Пирамида

– Джеки Уильямс в Оксфорд не поедет, даже если окажется, что у него есть мозги, в чем я очень сомневаюсь. Сразу пойдет в бизнес. Так у них водится. Денег-то у него хватит его отправить, да зачем ему? А бедная мисс Долиш надрывается...

Тут папу прорвало.

– И вовсе ей это не нужно, – сказал он резко. – Да на одни проценты с того, что она вложила в его дело, она могла бы жить, как... в Борнмуте [34] могла бы жить, если бы хотела.

Мне стало скучно.

– Зато сегодня ей повезло. И на том спасибо. Правда, непонятно, почему молочник не остановился...

– Повезло? – сказал папа. – Повезло?

И мама – эхом:

– Повезло?

Они переглянулись, потом посмотрели на меня.

– Но она могла же застрять. У меня час заняла дорога. И если б не подоспел Генри... Да что такое?

Они снова смотрели друг на друга, мама с хитрой усмешкой.

– Оливер, детка, – сказала мама нежно. – Ты, конечно... Но тебя ведь давно не было. Все про нее знают – в том числе и молочник. Она была в ста метрах от перекрестка в лесу, да?

– Там телефон-автомат, – буркнул папа. – Она ему звонила.

Я отпихнул стул.

– Господи! Ну и ну!

– И никакого везения.

– Почему же она мне не могла сказать! То есть я-то, я же...

Мама громко расхохоталась. Потом стихла.

– Бедняжка, – вздохнула она. – Она от него хочет единственного – хоть капли внимания.

У меня все оборвалось внутри. Поздно, позже, чем у всех по соседству, кусочки – старые, новые – сложились в картинку у меня в голове. Я так и стоял с открытым ртом. Мне нечего было сказать. Но что-то они увидели в моем застывшем лице, потому что папа протянул руку – неловко – и положил на мой рукав.

– Мы совсем забыли, как много она для тебя значит, Оливер. Но понимаешь, сынок, с этими телефонами – она и раньше это делала.

Папин жест так не вязался с принятой у нас сдержанностью, что я перекосился и встал. Буркнул:

– Ну, если у нее хватает денег...

– Ах, – сказала мама загадочно. – Не в деньгах счастье. Когда-нибудь ты поймешь, Оливер.

Я остался в недоумении. При всей запутанности моих чувств, в последних маминых словах я смутно уловил некоторое противоречие с тем, что она говорила сначала. И впервые я понял, что она не только моя мама. Но еще и женщина. Это открытие совершенно сбивало меня с толку. Я стоял посреди прихожей, в перчатках, в шарфе, одним концом заброшенном на спину, и терзался от униженья, обиды, от какой-то боязни рампы: все мы выставлены на всеобщее обозрение, все друг на друге паразитируем, все мы ряженые и стесняемся своего маскарада. Я открыл входную дверь, убегая от маминой проницательности. А когда закрывал, услышал ее недодушенный смешок:

– Интересно, что она еще сочинит после телефонов-автоматов?

И теперь, когда мама мне присылала «Стилборнский вестник», я прилежно его изучал. И действительно, я узнал не только, что за органом была мисс К.С. Долиш, но на другой странице мисс К.С. Долиш облагалась штрафом в размере пяти фунтов, а потом и в размере десяти. Приезжая домой на каникулы, я видел иногда – но стараясь держаться подальше, – как она идет от гаража к дому походкой, бледно напоминающей о былой пружинистости. Я видел мрачность лица, сведенный рот, застывший взгляд.

– Бедняжка, – механически приговаривала мама.

Очевидно потеряв к ней всякий интерес. Как та давно умершая Офелия с полной шляпой листвы, Пружинка стала стилборнской чудачкой, с которой сжились и смирились. В конце концов я прочитал, что мисс К.С. Долиш вызвана ответчицей по делу о несоблюдении правил дорожного движения. Сама она не пострадала, но кто-то пострадал. Я читал речь судьи: он учитывает то-то и то-то; «но все мы не молодеем, и в собственных же интересах мисс Долиш» и т. д. и т. п. Он вынужден лишить ее водительских прав сроком на пять лет.

