Выбор невесты

Но воспоминание о вас сохранилось живым в моем сердце главным образом благодаря рассказам отца. Он гордился вашей дружбой, так как вы необыкновенно искусно вызволяли его при всяких досадных случайностях из затруднительных положений, в которые нередко попадаешь в жизни. Но с особым воодушевлением рассказывал он о том, как глубоко вы проникли в оккультные науки и даже приобрели власть над стихиями, а иногда - не посетуйте на мои слова - он ясно давал понять, что, если смотреть здраво, вы в конце концов не кто иной, как Агасфер, вечный жид!3
      - А почему не Гамельнский крысолов,4 не "Старик Везде-Нигде"5 или Петерменхен - дух домашнего очага, или, может быть, какой другой кобольд? перебил юношу золотых дел мастер. - Но хорошо, допустим, отрицать это я не собираюсь, что я нахожусь в совершенно особых обстоятельствах, о которых не должен рассказывать, чтобы не навлечь на себя напастей. Вашему папаше я действительно сделал много добра при помощи моих тайных знаний; особенно обрадовал его гороскоп, который я составил при вашем рождении.
      - Ну, что касается гороскопа, тут особенно радоваться нечему, - сказал Эдмунд, залившись краской. - Отец не раз повторял мне, что согласно вашему прорицанию из меня выйдет великий человек, либо великий художник, либо великий глупец. Во всяком случае, вашему прорицанию я обязан тем, что отец не воспротивился моему влечению к искусству; может быть, ваше предсказание сбудется, как вы думаете?
      - О, разумеется, сбудется, - ответил золотых дел мастер весьма холодно и спокойно, - в этом можно не сомневаться, ведь сейчас вы как раз на правильном пути, чтобы стать великим глупцом.
      - Как, сударь!- воскликнул ошеломленный Эдмунд. - Как, сударь, вы говорите мне это прямо в лицо? Вы...
      - Всецело в твоей власти, - перебил его золотых дел мастер, - уклониться от неприятной альтернативы, предсказанной моим гороскопом, и сделаться настоящим художником. Твои рисунки и наброски говорят о богатой, живой фантазии, о силе и выразительности, о смелой и искусной передаче; на таком фундаменте можно построить прочное здание. Откажись от всякой модной эксцентричности и всецело отдайся серьезным занятиям. Я хвалю твое стремление к благородству и простоте старых немецких мастеров, но и здесь надо тщательно избегать тех подводных камней, на которых многие уже потерпели крушение. Только при глубине чувства, при душевной силе, которые способны противостоять убожеству современного искусства, можно понять истинный дух старых немецких мастеров, проникнуться настроением их картин. Только тогда загорится в сокровенных тайниках души искра подлинного вдохновения и будут созданы не слепые подражания, а произведения, достойные лучшего века. Но теперешний молодой художник6 уверен, будто пишет в манере старых прославленных немецких мастеров, ежели ему удалось намалевать картину на библейскую тему с неверной перспективой, с худосочными фигурами, удлиненными лицами, негнущимися, какими-то деревянными складками одежды. Таких безмозглых подражателей можно сравнить с деревенским парнем, который в церкви, во время чтения молитвы господней, стоит уткнув нос в шляпу и делает вид, что, хоть он и не знает наизусть саму молитву, однако напев ее ему знаком.
      Золотых дел мастер еще долго вразумительно и красноречиво говорил о благородном искусстве живописи и преподал изучающему это искусство Эдмунду много мудрых и превосходных советов, так что тот под конец спросил, как мог Леонгард приобрести такие познания, не будучи художником, и почему он пребывает в безвестности, не домогаясь влияния на судьбы искусства.
