Двойной язык

– Я ничего о Сократе не слышала.

– И всю жизнь жила у дороги в Дельфы! Непростительно.

Тут Ионид посмотрел на меня и заметно вздрогнул.

– Мое дорогое дитя! О чем я только думаю? Ты, наверное, валишься с ног. Увидимся завтра, когда ты отдохнешь. Прощай.

Вот так началась свобода. Было странно, что я, которой прежде было нечего делать и которая считала себя пленницей, теперь получила возможность делать все и считала себя свободной! Но самым странным и лишь медленно дававшим о себе знать было чувство, что я счастлива. Будто в раннем детстве, когда нельзя не быть счастливой, так как ничего дурного не предвидишь до тех пор, пока оно не случится. Ионид все-таки научил меня гекзаметрам и еще многим другим метрам. Но наедине ни с одним мужчиной, кроме него, я не оставалась. Приходил мужчина, обучавший меня говорить так, чтобы слышали все люди в зале. Он научил меня тем телодвижениям, которые сами – язык, и внятны там, куда голос не доносится. Другой мужчина обучал меня каллиграфии, с помощью которой я пишу это. Закутанная в покрывала, платки и шарфы, неузнаваемая, я ходила следом за Ионидом по улицам Дельфов, как послушная благовоспитанная жена ходит за мужем или девушка – за отцом. Мы осматривали храмы и сокровищницы – пустые сокровищницы; мы осматривали стадион и театр, улицы и закоулки; большие дома и малые, дома наслаждений, харчевни и гостиницы для паломников. Каждый день я проводила несколько часов в книгохранилище. Иногда туда заходили незнакомые мужчины и советовались с Персеем или глазели на бедняжку Хлою, которая позевывала, небрежно открыв лицо. Никто не смотрел на меня, закутанную фигуру, жадно читающую неразвернутый свиток. Для меня это было волшебством. Через некоторое время, когда я встречалась с Ионидом – а он приходил во Дворец Пифий почти каждый день, – он обращался ко мне в гекзаметрах и, наклонив голову, ждал ответа, чтобы оценить его. Сначала я очень стеснялась и лишь с трудом выдавливала из себя фразу, которая требовалась ему. Но он говорил: «Ну, давай же, давай! Полстроки или просто ам-тидди ам-там!» Потом я как-то попыталась объяснить, что дело не в том, что я не хочу или не понимаю, чего хочет он, а просто стесняюсь, – и вдруг впала в размер с той легкостью, с какой влезаешь в широкое платье, и он издал оглушительный крик, на который книгохранилище ответило эхом, а Персей выскочил из своей каморки. Ионид приветствовал меня торжественным жестом, точно победительницу:

– Великий шаг вперед!

После этого мы иногда вели гекзаметром долгие разговоры, и я начала не только говорить, но и думать этим метром. Не помню, упомянула ли я где-нибудь, что прежде пифия давала ответы в гекзаметрах. Ионид полагал, что были бы вопросы достаточно великими, а речь потечет сама собой. Мне очень хотелось ему угодить – как любой другой девушке. Я задумала избавиться от Хлои. Она была слишком уж хорошенькой. Когда я сказала об этом Иониду, он согласился. И мы ее продали, к величайшему ее облегчению. А я сама испытывала такое облегчение, что подарила ей меньшее из двух египетских ожерелий, которые прежде принадлежали матери моей матери. Сама я ведь не могла их носить. Но этим я возмутила Ионида.

– Во имя бога, с какой стати?

– Всякий раз, когда я смотрела на ее шею, сначала я представляла ожерелье на ней, а потом, как я ее душу.

– Ты имеешь ли хоть какое-то понятие о том, сколько стоит это ожерелье? Она могла бы купить за него свою свободу! А старый дурень, который купил ее, мог бы на нем разбогатеть, достань у него ума.

– Ее тут больше нет, и я хочу забыть о ней.

