Падение

Все сразу стало бессмысленным, да, наверное, и всегда было таким. Он чувствовал себя настолько разбитым, что превосходство жены уже не вызывало сомнений – пусть она и спала, отгородилась от него сном, но он ясно видел, что она взяла верх и придется идти на работу. При мысли о работе тоска и бессильная ярость охватили его – но идти было надо.

И он уходил, а когда возвращался, почти не разговаривал с женой. Он испытывал к ней враждебный страх, сердце его кипело. Бремя свое он считал очень тяжелым, в глубине души и сам толком не знал, чего хочет: жену ли видеть беспомощной или самому заболеть. Все стало зыбким, он вслепую искал выхода и не находил. Так прошло несколько дней, пока однажды, вернувшись, он не застал у себя дома свою тетку, сестру матери, которая узнала о его падении со стремянки и пришла его проведать.

Тетка поцеловала его и сказала:

– Дурачок ты мой, не походил бы несколько дней на работу. Человек ведь не железо, все работа да работа, знамо силы кончаются. Давай посиди денечков несколько, отдохни.

Он видел, что жена притворяется неслышащей, и понимал, что на самом деле тетка говорит больше для нее, чем для него, и чувствовал, что его бремя облегчается и дышится ему свободней.

А тетка говорила:

– Что это, приказ губернатора? Намаз и пост, что ли, нарушишь? Ангелов, может, за тобой в дом прислали? Ежели упал кто сверху наземь да целый день не в себе был, наутро ведь не встанет. Надо, чтобы время прошло, а там потихоньку-полегоньку, глядишь, и снова пойдет.

Он видел, что жена начинает терять спокойствие, и был доволен. Но тут жена сказала:

– Сколько ж дней лежать? И вообще, разве он лежал? На работу – ни-ни, а по улицам шататься – каждый день.

– Ну ладно, ладно, – резко перебила ее тетка. Но та не унималась:

– Ему бы только на работу не ходить! Руку он, что ли, сломал или ногу или голову, может, в кровь расшиб? Коли уж так вы за него болеете, давно сами зашли бы, посмотрели бы, что с ним.

Тетка, заерзав на месте, откликнулась:

– Язык-то у тебя, избави Бог, в сорок аршин. Да ты ведь его прямо Искандеровым валом [6] загородила! Что ж я, сквозь стену вижу, что ли? Изволила б хоть на минутку ко мне заглянуть, да и рассказала бы.

Потом услышал, как жена говорит:

– Да что с ним стряслось такое, мир, что ли, перевернулся? Ходил себе, слонялся целый день по улицам, словно господин какой, а теперь, как десять дней прошло, эта вот явилась, плачет: ах-ха, бедняжка, умереть бы мне вместо тебя!

Он приготовился услышать резкий ответ, больше того, он уже надеялся увидеть, как тетка вскакивает и вцепляется его жене в волосы, но вместо этого услышал:

– Теперь и против меня язык распускаешь? – а потом, обращаясь к нему: – Куда как хорошо, ей-Богу, сидишь тут точно слепой, немой. Мозги у тебя, видать, повредились.

Он постепенно начинал понимать, что прежде только смотрел и слушал, не принимая ни в чем участия, что теперь он уже не один и тоже может что-то сказать. Но тут раздалось:

– Разве я тебе говорила: иди на работу? Хоть семьдесят лет сиди дома. Хочешь куда пойти – иди. А со мной как хозяин. Что хочет – получает.

Жена замолчала и некоторое время неподвижно смотрела на него, потом покачала головой и молча направилась к двери; он услышал ее «кис-кис-кис-кис». Увидел, что жена обернулась и без улыбки смотрит на него. Ненависть погнала его вон из комнаты; гнев переполнял его.

