Военные мемуары - Единство 1942-1944

      "Именно французские войска должны отвоевать столицу Франции, - заметил я. - И для этого нужно только вовремя перебросить в Англию одну французскую дивизию, о чем мы, французы, и просили вас". Эйзенхауэр согласился.
      С приближением срока высадки (май - июнь), намеченного штабами, англичане проявили желание вывести политическую проблему из тупика, в котором она оказалась. Черчилль решил взять на себя роль маклера, намеревающегося согласовать претензии Рузвельта и протесты генерала де Голля. Но так как у американцев был подавляющий перевес в силе и в средствах рекламы, усилия премьер-министра вскоре свелись к тому, чтобы заставить меня удовлетворить требования Рузвельта.
      В начале января ко мне явился Дафф Купер и сказал: "Вы знаете, что Черчилль заболел, возвращаясь из Тегерана. Его перевезли в Марракеш. Он очень хотел бы увидеться с вами, но по состоянию здоровья не может никуда двинуться. Не согласитесь ли вы навестить его?" Было бы естественно, если бы английский премьер-министр, находясь на французской территории, нанес визит главе французского правительства. Однако из уважения к особе Черчилля и считаясь с обстоятельствами, я отправился к нему и 12 января был у него на завтраке. Он уже почти выздоровел. Мы с ним долго беседовали - в первый раз за полгода. При разговоре присутствовали Дафф Купер, лорд Бивербрук{92} и Гастон Палевский.
      Премьер-министр говорил оживленно и горячо, усердно расписывая выгоды, какие мне даст мое согласие с намерением президента. В общем все сводилось к тому, что я должен признать первенство Рузвельта во французских делах под тем предлогом, что он публично занял определенную позицию, а потому не может от нее отказаться, да, кроме того, взял на себя определенные обязательства в отношении некоторых французских сановников, скомпрометированных сотрудничеством с Виши, и должен эти обязательства выполнить. Перейдя к конкретным фактам, Черчилль посоветовал мне уже сейчас приостановить подготовку процесса над Фланденом, Пейрутоном и Буассоном. "Я ознакомилея с материалами по делу Фландена, - сказал мне Черчилль. - Против него нет ничего серьезного. А раз он находится в Северной Африке, это доказывает, что он порвал с Виши. Что касается Пейрутона, он приехал в Алжир, чтобы занять пост губернатора по приглашению президента Соединенных Штатов. Буассону президент когда-то гарантировал, что он сохранит свое место, а я велел передать ему: "Сражайтесь хорошенько, а об остальном не заботьтесь!" Черчилль назвал прискорбным то обстоятельство, что генералам Жиро и Жоржу пришлось выйти из состава французского правительства. "Ведь первого, - сказал он, - выбрал сам Рузвельт. А второго пригласил сюда я." Послушать Черчилля, так сразу стало бы ясно (если кто раньше этого не знал), что президент Соединенных Штатов и английский премьер-министр считают Францию своей вотчиной, где они могут распоряжаться как им угодно, а генералом де Голлем они недовольны главным образом из-за того, что он не хочет с этим мириться. Я весьма любезно ответил Черчиллю, что интерес к нашим внутренним делам, который проявляют Черчилль и Рузвельт, является в моих глазах доказательством начавшегося возрождения Франции. И поэтому, не желая их разочаровывать, я не хочу допустить революционных волнений в моей стране, а волнения произойдут неизбежно, если не будет совершено правосудие. Я не желал зла ни Фландену, ни Пейрутону. Что касается Фландена, я не отрицал его ценных качеств и благих намерений. Не забывал я также, что Пейрутон оказал услугу объединению наших сил, предоставив свою радиостанцию в мое распоряжение, когда я прибыл в Алжир. Но я считаю, что ради интересов нации они оба должны ответить в Верховном суде за свои действия в качестве министров Виши. Назначение Буассона генерал-губернатором зависело только от его начальства. Входят или не входят в состав моего правительства генералы Жиро и Жорж - это уж мое дело. Я буду и впредь следовать по тому пути, которым шел до сих пор, - по пути независимости, так как убежден, что это лучше всего не только для государства и для нации, за которые я несу ответственность, но также и для наших союзников, с которыми я связан.