Ионид показал мне еще одно место. Не знаю, как его назвать. Думаю, голубятня будет ближе всего. Здание маленькое, потому что позади него пещера, так что нельзя знать, то ли ты под открытым небом – там, над крышей, то ли под землей в пещере. Пещеру очень сильно изменили. Он самыми выразительными словами внушал мне, что я не должна говорить о том, что видела. Никогда. Собственно говоря, думаю, он показал мне голубятню не потому, что мне было полезно узнать о ней, но потому, что хотел произвести на меня впечатление своим умом и важностью. О да, я уже немножко заглянула за Ионида, и поэтому он нравился мне только больше. Любая женщина чувствует себя увереннее с мужчиной – своим мужчиной, а если Ионид был чьим-либо мужчиной, то моим, – когда может заглянуть за него и в его мысли дальше, чем он полагает. В голубятне работало много мужчин – разумеется, рабов. Это было здание с большим числом приставных лестниц. Мы поднимались по ним всем, а поставлены они были так, что женщины, да и мужчины тоже, могли ими пользоваться, не выглядя непристойно снизу. Наверху было много клеток для голубей, и едва мы добрались до них в первый раз, как внутрь, зазвенев колокольчиком, впорхнула птица и опустилась на дно клетки. Ионидес сунул туда руку и снял с ее лапки крохотный свиток.

– Смирна. Через Эгейское море и Аттику. А, Аристон! Возьми его.

– Эта птица принесла весть из самой Азии?

– Да. Видишь ли, есть места, возможно, ты о них слышала. Они все еще хотят поддерживать связь с Дельфами. И настанет день…

– А о чем вести?

– Это тайна, юная госпожа. Но ты слышала про других оракулов, кроме нас? Додона, например?

– Конечно.

– Тегира, Делос, Патаре? Бранхиде, Кларос и Гриней? Сива в Африке?

– Весь путь сюда из Африки птица пролететь не может!

– Разумеется, нет. Всем вещам есть мера, как твой… наш бог сказал… говорит. Для этого понадобился бы феникс.

– Какие вести? От бога? Для чего?

– Может быть, цены на зерно. Что поделывают племена. Кто взял, кто отдал, кто вознесся, кто упал.

– Но бог же не нуждается в том, чтобы ему сообщали о происходящем?

– Скажем: напоминали. Интересная теологическая дилемма. Что нужно знать богу? В конце-то концов ему нужно знать, в чем заключается вопрос. Следовательно, ему нужно знать что-то. Следовательно, нет причины, из-за которой ему не нужно было бы знать, что происходит в Азии, или в Африке, или Ахайе… – Он помолчал. – Или в Риме.

– Понимаю.

Я полагала, что правда поняла.

– Не думаю, дитя. Тем не менее до пятидесяти лет избыток знаний тебе не угрожает.

– Но я же буду старухой!

– Пифия обычно бывала старухой. Но не такой, как наша первая госпожа. Ей около ста. Десять десятилетий. Судя по состоянию второй госпожи, думаю, процесс придется ускорить.

– Насколько?

– Ты согласна на сорок?

– Тридцать.

