Письма 1846-1847 годов

Один только секрет и был, о котором я просил вас никогда даже и мне не напоминать и о котором вы неблагоразумно упомянули в вашем письме. Сами сказали, что о нем и семейство ваше не знает, и дали написать эти слова не вашей руке. Это нехорошо. Если вы почувствовали надобность упомянуть об этом деле для того, чтобы сделать сравнение с распоряжением по части продажи «Ревизора» (которого издание и представлен<ие> мною отложено), то лучше было обойтись просто, без этого сравнения, тем более, что оно совсем неверно и невпопад. Есть дела, которые действительно нужно производить так, чтобы и другая рука наша не видела того, и есть дела, которые нужно производить открыто, в виду всех, которые суть просто наш непременный долг, а не подвиг благотворения. Если почти все наши писатели издавали книги для бедных, если даже Булгарин, Греч и многие другие, укоряемые в корыстолюбии, производили в пользу бедных пожертвованья, публичные чтения и тому подобные, — почему же я не могу также и что же я за исключение? и отчего копейка от другого есть долг, а от меня подвиг благотворения? Друг мой, вы не взвесили как следует вещи, и слова ваши вздумали подкреплять словами самого Христа. Это может безошибочно сделать один только тот, кто уже весь живет в Христе, внес его во все дела свои, помышленья и начинанья, им осмыслил всю жизнь свою и весь исполнился духа Христова. А иначе — во всяком слове Христа вы будете иметь свой смысл, а не тот, в котором оно сказано. Но довольно с вас. Не позабудьте же: откровенность [откровенность первое дело] во всем, что ни относится в мыслях ваших до меня! Обнимаю вас! Передайте поклон всем вашим.
 
      Вас очень любящий Г.
 
      На обороте: Сергею Тимофеевичу Аксакову.

С. П. ШЕВЫРЕВУ
Неаполь. 1847. Генв<аря> 20 <н. ст.>

      От Плетнева я получил известие, что печатанье книги моей задержалось по причине многих возней с цензурами всякого рода и что многих писем к должностным лицам не решаются пропустить. Я послал ему кое-какие распоряжения по этому делу: письма и просьбы, кому следует, о их пропуске. Зная высокую душу государя, я уверен, что дело будет сделано так, как следует. Если же книга, на случай, уже вышла с исключением тех писем, которые [В подлиннике: которых] я почитаю нужными, и разрешение им последовало уже по отпечатан<ии> самой книги, то я поручил Плетневу переслать немедленно все таковые письма к тебе для включения их во второе издание, которым должен позаняться ты, даже и в таком случае, если бы первое не разошлось: на это нечего глядеть; пока второе выйдет, первое разойдется. Если книга выйдет очень толста, можно поставить потонее бумагу или употребить шрифт [В подлиннике: штрифт] более вместительный, а строки почаще. Впрочем, ты будешь знать и сам, как распорядиться заблаговременно, чтобы форма книги была опрятна, прилична и даже щеголевата. Если ты поудержал выпуском в продажу вт<орое> изд<ание> «Мер<твых> душ», то сделал хорошо, потому что предисловие может быть понятно читателям только по прочтении моей «Переписки». А без этого всё это будет дико, и никто не увидит сильной нужды моей в исполнении моей просьбы. Прилагаю тебе оглавление или перечень статей книги, дабы ты видел порядок и место всякой и куды именно следует вставить те, которые не попали в перв<ое> издание.
 
      Предисловие.
 
      I. Завещание.
 
      П. Женщина в свете.
 