      Для того чтобы разрядить атмосферу, я пригласил Черчилля произвести на другой день вместе со мной смотр гарнизону. Он охотно согласился. Церемония смотра состоялась и вызвала восторг населения Марракеша. Для толпы любопытных, собравшихся тут, да и для любых зрителей в любом другом месте, для всех людей, которые видели бы перед собою эту картину, не ведая ничего о ее изнанке, раз Черчилль и де Голль появились вместе и стоят бок о бок, это значит, что вскоре союзные армии двинутся вместе добиваться победы - а это самое главное. Я сказал это премьер-министру, и мы с ним пришли к выводу, что, в конце концов, толпа зрителей была тут совершенно права.
      Но для того, чтобы воздействовать на меня, англичане иной раз прибегали к приемам совсем иного рода. Зимою некоторые английские инстанции, в явном согласии с соответствующими американскими службами, состряпали грязное дело, имеющее целью очернить меня. Началось оно с шумной кампании в печати, которую повели в Соединенных Штатах, стараясь уверить публику, что бывшая организация Сражающаяся Франция и ее глава старались установить во Франции свою диктатуру и уже позволили себе действия, достойные тоталитарной власти. Газеты опубликовали выдуманный от начала до конца текст какой-то дикой присяги, которую якобы принимали добровольцы, вступая в ряды вооруженных сил "Свободной Франции". На наши службы, в особенности на БСРА, посыпались обвинения: утверждали, что мы внедряем правила нашей суровой дисциплины путем жестокого обращения и даже пыток. После такой подготовки вдруг возникло "дело Дюфура". Под именем Дюфура некий агент Интеллидженс Сервис, втайне от нас завербованный во Франции, был в 1942 вывезен англичанами в Великобританию и, явившись в организацию Сражающаяся Франция, заявил о своем желании поступить добровольцем в ее войска. Он выдавал себя за лейтенанта и кавалера ордена Почетного легиона. Вскоре его начальники заметили, что он не является ни тем, ни другим, а просто служит в английской разведке. За незаконное присвоение воинского чина и звания Дюфур был приговорен к тюремному заключению и подписал новое обязательство, уже в качестве рядового, каким он и был в действительности. Но, отбывая наказание в кемберлийском лагере, он в один прекрасный день убежал оттуда при содействии Интеллидженс Сервис и присоединился к своим нанимателям. С точки зрения французов он был дезертир и злоумышленник, используемый иностранной разведкой, которая ему покровительствует. Так как арестовать его на английской территории для нас не представлялось возможным, французское командование в Англии больше года и не думало о нем, как вдруг в сентябре 1943 Пьера Вьено вызвали в Форин офис и сделали ему следующее удивительное сообщение:
      "Дюфур подал в английский суд жалобу на жестокое обращение, в котором он обвиняет некоторых французских офицеров и самого генерала де Голля. В силу принципа полной независимости судебной власти правительство Великобритании не может помешать законному ходу судебного процесса. К тому же генерал де Голль не пользуется в нашей стране правом дипломатической неприкосновенности. Быть может, он захочет приостановить дело путем полюбовного соглашения с Дюфуром? В противном случае он будет привлечен к суду. Мы считаем своим долгом рекомендовать генералу де Голлю обратить серьезное внимание на это дело. Ведь возможный обвинительный приговор будет для прессы, особенно в Соединенных Штатах, предлогом для крайне неприятной кампании по поводу методов и приемов воздействия на подчиненных в войсках Сражающейся Франции". И действительно, в этот самый момент в некоторых американских газетах, сделавших своей специальностью нападки на нас, уже появились злопыхательские намеки.
      Я мог безошибочно сказать, откуда идут и чем вызваны эти выпады довольно низкого пошиба. Несомненно, Дюфур, английский агент и французский дезертир, затеял в английских судах процесс против меня лишь по наущению своих хозяев. Что же касается лондонского правительства, то если оно пренебрегает соглашениями со "Свободной Францией", в силу которых французские солдаты, находящиеся в Великобритании, подлежат суду только французских военных трибуналов, если лондонское правительство не признает за де Голлем права дипломатической неприкосновенности, которым пользуется в Англии самый последний из всех секретарей пятидесяти иностранных посольств, если оно пытается запугать де Голля перспективой скандала и клеветы, то все эти махинации имеют политическую подоплеку и придуманы с целью вывести руководителей англосаксов из положения, которое стало уже для них невыносимым. Общественное мнение настойчиво требовало, чтобы они поскорее заняли в отношении де Голля, в отношении его правительства и в отношении Франции позицию, достойную союза с ними, а Белый дом и Даунинг-стрит льстили себя надеждой, что смогут на это ответить: "Мы должны воздержаться до тех пор, пока не будет пролит свет на эту некрасивую историю".