      - Я уже говорил тебе, что мой взгляд, мои суждения обострены благодаря долгому, действительно необыкновенно долгому опыту, - ответил Леонгард очень ласково и серьезно. - Что же касается безвестности, то я боюсь нарушить спокойствие моей берлинской жизни, ибо отлично сознаю: где бы я ни появился, всюду я произвожу несколько странное впечатление, что объясняется не только моим душевным складом, но и присущей мне некой внутренней силой. Кроме того, я всегда помню об одном человеке, которого в известном смысле можно бы назвать моим прародителем и с которым я так сроднился телом и духом, что часто в странном мечтании воображаю, будто он - это я. Я имею в виду швейцарца Леонгарда Турнхейзера из Турма, который в тысяча пятьсот восемьдесят втором году жил здесь, в Берлине, при дворе курфюрста Иоаганна-Георга. В ту пору, как тебе известно, каждый химик слыл за алхимика, а каждый астроном - за астролога, и, возможно, Турнхейзер тоже прослыл таковым. Одно достоверно известно: Турнхейзер творил необыкновенные дела, а кроме того, проявил себя как сведущий лекарь. Но у него был один недостаток: он хотел, чтобы всюду прослышали о его учености, вмешивался во все, всем старался помочь словом и делом и этим навлек на себя ненависть и зависть совершенно так же, как вызывают вражду богачи, кичащиеся своим богатством, пусть даже нажитым честным путем. Вот тут-то курфюрсту и донесли, будто Турнхейзер умеет делать золото, но Турнхейзер то ли потому, что действительно не умел, то ли по каким другим причинам упорно отказывался производить опыты. Тогда пришли турнхейзеровские враги и сказали курфюрсту: "Теперь вы видите, какой это бесстыдный лукавец? Хвастается познаниями, которых у него нет, дурачит народ колдовскими фокусами и занимается всякими жидовскими проделками, во искупление чего его следует предать позорной казни, как еврея Липпольда". Турнхейзер действительно был золотых дел мастером, это стало известно, но никто уже не верил в его познания, хотя они были достаточно доказаны. Утверждали даже, будто он не сам сочинял глубокомыс-(*227)ленные трактаты и важные прорицания, а заказывал их за деньги другим. Короче говоря, ненависть, зависть и хула довели его до того, что он, дабы избежать участи еврея Липпольда, тайком покинул Берлин и Бранденбургскую марку. Тогда враги завопили, что он предался папской клике, но это неправда. Он отправился в Саксонию и продолжал заниматься ювелирным ремеслом, не отказавшись, однако, от науки.
      Эдмунд чувствовал странное влечение к старому золотых дел мастеру, а тот в награду за почтительность и доверие, которые молодой художник ему выказывал, помогал ему в занятиях живописью своей строгой, но весьма поучительной критикой, больше того, он открыл ему утраченные секреты, как изготовлять и смешивать краски, которыми располагали старые мастера, что очень помогло молодому художнику.
      Так между Эдмундом и стариком Леонгардом установились отношения как между подающим надежды любимым учеником и отечески к нему расположенным наставником и другом.
      Вскоре случилось, что в погожий летний вечер у господина коммерции советника Мельхиора Фосвинкеля, сидевшего в Тиргартене в "Придворном охотнике", не загоралась ни одна из принесенных сигар. Видно, они были слишком туго свернуты. С каждой сигаретой раздражаясь все больше, бросал он одну за другой на пол, а под конец воскликнул:
      - Господи боже мой, неужели я только ради того с превеликим трудом и немалыми издержками выписывал сигары прямо из Гамбурга, чтобы эти пакостницы испортили мне все удовольствие! Могу ли я теперь разумно наслаждаться прекрасной природой и вести полезные беседы? Это же возмутительно!
      Слова его были в известной мере обращены к Эдмунду Лезену, который стоял тут же, весело дымя сигарой.
      Эдмунд, хотя он и не был знаком с коммерции советником, сейчас же вытащил полный портсигар и любезно протянул его впавшему в уныние господину Фосвинкелю, прося его не чиниться и закурить, ибо за качество сигар он ручается, хотя и не выписывал их прямо из Гамбурга, а купил в лавочке на Фридрихштрассе.
