после того, как не дали прибить меня у Нельской башни. Я себя знаю. Если вернусь на Новый мост, снова примусь красть кошельки…

— Надеюсь, ты оставил эту скверную привычку. — Здесь другое дело, — заметил Флипо. — Мне надо было не сбить руку. Сохранить мастерство. Да и как бы я прожил во время такого долгого пути? Но коли это станет основным занятием, тут от тюрьмы не убережешься. Помню, когда я был совсем щенком и болтался при Дворе чудес, был там один старик, кажется, его звали папаша Урлюро. Так он повторял нам каждое утро: «Дети мои, знайте: вы рождены для виселицы». Тогда я не очень-то понимал… Да и теперь в толк не возьму, что за радость в этом ремесле. Подрабатывать так при случае — еще куда ни шло, но служить я хотел бы вам…

— Если все так обстоит, я тебя не гоню. У нас с тобой есть что вспомнить…

В тот же вечер в замок зашел бродячий торговец. Служанка доложила Анжелике, что он просит его принять «по поручению ее брата Гонтрана». Маркиза побледнела, и служанке пришлось несколько раз повторить эту просьбу, прежде чем хозяйка опомнилась и пожелала видеть пришельца. Он сидел на кухне перед раскрытым сундучком и расхваливал свой галантерейный товар: ленты, иголки, раскрашенные картинки, снадобья. И сверх того — все, что требуется для работы живописцу.

— Вы сказали, что вас послал мой брат Гонтран? — спросила Анжелика.

— Да, госпожа маркиза. Монсеньор, ваш брат и наш товарищ, поручил мне кое-что вам передать, когда я отправился по стране. Он сказал: «Будешь в Пуату, навести замок Плесси-Белльер, что в Фонтене. Зайди к хозяйке замка и вручи ей это от Гонтрана».

— Сколько времени вы не видели брата?

— Да больше года.

Все объяснилось. Повествуя о своем долгом странствии, он рылся в кожаной сумке. Наконец вытянул сверток, старательно обернутый промасленной тряпицей.

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.