      Я решил не церемониться. Так как некоторые офицеры, находящиеся в Англии на службе, поддались запугиваниям Форин офис и доверили защиту этого дела английским юристам, я приказал, чтобы от защитников немедленно отказались. Я запретил своим подчиненным отвечать на какие-либо вопросы, повестки и вызовы английских судебных органов. Я поручил Вьено уведомить Форин офис, что я вижу цель такой махинации, понимаю, что меня пытаются запачкать, для того чтобы оправдать политическую ошибку, допущенную союзниками; что я расцениваю эту тактику именно так, как она того заслуживает, то есть считаю ее подлостью, и что последствия этих "тайн нью-йоркского или вашингтонского двора" падут, конечно, не на меня, а на тех, кто их сочинил. С тех пор прошло четыре месяца. Лондон давал о себе знать только эпизодическими напоминаниями, на которые мы не отвечали.
      Но в марте заговор опять пустили в ход. Надо сказать, что ордонанс о восстановлении во Франции государственной власти был принят 21 марта. Во всем мире газеты подхватили эту сенсацию и заявили - это была чистейшая правда, - что генерал де Голль и его Комитет считают себя правительством Франции и собираются утвердиться там, не спрашивая согласия союзников. Рузвельт, к которому рьяно приставали репортеры, сказал им с раздражением: "Никто, даже сам Французский национальный комитет освобождения, не может знать, что в действительности думает французский народ. Следовательно, для Соединенных Штатов вопрос остается нерешенным". Однако через неделю после того, как ордонанс был подписан, произошло финальное нападение на нас в деле Дюфура. 28 марта Дафф Купер, очевидно не решаясь говорить со мною лично по этому вопросу, который, однако, считался относящимся ко мне, попросил приема у Массигли. Он поручил Массигли передать мне, что английский суд больше не может ждать, правительство Великобритании вынуждено предоставить ему свободу действий и скоро начнется процесс.
      Но оказалось, что мы можем дать на это сообщение достойный ответ. В начале 1943 сторонник "Свободной Франции" Стефан Манье, откомандированный в распоряжение английской службы радиовещания в Аккре для проведения французских передач и прекрасно работавший там, возвратился по нашему вызову в Англию. Вследствие какой-то ошибки или по признательному расчету Интеллидженс Сервис арестовала его, как только он прибыл, и для допроса заключила в помещение "Патриотической школы". Но там, в результате ли нервного потрясения или в сильнейшем бредовом припадке тропической малярии, несчастный покончил с собой. И вот, как нарочно, я вдруг получаю письмо от его сына, служившего на флоте в Северной Африке. Молодой моряк просил меня выяснить более чем подозрительные обстоятельства смерти его отца. Он сообщал о своем намерении подать во французский суд жалобу на офицеров Интеллидженс Сервис, находящихся на французской территории, и против членов правительства Великобритании, включая и Уинстона Черчилля, как только они окажутся во Франции. Я поручил Массигли сообщить английскому посольству текст письма нашего истца и передать от меня лично, что "французское правительство не имеет никакой возможности помешать суду делать свое дело, и, к несчастью, можно опасаться, что во всем мире газеты поведут очень неприятную кампанию по поводу методов и приемов допроса в Интеллидженс Сервис, которые покрывает английское правительство". Не знаю почему, но английский суд прекратил дело, и лондонский кабинет, несмотря на принцип разделения властей, как-то ухитрился остановить начавшийся процесс. Впрочем, меня это не касается. С тех пор я уже никогда не слышал о "деле Дюфура".