      Коммерции советник, просияв от удовольствия, взял сигару со словами: "Покорнейше благодарю" - и когда из тотчас же загоревшейся от фидибуса табачной тру-(*228)бочки (так пуристам угодно было окрестить сигару) поднялось тонкое светло-серое облачко, господин Фосвинкель воскликнул в полном восторге:
      - Ах, сударь, вы действительно вывели меня из ужасного затруднения. Премного вам обязан, пожалуй, у меня хватит наглости, докурив эту сигару, попросить у вас другую.
      Эдмунд уверил коммерции советника, что тот может располагать его портсигаром, и они расстались.
      Уже смеркалось, когда Эдмунд, обдумывая композицию картины, а потому в рассеянности не замечая пестрого общества, пробирался между столиками и стульями, чтобы выйти на воздух, как вдруг перед ним снова очутился коммерции советник, вежливо спросивший, не желает ли он присесть к их столику. Эдмунд уже хотел отклонить приглашение, потому что стремился на волю, в лес, но тут его взгляд упал на девушку - воплощение юности, очарования и грации,- сидевшую за тем столиком, из-за которого встал коммерции советник.
      - Моя дочь Альбертина,- отрекомендовал ее коммерции советник Эдмунду, который как зачарованный смотрел на девушку и чуть не позабыл ей поклониться. Он с первого же взгляда признал в ней ту изысканно одетую красавицу, которую видел на прошлогодней выставке картин, где она задержалась перед одним из его полотен. Она с большим знанием дела растолковывала пожилой даме и двум молоденьким барышням, пришедшим вместе с ней, фантастическую картину, касалась рисунка и композиции, хвалила творца произведения и прибавила, что это, должно быть, еще очень молодой, подающий большие надежды художник, с которым ей хотелось бы познакомиться. Эдмунд стоял у нее за спиной и упивался похвалами, исходившими из столь прелестных уст. Охваченный сладостной робостью, с безумно бьющимся сердцем, он не решался подойти и сказать, что он создатель картины... Вдруг Альбертина обронила перчатку, которую как раз сняла с руки; Эдмунд быстро наклоняется за перчаткой, Альбертина тоже - и они так сильно стукаются лбами, что у обоих посыпались искры из глаз и зашумело в голове.
      - Боже мой! - вскрикнула Альбертина и схватилась за лоб.
      Эдмунд в ужасе отпрянул назад и тут же отдавил лапу мопсику пожилой дамы, который громко завизжал от боли, а Эдмунд, сделав еще шаг назад, наступил на ногу профессору-подагрику; тот поднял страшный крик и послал злополучного художника ко всем чертям, прямо в пекло. Из всех зал сбегается народ, все лорнетки наставлены на бедного Эдмунда, который, сгорая от стыда, выбегает из помещения, сопровождаемый жалобным воем пострадавшего мопса, проклятиями профессора, бранью старой дамы, смехом и хихиканьем барышень, а тем временем дамы открывают флаконы и наперебой предлагают Альбертине потереть туалетной водой сразу вспухший лоб.
      Эдмунд влюбился, правда, не отдавая себе в этом отчета, еще тогда, в ту критическую минуту, когда они так глупо стукнулись лбами, и, если бы не жгучий стыд, он уж, конечно, обегал бы весь город в поисках прекрасной незнакомки. Он представлял себе Альбертину не иначе, как с красным от ушиба лбом, разгневанной, осыпающей его горькими упреками.
      Однако сейчас он не заметил ничего подобного. Правда, при виде юноши Альбертина так и зарделась и, по-видимому, очень смутилась; но, когда коммерции советник спросил Эдмунда, как его зовут и чем он занимается, она с чарующей улыбкой промолвила нежным голоском, что, если она не ошибается, это господин Лезен, превосходный художник, рисунки и картины которого взволновали ее до глубины души.