      III. Значение болезней.
 
      IV. О том, что такое слово.
 
      V. Чтение русских поэтов перед публикою.
 
      VI. О помощи бедным.
 
      VII. Об «Одиссее», переводимой Жуковским.
 
      VIII. О нашей церкви и духовенстве.
 
      IX. О том же.
 
      X. О лиризме наших поэтов.
 
      XI. Споры.
 
      XII. Христианин идет вперед.
 
      XIII. Карамзин.
 
      XIV. О театре, об одностороннем взгляде на театр и вообще об односторонности.
 
      XV. Предметы для лирического поэта (два письма).
 
      XVI. Советы.
 
      XVII. Просвещение.
 
      XVIII. Четыре письма к разным лицам по поводу «М<ертвых> д<уш>».
 
      XIX. Нужно любить Россию.
 
      XX. Нужно проездиться по России.
 
      XXI. Что такое губернаторша.
 
      XXII. Русский помещик.
 
      XXIII. Исторический живописец Иванов.
 
      XXIV. Чем может быть жена для мужа в прост<ом> домашнем быту, при нынешнем порядке вещей в России.
 
      XXV. Сельский суд и расправа. [Далее вычеркнуто (без исправления последующей нумерации): XXVI. Страхи и ужасы России. XXVII. Близорукому приятелю. ]
 
      XXVIII. Занимающему важное место.
 
      XXIX. Чей удел лучше.
 
      XXX. Напутствие.
 
      XXXI. В чем же, наконец, существо нашей поэзии и в чем ее особенность.
 
      XXXII. Светлое воскресение.
 
      Два письма, 1-е «К близорук<ому> приятелю» и 2-е «Страхи и ужасы России», я вычеркнул сам, потому что мне они показались лишними: их содержание незначительно и вряд ли они придут кому кстати. Если же они помещены уже в первом издании, то пусть остаются и во втором. [Далее начато: Прилагаемые при сем письма и] В предисловии должны быть поименованы одни заглавия статей. В самом же тексте книги под заглавием другая строка: к кому какое письмо писано, удерживая одни только заглавные буквы имен и фамилий, не выключая и писанного к Языкову об «Одиссее». Еще раз прошу тебя крепко не позабыть мне передать твои собств<енные> впечатления по прочтении книги, никак не скрывая ничего. Я думаю, ты еще более почувствуешь по прочтении книги, что мне следует выставлять напоказ все заблужденья и грехи мои, никак не осматриваясь и не взвешивая слов своих и даже ни в каком случае не оговариваясь, как бы ни показались жесткими замечания. [замечания твои] Но прощай. Обнимаю тебя. Бог да хранит и напутствует тебя во всем! Твой весь.
 
      Два письмеца при сем прилагаются, Языкову и Аксакову.
 
      Пожалуста, не позабудь исправить всякие ошибки, как мои собствен<ные>, [как грамматические] так и типографские. У Плетнева, вероятно, их набралось много. Он проглядывает это: я заметил на моей статье об «Одиссее» в «Соврем<еннике>».
 
      На обороте: Moscou. Russie.
 
      Профессору императорск<ого> Москов<ского> университета Степану Петровичу Шевыреву.
 
      В Москве. В Дегтярном переулке, что возле Тверской, в собствен<ном> доме.

Н. М. ЯЗЫКОВУ
Неаполь. Генваря 20 <н. ст. 1847>

      Я давно уже не имею от тебя писем. Ты меня совсем позабыл. Вновь приступаю к тебе с просьбою: всё сказать мне по прочтении книги моей, что ни будет у тебя на душе, не смягчая ничего и не услащивая ничего, а я тебе за это буду в большой потом пригоде. А если у тебя окажется побуждение к благотворению, которое ты, по доброте своей, оказывал мне доселе (я разумею здесь пересылку всякого рода книг), то вот тебе и другая просьба: пришли мне в Неаполь следующие книги: во-первых, летописи Нестора, изданные Археографическою комиссиею, которых я просил и прежде, но не получил, и, в pendant к ним, «Царские выходы»; во-вторых, «Народные праздники» Снегирева и, в pendant к ним, «Русские в своих пословицах» его же. Эти книги мне теперь весьма нужны, дабы окунуться покрепче в коренной русский дух. Но прощай; обнимаю тебя. Пожалуйста, не забывай меня письмами…