Злоба и ненависть так разрослись в нем, что не оставили места слабости. Теперь он обрел в себе силы делать жене назло, изводить ее. И в ту ночь, хотя ему очень хотелось наброситься на жену, но духу на это у него не хватило, но и спать с ней – это он ясно сознавал и чувствовал – он тоже не мог. Ему хотелось – только бы удалось! – сделать так, чтобы жена страдала. Теперь его мысли не разбегались, не блуждали неизвестно где, а все чаще возвращались к одному – как вести себя с женой. Он постоянно был наготове противиться ей и упорно делать назло; он вспоминал все, что раньше делал неосознанно, и, связывая это со своим теперешним упрямством, представлял себе, что уж тогда делал все это назло, – и радовался. Он весь погружался в свое упрямство, злобу и ненависть – и в то же время сознавал, что все равно они останутся бесплодными; он наслаждался, изобретая страдания, какие будет причинять жене, – но мечты неизбежно натыкались на какое-то непреодолимое препятствие, вынуждающее его остановиться. И всякий раз, когда он видел кошку, эти желания захлестывали его, мучили и постепенно отступали, принося ему этим еще большие страдания. Он радовался, глядя, как много работает жена и как она устает. Глядя, как жена в своем заношенном платье метет двор и на лицо ей садится пыль, как моет посуду, стирает, разводит огонь – словом, чем-то занята, он всегда представлял себе ее усталость большей, чем она есть, и наслаждался чувством отчуждения, возникавшим в нем при виде этих знакомых каждодневных дел. Покашливание жены, шуршание ее метлы звучали для него визгом собаки, получившей пинок.

Он больше не ходил на работу, и всякий раз, как жена начинала попрекать его (а он и на работу не ходил назло ей, чтоб она его попрекала), ему хотелось пригрозить ей, но всякий раз он говорил, что работы нет. Наконец жена перестала настаивать. Это сделало его ярость бессильной и бессмысленной.

Два раза приходил Азиз справиться о его здоровье, и каждый раз, как жена рассказывала ему об этом, он не удерживался от ругани. И вот однажды, поднимаясь по ступенькам, он услышал из своей комнаты голос Азиза и понял, что тот снова пришел навестить его и остался подождать. Тогда он повернулся и ушел и возвратился, когда Азиза уже не было. Он приготовился было обругать Азиза, но жена ничего ему не сказала. Пришлось самому спросить:

– Что это Азиз к нам больше не заглядывает? Жена, не отрываясь от шитья, сказала:

– Люди – ослы, что любят такого человека, как ты. Приходить, чтобы услышать ругань! Сказать, что приходил, – чтобы ты на меня ругался? Приходил. Всего минута, как был здесь.

Он промолчал. Жена сказала:

– Говоришь, работы нет? Почему для Азиза есть? Он что, не такой, как ты?

Во рту у него пересохло. Он боялся встретиться взглядом с женой и смотрел только на ее руки, шившие мужскую сорочку.

Жена молча занималась своим делом, а он следил за иглой, как она исчезает и снова выглядывает, потом целиком выходит наружу и следом вытягивается нитка. Потом он услышал голос жены – она говорила очень тихо и медленно:

– Гулям, правда, что с тобою? Чего ты хочешь?

Он украдкой проверил, смотрит ли на него жена. Она сидела, опустив глаза на шитье, и следила за работой иглы.

– В последние дни ты стал совсем невыносим, но ведь давно уж с тобой неладно.

Как только она подняла глаза – может быть, чтобы взглянуть на него, – он тут же отвел взгляд. И слушал.

– Душа моя из-за тебя изболелась. С тех пор как я вышла за тебя, ты всегда был недоволен жизнью. Кто ж доволен? Но ты всегда был только недоволен, и все тут. Все верят, надеются и ждут, что дела у них пойдут лучше. Но ты все время ждешь, только ждешь. Ты всегда только ныл и ждал, что вот-вот свод небесный разверзнется и мир для тебя цветником станет.

Во рту у него совсем пересохло, он хотел встать, но голос жены, в котором звучали сердечная боль и волнение, притягивал его к себе, и он слушал.