      Можно себе представить, какое пламя зажгли в сердце Эдмунда ее слова, пронизавшие все его существо словно электрической искрой. Он уже собирался блеснуть красноречием, но это ему не удалось, ибо коммерции советник бурно прижал его к груди и воскликнул:
      - Дорогой мой, а как же обещанная сигара? - Затем, быстро закурив предложенную ему Эдмундом сигару об еще дымящийся окурок старой, он продолжал: - Значит, вы художник, и, по словам моей дочери Альбертины, даже превосходный, а она в таких вещах хорошо разбирается. Ну так вот, я в восторге,- живопись или, выражаясь словами Альбертины, искусство вообще я чрезвычайно люблю, просто души в нем не чаю! К тому же я знаток живописи,- да, на самом деле, настоящий знаток, мне, так же как и моей дочери Альбертине, очков не вотрешь, у нас глаз наметан, да, наметан! Скажите же мне, дорогой господин Лезен, скажите честно, без ложной скромности, не правда ли, вы тот самый славный художник, перед картинами которого, проходя мимо, я ежедневно простаиваю несколько минут, любуясь их радужными красками?
      Эдмунда несколько озадачило то обстоятельство, что коммерции советник ежедневно проходит мимо его картин, ибо юноша не мог припомнить, чтобы он когда-либо писал вывески. Но из дальнейшего разговора выяснилось, что Мельхиор Фосвинкель имел в виду выставленные в магазине Штобвассера на Унтер ден Линден лакированные подносы, каминные экраны и другие предметы подобного рода, лицезрением коих он действительно услаждал себя ежедневно около одиннадцати часов утра, предварительно позавтракав у Сала Тароне четырьмя сардинками и рюмочкой данцигской водки. Выставленные в витрине предметы прикладного искусства он считал за величайшие шедевры. Эдмунд очень досадовал на коммерции советника и проклинал его пошлое пустословие, из-за которого не удавалось перекинуться с Альбертиной ни словечком.
      Наконец к ним подошел знакомый коммерции советника, и тот втянул его в разговор. Эдмунд воспользовался этой минутой и подсел к Альбертине, к чему та отнеслась весьма благосклонно.
      Всякому, кто знаком с девицей Альбертиной Фосвинкель, известно, что она, как уже было сказано, воплощение юности, очарования и грации, кроме того, как это свойственно берлинским барышням вообще, одевается с большим вкусом и по последней моде, занимается в Цельтеровской Академии пения, берет уроки музыки у господина Лауска, вслед за прима-балериной проделывает грациознейшие пируэты, послала на художественную выставку искусно вышитый тюльпан, окруженный незабудками и фиалками, а также отличается веселым и бойким нравом, но иногда, особенно за чайным столом, проявляет склонность к чувствительности. Всякому также известно, что она аккуратно переписывает в альбом, в тисненном золотом сафьянном переплете, красивым бисерным почерком стихи и изречения, особенно понравившиеся ей в сочинениях Гете, Жан Поля, равно как и других блещущих умом сочинителей и сочинительниц, и никогда не путает падежных окончаний.
      Естественно, что теперь, в присутствии молодого художника, сердце которого переполняли восторженная любовь и благоговение, Альбертина проявила еще больше чувствительности, чем обычно за чаем или чтением вслух, и поэтому весьма приятным голоском лепетала о наивности, поэтической душе, жизненной достоверности и тому подобных вещах.
      Поднявшийся к вечеру ветерок доносил сладкий аромат цветов, в темной чаще кустов заливались в любовном дуэте, исполненном томных жалоб, соловьи.
      И вот Альбертина начала стихотворение Фуке:
      Ветров весенних шорох
      По роще пробежал,
      И, как любовь, - напор их
      Сражает наповал.
      Почувствовав себя смелее под покровом наступивших сумерек, Эдмунд прижал руку Альбертины к груди и закончил:
      Я песню напеваю
      Тем шорохам в ответ,
      И льется в ней, мерцая,
      Любви бессмертной свет7.
      Альбертина отняла свою руку, но только затем, чтобы снять тонкую лайковую перчатку, и осчастливленный художник, снова завладев ее рукой, уже собирался покрыть ее пламенными поцелуями, но тут ему помешал коммерции советник, воскликнувший:
      - Черт возьми, становится холодно! И как это я не подумал о мантилье или о пальто, вернее, как это я не захватил ничего с собой; накинь на плечи шаль, Тинхен,- шаль у нее турецкая, уважаемый господин художник, и стоит пятьдесят дукатов чистоганом,- накинь шаль как следует, Тинхен; нам пора домой. Счастливо оставаться, сударь!