Л. К. ВЬЕЛЬГОРСКОЙ
1847. Неаполь. Генварь 25 <н. ст.>

      Из рук Вик<тора> Влад<имировича> Апраксина вы уже, вероятно, получили мое письмо со всякими порученьями, на вас возлагаемыми. Если всё это пришло к вам поздно, и дело по поводу печатанья книги устроилось само собою благополучно, и книга вышла в свет без всяких пропусков, и вы остались чрез то без великодушного подвига в мою пользу, то вот вам другое дело, тоже истинно доброе и тоже достойное вашей доброй души, графиня. Если государь взглянул благосклонно на мою книгу и пришлась она ему по сердцу, то употребите все старания ваши чрез людей, к государю приближенных, посоветовавшись с Миха<и>лом Юрьевичем, [посоветовавшись с теми, которые] или чрез него самого или чрез кого другого, — словом, как найдете возможнее и лучше, употребите все старания, чтобы цензор, пропустивший мою книгу, был награжден, чтобы досталась на его долю если не награда, то, по крайней мере, благоволение за доверие к благородству высокой души государя, которое показал он пропуском моей книги. Что ни говорите, но победить все смущения, как собственные, так равно и от других людей, которые смущали со всех сторон бедного цензора, восторжествовать над всякого рода страхами и спасеньями и робостью собственного своего цензурного начальства, значит иметь слишком высокое мнение о благородстве души государя и о возвышенности помышлений его. Если будет так устроено, что цензор Никитенко будет отличен за благородный поступок свой, то этим будет сделано истинно доброе дело, а мне драгоценнейший подарок, какой бы я мог получить из рук ваших.
 
      Весь ваш Г.
 
      На обороте: P?tersbourg. Russie.
 
      Ее сиятельству графине Луизе Карловне Вьельгорской.
 
      В С. П. Бурге. На Михайловской площади, у Мих<айловского> дворца, в доме гр<афа> Вьельгорского.

М. И. ГОГОЛЬ
1847 г., генваря 25 <н. ст.>. Неаполь

      Сейчас я получил ваше письмо и спешу на него отвечать несколько строк. Никак я не мог думать, чтобы вас могло так огорчить мое письмо и присланный вместе с ним отрывок из моего завещания, которое было сделано тогда, как я, точно, был недалеко от смерти, от которой божия милость меня избавила. Вы, как видно, не хорошенько вчитавшись в письмо мое, прошедшее приняли за настоящее. Я послал вам отрывок из завещания, рассчитывая на то, что вы уже получили мою книгу, в которой завещание мое напечатано целиком, в объяснение причины, зачем напечатана самая книга и статьи, в ней находящиеся. Если бы я знал, что книга моя замедлит выходом в свет, я бы не послал вам этого отрывка или послал бы с надлежащим изъяснением и вразумленьем. Как мне это прискорбно, что вы все не в меру опечалились! Вот как дурно не думать о смерти и не помышлять о будущей жизни: и малейший намек о них уже может смутить таких людей, тогда как мы ежеминутно и ежечасно должны приготовляться к смерти и так распоряжать дела свои, как бы завтра нам приходилось расставаться с жизнью и отдавать отчет в делах своих богу. Только одна моя сестра Ольга показала высокое спокойствие духа в строках письма своего и твердую веру в бога. Она одна не смутилась и приняла дело в настоящем виде, а не в том, в каком представляет человеку напуганное воображение.
 