– Значит, тридцать. Ты и я согласимся между собой, что ожидающая третья госпожа станет второй госпожой, когда достигнет почтенного тридцатилетнего возраста. Первая, вторая, третья госпожа… знаешь, моя дорогая, когда я говорю про трех госпожей, у меня всегда такое чувство, будто я говорю об особо женолюбивом монархе или мне следовало сказать – гаремолюбивом? Сейчас, весь этот день, я, как ты, наверное, заметила, не в слишком благочестивом настроении. Правду сказать, бог обошелся с первой госпожой не слишком мягко, если не сказать – по-звериному. Он ее изнасиловал. Я смущаю тебя. Не обращай внимания, моя дорогая. Мы сделаем из вас честную троицу. А вот тут, между прочим, и чтобы переменить тему, Кастальский ключ. Тебе положено пить из него перед тем, как ты начнешь прорицать. Боюсь, он не всегда очень чист. Видишь домик, построенный над ним? Ты входишь туда, и маленький мальчик дает тебе испить из чаши, которая должна была бы быть золотой – той, которую принесла в дар святилищу Олимпиада [4] в благодарность за то, что родила сына. К несчастью, тогдашние твои земляки забрали ее вместе с другими безделушками вроде статуи Пифии литого золота в натуральную величину. История Дельф запечатлена в переплавках и изменениях материала чаши, из которой ты будешь пить. Как ты узнаешь, чаша, которой мы пользуемся теперь, деревянная и прикреплена к железной цепи. На ней вырезаны слова «Дар Додоны». Нет, я ошибся. Моя бедная память! Это же Кассритис! В Кастальском ключе ты совершаешь свои омовения. Его вода жутко холодная – бьет прямо из ледяного сердца горы и лишь с очень большой неохотой посвящена богу. Если ты поглядишь сейчас, то увидишь лишь слабую струйку. Вот почему на протяжении трех зимних месяцев прорицаний не бывает. Разумеется, если какой-нибудь героический властитель – фараон, например, или Митридат, пожелал бы получить ответ без промедления, гора на удивление умеет быть уступчивой. Этот год, кстати, праздничный – один на четыре года или восемь лет, согласно тому, что предскажет оракул в день весеннего равноденствия. Очень способствует туризму.

– Туризму?

– Компании путешественников приезжают осматривать наши… ваши достопримечательности. Боюсь, они поддерживают экономику на плаву, но ожидать их в зимние месяцы вряд ли стоит. Однако, смею сказать, мы, возможно, увидим первую великолепную бабочку весны примерно через месяц. Всегда некоторые появляются раньше.

Я далеко не сразу поняла, что «весенними бабочками» он называет туристов, этих чудаков-путешественников, которые хотят «посмотреть мир», по их выражению. Наиболее обычный путь – через Пелопоннес в Афины, потом назад в Коринф и через залив на нашем пароме. Вот так – и почти за месяц до весеннего солнцестояния – я впервые в жизни увидела римлянина. Небольшая толпа дельфийцев, казалось, следовала очень медленно за совсем уж небольшой группой мужчин. Ионид удерживал меня на месте, пока они не миновали нас, и прошептал мне на ухо слово «римлянин». Римлянин выглядел очень мирным и ничуть не угрожающе. На нем было очень сложное одеяние из белого полотна с пурпурной каймой по краю. На шее он не носил никаких украшений и был чисто выбрит – ни намека на бороду, – будто юноша, хотя он, несомненно, был уже в годах. Отливающие железом седые волосы были коротко подстрижены. Единственное украшение – золотой перстень-печатка у него на пальце. Дельфийский жрец Зевса что-то очень медленно говорил ему на незнакомом языке.

– Латынь, – сказал Ионид. – Язык с избытком грамматики и без литературы.

– А говорить по-гречески он умеет?

– Среди них только высокообразованные знают греческий. А Метелл далеко не образован. И, как ты видела, у него на губах играет улыбка. И она не сойдет с них, пока он не уедет из Греции. Они, римляне, восхищаются плодами нашего искусства и ремесел, но к нам, к нам самим, относятся с презрением. Это парадокс, который не перестает раздражать меня. Как ты видела, он улыбался людям вокруг. Для того лишь, чтобы скрыть свое презрение. Они сильны, только и всего. Меня, как кошмар, преследует мысль, что они завоюют мир. Некоторая толика коррупции необходима. Поскольку человеческие законы не могут быть идеальными, приходится ловчить и смотреть сквозь пальцы. А они этого не понимают. В некоторых областях мира господствует страсть к тому, что они там называют «честностью». Только народ, на нее претендующий, никогда не распространяет ее на другие народы. Евреи, например, или те же римляне. Их чиновники – или, во всяком случае, подавляющее большинство их – не дают и не берут взяток. Часто даже богач признается в суде виновным. Часто бедняк отпускается восвояси. Они не понимают, что там, где все люди берут взятки и дают их, нет ни взяточников, ни взяткодателей.

– Я не понимаю.

– Со временем поймешь.