      Правильно учтя положение, Эдмунд не долго думая открыл портсигар и любезно угостил коммерции советника третьей сигаретой.
      - Покорнейше благодарю, вы чрезвычайно любезны и обязательны! - сказал Фосвинкель.- Полиция воспрещает курить гуляющим по Тиргартену, дабы они не подпалили прекрасные газоны; но запретная трубка или сигара кажется еще вкусней.
      Когда коммерции советник подошел к фонарю, чтобы зажечь сигару, Эдмунд робким шепотом попросил у Альбертины разрешения проводить ее домой. Альбертина взяла его под руку, и они пошли вперед, а коммерции советник последовал за ними, будто так и предполагалось, что Эдмунд проводит их в город.
      Всякий, кто был молод и влюблен или и сейчас еще молод и влюблен (с иными этого так за всю жизнь и не случилось), легко себе представит, что Эдмунду, шедшему под руку с Альбертиной, казалось, будто он идет не по лесу, а парит со своей красавицей высоко над деревьями, среди лучезарных облаков.
      В шекспировской комедии "Как вам это понравится" Розалинда так определяет признаки влюбленного: впалые щеки, синяки под глазами, равнодушие к окружающему, всклокоченная борода, спустившиеся подвязки, незавязанные ленты на шляпе, расстегнутые рукава, незашнурованные башмаки и вялость и безутешность во всех повадках и действиях. Это определение подходило к Эдмунду не более, чем к влюбленному Орландо, но, как Орландо портил деревья, вырезая на коре имя Розалинды, вешая оды на ветви боярышника и элегии на кусты ежевики, так и Эдмунд перепортил кучу бумаги, пергамента, холста и красок, воспевая любимую в весьма посредственных стихах и рисуя ее портреты, одинаково неудачные и в карандаше, и в красках, так как мастерство не поспевало у него за полетом фантазии. Если прибавить к этому странный, как у лунатика, взгляд, свойственный одержимому любовным недугом, и постоянные томные вздохи, то нас не удивит, что золотых дел мастер очень быстро догадался о состоянии своего молодого друга. А когда он принялся расспрашивать Эдмунда, тот не стал медлить и открыл ему тайну своего сердца.
      - Эге-ге, ты, видно, не подумал о том, что влюбляться в чужую невесту не гоже,- заметил Леонгард, когда Эдмунд окончил свой рассказ.- Альбертина Фосвинкель можно сказать что помолвлена с правителем канцелярии Тусманом.
      Эта роковая весть повергла Эдмунда в неописуемое горе. Леонгард спокойно выждал, когда пройдет первый приступ отчаяния, а затем спросил, серьезно ли его решение жениться на девице Альбертине Фосвинкель. Эдмунд рассыпался в уверениях, что брак с Альбертиной - мечта всей его жизни, заклинал Леонгарда, обладающего тайной силой, помочь ему убрать с дороги правителя канцелярии и завоевать руку и сердце красавицы.
      Золотых дел мастер заметил, что влюбляться желторотым художникам, разумеется, не заказано, но думать сейчас же о браке им совсем ни к чему. Как раз из этих соображений не женился молодой Штернбальд и, насколько это ему, Леонгарду, известно, он так до наших дней и остался холостяком.
      Леонгард попал прямо в точку: произведение Тика "Штернбальд" было любимой книгой Эдмунда и ему нравилось узнавать себя в герое этого романа. Поэтому он опечалился и даже едва не разрыдался.
      - Хорошо, будь что будет,- сказал золотых дел мастер,- от правителя канцелярии я тебя избавлю; а проникнуть тем или иным путем в дом коммерции советника и завоевать симпатию Альбертины - это уж твое дело. Впрочем, я могу приступить к действиям против правителя канцелярии только в ночь под равноденствие.