      В следующем письме я буду писать к вам подробнее обо всем, а теперь спешу отправить эти строки, чтобы вас успокоить. С вами нужно быть слишком осторожну. Нужно смотреть и взвешивать всякое слово. Не понимаю, отчего вам представляется, что я намерен остаться навсегда в Иерусалиме, тогда как я именно затем еду в Иерусалим, чтобы иметь право возвратиться в Россию и начать наконец мою службу истинную отечеству, к которой так долго приготовляюсь или, лучше, — к которой готовит меня сам бог. Я удивляюсь, как вы даже не прочитали в письме моем последнем, что путешествие это мною отложено до следующего года, по причине многих не совсем устроившихся дел моих, и говорите, как бы я уже теперь туда ехал. Ради бога, смотрите за собой получше: у вас у всех расстроены нервы, и оттого всё на вас наводит беспокойство. Я бы очень хотел, чтобы вы меня хотя сколько-нибудь умели любить любовью во Христе. Доныне мне кажется, что одна только сестра Ольга начинает меня любить такою любовью. Зато и радость наша при встрече с нею будет велика взаимно…

М. И. ГОГОЛЬ
Неаполь. Января 25 <н. ст. 1847>

      Пишу к вам вновь по поводу ваших писем, перечитавши их снова. Сначала мне было очень неприятно, что письмо мое, пришедши не вместе с книгой, ввело вас в заблуждение и тревожное состояние духа. Теперь я вижу, что случилось это не без воли божией. Письмо мое нечаянным образом послужило пробою вашего состояния душевного и обнаружило предо мною, на какой степени любви и веры и вообще на какой степени христианских познаний и добродетелей находитесь вы все, — тем более, что по письмам, писанным по приезде из Киева, мне уже было показалось, что сестры мои поняли, что такое христианство и чем оно необходимо в делах жизни. Я обманулся. Духовное распоряжение, которое я сделал во время тяжкой болезни, от которой меня бог своею милостью избавил, распоряженье, которое делает в такие минуты всяк, распоряжение, которое, по-настоящему, всяк христианин должен сделать заблаговременно и без болезни, хотя бы надеялся на свои силы и совершенное здоровье, потому что не мы правим днями своими — человек сегодня жив, а завтра его нет, — это самое распоряжение сделало такое впечатление на вас всех, кроме одной Ольги, как бы я уже умер и меня нет на свете. Я изумился только тому, как могут упасть духом те, которые только молятся богу, а не живут в нем, как бог наказывает их помраченьем рассудка, потому что так перетолковать строки письма моего может один тот, у которого в затмении рассудок. …Завещание мое, сделанное во время болезни, мне нужно было напечатать по многим причинам в моей книге. Сверх того, что это было необходимо в объясненье самого появленья такой книги, оно нужно затем, чтобы напомнить многим о смерти, — о которой редко кто помышляет из живущих. Бог не даром дал мне почувствовать во время болезни моей, как страшно становится перед смертью, чтобы я мог передать это ощущение и другим. Если бы вы истинно и так, как следует, были наставлены в христианстве, то вы бы все до единой знали, что память смертная — это первая вещь, которую человек должен ежеминутно носить в мыслях своих. В священном писании сказано, что тот, кто помнит ежеминутно конец свой, никогда не согрешит. Кто помнит о смерти и представляет ее себе перед глазами живо, тот не пожелает смерти, потому что видит сам, как много нужно наделать добрых дел, чтоб заслужить добрую кончину и без страха предстать на суд пред господа. По тех пор, покуда человек не сроднится с мыслью о смерти и не сделает ее как бы завтра его ожидающею, он никогда не станет жить так, как следует, и всё будет откладывать от дня до дня на будущее время. Постоянная мысль о смерти воспитывает удивительным образом душу, придает силу для жизни и подвигов среди жизни. Она нечувствительно крепит нашу твердость, бодрит дух и становит нас нечувствительными ко всему тому, что возмущает людей малодушных и слабых. Моим помышленьям о смерти я обязан тем, что живу еще на свете. Без этой мысли, при моем слабом состояньи здоровья, которое всегда было во мне болезненно, и при тех тяжелых огорченьях, которые на моем поприще предстоят человеку более, чем на всех других поприщах, я бы не перенес многого, и меня бы давно не было на свете. Но, содержа в мыслях перед собою смерть и видя перед собою неизмеримую вечность, нас ожидающую, глядишь на всё земное, как на мелочь и на малость, и не только не падаешь от всяких огорчений и бед, но еще вызываешь их на битву, зная, что только за мужественную битву с ними можно удостоиться полученья вечности и вечного блаженства. Без этой мысли о смерти и вечности я бы не перенес и нынешней моей печальной утраты, о которой, вероятно, вы уже слышали. Я лишился наилучшего моего друга, с которым я жил душа в душу, Н. М. Языкова, к которому я питал истинно родственную любовь, потому что питать истинно родственную любовь я могу только к тем, которые понимают мою душу и живут сколько-нибудь во Христе делами жизни своей. Еще за несколько лет перед сим эта смерть сокрушила бы меня, может быть, совершенно. Теперь я принял эту весть покойно и, зная, что этот человек, за небесную душу свою, удостоен небесного блаженства, стараюсь от всех сил, чтобы и меня удостоил бог быть с ним вместе, а потому молю его ежеминутно, чтобы продлил сколько возможно подолее жизнь мою, дабы я в силах был наделать много добрых дел и удостоиться, подобно ему, небесного блаженства; и чрез это у меня и бодрости больше в жизненном деле, и я гляжу светло вперед. Итак, вот что значит смерть и мысль о смерти…
 