– Сказать тебе правду, всякий раз, как ты говорил мне «люблю тебя», сердце мне подсказывало, что ты не все мне говоришь. Никто не велит быть всегда как Лейли и Меджнун; но тебе ведь всегда было лучше со своими мечтами, чем со мной.

Он не думал, что это так или что хоть когда-то было так, но сознание того, что он, оказывается, заставил жену мучиться ревностью, доставляло ему неведомое доселе наслаждение; хотелось слушать еще и еще, но жена умолкла. Он не решался взглянуть на нее, потому что не знал, смотрит она сейчас на него или нет. Она продолжала:

– Очень хотелось мне завладеть твоим сердцем, но ты всегда будто с куклой забавлялся, и только. Видно, ты и вправду взял меня, только чтоб забавляться, не для того, чтобы жить.

Он не понимал и не пытался понять, так это было или нет, а если так – хорошо это или плохо. Он видел страдания жены, и этого ему было довольно. А жена все говорила:

– С тех пор как ты упал, мозги у тебя будто еще больше повредились, ты словно совсем не в себе стал.

Теперь он точно знал, что она смотрит на него; голос ее становился все горячей:

– У тебя мозги сдвинулись, но я в чем виновата? А другие в чем провинились? Почему не работаешь? Что строишь из себя дурачка? Азиз с тобой вместе упал. Разве он тоже забился дома в угол?

Недавняя радость начинала смешиваться с ненавистью, неудержимо охватывавшей все его существо. Но он продолжал слушать.

– Азиз так же, как и ты, занят чепухой? Дразнит кошку? – И снова: – Будь у Азиза жена, слонялся бы он целыми днями, лишь бы только жену помучить?

Злоба его вспыхнула сильней – оказывается, его тайные намерения вовсе не были скрыты от жены; стыд, вызванный этим открытием, можно было заглушить только припадком ярости. А он все слушал.

– Вообще-то, почему ты упал?

Он готов был с воплем разорваться на части, а сам слушал.

– Азиз говорит, ты рожу какую-то намалевал. Да?

Он все слушал, но уже не мог ослабить то, что тяжелым кольцом стягивалось, давя, со всех сторон – раньше оно наваливалось и отпускало, а теперь сжималось и давило, по не изнутри во все стороны, а извне вовнутрь, на какую-то точку внутри него, – оно давило, заставляя его леденеть, но он все слушал, хотя голос жены уже не звучал страдальчески, теперь этот голос сам мучил его, давил, унижал, загонял его в угол, лишал сил. Он слушал, не слыша, не понимая, и трепетал. А голос пробуждал в нем воспоминания, и желанный образ вставал перед ним. Как хороша она, когда ходит, когда смеется, когда отдается! Все это виделось не таким, как в реальности, а прикрытым завесой желания. Он смотрел и ужасался, ему хотелось, чтобы не было того, что он только что слышал. Но оно было, и он не знал, что делать, и содрогался, вернее, это ненависть его содрогалась, а не он сам, понимающий, что обманулся, и не верящий, что обманулся. Он перестал слышать, что говорит жена. А когда пришел в себя, ее в комнате не было. Было только разбитое зеркало на стене.

* * *

Все представлялось ему теперь расколотым надвое, раздробленным на множество частей, и это страшило его. А как-то ночью он (изможденный, бессловесный, всем чужой) случайно проходил мимо дома, где совершалось оплакивание мучеников веры.

Погода уже становилась жаркой. Внутри у него все пересохло, он был словно в бреду. Услышав траурные вопли, вошел и оказался в толпе рыдающих; и вскоре, нисколько не вникая в смысл траурных причитаний толстого шейха на кафедре, а чувствуя только, что этот голос мучает его, сам принялся плакать.