      Обещание золотых дел мастера привело Эдмунда в полный восторг, так как он знал, что старик всегда держит свое слово.
      Каким образом золотых дел мастер приступил к действиям против правителя канцелярии Тусмана, благосклонному читателю уже известно из первой главы.
      ГЛАВА ТРЕТЬЯ,
      содержащая описание примет правителя канцелярии, объяснение причины, побудившей его слезть с лошади великого курфюрста, а также повествующая о других небезынтересных предметах
      Из того, что было выше сказано о правителе канцелярии Тусмане, благосклонный читатель уже может живо представить себе его характер и привычки. Все же для описания его внешности небесполезно будет добавить, что он был небольшого роста, плешив, с кривыми ногами и одевался довольно оригинально. Невероятно долгополый сюртук прадедушкиного фасона, длиннющий жилет и при этом широкие и длинные панталоны, башмаки, столь же громко оповещающие о его приближении, как ботфорты курьера; к тому же надо заметить, что он никогда не шел по улице размеренным шагом, а бежал вприпрыжку, подскакивая на ходу, и так быстро, что вышеупомянутые полы его сюртука развевались по ветру, как два крыла. В наружности его было что-то невероятно комическое, но добродушная улыбка, игравшая на устах, располагала к нему, и, хотя над его педантичностью и нелепыми привычками, отдалявшими его от общества, посмеивались, все же он пользовался симпатией окружающих. Его главной страстью было чтение. Из дому он всегда выходил с оттопыренными от книг карманами сюртука. Он читал на ходу, стоя, на прогулке, в церкви, в кофейне, читал без разбору все, что попадало под руку, но только старые книги, потому что все новое было ему ненавистно. Так, сегодня он штудировал в кофейне учебник алгебры, завтра - кавалерийский устав Фридриха-Вильгельма I, а затем любопытное произведение под заглавием: "Десять речей, изобличающих Цицерона как вертопраха и крючкотворца", издания 1720 года. При этом Тусман был одарен поистине чудесной памятью. Он имел обыкновение выписывать то, что при чтении книги его особенно заинтересовало, записанное он перечитывал еще раз и запоминал на всю жизнь. Поэтому-то он и прославился своим всезнанием и уподобился живому энциклопедическому словарю, к которому обращаются за любой исторической или иной научной справкой. Если же случалось ему затрудниться ответом, он уже конечно перероет все библиотеки, а нужную справку отыщет и, сияя от удовольствия, даст разъяснение. Он обладал удивительным даром, углубившись в чтение и как будто забыв обо всем на свете, слышать то, что говорится вокруг. Нередко он вставлял в разговор замечание, и всегда к месту, а на остроумное слово или смешной анекдот, не поднимая головы от книги, реагировал визгливым смехом, выражая тем свое удовольствие.
      Коммерции советник Фосвинкель и правитель канцелярии Тусман были товарищами по школе в Сером монастыре, и связывающая их тесная дружба началась еще со школьной скамьи. Альбертина росла на глазах у Тусмана, и, когда ей исполнилось двенадцать лет, он преподнес ей в день рождения благоуханный букет, составленный с большим вкусом самым знаменитым берлинским садовником, и при этом в первый раз поцеловал ей руку с такой учтивостью и галантностью, каких от него трудно было ожидать. С этого дня у коммерции советника зародилась мысль выдать Альбертину за своего школьного товарища. Он полагал, что устроить этот желанный для него брак будет менее всего хлопотно, да, кроме того, нетребовательный Тусман не станет гнаться за приданым. Господин Фосвинкель был чрезвычайно тяжел на подъем, боялся новых знакомств и при этом, будучи коммерции советником, излишне предавался коммерческим расчетам. Когда Альбертине сравнялось восемнадцать лет, он открыл свой план, который до тех пор держал в тайне, Тусману. Тот сперва до смерти перепугался. Дерзкая мысль сочетаться браком, да еще с такой юной девушкой и притом писаной красавицей, никак не укладывалась у него в голове. Но мало-помалу он к ней привык, и, когда Альбертина по настоянию отца подарила ему кошелек собственной работы, связанный из очень красиво подобранного цветного шелка, да к тому же еще назвала его "милый господин правитель канцелярии", он воспылал любовью к очаровательной девушке. Он по секрету сообщил коммерции советнику, что готов жениться на его дочери, и, когда Фосвинкель прижал его к груди как своего зятя, он счел себя женихом Альбертины, хотя, возможно, следовало бы принять во внимание, что Альбертине не было сказано ни словечка об этой сделке, о которой она даже не догадывалась.