      Кстати о моем приезде в Россию. Чтобы вы не перетолковывали по-своему слов моих и не выводили из них своих заключений, я вам объявлю мое намерение. Если бог мне поможет устроить мои дела, кончить мое сочинение, без которого мне нельзя ехать в Иерусалим, то я отправлюсь в начале будущего 1848 года в святую землю с тем, чтобы оттуда летом того же года возвратиться в Россию. Итак, помните, что это может случиться только в таком случае, если бог мне поможет всё устроить так, как я думаю, и не пошлет мне препятствий, какие остановили в нынешнем году поезд мой, что, впрочем, случилось к лучшему и в несколько раз умнее того, как мы предполагаем. Итак, если хотите видеть меня скорее, то молитесь богу и просите у него. У меня есть, точно, желание ехать в Россию, и желание сильное; это я вам объявляю, но это не обещание, — понимаете ли вы это? Обещания я и прежде никому не давал в этом деле и не даю, да и глупо мне было бы обещать и обманывать вас. Также я вас просил оставаться в Васильевке и не выезжать только в таком случае, если бы отправился действительно в этом году в Иерусалим, но я не просил вас вообще не выезжать в Полтаву или в другие места. Напротив, если бы вас стали упрашивать навестить, вы не можете совершенно отказать. В городе можно узнать больше людей, чем в деревне, и если бы взглянули только другими и высшими глазами на общество, то вы бы увидели, что предстоит множество на всяком шагу прекрасных подвигов и дел. Но для этого прежде нужно предварительно и долго узнавать людей, иначе всякая помощь, какую мы ни станем оказывать людям, обратится мне во вред, а не в пользу. Потому-то я и просил их, сестер моих, которые имеют более на то времени, нежели мать, занятая и без того добрым делом хозяйства и попеченья о семействе дома, и которые притом молоды и всему еще могут выучиться; потому-то я и просил их расспрашивать всех людей как о них самих, так и о всех других, их окружающих. Человек страждет на всяком шагу, и на всяком месте часто происходят безмолвные страдания там, где мы не подозреваем и не предполагаем… Если бы они дали себе труд расспросить только одних городских священников о том, каковы у них люди в их приходах и чем они страждут и какие у них болезни душевные и нужды, то они узнали бы уже много того, чего не знают и не видят многие люди. Кроме того, всякий чиновник, если только его расспросишь, в чем состоит его должность, то увидишь, что он состоит в каком-нибудь соприкосновеньи с людьми и знает людей и вещи с такой стороны, с какой не знает другой. Словом, от всех можно учиться на всяком шагу. И если только один год так проведешь, терпеливо узнавая и выпытывая и не спеша сгоряча помогать на донкишотский образец, когда еще не умеешь помогать, тогда наконец дойдешь, точно, до того, что узнаешь душу человека и увидишь, что на всяком шагу предстоит дело и занятие высокое для души — и вся жизнь обратится в наслажденье. Писал я также о гостеприимстве и хлебосольстве, но о хлебосольстве всем тем, что бог послал, что производит собственная земля и хозяйство, а не тем, что берется в городе из бакалейных лавок или что привозят разносчики. Этой дрянью никого не удивишь и не насытишь, — только что трата насчет неимущих, потому что, если рассмотришь к концу года расходы да подведешь итог и смету всему, так увидишь, что на это ушла одна и другая тысяча. Но если бы хозяйки распорядились, чтобы на столе у них не было ничего покупного, и говорили бы гостю своему: «Мы вас угощаем не тем, что вы едите всякий день: это, мы знаем, вам прискучило, да и вышло оно бы, во всяком случае, хуже того, что вы едите всякий день, потому что город от нас далек, вина к нам могут придти дурные, а не хорошие, но угощаем мы вас нашими национальными малороссийскими блюдами, которых вы, верно, в городах не найдете»; то, поверьте мне, гостю будут в несколько раз приятнее эти простые вкусные блюда, чем те, которые хотят быть на манер немецкий и выходят ни се, ни то. А домашние хорошо сделанные наливки ему понравятся гораздо больше французских порченных <вин>, и таким образом одна-другая тысяча осталась бы в кармане, и, может быть, от нее досталось бы на долю и тем, которые умирают от нужды. Истинное хлебосольство не в том, чтобы завести у себя стол ничем не хуже других людей, обезьянничая на манер других и боясь на всяком шагу того, чтобы гость не осудил чего и не посмеялся над чем. Истинное хлебосольство состоит в радушном внимании к гостю, в уменьи расспрашивать и интересоваться его положением и обстоятельствами, в умении показать ему сочувствие в его горе и в его веселии, в уменьи сказать ему утешительное слово, так чтобы ему, по уезде от вас, стало бы легко на душе и показалось бы ему, что он был у близких и родных себе людей. Но довольно; я устал, у меня и без того мало времени…

