Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Состязание певцов

ModernLib.Net / Гофман Эрнст Теодор Амадей / Состязание певцов - Чтение (стр. 1)
Автор: Гофман Эрнст Теодор Амадей
Жанр:

 

 


Гофман Эрнст Теодор Амадей
Состязание певцов

      Эрнст Теодор Амадей Гофман
      Состязание певцов
      Перевод А.Михайлова
      Крупнейший представитель немецкого романтизма XVIII - начала XIX века, Э.Т.А.Гофман внес значительный вклад в искусство. Композитор, дирижер, писатель, он прославился как автор произведений, в которых нашли яркое воплощение созданные им романтические образы, оказавшие влияние на творчество композиторов-романтиков, в частности Р.Шумана.
      В книгу включены произведения Гофмана, художественные образы которых так или иначе связаны с музыкальным искусством. Четыре новеллы ("Фермата", "Поэт и композитор", "Состязание певцов", "Автомат") публикуются в новом переводе А.Михайлова.
      В ту пору, когда встречаются между собой Весна и Зима, в ночь весеннего равноденствия некто одиноко сидел в комнате перед раскрытою книгою. То был трактат Иоганна Кристофа Вагензейля "О прельстительном искусстве мейстерзингеров".
      За окном шумела буря, ветер гонял листья по голым полям и лугам, прощально гудел в печных дымовых трубах, тяжелые капли дождя били в окна, стекла звенели, а полная луна заглядывала в дом, и лучи ее играли и плясали на стенах, словно бледные призраки. Однако некто не обращал на это ни малейшего внимания, но, закрыв книгу, в глубокой задумчивости, целиком захваченный волшебными картинами минувших дней, смотрел в огонь, что, разбрасывая искры, потрескивал в камине. Словно какое-то неведомое существо набрасывало покрывало за покрывалом на того, кто сидел у камина, - сумерки вокруг него все сгущались, туман становился непроглядным. Потрескивание дров в камине, неумолчный шум бури за окном неприметно обращались в нежный шепот, тончайший свист. И внутренний голос изрек:
      - То Сон плавно взмахивает своими кроткими крылами, прижимаясь, дитя любящее, к груди человека. Сладким своим поцелуем он будит внутренний зрак, и зрит человек прелестнейшие образы высшей жизни, блестящей и величественной.
      Сверкнула молния, свет которой был невыносимо ярок, - некто, укутанный в покрывала, открыл глаза, но уже не было ни покрывал, ни туманов, ни облаков вокруг него, ничто не мешало ему смотреть. Он лежал на цветущем лугу, тесно обступили его со всех сторон деревья, лес был прекрасен, ночь густа. Ручьи шумели, кусты переговаривались между собой, вели тайные любовные речи, но не заглушали нежной жалобы соловья. Под утро поднялся ветерок; разгоняя последние облака, он проложил путь ярким, светлым лучам солнца. Вскоре солнце засверкало на нежной листве деревьев, и проснулись спавшие птички, которые стали порхать и скакать с ветки на ветку, обмениваясь веселыми трелями. Вдалеке раздались веселые звуки охотничьих рогов, дикие звери пробуждались в страхе, стряхивая с себя сон, олени и лани умными глазами своими с любопытством всматривались в того, кто лежал на траве, а потом с тревогой прыскали в глубину чащи. Умолкли рога, но тут послышались звуки арф и голоса, и сливались они в столь упоительную гармонию, что напоминали музыку сфер. Охотники - в руках копья, блестевшие на солнце рога за спиной - выехали из глубины леса, за ними, на буланом коне, статный господин в княжеской мантии старонемецкого покроя, рядом с ним, на иноходце, дама ослепительной красоты, в драгоценных украшениях. А за ними на шести прекрасных конях разной масти шесть мужей, одежда и многозначительные лики которых указывали на давно прошедшие времена. Поводья лежали, брошенные, на шеях коней, а мужи держали в руках лютни да арфы чудесными звонкими голосами они пели, пока лошади их, укрощенные чарами сладчайшей музыки, плавно гарцевали по лесной дороге следом за княжеской четой. Иной раз в пении ненадолго наступала пауза, а тогда охотники трубили в рога, ликующе раздавалось ржанье коней, и радость била через край. Пажи и слуги в богатых одеждах завершали торжественное шествие, так все проследовали в чащобу и исчезли из виду.