Сначала он плакал вместе со всеми, потом его плач отделился от общих рыданий. Он плакал не потому, что слушал историю гибели праведников, и не потому, что плакали все, – нет, это было, как будто прорвался давно созревший нарыв. А по дороге домой сильное желание завладело им и не отпускало его – ни дома, когда он старался не смотреть на жену, ни во дворе, куда он выходил вымыть в бассейне руки и ноги, ни когда лежал, уставившись в темноту, и тщетно пытался заснуть; к неотступному желанию примешивалась горечь, она мучила его, а соседство жены вызывало в нем только острое чувство отчуждения, он поневоле представлял себе все, что бывало между ними прежде, а она была здесь, совсем рядом, но не звала его, не искала больше их близости. Он не находил покоя, пока наконец не получил облегчения, обратившись за помощью к самому себе и пустив в ход руки. Дыхание жены стало неслышным. Глубокая тишина стояла в комнате, и он чувствовал, что в этой тишине кто-то смотрит на него и слушает, и раньше тоже так было; но теперь это уже не смущало его, он больше не стыдился и своего недавнего плача – все это уже не несло в себе осуждения. Он теперь изменился, и все это ничего для него не значило, потому что все это не имело отношения к его открытию, к тому, что он только что нашел для себя и что уже никогда не потеряет. Это – его и только его, он сам по себе и не нуждается ни в ком, ни от кого не зависит. Он сам заменит для себя всех прочих, а все, что вне его, – чужое, а внутри него – он сам, единственно близкий, и этой близости для него достаточно.

Наутро, когда он проснулся, эта близость осталась где-то между сном и пробуждением, а вместо нее были тревога и сомнение – было это или нет? А когда жена, свернув постель, посмотрела на него, он без страха встретил ее взгляд. Еще вчера он пришел бы в трепет, но сегодня было не то, что вчера. Теперь его уже не бросало в дрожь от взгляда жены, и он, несмотря на все свое смятение (оно хоть и утихло, но все же не совсем прошло), выдержал этот взгляд. Проглотил слюну и выдержал этот взгляд, который должен был уничтожить его, и даже попытался в ответ презрительно посмотреть на жену.

Он продолжал держаться, а жена становилась все холоднее и постоянно выказывала ему свое равнодушие. Он сжимался и уходил в себя и чувствовал, как в нем что-то растет, но не расходится во все стороны, а неизменно устремляется в одну точку. И он по-прежнему искал утешения у себя самого, искал и находил; и в это время в его воображении не возникало ничего, даже тень его собственного лица не мелькала перед его мысленным взором. Он содрогался и успокаивался, облегченный, потом приходил в себя и понимал, что с ним только что произошло.

Однажды вечером на базаре он увидел, как продают букеты нераспустившихся роз (букеты лежали в тазу с водой). Он подошел и понюхал их. Он вдыхал аромат цветов, смешанный с терпким запахом зеленых листочков, и тоска по чему-то неведомому охватывала его. Он нюхал цветы и торговался с продавцом, прекрасно зная, что у него нет денег на эту покупку, и впервые болезненно ощутил их отсутствие.

На другой день он украдкой сунул в карман серебряную сахарницу – свадебный подарок, – вынес из дома и продал. Это дало ему не только необходимые деньги – он испытал наслаждение, когда жена посетовала на пропажу сахарницы. Главная же его радость заключалась в том, что нашелся новый способ мучить жену, а это и было теперь его неизменным желанием; а еще – в том, что он снова смог сам, не обращаясь ни к кому, найти источник доходов.

Теперь он не считал нужным скрывать то, что вначале делал тайком. Он стал другим, и теперь ему не было нужды таиться и прятаться, наоборот, ему нравилось делать это напоказ или нарочно подстраивать так, чтобы это было замечено, – это и был его способ изводить и делать назло.