Я читал, сидя на подоконнике, шпиль университетской церкви вытянулся передо мной. Помню, как цинично я усмехался. Кажется, идея телефона-автомата себя исчерпала? Пришлось придумать что-то новенькое? Но тут она, пожалуй, перестаралась. В последний раз привлекла к себе внимание, думал я в своей невинности. Я был химик, не биолог. Только уже собираясь в Оксфорд перед последним курсом, я наконец понял все.

Осень стояла жаркая, в кои-то веки у нас бабье лето. Догорали штокрозы. Охраняя наш вход, они свешивали с почти черных стеблей красно тлеющие головки. Газон посреди Площади тоже весь почернел, и некоторые травинки вскидывались и потрескивали, когда на них наступали. Мама суетилась на кухне, собирая ужин. А так в доме не раздавалось ни звука. Папа задерживался в аптеке, и гостиная была в моем полном распоряжении. Я слышал, как Пружинка наяривает в церкви безупречно скучное соло на органе. Я стоял посреди наших кресел и чашечек, слушал, смотрел. Вот орган умолк, и почти тотчас Пружинка прошла по ту сторону Площади, вошла к себе. Я радовался, что она благополучно исчезла и я не рискую на нее напороться. Площадь свободна. Можно спокойно выйти.

Дверь ее дома открылась. Пружинка вышла, держась особенно прямо. В вельветовой шляпе набекрень на жидких волосах. Прикрыла за собой дверь, не глядя натянула перчатки. Лицо спокойное, улыбающееся. Повернула налево, пошла по мостовой к гаражу Генри. Не глядя ни направо, ни налево. Было так тихо, что я слышал цоканье туфель по камню. Я смотрел, смотрел, пока она не скрылась за ратушей.

Меня ломало, корежило, подмывало бежать – тем не менее я захлопнул дверь гостиной, потом прокрался обратно, мимо кухни, в сад, между яблонь – в свой укромный уголок. Я смотрел, смотрел – я старался на чем-нибудь сосредоточить взгляд, чтоб не видеть того, что отпечаталось на сетчатке. Во мне бушевал шквал, и казалось, что он снаружи, везде, что засохшая паутина и пауки среди кирпичей дрожат из-за него, из-за нее, из-за меня. Я слушал собственный, чужой голос:

– Нет. Нет. Ох нет. Нет. Нет...

А сам уже знал, что это выжжется во мне навсегда, пожизненным невытравимым тавром: шагающая по мостовой Пружинка, мощные груди, жирный живот, неуклюже перекатывающиеся ляжки. Пружинка со спокойной улыбкой, в шляпе, перчатках, плоских туфлях, и больше на ней – ничего.

* * *

После этого Пружинка исчезла. Дом стоял себе как всегда, малолитражка стояла у гаража Генри – мытая, сверкающая. О Пружинке не упоминали. Она стала одной из тех, от кого дружно отворачивался Стилборн. Так бы мне толком и не узнать, что с ней происходило все эти годы, если б я не задал прямой – наглый – вопрос. Было это в конце последнего ежегодного визита родителей ко мне в Оксфорд. После чая, когда мы мучительно добивали время, медлившее между этой процедурой и отходом поезда. Как всегда – хотя очень им радовался, – я впал в немоту, и мы все трое не знали, что бы еще сказать. Мы поглядывали друг на друга через пропасть лет и несхожего опыта. Конечно, только неловкость тягучей паузы и побудила меня завести этот разговор.

– Да, кстати, мама, а как Пружинка? Я в последний раз ее что-то не видел.

Снова повисло молчание. Папа старательно набивал трубку, вплотную приблизя к ней толстые очки.