      Некто же, кого странный и чудесный вид сей привел в крайнее изумление, вскочил на ноги и воскликнул в безмерном восторге:
      - Боже правый! Неужели старинные прекрасные времена восстали из гроба?! Кто же были эти прекрасные люди?
      И тут позади него раздался глубокий бас:
      - Что же вы, милостивый господин мой, не узнаете тех, кого заключили в мысли свои, в память свою?
      Он обернулся и увидел солидного господина, вид которого был суров и на голове которого сидел завитой парик. Одет он был исключительно в черное, как то было заведено в году MDMLXXX нашего летосчисления. Он скоро признал в нем старого ученого, профессора Иоганна Кристофа Вагензейля, который продолжал говорить таковые слова:
      - Вы сразу же могли бы понять, что статный господин в княжеской мантии - это могучий ландграф Герман Тюрингенский, что рядом с ним звезда тюрингенского двора, благородная графиня Матильда, совсем юная вдова усопшего в преклонном возрасте графа Куно Фалькенштейна. А шесть мужей, что ехали на конях вслед за ними, распевая и касаясь перстами арф и лютен, - это шесть высоких мастеров пения, которых призвал ко двору благородный ландграф, всею душою и телом преданный прелестному искусству пения. Сейчас начнется охота, а потом мастера-певцы соберутся на прекрасном лугу посреди леса и начнется между ними состязание в пении. Мы и отправимся туда, чтобы прибыть вовремя, пока не кончилась охота.
      Они и пошли. А между тем лес, самые дальние ущелья - все оглашалось звуками рогов, лаем псов, призывными криками егерей. Все было так, как рассчитал профессор Вагензейль: едва они вышли на лужайку, сиявшую золотистой зеленью трав, как вдалеке показались ландграф, графиня и шестеро мастеров. Они выезжали на луг медленно и чинно.
      - Что же, - начал Вагензейль, - чтобы не терять времени, покажу вам пока, любезный мой государь, каждого из шести мастеров по отдельности и каждого назову вам по имени. Видите ли вон того веселого человека на светло-рыжем коне, он натянул поводья и, улыбаясь, озирается по сторонам? Видите, ландграф дружески кивает ему, а тот громко смеется. Это, государь мой, бодрый духом Вальтер фон дер Фогельвейд. А тот широкоплечий, с большой кудрявой бородой, с рыцарским оружием, чубарый конь которого так тяжело ступает, - Рейнхард Цвекштейн. Ах ты, господи! А ведь тот, кто на пегой лошади, он же едет не сюда, а в лес! И он уставился глазами перед собой, словно позабыв обо всем на свете, он улыбается так, словно перед ним вырастают из земли прекраснейшие видения. Да ведь это же важный профессор, да ведь это же Генрих Шрейбер! Его душа, как всегда, где-то витает, он не видит лужайки, запамятовал о состязании, смотрите, смотрите, государь мой, как упорно сворачивает он на узенькую тропку, так что ветки бьют его по лицу. А вот к нему подлетает Иоганнес Биттерольфф. Сами ведь видите этого статного господина на буланой. У него еще подстриженная рыжая бородка. Он окликает профессора, и профессор словно пробуждается ото сна. Оба возвращаются назад вместе. А там что за шум в кустах? Нечто лесные духи летят у самой земли? Эй! Вот ведь какой смелый наездник! Как пришпоривает лошадь - она встает на дыбы, она вся в мыле. Видите теперь этого бледнолицего юношу, его глаза горят, все мускулы лица вздрагивают от боли, словно позади него сидит на лошади незримое существо, которое причиняет ему мученья. Это же Генрих Офтердинген. И что такое на него нашло?! Ведь он недавно совсем спокойно ехал рядом с другими, распевая песнь вместе со всеми мастерами! А теперь смотрите - блистательный рыцарь на белоснежном арабском коне. Смотрите, как ловко соскочил он с коня, как изящно держит поводья, с какой изысканной рыцарской куртуазностью подает руку графине, помогая ей спешиться. Что за прелестный вид! Как сверкают его голубые глаза, когда он смотрит на прекраснейшую госпожу! Да это же Вольфрамб фон Эшинбах! А теперь все занимают места, и скоро начнется певческое состязание!