Он ослабел, сердце стало биться неровно; всякий раз, глядя в зеркало, он, увлеченный созерцанием себя в его осколках, испытывал удовольствие не только оттого, что видит свои глаза, но и оттого, что на всем лежит печать болезни. Он по-прежнему развлекался рукой, и сила его таяла; он мало ел и много лежал, хотя засыпал с трудом и ненадолго. Он радовался и наслаждался, продавая вещи, и видел, что жена становится все раздражительнее, а жалобы ее – все горше; чувствовал, что приближается какая-то развязка, хоть и не верил всерьез, что она действительно наступит. Ему казалось, что его одиночество терпит ущерб из-за того, что жена по-прежнему остается рядом, да еще и, как он ни старается мучить и оскорблять ее, стоит на своем и мужественно все переносит.

Однажды днем он остался дома (жена ушла отнести шитье заказчице); окно было занавешено от солнечного света, а он лежал в одиночестве и размышлял. Зашла тетка проведать его. Она спросила о жене. Он хорошо знал, что скажет тетка, если он притворится, будто не знает, где жена. Он так и поступил, и тетка сказала то, что он предполагал. Она сказала:

– Сиди-сиди дома, а она пусть себе ходит, куда душе угодно.

Он смотрел, как тетка, поднявшись, готовит себе кальян, и слушал, как она приговаривает:

– Так вот ни слова и не скажи, а от нее все глотай. Он не хотел слышать, но слушал.

– Ты сам рассуди, отчего ты так хвораешь?

Он смотрел, как тетка, усевшись, затягивается, и слушал, как в промежутках между посасываниями трубочки кальяна, заставлявшими булькать воду в колбе, она говорит:

– С первого дня, как она вошла в твой дом, я это говорила – да она, бедная, и сама знала, – говорила я твоей матери, говорила, но эта ведьма уж так перед тобой вертелась, так сладко пела, что ты совсем ей рабом стал. Ослиным мозгом тебя накормила! Ты все думаешь, думаешь. Рабом стал. Присушила она тебя.

Он смотрел, как булькает вода в прозрачной колбе, а в узком горлышке клубится и потом сгущается дым, и слушал.

– Откуда ты знаешь, где она сейчас, кого тешит? Не видишь, не слышишь ничего. Вот где она сейчас? Ну скажи! Откуда ты знаешь, когда тебя дома нет, кто к ней приходит? Откуда ты знаешь, когда ты дома сидишь, куда она ходит, к кому?

Он уже не слышал тетку, а вслушивался в себя и слышал – или видел (потому что все в нем смешалось, и он сам не понимал, слышит ли он, видит или говорит), – что вот ведь Азиз несколько раз приходил к ней, хоть она каждый раз и говорила, что он пришел навестить его. И тогда он услышал – или, может, хотел услышать, или сказать, или увидеть, – что она «с Азизом спуталась»; кажется, он так и сказал. Сказал?… Он взглянул на тетку и увидел, как поднимает она крышку кальяна и дует в трубочку. Дым, скопившийся в узком горлышке, выбился наружу. Он слушал, не понимая.

– Чем она тебя опоила, что ты гордость позабыл?

После этого он уже ничего не слышал, но теперь он все понимал; он не слышал ничего, потому что был полностью захвачен тем, что только что открыл или сам придумал: теперь он знал, что ему думать, и стал думать, что навестить его было только предлогом для встречи с его женой, и стал представлять себе, что они делали и говорили, когда его не было. Ему нравилось так думать, и он уже не вспоминал, говорила ему жена о посещениях Азиза или не говорила, главное – что она попрекала его Азизом, ставила ему Азиза в пример. И он про себя оскорблял жену, говорил, что она подлая и спуталась с Азизом; а разве нет? разве все они, и Азиз в том числе, не были все вместе вне того обретенного им мира, где был только он сам?

Когда жена возвратилась, он ей сказал:

– Если еще хоть раз нога Азиза будет в моем доме, я ему все кости переломаю.

Он произнес это очень отчетливо, горячо и твердо. Но жена взглянула на него, презрительно скривилась и отрезала:

– Иди отсюда! Мой дом, мой дом! Чем болтать целый день, встань, пойди заработай на хлеб, ты, лежебока.