– Она заболела, – мама выразилась деликатно и сдержанно, – ну, знаешь... Ей пришлось уехать.

Они быстро переглянулись.

– Неприятная история. – Папа сосредоточенно зажигал спичку. – Очень неприятная история.

Мама прихлопнула рот кружевным платочком.

– Бедняжка, – сказала она.

Молчанье тянулось, сгущалось. Да и что тут скажешь?

* * *

И однако мне суждено было еще раз увидеть Пружинку, правда уже через много лет. Наступила война, потом мир. И вот после долгих мирных лет я поехал с семьей – уговаривать маму не жить одной во флигеле, а перебраться к нам. Но ни мне, ни жене не удавалось сладить с ее истериками и слезами. Я чувствовал, как тяжело это детям, и старался ее успокоить.

– Все эти кошки, – сказала мама, утирая глаза. – Ты же знаешь, я не выношу кошек.

– Ну, не обращай внимания.

– Тебе легко говорить. Нет, надо ей сказать. Столько их развела. Всю ночь торчит на улице: «Кис-кис-кис, поди сюда, к мамочке! А где молочко?..» Я глаз не смыкаю...

– Кто это развел столько кошек, мама?

– Она. Мисс Долиш, – рассердилась мама. – Просто сил нет терпеть эту женщину.

– Пружинка!

– Поди скажи ей насчет кошек, Оливер! Я просто больше не могу!

– Пружинка! Так она вернулась? Я думал... я думал, она...

– Конечно вернулась. Давно уже. Ты бы сказал ей, Оливер.

– Но мы же уезжаем буквально на днях...

Мама разразилась слезами.

– Нет, ты должен с ней поговорить! Отца не успели похоронить... Все вокруг ими кишит! А если они сюда повадятся...

Я потрепал ее по плечу – неуклюже и так похоже на папу, что поскорей отдернул руку.

– Ладно, мама. Я пойду с ней поговорю.

– И вообще. Ты же всегда так...

– Знаю, мамочка, милая. Я ее обожаю.

Я вышел и стоял на Площади, собираясь с духом. Марк обстреливал из пулемета Софи, занятую разбрасыванием маргариток и не обращавшую на него никакого внимания. Но при виде меня они бегом бросились ко мне. Я обоих взял за руки и прошел к двери рядом с эркером. Она была открыта, мы вошли и стояли в прихожей. Я постучал в дверь музыкальной комнаты и не дождался ответа. Но дверь во двор тоже была открыта. Мы вошли туда, и я жадно глотнул вольного воздуха. Из-за кошек, попугайчиков и канареек и без того затхлый дом провонял уж совсем невозможно. Злонамеренного вида котяра скользнул мимо нас в дом, и сразу же я услышал шипенье и шерстистое шмяканье битвы.

Пружинка медленно брела по садовой тропе, она казалась шире, чем эта тропа, – стала совсем квадратная. Вельветовая шляпа по-прежнему кренилась на жидких волосах, галстук надвое рассек необозримый простор. Остановилась в двух шагах и разглядывала нас, всех троих.

– Здравствуйте, мисс Долиш. Вы меня не узнаете?

– Старина Ктотэм. Твои?

– Да, это Марк, это Софи. Ну как вы, мисс Долиш?

– Пойдем в дом.

И пошла в прихожую. Мы двинулись следом, дети жались ко мне. Меня уже точило, что зря я это затеял. Пружинка уставилась на попугайчика, который не обращал на нее внимания, занятый собственным обольстительным образом в зеркале. Она причмокнула:

– Тце-тце-тце!

– Марк, Господи Боже, детка! При всех! Беги скорей домой.

Пружинка оглядела его с порога.

– А его этот мальчишка отличился на войне. Кто бы мог подумать, а?

– Да уж.

– Ну а ты, Ктотэм?

Я прикинул в уме.