      На следующее утро после странного ночного приключения у ратуши и в питейном заведении на Александерплац бледный и изменившийся в лице Тусман чуть свет ворвался в спальню коммерции советника. Тот очень испугался, потому что Тусман никогда еще не являлся к нему так рано, да, кроме того, вид у него был такой, словно стряслось большое несчастье.
      - Правитель! - (так сокращенно называл коммерции советник правителя канцелярии) - Правитель! Откуда ты? На тебе лица нет! Что случилось?
      Но Тусман не отвечал на вопросы, повалился без сил в кресло и лишь несколько минут спустя, отдышавшись, сказал жалобным голосом:
      - Коммерции советник, вот как ты меня сейчас видишь, в этой самой одежде и с "Политичным обхождением" в кармане явился я к тебе со Шпандауэрштрассе, по которой всю ночь ровно с двенадцати бегал взад и вперед! Домой к себе я не попал, на постель даже не прилег, глаз так и не сомкнул!
      И Тусман рассказал коммерции советнику все, что произошло прошлой ночью, начиная со своей первой встречи с фантастическим золотых дел мастером и кончая той минутой, когда под влиянием жути, которую нагнали на него выходки чернокнижника, он выскочил из питейного заведения.
      - Правитель! - воскликнул коммерции советник,- ты выпил на ночь глядя крепкого вина, с непривычки захмелел, и тебя посетили сонные мечтанья.
      - Что ты, что ты, коммерции советник,- возразил Тусман.- По-твоему, я спал и видел сны? Ты думаешь, я не знаю, что значит спать и что значит видеть сны? Да я тебе сейчас по нудовской "Теории сна" объясню, что называется сном, и докажу, что можно спать и не видеть снов, ведь именно поэтому принц Гамлет и говорит: "Уснуть и видеть сны, быть может?" А как обстоит дело со снами, ты знал бы не хуже меня, если бы прочитал "Somnium Scipionis" и знаменитое сочинение о снах Артемидора и сонник, изданный во Франкфурте. Но ты ничего не читаешь, вот поэтому самым постыдным образом бьешь мимо цели.
      - Ну, ну, правитель, успокойся,- прервал его коммерции советник,- так и быть, поверю, что ты позволил себя уговорить, выпил лишнее и попал в компанию злонамеренных фокусников, которые одурачили тебя своими проделками, видя, что ты захмелел. Но скажи мне, правитель, когда ты наконец благополучно выбрался из трактира, почему не пошел ты сразу домой, чего ради шатался по улице?