О да, я поняла, и ждать мне пришлось недолго. Но об этом позже. Небольшая толпа, которая сопровождала Метелла и его проводника, скрылась следом за ними. Самым примечательным, подумала я, была почтительность, которую выказывали первые ряды, тогда как задние хихикали. Задние ряды толпы – вот где, если верить Иониду, можно кое-что узнать об истинной природе межнациональных отношений. О данном случае я могу сказать только, что, если судить по толпе, сопровождавшей Метелла, греки завидуют силе и достоинству римлян, но стараются при каждом удобном случае использовать их для греческих целей. Римляне нам не доверяют – и поступают очень мудро.

Именно во время этой прогулки мы пришли к храму Пещеры. Той Пещеры, где Аполлон вступил в бой с пифоном, драконом, которого, которую, которое и сразил. А сразив змея, забрал он оракул себе и назначил женщину Пифию, драконшу! – изрекать слова оракула. Должна сказать, что в богом переполненных Дельфах с их блеском, с их великолепием, как природным, так и созданным людьми, храм оракула производит давящее впечатление. Он воздвигнут в стороне, насколько это возможно в таком плотно застроенном месте. К тому же здание низкое – и кажется, что оно припало к земле перед прыжком. Когда впереди показался его портик, мы остановились, то есть сначала остановилась я, а Ионид уже после, когда заметил, что меня рядом с ним больше нет.

– Что случилось?

– Это оно?

– Да.

Что-то такое в нем было несомненно. Не могу описать точнее. Возможно, причиной был простой необъяснимый страх, будто портик постоянно являлся мне в кошмарах, хотя я твердо знала, что никогда прежде этого места не видела.

– Хочу домой.

– И разочаровать меня?

Так он знал! И точно римлянин был готов применить свою силу.

– Нет. Конечно, нет.

– Ты меня обезоруживаешь. Я хотел бы… но…

– Знаю. Тебе не нужно объяснять.

Мы помолчали, глядя на фасад.

– Так что же, госпожа?

– Разве ты не видишь, что я вся дрожу? И ничего не могу с собой поделать. Даже зубы стучат.

– Значит, я был прав.

– Я…

Внезапно я почувствовала, как мое тело само повернулось. И я побежала, но не сделала и двух шагов, как он схватил меня за запястье.

– Тогда тебе придется вернуться к родителям.

Какое-то время, не знаю какое, я старалась побороть дрожь. Мало-помалу его пальцы на моем запястье расслабились.

– Храбрая девочка!

Я засмеялась. Он отпустил мою руку.

– Так-то лучше. Если ты смеешься таким смехом, значит, ты победила.

– А бывает другой смех?

– О да!

– Он вышел из земли.

– Откуда же еще? Идем.

– Не ближе!

– Заставь себя сама. Я к тебе не прикоснусь.

Было мгновение, в течение которого я исследовала свой страх. Он был круглый, и плотный, и тяжелый – непреодолимость между мной и этим местом.

– Помни. Я полагаюсь на тебя.

Думается, все мужчины пускают в ход такие мелкие уловки, когда знают, что нащупали слабость в женщине. Это нечестно и, пожалуй, хотя не берусь судить, немужественно. Но с другой стороны, разве это может быть немужественным? Быть может, это слабость мужчин? Мужчины или женщины – мы мало что значим.

– Я готова.

Мы вместе пошли вперед. Дрожь прошла. Страх оставался, но к нему, не знаю как и отчего, примешивалось горе. Горе из-за женщин, сдается мне. Для них горе – музыкальный инструмент, на котором играют боги или мужчины. За портиком ступени вели вниз, но не очень далеко. Что-то вроде небольшого зала. И тусклый свет – но не только со стороны входа. Затем, примерно на половине спуска, я увидела два светильничка, горящих по сторонам ступеней.

– Спустись и остановись.

Послушно, приняв свой страх, я спустилась и остановилась у нижней ступени. Там светильников не было. Зал ничем не украшенный. И темный. Ну, не совсем темный, так как даже зимой и в тени гор вниз по лестнице просачивался дневной свет. Однако, благодаря его смутности, темнота просто определялась, обретала форму. Где яркость Аполлона – где Солнечный бог?