– Мне, признаться, досталась очень мирная война. Приходилось, конечно, держать газ наготове. Но в ход пустить не пришлось.

Она вернулась к попугайчику.

– Тце-тце-тце!

– Вы очень полюбили животных, правда?

– А я и всегда любила, когда еще маленькая была, как твоя дочка. Знаешь, Ктотэм? Я строила из себя мальчишку, чтоб строить из себя ветеринара! Но конечно, куда мне было с моей музыкой время находить на зверюшек. Да и с этим жутким мальчишкой – как бы я их в доме стала держать?

Меня кольнула мысль, что время для нее спрессовалось. Но я рта не успел открыть. Она снова заговорила. В глазах мелькнул вызов.

– Я ведь долго болела. Серьезно болела. Ты знал, да?

Снова я сделался маленьким мальчиком с детской скрипочкой. И молча затряс головой. Вдруг рыхлые щеки дрогнули, просияло золото, она разразилась хохотом.

– Но сейчас-то мне лучше, гораздо, гораздо лучше!

Дочкина щека вжалась в мою ладонь. Но Пружинка уже перестала смеяться, нагнулась и погрозила паре свирепых глаз, горевших из темноты под лестницей.

– Гадкий, гадкий!

Кот скользнул мимо нас, за дверь. Пружинка распрямилась.

– Можешь себе представить? С ним хлопот как с ребенком. Всю ночь мне спать не дает, на улицу просится!

– А вы устройтесь, как Исаак Ньютон со своими кошками. Он им вырезал в двери дыры с откидной дощечкой – побольше для большой кошки и поменьше для маленькой.

Через несколько секунд до Пружинки дошло. Она колыхалась и завывала.

– И не надо будет вставать, чтоб его впустить.

Пружинка перестала смеяться.

– Генри сделает, – сказала она. – Он прекрасно вырежет дырку. Я попрошу Генри. Он придет и сам все сделает или кого-то из своих людей пришлет.

Я кивал, продвигаясь к двери.

– Ну ладно...

– А знаешь, он ведь до сих пор сам моет мою машину. В спецовке. Больше никого к ней не подпускает. – Она кивнула мне со значением. – Такая епитимья, понимаешь? И эта женщина – тоже епитимья. Генри понимает. Он все понимает, правда?

– Да. Да, конечно.

– Ну а другие... – Она глянула на дверь музыкальной комнаты, потом на Софи. – Дочь твоя уже начала играть?

– Нет еще пока. Но она очень любит музыку, да, Софи?

Дочь уткнулась в мою брючину, прячась от квадратной тети с рыхлыми щеками. Я зарылся пальцами в ее волосы, чувствуя хрупкость этой головы, этой шеи, задыхаясь от любви, твердо решаясь охранить, защитить, не отдать ее этой гиблой надутости, и чтоб была у меня настоящей женщиной, женой, матерью.

– Я называю твоего отца Ктотэм, потому что есть упражнения такие.

Я потоптался неловко.

– Ладно... Нам, наверно, пора...

– Ну тогда прощай, Ктотэм.

– Спасибо вам за все...

– Не стоит. Подумаешь, дело большое.

Она повернулась к саду. Остановилась, посмотрела на меня.

– А знаешь, Ктотэм? Если бы мне пришлось спасать из огня ребенка или попугайчика, я бы выбрала попугайчика.

– Я...

– Прощай. Думаю, мы больше никогда не увидимся.

Тяжко спустилась на две ступеньки. Я услышал, как плоские туфли шаркают по саду.

Никогда.