Он сразу сник, обессилел и понял, что опять должен замкнуться в себе, что он опять оказался униженным; он подумал, что «ты, лежебока» и «пойди заработай на хлеб» – это разные вещи и надо сделать вид, будто он не слышал этого «лежебока», хоть оно и задело его (да, задело, хоть он и уверил себя, что это ложь), и надо притвориться, что рассердился на «пойди заработай на хлеб», и сказать: «А то, что я всегда как осел надрывался, это не в счет?» Но сказал совсем другое:

– А этот вот, – он выругался, – нарочно меня спихнул, чтоб я вам не мешал.

А ведь это уже не тетка с ним была, и он не знал, сказал он это вслух или нет, но на самом деле был уверен, что сказал и что перед ним жена, его жена. Он замолчал. В молчании его злоба так нагнеталась, что он готов был взорваться. Ну вот. Он задрожал и не понимал, а потом ему показалось, что жена заплакала; он не понимал, действительно это так или нет, а потом решил, что это так. И тогда наступил конец.

6

Жена сказала:

– Надо было мне раньше от тебя избавиться. Проклят будь тот час, когда я – чтоб язык у меня отсох! – сказала «да».

А «нет» сказал теперь он, муж. А она продолжала:

– Подумать жалко, сколько лет жизни я из-за тебя погубила. Да ничего! Мир ведь не спичечный коробок! Ты, несчастный, иди о себе подумай, чтоб не умереть одному от голода и нужды, чтоб для людей посмешищем не стать.

Потом он вышел из брачной конторы. Его огорчало только то, что он не видел жену плачущей. Но все равно он был уверен, всей душой верил, нисколько не сомневался и хотел верить, что жена останется навсегда одинокой, безмужней и когда-нибудь, одряхлевшая и полуживая, подойдет к его дому за подаянием.

Он пришел домой. В комнате была только старая, рваная и грязная одежда и другие остатки ушедшей в прошлое жизни. Он от всего сердца порадовался судьбе, постигшей жену, запер дверь и спокойно уснул посреди пустой комнаты.

* * *

Чистое дыхание утра разбудило его. Вчера он уснул после полудня и проспал допоздна. Вечером он встал в темноте, умылся, вернулся в комнату и зажег лампу. Тут он почувствовал, как душно в его комнате. Ветерок, задувавший из уличного окна, был уже по-летнему теплый, и он перенес свою постель на крышу.

Лежа на крыше, он смотрел, как падают звезды, прочерчивая светящиеся пути в своем быстролетном падении, смотрел на эти бесчисленные ночные маяки, а легкий ночной ветерок касался его обнаженного тела. Ночь скрыла крыши домов, приглушила голоса, и он остался наедине с опрокинутым шатром искрящихся миров… И вот чистое дыхание утра разбудило его. Звезды уже исчезли, над ним была только чистота утреннего неба. И взгляд его был, казалось, недостаточно быстрым, чтобы сразу достичь предела этой высоты: сколько он ни всматривался, взгляд уходил все дальше, выше, еще выше, в пустоту.

Вдруг по небу, ныряя, пролетели голуби. Полет их был очень красив. Небо постепенно светлело, взмахивающие крылья золотились на солнце, и он уже не видел ничего, кроме птиц, ныряющих в распростертой над ним глубине. Он так загляделся, что не заметил, как начался день; очнулся, когда весь покрылся потом и солнце уже слепило глаза.

Голуби уже улетели. Но призраки их остались.

Несколько дней, открывая глаза после пробуждения, он видел полет голубей. Он смотрел, как они беззаботно кружатся в небе, а потом, когда солнце поднималось выше, спускался с крыши. И тогда он видел кошку. Кошка потягивалась и тотчас шарахалась от него.

Потом дни стали совсем жаркими, и тогда хозяин дома сказал ему, что соседи не хотят, чтобы он спал на крыше: раз у него нет жены, он не должен смущать других. А потом он прямо сказал, что ему нельзя спать на крыше. И еще сказал, что с тех пор, как он живет без жены, соседи стали беспокоиться, потому что у них есть жены, взрослые дочери, а он по целым дням остается дома. А потом хозяин сказал, что он уже давно не платит за комнату и не видно, чтобы он где-нибудь работал.