В. А. ЖУКОВСКОМУ
Неаполь. 25 генваря <н. ст. 1847>

      И Языкова уже нет! Небесная родина наша наполняется ежеминутно более и более близкими нашими сердцу и тем как бы становится нам еще желанней и драгоценней. Брат мой прекрасный, отныне мы должны быть еще ближе друг другу и, живя на земле, глядеть так друг на друга, как бы встретившиеся в дому небесного родителя нашего братья. Посылаю выписку из письма Шевырева.
 
      Твой Г.
 
      Мой адрес: Неаполь. Palazzo Ferandini.
 
      На обороте: Francfort sur Mein.
 
      Son excellence monsieur Basile de Joukoffsky.
 
      Francfort s/M. Saxenhausen. Salzwedelsgarten vor dem Schaumeinthor.

А. О. СМИРНОВОЙ
Неаполь. Января 30 <н. ст. 1847>

      По делам моим произошла совершенная бестолковщина. Из книги моей напечатана только одна треть в обрезанном и спутанном виде, какой-то странный оглодок, а не книга. Плетнев объявляет весьма хладнокровно, что просто не пропущено цензурой. Самые важные письма, которые должны были составить существенную часть книги, не вошли в нее, — письма, которые направлены были именно к тому, чтобы получше ознакомить с бедами, происходящими от нас самих внутри России, и о способах исправить многое, письма, которыми я думал сослужить честную службу государю и всем моим соотечественникам. Я писал на днях Вьельгорскому, прося и умоляя представить эти письма на суд государю. Сердце говорит мне, что он почтит их вниманьем своим и повелит напечатать. Друг мой, прошу вас, молитесь обо всем этом и особенно молитесь о том, чтобы послал бог необходимое спокойствие в мою душу, которое теперь слишком трудно будет сохранить [переносить] мне, потому что недуги приступили ко мне вновь. Бессонницы, продолжающиеся уже более месяца, известие о смерти Языкова, с которым мы жили душа в душу, наконец известие о беде, постигшей мою книгу, и о нелепом ее появлении в свет, — всё это изнурило меня. Друг мой, молитесь обо мне, да господь подаст мне силы и укрепит меня…
 
      Весь ваш Гоголь.