      - Ох, коммерции советник, дорогой коммерции советник, верный мой школьный товарищ по Серому монастырю! - жалобно причитал Тусман.- Не оскорбляй меня обидными предположениями, лучше спокойно выслушай,- ведь тут-то и началась эта нелепая и злосчастная чертовщина. Не успел я подойти к ратуше, как вдруг все окна загорелись ослепительно ярким светом от множества зажженных свечей и раздались веселые звуки военного оркестра, игравшего бальную музыку. Сам не знаю, как случилось, что я при своем небольшом росте, став на цыпочки, все же дотянулся до окна и заглянул в него. И что же я увидел! Боже праведный! Создатель небесный! Кого я увидел! Твою дочь, да, де-(*237)вицу Альбертину Фосвинкель, в нарядном свадебном уборе, неприлично быстро кружившуюся в вальсе с каким-то незнакомым мне молодым человеком. Я постучал в окно и крикнул: "Сударыня, мадемуазель Альбертина Фосвинкель, что вы тут делаете, как вы сюда попали поздней ночью?" Но тут какой-то негодяй, шедший по Кенигштрассе, поравнявшись со мной, оторвал мне обе ноги, схватил их под мышку и с громким хохотом пустился наутек. Я, бедный правитель канцелярии, шлепнулся на мостовую прямо в грязь и поднял крик: "Караул! Ночной сторож, достохвальная полиция, уважаемый патруль! Караул, караул, помогите, держите вора, держите вора, он украл у меня обе ноги!" Но тут в ратуше вдруг погасли огни, затихла музыка, и мой голос, никем не услышанный, замер в воздухе. Я был в полном отчаяний, и что же,- возвращается тот человек, вихрем проносится мимо меня и швыряет мне обе мои ноги прямо в физиономию. После такого сильного потрясения я кое-как поднялся с земли и поспешил на Шпандауэрштрассе. Добежав до дому, я вынул ключ от парадного и вдруг вижу, что перед дверью стою я, да, я сам, собственной своей персоной, стою и в безумном ужасе смотрю на себя не чужими, а на моей физиономии находящимися, лично моими черными глазами. В ужасе отпрянул я назад и налетел на человека, который крепко обхватил меня обеими руками. По алебарде, которую он держал в руке, я признал в нем будочника. Сразу успокоившись, я попросил его: "Будочник, голубчик, дорогой мой, будьте так любезны, отгоните от дверей этого мошенника правителя канцелярии Тусмана, дабы честный правитель канцелярии Тусман, каковым являюсь я, мог попасть к себе домой".- "Да в своем ли вы уме, Тусман?"- глухим, загробным голосом прохрипел будочник; тут только я увидел, что это вовсе не будочник, а сам грозный золотых дел мастер схватил меня в свои объятия. На меня напал безумный страх, на лбу выступил холодный пот, и я пролепетал: "Уважаемый господин профессор, не посетуйте на меня, что в темноте я принял вас за будочника. О господи! Называйте меня как хотите, называйте меня самым обидным образом, скажем, мосье Тусман или даже "любезнейший", третируйте меня свысока, если угодно, говорите мне "ты" - все, все я стерплю, только избавьте меня от этого ужасного наваждения, ведь это же в вашей власти".- "Тусман,- сказал мерзкий чернокнижник своим глухим, загробным голосом,- вы будете оставлены в покое, если только тут же на месте поклянетесь выбросить из головы мысль о браке с Альбертиной Фосвинкелы". Представляешь себе, коммерции советник, что я почувствовал при этом возмутительном предложении? "Милейший господин профессор,- взмолился я,- вы разбили мое сердце, оно истекает кровью. Вальс безнравственный, непристойный танец, а сейчас я видел, как девица Альбертина Фосвинкель, и притом в подвенечном наряде, вальсировала с молодым человеком, да еще так, что у меня в глазах помутилось. И все же я не могу от нее отказаться, нет, не могу!" Не успел я произнести эти слова, как проклятый золотых дел мастер так меня толкнул, что я волчком завертелся на месте и, словно подхваченный непреодолимой силой, принялся вальсировать взад и вперед по Шпандауэрштрассе, обнимая вместо дамы противную метлу, о которую исцарапал себе все лицо, а тем временем чьи-то невидимые руки насажали мне синяков на спину; вокруг кишмя кишело правителями канцелярии Тусманами, и все они танцевали с метлами. Наконец, обессилев, в полном изнеможении я повалился на мостовую. Когда я пришел в себя, уже рассветало. Я открываю глаза, и что же? Сейчас ты обомлеешь, ты упадешь в обморок, мой верный школьный товарищ! - я сижу верхом на лошади впереди великого курфюрста, прижавшись головой к его медной груди. На мое счастье, часовой, должно быть, заснул, и мне удалось с опасностью для жизни слезть и незаметно улизнуть. Я бросился на Шпандауэрштрассе, но тут на меня снова напал нелепый страх, под влиянием которого я в конце концов и прибежал к тебе.