Теперь мои глаза немного свыклись с сумраком. Зал не был совсем уж пуст. В стене передо мной виднелся проем. Черный. Так значит, вот он – вход в адитон, в то место, где стоит треножник и трещина уходит в недра, откуда веет дыхание оракула, чтобы превратиться в дыхание Пифии на треножнике, когда она извивается и кричит в руках бога. Такова судьба маленькой Ариеки, которую никто не любил.

Наконец я повернулась и поднялась на улицу к Иониду.

– Ну?

– Я умру от ужаса.

– Они, знаешь ли, не умирают.

– Однако им разрывают рты.

– Фигурально выражаясь. Ты будешь самой почитаемой женщиной в Греции… во всем мире.

– Может быть, римляне обратятся за советом к оракулу.

– Уже обращались. По преданию, к оракулу обращались за советом в политических делах – какие союзы заключать, какие войны начинать или кончать. Говорят, будто такого рода прорицания, такого рода вопросы прекратились сотни лет назад. Это не правда. Просто подобные вопросы теперь задаются втайне. Зачем предоставлять своему врагу сведения, которые могут оказаться ему полезными? Человечество, видишь ли, извлекает уроки.

– Ты читал Геродота?

– Да, дитя, я читал Геродота. А что?

– Я думала о сокровищах. Все это золото! Хотя бы только золото, подаренное Крезом. Где его хранили?

– До того, как твои досточтимые этолийские – или я должен сказать фокийские? – предки забрали его, оно хранилось в этом первом зале. А также внизу в адитоне, а еще по обеим сторонам в помещениях, которых ты не видела. С обеих сторон портика гора разрыта. Там много помещений. Теперь в них живут хранители святынь, но когда-то их по обеим сторонам заполняли дары. В том числе и римлян. Должен сказать, что они, по-моему, были… скудны. Быть может, наши дорогие владыки не получали ответов, которых хотели, хотя что-то не верится.

Но мои мысли обратились к моей судьбе.

– Я страшусь этого дня.

– Думай о себе как о воине. Воине-герое – Фермопилы, Марафон, даже Саламин! Твой ужас – это ужас воина, который знает, что придет день, когда он должен будет посмотреть в лицо своему страху. Но пока этот день еще далек.

Жизнь продолжалась. Первая госпожа умерла, хотя, по словам Ионида, обнаружить это оказалось нелегко. Она уже много лет не ложилась в постель, а всегда сидела в своем кресле, выпрямившись, открыв блестящие невидящие глаза, сложив костлявые руки на коленях. Под конец она перестала есть и пить, и однажды прислужница слегка ее задела, она упала набок и – сказали мне – более или менее рассыпалась. Но после того, как вторая госпожа, которая теперь была первой госпожой, посетила покойницу, как того требовал обычай, а потом я, третья госпожа, которая теперь была второй госпожой, также совершила этот жутковатый обряд, жизнь вновь стала такой, какой была перед тем, с той только разницей, что теперь у меня были даже еще более роскошные покои, больше слуг и подарков, которые я ничем не заслужила.

Ионид сказал, что я должна принимать их.

– Они тебя ни к чему не обязывают, – сказал он. – Люди приносят свои дары не тебе, а истине. Истории о полуподжаренной рыбе и ребенке, исцеленном твоим прикосновением, были весьма и весьма приукрашены. Ты станешь богатой женщиной в своем собственном праве, моя дорогая. Выигрывает оракул. Известие о том, насколько ты подходишь, чтобы занять место посредницы между физической вселенной и духовным космосом, вызвало ливень даров от людей, которые сейчас не хотят задавать вопросы, но чувствуют, что это может им понадобиться. Цари, восседающие на шатких, как всегда, тронах, богатые дельцы, не уверенные в себе вожди партий, тираны и террористы. Речь же идет о будущем, и они, подобно всем нам, остальным грекам, обречены двигаться к нему спиной вперед туда, где кончаются все вопросы.