А. А. ИВАНОВУ
Неаполь. Февраля 4 <н ст. 1847>

      Что с вами делается, Александр Андреич? Я с изумлением прочел ваше письмо, недоумевая, ко мне ли оно писано? Предложение ваше, сделанное в прошлом году Чижову, которого вы хотели сделать секретарем, [из которого вы хотели сделать секретаря] положим, еще могло иметь [еще имело] какой-нибудь смысл, потому что Чижов занимался этой частью и притом не избрал себе никакого отдельного поприща, но и ему не прилично было такое место: как бы то ни было, он профессор [но уже был профессор<ом>] и приготовил себя вовсе не для того, чтобы сыграть роль чиновника для письма. Но сделать мне такое предложение — уж этакого сюрприза я никак не мог ожидать. Я не могу только постигнуть, как могло вдруг выйти из головы вашей, что я, во-первых, занят делом, требующим, может, побольше вашего полного посвященья ему своего времени, что у меня и сверх моего главного дела, которое вовсе не безделица, наберется много других, более сообразных с моими способностями, чем то, которое вы предлагаете, [предполагаете] что и самый образ мыслей моих, даже и насчет этого дела, вовсе не сообразен с образом мыслей тех людей, которых вы хотите постановить моими начальниками, и даже с вашими, что я, наконец, на дороге и остановился в Италии только на время, как в гостинице и трактире, что даже и прежде, не только теперь, я уже по причине моих недугов не мог связать себя никакою должностью, потому что я сегодня здесь, а завтра в другом месте. Но всё это вдруг вышло у вас из головы, как бывает со всеми теми людьми, которые не умеют ничего хорошенько сообразить и обо всем порядочно подумать. И какой странный, решительный тон письма: такой-то должен быть тем-то. Киль должен заняться таким-то делом, князь Волконский таким. Наконец, мне самому предписаны границы и пределы моих занятий, так что я невольно спросил: «Да чья же здесь воля изъявляется?» По слогу письма можно бы подумать, что это пишет полномочный человек: герцог Лейхтенбергский или князь Петр Михайлович Волконский по крайней мере. Всякому величаво и с генеральским спокойствием указывается его место и назначение. Словом, как бы распоряжался здесь какой-то крепыш, а вовсе не тот человек, которого в силах смутить и заставить потеряться на целый месяц первая бумага Зубкова. Мне определяется и постановляется в закон писать пять отчетов в год — даже и число выставлено! И какие странные выражения: писать я их должен гениальным пером. Стоят отчеты о ничем гениального пера! А хотел бы я посмотреть, что сказали бы вы, если бы вам кто-нибудь сверх занятия вашей картиной предложил рисовать в альбомы по пяти акварелей в год. Воображаю, если бы вы были начальник, хорошо бы разместили по местам людей! Конечно, и лакейское место ничем не дурно, если взглянуть на него в христианском смысле, но всё же нужно знать, кому предлагать его. Нужно уважать путь и дорогу всякого человека, если только они уже избраны им, а не отвлекать его от избранного им уже поприща. Ведь вас же я не отрываю от вашей картины и не посылаю, куды мне вздумается, а вы — мало того, что в состоянии оторвать от дела человека, готовы еще толкать его в самое необдуманное дело, какое может только представить человеку разгоряченное воображение, не взвешивающее ни обстоятельств, ни людей. Какое странное ребячество в мыслях и какое неразумие даже в словах и в выраженьях? Ради бога, оглянитесь пристально на самого себя! Разве вы не чувствуете, что нечистый дух хочет вас вновь втянуть в эти прожекты, которые наполнили беспокойством жизнь вашу и отняли у вас так много драгоценного времени. Сколько раз вы давали мне обещание не вмешиваться больше в эти официальные дела, сознаваясь