Он обещал заплатить, но хозяин все равно попросил его не спать ночью на крыше.

Жаркими ночами в комнате стояло непрерывное зудение комаров; он лежал в полусне и не мог понять, спит он или бодрствует. Иногда ему казалось, что спит, но он понимал, что раз он думает об этом, значит, на самом деле не спит; иногда ему удавалось выйти из этого состояния, иногда – нет, и тогда он маялся и делал рукой все то же и старался не слышать, как скребется в дверь кошка. А потом наступало утро – утро без золотистых голубей, а перед этим утром не опускалась над ним звездная ночь.

Удовольствие, получаемое им от себя, постепенно притуплялось, сменяясь головокружением; сознание его все сужалось, мысли становились неподвижными и однообразными. Жара увеличивалась, и все тяжелее становилось проводить ночи в комнате. Однажды, когда хозяин потребовал внести просроченную плату за комнату, он не выдержал и взорвался. Он набросился на хозяина с бранью и так кричал, что соседи повыбегали из своих комнат. Хозяин, обозленный, ушел с угрозами, а он остался в недоумении: оказывается, от него все еще чего-то хотят. Не могут оставить в покое, сначала прогнали с крыши в комнату, а теперь и из комнаты грозятся выгнать.

С этого дня обращение с ним людей изменилось. Лавочники просто не замечали его, а если замечали, насмехались над ним; соседские дети окружали и начинали глазеть на него, а потом неожиданно с хохотом и визгом разбегались. В тот день, когда он впервые услышал, как его называют сумасшедшим, он в гневе и отчаянье закрылся у себя в комнате и там думал о том, что все люди, все вокруг – его враги. Потом рассмотрел в зеркале свой язык, веки и белки глаз, потом сел в углу. Хотелось есть… Незаметно заснул. Проснулся он среди ночи. Было душно. Он высунулся в окно. Горячий ночной ветер коснулся его влажного от пота лба. Вдалеке, внизу, светился фонарь, нависший над уличной мостовой. Улица была пуста, издалека доносились звуки чьих-то шагов. Он посмотрел вверх. В просвете между высокими стенами, тянувшимися по обе стороны улицы, было видно небо; звезды выглядывали из-за разорванных летних облаков, казалось, тоже источавших жару. Шаги не смолкали, но никто не показывался. Он смотрел и думал – неужели он и вправду сошел с ума!

Он выспался днем и теперь, лежа без сна в душной комнате, впервые с удивлением обнаружил, что тяготится своим одиночеством. Несколько раз ему приходило на ум прибегнуть к своему способу – насладиться в одиночку, но он был слишком измотан и опустошен.

Он думал о жене, думал о кошке, и обеих ненавидел, и все глубже погружался в бред. Когда рассвело, он еще не спал. В мягком утреннем свете видны были верхние ряды кирпичей противоположной стены. Он встал, прошелся по комнате, выпил воды и снова выглянул в окно. Он подумал о голубях – и увидел их. Тут он почувствовал, как устал после бессонной ночи, и наконец сон сморил его.

Когда он проснулся, стояла жара и голубей уже не было. Он открыл глаза, и ему показалось, что он и не засыпал. В голове крутились все те же знакомые мысли. Внезапно он решил купить клетку.

Он вышел и воротился уже с птичьей клеткой. От базара до дома он шагал очень быстро, и ему было радостно. Дома он вешал клетку то в один угол, то в другой, отходил и смотрел, хорошо ли висит, потом снова перевешивал, пока наконец не остался доволен. Клетка была пуста, а кошка, сидя на пороге, неподвижно смотрела на нее. Еще только собираясь повесить клетку, он сразу же увидел кошку. Он топнул ногой и выругался. Кошка отбежала. Тогда он закрыл дверь и повесил клетку. Потом посмотрел на нее из разных углов комнаты и остался доволен. Клетка раскачивалась, то ли от ветра, то ли от того, что он качнул ее, когда вешал.