– Я бы желала…

– Чего? Говори же! Так необычно для нашей второй госпожи иметь собственное желание.

– Не важно.

– Я все еще твой опекун, и я настаиваю. Неужели, дитя, ты решила стать непослушной в первый раз?

– Я бы желала иметь родной дом. Каким мне представляется родной дом. То место внизу у моря не было родным домом ни для кого. Наверное, я подкидыш. Во мне нет ничего от моего отца, моего досточтимого отца. Родной дом. Место, где тебе рады, где есть люди, которые ждут тебя… с любовью. Вот то, чего я желала бы. Иметь родной дом.

– Ну а разве роль, которую тебе предстоит сыграть в истории народов, всего человечества, разве она не может его заменить?

– Конечно, нет. Начать с того, что я в это не верю, не верю, что какие-нибудь мои слова могут на кого-то повлиять.

– Твоим будет голос, а слова будут бога.

– Сказать тебе? Я молилась. Однажды, вне себя от стыда, и горя, и печали, я молилась. По-настоящему. Ты помнишь тот случай, так что я не стану ничего добавлять. Но боги покинули меня. Вернее, я видела, как они удалялись. Да, они были там. Но ко мне – из всех живущих людей – они повернулись спиной.

– Ты когда-нибудь слышала про Моисея?

– Про кого?

– Великого вождя евреев. Он дал им закон и религию и так далее. А также обряды. Он молил увидеть бога, но его бог – ни в какую. Видишь ли, он знал, что Моисей при виде его просто умрет. Ну как Семела и Зевс. А потому он поставил Моисея в расселине скалы, покрыл его своей рукою и прошел мимо; и все, что Моисей увидел, была задняя часть его бога. Однако он не покинул Моисея. Отнюдь.

– Они повернулись ко мне спиной.

– Так что ты увидела их задние части. Может, они покроют тебя своими руками, поставят в расщелину с оракулом и…

– Не говори этого!

– Ариека, уверяю тебя, ты взыскана среди женщин. Зачем это отрицать, скажи? Ты ведь Пифия… одна из Пифий, а я верховный жрец Аполлона. Мы можем говорить все, что захотим, а если кто-нибудь попробует жаловаться, скажем, что вдохновлены свыше.

Я сделала знак от дурного глаза.

– Дай бог, чтобы боги тебя не услышали.

– В полуденный час боги спят, если у них хватает ума. Однако я ощущаю весну. Еще месяц, и настанет время Вопросов. Хотя, какие звуки будет испускать эта стервозная жирная гусеница, известно только Аполлону. Она убивает себя медовыми пирожками. Придется нам снести ее к оракулу и сбросить со ступеней.

– Ионид Писистратид!

IV

Но у богов были другие планы. Новая первая госпожа умерла в эту самую ночь, захлебнувшись во сне своим храпом. Людям вовсе незачем знать слишком много о жизни и смерти Пифий. Они либо есть, либо их нет. Люди там, сами того не сознавая, привыкли говорить о двух госпожах, а теперь сознательно следили за собой и говорили просто госпожа, и те, кто был знаком с историей оракулов, восклицали, посмеиваясь: «Ну прямо как в старые добрые времена!» Добрые старые времена для оракула были, по самым скромным подсчетам, около шести тысяч лет назад. Помимо всего прочего, оставалось всего две недели между этой смертью и праздником весеннего солнцестояния с Играми и Вопросами, не говоря уж о сотне других вопросов и переноса моих немногих личных вещей из покоев второй госпожи в покои первой.