* * *

Тонна мрамора, арфа, каменная крошка, иммортели, беломраморный бордюр, громыхание органа в южном трансепте -

КЛАРА СЕСИЛИЯ ДОЛИШ

1890-1960

– и посреди органного грохота три слова мелкими буквами прямо у меня под ногами:

РАЙ – ЭТО МУЗЫКА

Я ужаснулся, поймав себя на неприличном смехе в таком месте. И, будто гигантский палец зацепил во мне важный нерв, я каждой жилкой почувствовал, откуда идет эта жуть. Тут, под землей, совсем рядом, как всегда в двух шагах, – это жалкое, жуткое, неиспользованное тело, с блеклыми кружевами и китайским лицом. Как проверка слуха такая, в результате которой все померкло, оставя только омерзение, оторопь ребячества и атавизма. Тени меня обступали и застили солнце. Я услышал собственный голос – как чужой, независимый от меня в своей попытке искренности:

– Я никогда тебя не любил! Никогда!

Но я стоял уже за церковной оградой, на газоне посреди Площади. И даже не сразу сообразил, как я сюда попал. Немолодой господин дал деру, будто опять испугался длинной пустоты между пустыми комнатами.

* * *

Хрустальный девичий хохоток выпорхнул из дома Уилсонов, снабженного теперь вывеской «Биржа труда». Тележка мороженщика прогрохотала мимо родительского флигеля, призывая к себе внимание с помощью мегафона. За колоннами ратуши двенадцать белых телевизионных теннисистов одинаково подавали двенадцать мячей. Оторопь моя прошла понемногу. И в уютно защищенном нутре проступало:

* * *

Я боялся тебя, я тебя ненавидел. Вот и все. Я обрадовался, когда узнал, что ты умерла.

* * *

Я прошел вперед, к ее дому. Входная дверь была не просто открыта, но, снятая с петель, прислонена к стене. Снизу вырезан четкий квадратик, прикрытый откидной дощечкой. Между входной дверью и ступеньками в сад рабочие густо запутали свои меловые следы. Я прошел к музыкальной комнате, поднял руку, чтобы постучать, спохватился. Распахнул дверь, она, громыхнув, прянула назад от стены. На грохот отозвался резкий бумажный постук на окне, за кисейной занавеской, – верней, где она раньше была. Я оторопело стоял, подняв руки. В паутине бессмысленно бились потертые крылья. Я кинулся сражаться с рамой. Но увечное созданье трепеща рухнуло на пол и застыло в неподвижности. Тень клавиатуры витала в пустой комнате, органные педали приходились над участком нестертого пола. Мой взгляд вернул восвояси, на высветленные пятна обоев, две коричневые фотографии. Дальше любоваться музыкальной комнатой мне не хотелось.

Я помешкал в прихожей, воображая длинный коридор наверху. Нет, нет. Хорошенького понемножку. Я быстро спустился по двум ступенькам и двором прошел в сад, под добрую защиту солнца. Работники Генри уже начали разбирать длинную стену, отделявшую лавровые кусты и ракитник от его разрастающегося бизнеса. Складывали ценный старый кирпич. Но в двух местах стена обвалилась от собственной тяжести, похоронив сорняки под грудами желтого цемента и красных осколков. Меня потянуло в глубь сада, где я никогда не был. И я пошел гаревой тропкой, теснимой подорожником и одуванчиками. Протиснулся между лаврами и очутился у речки. Эта часть сада оказалась прибрежной выгородкой с каменными ступеньками, незабудками, еще не зацветшей желтофиолью и медленной, плоской водой. На верхней ступеньке стояло виндзорское кресло. Хоть пауки оплели ножки, птицы изгадили сиденье, хоть порыжел и потрескался лак, кресло молча, неопровержимо свидетельствовало, что она тут сидела – может быть, каждый вечер – в последнее свое лето и осень, среди комаров и стрижей. Возле длинной стены против кресла были сложены кирпичи. И над ними стена вся закоптилась. Я оглядел кирпичи и понял, что это не просто невинный костер. Уже несколько зим поливало дождями обрывки, клочки, корешки; целые подгнившие переплеты все же позволяли прочесть: Брайткопф и Хартель, Аугенер, Макмиллан [35], Бузи и Хокс... и почти не горючие стопки «Мьюзикл таймс»...