сами, что не имеете для этого настоящего познания людей и света. Сколько раз сознавались сами, что все эти прожекты только запутывали еще более дела и на место помощи, которую вы хотели принести ими страждущим товарищам, только производили то, что положение их становилось еще тягостней и хуже. И не успел я выехать из Рима, как у вас в голове образовался уже новый проект, всех других сложнейший, всех других несообразнейший и более всех других невозможнейший относительно исполнения. Стыдно вам! Пора бы вам уже, наконец, перестать быть ребенком! Но вы всяким новым подвигом вашим, как бы нарочно, стараетесь подтвердить разнесшую<ся> нелепую мысль о вашем помешательстве, И зачем вы меня обманываете: зачем пишете, будто бы работаете над картиной и даже будто бы молитесь? Кто работает, точно, над делом, тому некогда сочинять такие проекты. Кто молится, у того виден разум во всех словах и поступках, и бог не допускает его к таким ветреным и необдуманным сочинениям. Я вам писал уже раз, [Далее начато: сидите смирно и не мешайте] если даже не два, чтобы хотя в продолжение-; двух-трех месяцев [в продолжение не более месяцев] потерпели бы, не мешались бы ни во что. Дело ваше устроится лучше, чем вы думаете. [Далее начато: я написал даже ясно, что из] Скажите, зачем вы не верите моим словам, а верите чорт знает кому? Мне просто не следовало бы вам отныне ни говорить, ни писать ни о чем, а прекратить всякие сношения: от слов моих я не вижу никакой пользы. Они точно вода, которую льют в решето. Сегодня вы со мною согласитесь во всем, а завтра же приметесь вновь за свое. Вас опыт не учит. Ради Христа, гоните этого духа искушения, рисующего [представляющего] вам всякие возможности там, где их нет, обольщающего вас, разгорячающего воображение ваше, поселяющего в вас дымное надмение самим собой и уверенность в уме своем, заставляющего вас влюбляться в собственные мысли, из которых иные, если и не глупы в основании своем, то выразятся у вас в таком виде, что скорей походят на бред человека в горячке. Запритесь в свою студию и предоставьте всякие ходатайства по делам художества Чижову: он, и не вступая в официальные сношенья с вашим начальством, сумеет как человек, более вас покойный и хладнокровный, уладить многое миролюбно, без бумаг и канцелярий. Вот всё, что я вам скажу. Больше мне нечего прибавить. Относительно вас совесть моя покойна: я сделал для вас то, что повелел мне собственный мой рассудок, а не ваш. Если <бы> вы потерпели хотя немного времени, то увидите этого плоды. Вам остается только молиться. [Дaлее начато: и быть]
 
      На обороте: Александру Андреевичу Иванову.

А. М. ВЬЕЛЬГОРСКОЙ
Февраль 6 <н. ст. 1847>. Неаполь

      Пишу к вам, моя добрейшая Анна Михайловна. Вы уже, без сомнения, получили мое письмецо чрез В<иктора> В<ладимироoвича> Апраксина вместе с большими письмами, порученными вашей маминьке. Письма эти следует пустить как следует в ход. Плетнев, как я узнал, сделал неосмотрительную вещь, выпустив в свет один кусок моей книги. [Далее начато: В этом] Статьи, которые составляли одну только треть книги, которые могли быть вполне ясны только в соединении с другими статьями. [Далее начато: Все статьи, самые] В этой книге всё было мною рассчитано и письма размещены в строгой последовательности, чтобы дать возможность читателю быть постепенно введену в то, что теперь для него дико и непонятно. Связь разорвана. Книга вышла какой-то оглодыш. Все должностные и чиновные лица, для которых были писаны лучшие статьи, исчезнули вместе с статьями из вида читателей; остался один я, точно как будто бы я издал мою книгу именно затем, чтоб выставить самого себя на всеобщее позорище.