      Вслед за холодным душем последовал теплый душ. 14 и 17 апреля Дафф Купер явился ко мне, чтобы передать сообщение премьер-министра. Черчилль, по словам посла, был крайне огорчен дурным состоянием моих отношений с Рузвельтом. Но он был убежден, что, если я поговорю с президентом, как человек с человеком, отношения эти улучшатся. В частности, наверняка будет разрешен вопрос о признании Комитета освобождения. Черчилль заявлял, что он готов немедленно передать Рузвельту просьбу о моей поездке в Вашингтон и гарантирует мне благоприятный ответ. Я заявил Даффу Куперу, что это приглашение, так же как и прежние приглашения, мало меня привлекает. Если президент Соединенных Штатов действительно желает принять у себя главу французского правительства, ему ничего не стоит попросить де Голля приехать к нему. В этом случае я обязательно предприму поездку в Соединенные Штаты. Но зачем мне просить, хотя бы и через посредничество Черчилля, чтобы президент выразил согласие на мой визит? Как он истолкует мое ходатайство? Ведь Рузвельт открыто заявляет, что властью во Франции может облечь только он. Но мне нечего просить у него. Формальное признание больше не интересует французское правительство. Для него важно только, чтобы его признала французская нация. А это уже достигнуто. Союзники могли в свое время с пользою для дела помочь нам своим признанием. Она так не поступили. А теперь для нас это не имеет значения.
      "Что же касается взаимоотношений между французскими властями и военным командованием, - сказал я послу, - вопрос этот разрешится очень легко, если только командование ничего не станет тут узурпировать. В противном случае во Франции водворится хаос. А хаос этот будет гибельным и для военных операций и для политики союзников". В заключение я сказал, что, конечно, когда-нибудь для меня окажется вполне возможной поездка в Вашингтон - но лишь тогда, когда сами события разрешат наш спор; когда на первом освобожденном клочке французской земли будет установлена власть моего правительства; когда американцы докажут, что во Франции они, кроме военных операций, ни во что больше вмешиваться не желают, и когда самым решительным образом будет принят принцип, что Франция едина и неделима. А пока что я могу лишь выразить пожелание, чтобы все это произошло как можно скорее, и надеяться, что тогда обстоятельства позволят мне со спокойной душой отправиться в Соединенные Штаты. Во всяком случае, я признателен Черчиллю за то, что он хлопочет о моей поездке, и заранее приношу ему благодарность за все, что он пожелал бы сделать в этом направлении.
      Поскольку я постарался оставить без последствий авансы союзников, мне, по закону качания маятника, следовало ждать теперь неприятных мер воздействия. И в самом деле, 21 апреля мы получили уведомление, что передача шифрованных телеграмм, которыми мы обменивались с нашими дипломатическими и военными представительствами, впредь производиться не будет. Это якобы объяснялось необходимостью держать в глубочайшей тайне происходящую подготовку к высадке. Однако мы не могли не считать оскорблением такую одностороннюю предосторожность, принятую англичанами лишь в отношении французов, чьим вооруженным силам, так же как и английским войскам, вскоре предстояло сыграть важную роль в военных операциях и чья территория должна была стать ареной сражений. И тогда Комитет освобождения запретил своему послу Вьено и своему военному делегату Кенигу разрешать с союзниками какой бы то ни было вопрос до тех пор, пока англичане полагают, что им и без нас известно, какие приказы мы даем и какие донесения нам направляют. Такой абсентеизм очень затруднял работу Эйзенхауэра и его штаба, а напряженность дипломатических отношений усилилась. Разумеется, наши шифрованные сообщения продолжали прибывать по адресу благодаря французским офицерам и чиновникам, совершавшим рейсы между Лондоном и Алжиром.
      Кризис дошел до высшей точки, а между тем срок высадки приближался союзники не могли больше откладывать, они должны были найти выход. Поэтому я не был удивлен, когда 23 мая Дафф Купер попросил, чтобы я немедленно принял его. С того дня, как мы "в теории" больше уже не могли сообщаться по коду с Лондоном, я, к великому своему сожалению, вынужден был отказаться от приема английского посла. На этот раз дверь моя была для него открыта, так как он хотел известить меня о "новой ориентации". Он сказал мне, что английское правительство приглашает меня в Лондон для урегулирования вопроса о признании нас и вопроса о нашем административном сотрудничестве во Франции. Посол заявил также, что для его правительства желательно, чтобы я находился в Англии в момент высадки.