Генри этого никогда бы не сделал. Эта музыка стоила хороших денег. Я заметил металлический блик, подцепил стальную планку, и моя догадка подтвердилась. Свинцовый грузик расплавился, но этот клинышек, обеспечивавший непереносимо точное тиканье, был опознаваем. Никогда бы Генри не стал сжигать метроном старого мистера Долиша, ценную антикварную вещь в лакированном футляре. Так же, подумал я, поймав на себе сверлящий сумрачный взгляд из травы, как не стал бы он расколошмачивать молотком на гипсовые обломки Бетховена. А трухлявый деревянный угол – видно, все, что осталось от фотографий и рамок...

Я сидел в ее кресле, уткнувшись локтями в колени, подбородком в ладони. Я не мог разобраться – к чему, к кому относятся мои чувства, да и в самих чувствах.

– Ну как, все осмотрели?

Генри стоял по ту сторону пролома – смуглое лицо, влажный взгляд, седые волосы, собранность, аккуратность. Я поднялся и начал неловко карабкаться по кирпичам.

– Вам помочь?

– Я сам, спасибо.

Бог о бок мы побрели обратно. Склоненные головы, руки стиснуты за спиной, медленный, траурный шаг.

– Это ты хорошо придумал, Генри, – насчет надписи.

Он не отвечал. Я посмотрел на него искоса.

– Почувствовать – это да, а пока до пониманья дойдет... Я такой.

Мы остановились и посмотрели друг другу в лицо.

– Можно сказать, Генри... можно сказать...

Можно сказать, что когда наконец она была спокойна и счастлива, когда у нее расправилось и улыбалось лицо, ее увезли и лечили до тех пор, пока хорошенько не вылечили и не сделали снова несчастной. Можно и так, например, сказать. А вообще – что тут скажешь.

– ... А-а, неважно.

Мы молча пошли дальше, сошли с бетона на мостовую. Я вынул деньги – уплатить за бензин – и поискал глазами бензинную леди. Она явилась, но Генри от нее отмахнулся.

– Разрешите, сэр. Нет, нет, ну что вы. Это же мне в удовольствие. Через столько лет с вами увиделся.

Взял деньги и пошел разменивать. Я стоял, разглядывал стертую мостовую, исписанную так мелко, так неразборчиво; я видел: ступни, мои в том числе, ступают, проходят. Вытянув ногу, я постучал своим живым носком, прислушался – топ, топ, топ, – и вдруг на меня нашло: да если бы я мог ссудить этот звук, собственное мое тело, мою возможность избирать будущее этим невидимым ступням, да я бы все отдал – все. И в ту же секунду я понял, что, как Генри, всегда за все плачу только по сходной цене.

– ... и девять пенсов, итого три фунта. Спасибо, сэр.

Я посмотрел ему в глаза, увидел в них собственное лицо.

– Прощай, Генри.

Он поднял руку, без слов. Я сел в свою машину исключительного качества, взял с места, проехал по Старому мосту и выехал на автостраду. Я старательно сосредоточился на руле.

Примечания

1

Моисеевич Бенно (1890-1963) – английский пианист, родом из России. (Прим. перев.)

2

Stilbourn – вымышленный город, название которого по звучанию ассоциируется со still-born – «мертворожденный».

3

Летное училище близ города Линкольна. (Прим. перев.)

4

Веллингтон Артур Уэлсли (1769-1852) – победитель Наполеона при Ватерлоо.

5

Amor vincit omnia – любовь побеждает все (лат., искаж.). (Прим. перев.)

6

J. H. S. – Jesus Hominum Salvator – Иисус Спаситель человечества (лат.). (Прим. перев.)

7

Доуленд Джон (1563-1626) – английский композитор, автор многих произведений для хора и голоса с оркестром. (Прим. перев.)