Я была в ужасе. И ужас был не этого мира. Что до этого мира, никакой особой разницы не наблюдалось. Я была плотно закутанной фигурой, теперь единственной женщиной в Дельфах, чье лицо никогда не открывалось. Я знала про слухи, что я моложе, чем все прежние первые госпожи, но насколько моложе, они не знали. Согласно официальному объяснению, я была девственница, а не замужняя женщина, живущая отдельно от мужа, и уже в годах – лет пятидесяти или около того. И воспоследовавший слух – бог уже явил знаки, что я избрана им. Свежий блистающий воздух Дельф, казалось, был способен творить историю из ничего. Ведь люди верили не только в Олимпийцев. Иногда казалось, что на каждом углу толпятся спорщики, клянущиеся в подлинности того или иного демона, той или иной панацеи, позволяющей узреть этого демона или, наоборот, не узреть его. Я узнала, что, по слухам, у первой госпожи есть глаза на затылке – буквально так. Говорили, что ее сопровождает целый отряд демонов, чьи приказания она вынуждена исполнять. Дельфы, сказать правду, были навозной кучей всякого вздора. Я отстранялась от всего этого. Быть Пифией, упражняться в гекзаметрах на случай, если бог сочтет нужным вернуться к ним, – этого больше чем хватало. Я погребала себя в книгохранилище и не разговаривала ни с кем, кроме Персея. Персей говорил на всех существующих языках, что не мешало странным искажениям в его греческом, в котором "п" превращалось в "к". А его "к" были настолько горловыми, что звучали, как "х". Теперь, когда я разговаривала с ним – особенно когда мы обсуждали книги, что бывало часто, – я замечала на его очень смуглом лице проблески улыбки. Но при всех своих достоинствах и учености он был рабом, и я не считала приличным позволить ему ту близость, которой я наслаждалась – самое верное слово – с Ионидом. Пусть мы не были женаты – то есть Ионид и я, – пусть он испытывал и продолжал испытывать брезгливость к женской плоти, что исключало всякую физическую близость, тем не менее вряд ли какая-нибудь супружеская пара когда-либо достигала той близости мыслей и чувств, которой порой наслаждались мы – или, должна я внести поправку, – мне казалось, что мы наслаждаемся. Однажды он вошел в книгохранилище, когда Персей укрылся в своей каморке, по обыкновению пытаясь найти ключ к картинкам-письменам на критском черепке. Ионид ликовал.

– Первая госпожа, две новости! Во-первых, они привезут «Иона» Еврипида! Ты увидишь свою первую трагедию! Во-вторых, они видят в том, как две госпожи скончались одна за другой, знамение, что бог для особой цели нуждается – вообразить, будто бог нуждается, о Афины! – особо нуждается в нынешней первой госпоже. Они задумали величайшую, самую блистательную процессию, когда-либо посылавшуюся Афинами.

– Процессию?

– Отцы города, все жрецы всех богов, новых и старых, академия, всадники верхом – ты когда-нибудь… ну конечно же, нет! Не важно, и прости мне мою болтовню. Помни, я же афинянин. Сам архонт задаст вопрос от имени города. Разумеется, Афины, как и Дельфы, уже не те, чем были. Но не важно, мы сделаем все, что в наших силах. Едва я узнаю, какой вопрос он задаст… – На мгновение он умолк. – Почему такой огорченный вид, моя дорогая, теперь это в обычае…

– Это не может быть угодно богу. Неудивительно, что половина Дельф лежит в развалинах, а вторая половина превращена в гостиницы для туристов, а не паломников.

– Я забылся. Прости меня, первая госпожа. Разумеется, мы ничего заранее знать о вопросах не должны. И помыслить невозможно.

– Мне на язык наступил бы вол.

– Тебе очень нравится это присловье, не так ли? Следовательно, ты вновь испытываешь былой страх, будто бы ты недостойна. Что же. Ты девственна, а это, насколько мне известно, обезоруживает бога. А также, предположительно, укрощает диких зверей, препятствует пьянству и обеспечивает хороший урожай. Какие у тебя поводы для тревог? Хотел бы я быть в таком же положении.

Я не знала, что он подразумевал, поскольку он не был женат, и не захотела просить объяснения.

– Ионид.

– Что?

– Я читала.

– Отлично. Это не может принести ничего, кроме пользы. Если бы все умели читать и читали бы – как приумножилась бы мудрость!

– Я читала об оракуле. Про легенду и о том, что древняя религия была женской. Что некоторые идолы были погребены в земле и откопаны – чудовищно толстые женщины…

– Да-да. Ты знаешь, оракулы есть повсюду. Разумеется, не такие знаменитые, как наш, но все же полезные для своих областей. Нынче утром собрание в Афинах согласилось…

– Нынче утром?