      Я ответил Даффу Куперу, что очень тронут таким вниманием. В самом деле, я очень хотел находиться в месте отправки десанта в тот момент, когда армии освобождения ринутся в бой, и рассчитывал, что как только будут освобождены первые земли в нашей метрополии, я вступлю на них. Итак, я решил отправиться в Лондон. Но, что касается политического соглашения, мне следовало быть крайне осторожным. Я повторил послу свой прежний ответ сказал, что совсем не заинтересован в признании нас нашими союзниками. И, между прочим, сообщил, что Комитет освобождения мы тотчас же переименуем в правительство Французской республики, каково бы ни было мнение союзников на этот счет. Что касается условий нашего сотрудничества с военным командованием, то мы уже давно их определили в том меморандуме, на который нам не ответили. Теперь английское правительство, может быть, и расположено подписаться под нашими условиями. Но американское правительство к этому не склонно. Для чего же в таком случае французам и англичанам обсуждать мероприятия, которые, невозможно применить из-за несогласия Рузвельта? Мы, конечно, готовы повести переговоры о практических формах сотрудничества, но надо, чтобы в обсуждении участвовали не две, а три стороны. В заключении я предупредил Даффа Купера, что отправляюсь в Лондон лишь при том условии, что мне будет гарантирована возможность сообщаться шифром с моим правительством.
      26 мая Комитет освобождения выразил свое согласие с той позицией, которую я изложил английскому послу. Было решено, что ни один из министров не будет сопровождать меня - надо было ясно показать, какова цель моей поездки: я вовсе не собираюсь вести переговоры, я хочу присутствовать при начале операций по высадке и, если возможно, посетить французское население в зоне боев. Затем Комитет единогласно утвердил ордонанс, в силу которого он стал уже и формально "Временным правительством Французской республики". На следующий день я вновь принял Даффа Купера и подтвердил ему свой вчерашний ответ. Он дал мне надлежащее письменное заверение относительно пользования шифром.
      Теперь Рузвельт счел за благо попробовать выправить положение, но, опасаясь, как бы эта эволюция не наделала шуму, он выбрал довольно окольный путь, чтобы сообщить мне о ней. Он выбрал гонцом адмирала Фенара, возглавлявшего нашу военно-морскую миссию в Соединенных Штатах и поддерживающего хорошие отношения лично с хозяином Белого Дома. Адмирал прибыл из Соединенных Штатов 27 мая. Явившись ко мне, он сообщил следующее: "Президент настойчиво просил меня передать вам его приглашение приехать в Вашингтон. Учитывая позицию, которую он до сих пор занимал в этом вопросе, он не может сейчас без ущерба для своего престижа действовать официальным путем, а поэтому прибегает к полуофициальному приглашению. Если вы, тоже неофициально, примете приглашение, обычные посольские инстанции все уладят для вашей поездки и сделают так, что не надо будет опубликовывать, по чьей инициативе - вашей или Рузвельта - она состоялась". Сколь ни была странной процедура, к которой прибег президент, я не мог пренебречь его желанием встретиться со мною, выраженным так определенно, и не учесть того значения, которое, несомненно, могло иметь наше свидание. Итак, я признал, что вскоре мне необходимо будет поехать в Вашингтон. Но излияния чувств и мыслей тут были бы неуместны. Я поручил адмиралу Фенару ответить так, чтобы оттянуть время, сообщить, что приглашение передано и было встречено с благодарностью, но указать, что сейчас невозможно строить твердых планов, поскольку я вылетаю в Лондон, а в заключение сказать, что разговор о поездке следует возобновить позднее.
      Демарш президента окончательно просветил меня. Мне стало ясно, что моя долгая борьба с союзниками за независимость Франции приходит к желанной для нас развязке. Разумеется, еще придется преодолеть какое-нибудь последнее препятствие. Но исход борьбы уже не вызывает сомнений. 2 июня приходит послание Черчилля: он срочно вызывает меня в Англию. Любезно предоставляет в мое распоряжение свой личный самолет. На следующий день я выезжаю. Со мною отправились Палевский, Бетуар, Бийотт, Жоффруа, де Курсель, Тейсо. Посадка в Касабланке, вторая - в Гибралтаре, 4 июня утром мы - в Англии, около Лондона. И сразу же нас захватил поток событий.