Прошло несколько дней, прежде чем он смог осуществить свой замысел. Каждое утро он, оставаясь в комнате, считал, сколько соседей спустилось вниз, а сам пока неторопливо крошил хлеб. Убедившись, что на крыше никого нет, он поднимался наверх. На крыше были разбросаны соседские постели, свернутые или расстеленные. Он рассыпал крошки и следил за полетом голубей, а потом, чтобы не отпугивать птиц, отходил в уголок и ждал, когда они спустятся клевать хлеб.

Голуби летели, а он вспоминал, как в детстве мать поколотила его за то, что он гонял голубей. Тогда же он услышал от матери, что гонять голубей грешно, потому что непорочность голубей видна снизу [7]; но сколько он ни всматривался, ничего не мог у них разглядеть. Он прислонялся к свернутым постелям и вдыхал запахи чужих снов и чужих женщин; а спустившись вниз, обычно натыкался на кошку, и тогда он страшился будущего, хотя еще не решался ни на что определенное.

Кошка теперь не оставалась при нем, а только иногда заходила в комнату и все обнюхивала, а он со страхом думал, что должен и с ней что-то сделать. Постепенно голуби привыкли к нему. Как только он, поднявшись на крышу, рассыпал накрошенный хлеб, они в ныряющем полете слетали к нему и садились на крышу совсем близко от него. Он следил за ними, примеривался – и наконец поймал одного. Голубь был белым и чистым. Он держал его, дрожа и задыхаясь от возбуждения. Потом спустился с голубем вниз, посадил его в клетку, закрыл дверь, чтобы не вошла кошка, и, стоя возле клетки, смотрел, как голубь семенит мелкими и частыми шажками, словно ища выход. А он наслаждался, глядя на это.

Ему было радостно, и от радости он подошел к зеркалу. Он увидел прояснившееся лицо, пробившуюся бороду, растрепанные волосы и настороженный взгляд. Лицо раздваивалось трещиной, и половинки его были очень знакомыми. Он заснул.

Пробуждение было настоящим пробуждением. Оно несло не опустошенность, не смутное ожидание, не безразличие, а радостное возбуждение от достижения желаемого и от сознания превосходства. Время было за полдень. Он нашел остатки сухого хлеба и сыра, показавшиеся ему уже негодными. Часть хлеба он размочил и положил перед голубем. И ушел из дома. Во дворе стояла тишина, словно все уснули от жары. На улицах было жарко и пустынно. Страдая от голода и жажды, он пришел к теткиному дому. Тетка сразу же проснулась, ласково встретила его и поставила перед ним большую чашку с сэркешире [8]. Он был голоден и хотел попросить у тетки денег, но ее сочувственные взгляды были ему неприятны, потому что он не хотел, чтобы его жалели. А тетка выказывала такое сочувствие, что он, не дожидаясь ее вопроса, сказал, что хорошо пообедал; взаймы тоже раздумал брать и ушел. Вернувшись домой, доел хлеб и сыр.

Вечером он пришел к своему бывшему мастеру и попросил работы. Мастер спросил:

– Поправился?

– Все в порядке.

Мастер посмотрел на него и сказал:

– Борода отросла.

Он бессознательно провел рукой по лицу. Мастер сказал:

– Ладно. Завтра выходи, – а сам все смотрел на него. Он отметил про себя, что, пока говорил с мастером,

остальные рабочие молча наблюдали за ним. Он ушел.

По дороге домой мысль об их странном поведении преследовала его. Он даже подумал было вовсе не выходить завтра на работу, чтобы не видеться с ними. Но потом счел эту мысль пустой и мелкой.

Возвратившись домой, подошел к голубю и долго смотрел, как белеют его перья в темноте комнаты. Потом зажег лампу. Очень хотелось есть, но у него ничего не было.