      Один за другим мастера исполняли свою песнь - всякая была в своем роде превосходна. Нетрудно было догадаться, что каждый делает все для того, чтобы превзойти своих предшественников. А поскольку никому это не удалось и никак нельзя было решить, чья же песнь была наилучшей и самой прекрасной, то графиня Матильда все же склонилась с венком в руках в сторону Вольфрамба фон Эшинбаха; венок этот она так и держала в руках, чтобы наградить им победителя. Но тут Генрих фон Офтердинген вскочил с места, темные глаза его горели диким огнем, быстро вышел он на средину лужайки, порыв ветра сорвал с его головы берет, волосы разметались по лбу, а лоб его был бледен, словно у мертвеца.
      - Остановитесь, - вскричал он что было мочи, - остановитесь! Еще никто не победил! Моя очередь петь, а потом пусть ландграф решает, кому присудить венок.
      Тут, никто не заметил как, в руках его оказалась лютня удивительной формы, на вид прямо-таки застывшее, наводящее ужас тело животного. И тут он принялся так колотить по струнам лютни, что и по самому дальнему лесу пошло грохотать... А потом громогласно запел. Песнь его прославляла чужеземного короля - этот король будто бы сильнее всех государей, и все другие государи и все мастера-певцы, чтобы не опозориться совсем и окончательно, должны поскорей присягнуть ему на верность. Посреди пения раздавались порой какие-то резкие воющие звуки. С гневом смотрел ландграф Герман на обезумевшего певца. Тут все остальные мастера дружно поднялись с своих сидений и затянули общую песнь. Голос Офтердингена должен был бы потонуть в их пении, но нет, все сильнее и сильнее бил он по струнам лютни, но наконец, издав ужасающий вопль, они лопнули. И вдруг вместо лютни в руках Офтердингена перед ним стояла ужасная, мрачная фигура - певец готов был упасть на землю, но страшный человек поддержал его и поднял на воздух. Песнь мастеров растаяла в отзвуках эхо, тяжелый туман мгновенно заполонил лужайку и лес, все погрузилось в глухую ночь. Но тут из глубины вдруг поднялась ярко светящая звезда, распространявшая окрест молочно-белое сияние, и она поднялась и пошла своим путем по небу, а за нею на блиставших светом облаках потянулись мастера, распевая свою песнь и нежно бряцая на струнах арф.
      Мерцающий свет, дрожа, покрыл луга, голоса леса проснулись от тягостной дремоты и звучали все громче и громче, вливаясь в песнопения мастеров.
      Многолюбезный мой читатель! Ты, конечно, понял, что видевший этот сон вознамерился познакомить тебя с каждым из мастеров, с кем свел его профессор Иоганн Кристоф Вагензейль.
      Бывает так: мы видим в синеющей дали неведомые нам фигуры, наше сердце начинает трепетать от любопытства, кто же такие эти люди и чего только им надобно от нас. Потом мы видим их лица, видим их одежды, слышим голоса, но не разбираем слов, которые ветер гасит, разнося по широким просторам неба. А потом они спускаются в долину и скрываются во мгле. И нам не терпится, чтобы они поскорее повернули назад и подошли к нам, чтобы мы могли разглядеть их, поговорить с ними. Ведь так странно смотрятся они издалека, и так хочется узнать, как выглядят они вблизи.
      Быть может, и то сновидение, о котором мы поведали тебе, любезный наш читатель, пробудило подобное же настроение в твоей душе. Так дозволь рассказчику не терять времени, а прямо повести тебя ко двору ландграфа Германа Тюрингенского, в прекрасный замок Вартбург.