      Тотчас по прибытии мне передали письмо Черчилля - он приглашал меня приехать к нему в поезд (оригинальная идея), в котором он в ожидании дня и числа расположился где-то около Портсмута. Мы с Пьером Вьено отправились туда. Премьер-министр принял нас. При нем находились министры, в частности Иден и Бевин{93}, генералы и среди них Исмей{94}. Был там также маршал Смэтс, видимо чувствовавший себя довольно неловко, В самом деле, за несколько месяцев до того он сказал, что, поскольку Франция уж больше не является великой державой, ей ничего не остается, как войти в состав Британского Содружества Наций. Англосаксонская пресса широко разгласила его слова. Всех пригласили к завтраку, и, как только сели за стол, Черчилль бросился в бой.
      Прежде всего он поразительно ярко описал широкую операцию, которая вскоре развернется, начиная от берегов Англии, и с удовлетворением констатировал, что начальная ее стадия будет осуществлена по преимуществу английскими средствами. "В частности, - сказал он, - английский флот должен будет сыграть важнейшую роль в переброске войск и защите транспортных судов". Я совершенно искренне выразил премьер-министру свое восхищение такими достижениями. После многих и многих испытаний, которые Англия переносила с необыкновенным мужеством, тем самым спасая Европу, она стала ныне базой наступления на континент и бросает в бой такие большие силы вот неопровержимое доказательство правильности мужественной политики, олицетворением которой был Черчилль начиная с самых мрачных для Англии дней. И хотя предстоящие вскоре события будут дорого стоить Франции, она, несмотря на это, гордится, что стоит в боевых рядах и бок о бок с союзниками будет сражаться за освобождение Европы.
      В этот исторический момент повеяло духом уважения и дружбы, объединившим всех собравшихся там французов и англичан. А затем мы перешли к делам. "Выработаем соглашение о нашем с вами сотрудничестве во Франции, сказал мне Черчилль. - А затем вы повезете его в Америку и дадите на рассмотрение президенту. Возможно, что он согласится с ним, и тогда можно будет его применять. Во всяком случае, вы побеседуете с Рузвельтом. Он смягчится и в той или иной форме признает вашу администрацию". Я ответил: "Почему вам кажется, что я обязан просить Рузвельта утвердить мою кандидатуру, чтобы получить власть во Франции? Французское правительство существует. Мне в этом отношении нечего просить ни у Соединенных Штатов, ни у Англии. Это дело решенное, и для всех союзников весьма важно установить систему отношений между французской администрацией и военным командованием. Девять месяцев тому назад мы предложили определенную систему. Поскольку скоро произойдет высадка союзных армий, я понимаю, что вы спешите урегулировать этот вопрос. Мы и сами этого хотим. Но для этого урегулирования необходим представитель Америки. Где же он? Его нет. А без него, сами понимаете, мы ничего в данный момент не можем решить. Впрочем, нужно отметить, что вашингтонское и лондонское правительства, как видно, склонны обойтись и без соглашения с нами. Я, например, только что узнал, что вопреки моим предупреждениям союзные войска и службы, приготовившиеся к высадке, везут с собою якобы французские деньги, изготовленные за границей, - деньги, которые правительство Французской республики ни в коем случае признать не может; а между тем по приказу союзного командования эти деньги должны иметь принудительное хождение на французской территории. Я уже жду, что завтра генерал Эйзенхауэр, по указанию президента Соединенных Штатов и в согласии с вами, объявит, что он берет Францию под свою власть. Как же вы хотите, чтобы мы на такой основе вели с вами переговоры?"
      "А вы? - воскликнул Черчилль. - Вы, кажется, хотите, чтобы мы, англичане, заняли позицию, отличную от позиции Соединенных Штатов?" Затем с горячей страстностью, предназначенной, несомненно, более для слушателей, чем для меня, Черчилль продолжал: "Скоро мы освободим Европу, но мы сможем это сделать лишь потому, что рядом с нами сражаются американцы. Запомните же: всякий раз, как нам надо будет выбирать между Европой и морскими просторами, мы всегда выберем морские просторы. Всякий раз, как мне придется выбирать между вами и Рузвельтом, я всегда выберу Рузвельта". Иден покачал головой - по-видимому, этот выпад не очень его убедил. А лейборист Бевин, министр труда, подошел ко мне и сказал довольно громко, чтобы все его слышали: "Премьер-министр заявил вам, что во всех случаях он всегда будет брать сторону президента Соединенных Штатов. Знайте, что он говорил от своего имени, но отнюдь не от имени английского кабинета".