– Ты забыла про наших голубей? Как же, как же! Мы узнали о том, что решено в Афинах, прежде, чем об этом узнали афиняне на окраинах города.

– Но кто?..

– Послушай, моя дорогая! У Афин есть свой оракул. Одна нога сама по себе ходить не способна.

В мое сознание ворвался слепящий и пугающий свет.

– Значит, вот…

– …как это делается. Да, Ариека, это делается так. Я не хотел тебе говорить, но, конечно, в основе своей я болтун. Все оракулы повсюду – некоторые на расстоянии голубиного полета, другие на расстоянии десятка голубиных полетов, но все голуби летят в Дельфы!

– Возмутительно! Все эти люди!

...

...

...[5]

V

У меня вошло в привычку бродить по Дельфам: закутанная в покрывала, неузнаваемая женщина ходит по рынку, пробует выставленные на продажу овощи и сыры. Никто не обращал на меня внимания. Таким образом я могла даже подойти к святилищу оракула и заметить, что портик все еще не покрасили. Я поднялась по ступеням и посмотрела в провал лестницы, которая вела в страшное нутро горы. Там внизу, в адитоне, как говорили, дурманящие пары поднимались из глубокой расселины в скале – возможно, той самой расселины, где было логово Пифона, которого Аполлон сразил в рукопашном бою. Теперь я сама в некотором смысле была Пифоном, но усмиренным, вынужденным быть покорным служителем оракула, человеческим инструментом, чей рот он мог рвать, как ему вздумается. Дневной свет ложился на верхнюю часть ступеней, но смутно. По обеим сторонам были ниши с каменными сиденьями. Я лихорадочно пожелала, чтобы сиденья эти заполняли живые люди, когда мне придется спускаться вниз. Там, я знала, будет Ионид – ближе всех к священному треножнику, на который я должна буду сесть, к тлеющим углям, на которые я должна буду высыпать сухие лавровые листья, а затем вдохнуть их дым. Я отвернулась. День этот настанет слишком скоро. К чему бежать ему навстречу?

Но Дельфы прилагали все усилия, в этом не было никакого сомнения. Пусть у храма не было средств поддерживать себя, кроме подачек Небес, однако каждый лавочник, казалось, был полон решимости показать туристам «настоящие Дельфы». Всюду сверкала свежая краска, весенние цветы не просто продавались, но и использовались как украшения. Великий день стремительно надвинулся на нас – седьмой день этого месяца. На заре явился Ионид, испрашивая аудиенцию, но вошел прежде, чем я дала согласие на нее. Он не отказался от глотка вина.

– Членов процессии, знаешь ли, приняли в доме твоего отца. Очень щедро и великодушно. Полагаю, он наконец решил, что гордится тобой. Твое положение, моя дорогая! Твое положение. А потому он разместил столько людей, сколько оказалось возможным. Мегарцы прибудут по берегу, а затем поднимутся по дороге. И разумеется, здесь будет Коринф. А теперь, я думаю, самое время заняться вопросами.

– Но я ведь не должна их знать!

– Ты хочешь все затруднить? Наиболее важны, конечно, вопросы городов. Первыми Афины. Сохраним ли мы… сохранят ли они извечную свободу их города? Мы должны ответить, да, конечно. Обычная спасительная формула, как тебе известно. Имеется римлянин, как бы частное лицо. Я только нынче утром узнал о его приезде. «Просто турист!» Как бы не так!

– Если он выдает себя за частное лицо, так и обойдемся с ним соответственно.

– Увы, невозможно. Требования силы, моя дорогая. Наша сила – духовная. Сила Рима совсем-совсем иная. А потому, хоть он и притворяется просто туристом, нам стоит что-нибудь подготовить о выкормышах волчицы. Ты даже не представляешь, до чего римляне легковерны. Этот вопрос может стоить миллиона золотых монет, которых у нас так мало!