8

Литературная аллюзия: действие многих романов английского писателя Энтони Троллона (1815-1882) происходит в небольших вымышленных городах Барчестер и Омниум в графстве Барсетшир. Приблизительно в тех же местах У. Голдинг расположил и свой Стилборн.

9

Ситуэлл Эдит (1887-1964) – английская поэтесса, критик, прозаик. (Прим. перев.)

10

«Крошка Одри смеялась, смеялась, смеялась» – расхожая фраза 1930-х годов, пущенная в обращение благодаря не очень приличному анекдоту (Прим. перев.)

11

Бернарда Томас Джон (1845-1905) – известный филантроп, основавший множество детских приютов – так называемых Домов Барнардо. (Прим. перев.)

12

Лондонский музыкальный театр.

13

Воображаемое королевство в юго-восточной Европе, место действия рыцарских романов английского писателя Энтони Хоупа (1863-1933).

14

Дословно «Пожиратель мяса» (Beef Eater), прозвище английских королевских гвардейцев. (Прим. перев.)

15

У. Шекспир. «Двенадцатая ночь», II, 5.

16

Вероятнее всего, имеется в виду Айвер Новелло (1893-1951), знаменитый актер, композитор и драматург, который был очень популярен в Англии в предвоенные и послевоенные годы.

17

Имеется в виду пьеса английского драматурга Б. Томаса (1856-1914) «Тетка Чарлея» (1892).

18

Артистический район в юго-западной части Лондона. В XVII-XVIII вв. был застроен красивыми богатыми особняками.

19

Беннет Уильям Стерндейл (1816-1875) – английский пианист и композитор. (Прим. перев.)

20

Холст Густав Теодор (1874-1934) – английский композитор. (Прим. перев.)

21

Оратория Якоба Мендельсона-Бартольди (1809– 1847). (Прим. перев.)

22

Кор 5, 20. (Прим. перев.)

23

Нарицательное имя жителя Уэльса; ср. ирландец – «пэдди». (Прим. перев.)

24

Крейслер Фриц (1875-1962) – австрийский скрипач и композитор; Падеревский Игнацы Ян (1860-1941) – польский пианист и композитор; Корто Альфред (1877– 1962) – французский пианист и дирижер; Казальс Пабло (Касальс; 1876-1973) – испанский виолончелист и композитор. (Прим. перев.)

25

Оратория Якоба Мендельсона-Бартольди (1809-1847). (Прим. перев.)

26

Оратория Георга Фридриха Генделя (1685-1759). (Прим. перев.)

27

Станфорд Чарльз Вильерс (1852-1924) – английский композитор, дирижер, музыковед, обрабатывал народные песни, издавал сборники народных песен и баллад. (Прим. перев.)

28

Штайнер Якоб (1617-1683) – австрийский скрипичный мастер, придворный музыкант. (Прим. перев.)

29

Маттей Тобайес (1858-1945) – английский пианист, педагог, теоретик фортепианного искусства. (Прим. перев.)

30

Известный сборник церковных гимнов. Впервые издан в 1861 г. (Прим. перев.)

31

Концерн по производству технических резиновых изделий, в частности автопокрышек. Джон Бойд Данлоп (1840– 1921), изобретатель пневматических шин. (Прим. перев.)

32

Хесс Майра (1890-1965) – одна из виднейших английских пианисток (Прим. перев.)

33

Катнер Соломон (1902-1988) – английский пианист. Дебютировал в возрасте 8 лет, исполнив Первый концерт Чайковского (Прим. перев.)

34

Фешенебельный курорт на юге Англии. (Прим. перев.)

35

Имеются в виду музыкальные пособия, издаваемые лейпцигской фирмой «Брайткопф и Хартель», лондонской «Аугенер Лимитед»; упоминается также известный канадский композитор, органист и дирижер сэр Макмиллан Эрнест Кемпбелл (1893-1973).