      Затем мы с Черчиллем поехали в ставку генерала Эйзенхауэра. Она находилась поблизости, в густом лесу. В бараке, где стены увешаны картами, главнокомандующий с большой ясностью и самообладанием изложил нам план высадки и сообщил о подготовке к ней. Корабли в состоянии выйти из портов в любую минуту. Самолеты могут подняться в воздух по первому сигналу. Войска уже несколько дней погружены на суда. Огромная машина - отплытие, переправа, высадка первого эшелона, то есть восьми дивизий и военных материалов, - налажена; все продумано до мельчайших деталей. Поддержка операции военными кораблями, авиацией, парашютный десант - ничто не оставлено на волю случая. Я убедился, что в подготовке этого рискованного и очень сложного дела в полной мере проявилась способность англичан к тому, что они называют planning{95}. Однако главнокомандующий еще должен был назначить день и час, и тут он испытывал сильное беспокойство. В самом деле, все рассчитано так, чтобы высадка произошла между третьим и седьмым июня. После этой даты условия прилива и фазы луны изменятся, и операцию пришлось бы отсрочить приблизительно на месяц. Однако погода стоит очень плохая. Для шаланд, понтонов, шлюпок при таком волнении плыть по морю и подходить к берегу - дело опасное. А ведь надо не позднее завтрашнего дня дать приказ о начале или отсрочке операции. Эйзенхауэр спросил меня: "Что вы об этом думаете?" Я ответил главнокомандующему, что решать тут может только он один, ибо ответственность лежит на нем, что мое мнение его ни к чему не обязывает и я заранее безоговорочно одобряю все, что он решит. "Скажу вам только, - добавил я, - что на вашем месте я не стал бы откладывать. Падение атмосферного давления грозит меньшими неприятностями, чем отсрочка высадки на несколько недель: усилится моральное напряжение участников операции - может нарушиться тайна".
      Когда я уже собрался уходить, Эйзенхауэр в явном смущении протянул мне какой-то документ, отпечатанный на машинке: "Вот, - сказал он, прокламация, которую я собираюсь выпустить, - воззвание к народам Европы и, в частности, к французскому народу". Я пробежал текст прокламации и заявил Эйзенхауэру, что она меня не удовлетворяет. "Это только проект, -заверил меня главнокомандующий, - я готов изменить его согласно вашим замечаниям". Было условлено, что завтра я сообщу ему конкретно, какие изменения я считаю тут необходимыми. Черчилль отвез меня в свой поезд, где я должен был встретиться со своими. Я не скрывал от него своего беспокойства. Хотя перед нами открылась светлая перспектива битвы, на нее уже легла черная тень коварной политики.
      В самом деле, прокламация, составленная для Эйзенхауэра в Вашингтоне, была неприемлема. В ней главнокомандующий сначала обращался к народам Норвегии, Голландии, Бельгии и Люксембурга и говорил как солдат, на которого возложена определенная военная задача и который не имеет никакого отношения к политической судьбе народов. Затем он обращался к французской нации и говорил уже совсем другим тоном. Он предлагал ей "выполнять все его приказы". Он уже решил, что "все должны остаться на местах и выполнять свои обязанности - впредь до особого распоряжения" и что, как только Франция будет освобождена, "французы сами выберут своих представителей и свое правительство". Короче говоря, он делал вид, будто на нем лежит ответственность за нашу страну, между тем как для нее он был всего лишь генералом союзной армии, умелым войсковым командиром, не имеющим, однако, никакого права управлять ею, да к тому же он оказался бы в крайне затруднительном положении, если бы ему действительно пришлось это делать. В его листовке ни слова не было сказано о той французской власти, которая вот уже несколько лет вдохновляла наш народ и руководила его военными усилиями. Она оказала Эйзенхауэру честь, отдав под его командование значительную часть французской армии. Утром 5 июня я на всякий случаи послал в главную ставку текст воззвания в приемлемой для нас редакции. Как я и ожидал, мне ответили, что уже поздно - прокламация уже отпечатана (ее отпечатали неделю назад) и ее вот-вот начнут разбрасывать с самолетов над территорией Франции. В самом деле, в следующую ночь должна была начаться высадка.
      В Лондоне, как и прежде, я разместил свое бюро в Карлтон-гарденс, а сам жил в отеле "Коннот". С большим удовольствием я встретился с Чарльзом Пиком, которого Форин офис прикомандировал к нам для связи.