      Мейстерзингеры в замке Вартбург
      Должно быть, дело было в MCCVIII году. Тогда благородный государь ландграф Тюрингенский, великий почитатель и мужественный покровитель славного певческого искусства, собрал при своем дворе шесть знаменитых мастеров пения. То были Вольфрамб фон Эшинбах, Вальтер фон дер Фогельвейд, Рейнхард фон Цвекштейн, Генрих Шрейбер, Иоганнес Биттерольфф - все рыцарского звания - и Генрих фон Офтердинген из Эйзенаха, горожанин. Словно жрецы одного бога, мастера-певцы пребывали во взаимосогласии, живя в благочестивой любви, все их устремления были направлены на то, чтобы восхвалить и восславить пение, прекраснейший дар неба, каким наградил господь людей. У каждого была своя песнь, но подобно тому как каждый звук аккорда звучит по-своему и тем не менее все они сливаются в прекраснейшее благозвучие, так и здесь: пение мастеров соединялось в великолепную гармонию, и песнь каждого казалась лучом, исходившим от одной звезды звезды Любви. Потому-то так и получалось, что ни один из мастеров не считал песнь свою наилучшей, но свято чтил песнь другого, что и его собственный напев не звучал бы так хорошо, не будь на свете иных. Ведь любой звук музыки особо радуется и весело воспаряет ввысь, когда пробудятся и бодро приветствуют его иные, ему родственные.
      Если песни Вальтера Фогельвейда, который был сам себе господин, отличались изяществом и особливой важностью, а при всем том и дерзновенной лихостью, то Рейнхард Цвекштейн пел по-рыцарски прямодушно и слова его песен были весомы и звучны. Генрих Шрейбер доказывал свою ученость и глубокомыслие, а блестящие песни Иоганнеса Биттерольффа выделялись среди прочих своими искусными уподоблениями и редкостными оборотами речи. Пение же Генриха Офтердингена проникало в самую душу и в душе каждого пробуждало глубочайшую тоску. Он пел и таял в мучительном томлении, но порой мелодию его голоса перебивали резкие и некрасивые звуки. Наверное, исходили они из больного, разорванного нутра, в котором, словно ядовитые насекомые, не дающие покоя человеку и истощающие его тело, угнездились злоба и насмешка. Никто не ведал, откуда взялась такая напасть.
      Вольфрамб фон Эшинбах родился в Швейцарии. Его песни, ясные, сладостно-приятные, подобны были безоблачной голубизне небес его отечества, напевы его звучали нежно, словно перезвон колокольчиков, словно плавный гул волынки. Но порою и здесь раздавался грохот водопадов, в горных ущельях слышался гром. И пока он пел, слушатель неторопливо брел вместе с ним по блестящим волнам прекрасного потока, - то мягко соскальзывая вниз, то борясь с пенящимися валами, то после перенесенных тревог радостно устремляясь навстречу спасительной гавани. Невзирая на свою юность, Вольфрамб фон Эшинбах мог бы считаться самым опытным из мастеров, что собрались при дворе ландграфа. С детских лет он был предан певческому искусству и, повзрослев, пустился на поиски истинного искусства, странствуя по городам и землям, пока не обрел великого наставника в искусстве, имя которому было Фридебранд. Тот, уча его сурово и строго, сообщил ему немало написанных на пергаменте образцовых стихотворений, что пролили свет в его душу. Прояснилось теперь то, что прежде представлялось Вольфрамбу бесформенным и запутанным. В особенности когда находились они в Зигебруннене, в Шотландии, Фридебранд дал в руки ему некоторые книги, из которых Вольфрамб и позаимствовал те повести, что впоследствии были переложены им на немецкие стихи. То были по преимуществу сказания о Гамурете и сыне его Парсифале, о маркграфе Вильгельме Нарбоннском и могучем Ренневарте, - впоследствии другой мейстерзингер, Ульрих Тюркхеймб, переиначил песни Вольфрамба по просьбе важных лиц, которым, надо думать, непонятны были стихи поэта, и пересказал их рифмованными стихами, которые заняли целую толстенную книгу. Так и получилось, что Вольфрамб стал знаменит по всей земле как искусный и великолепный мастер, пользовавшийся расположением многих государей и князей. Он жил при дворах, получая великие дары за свое искусство, но наконец, слыша со всех сторон славу певца, его призвал к своему двору просвещеннейший ландграф Герман Тюрингенский. И не одним своим искусством завоевал певец в кратчайшее время любовь и доверие государя, но не менее того и кротостью своей, и смирением.
      Оттого-то, верно, и случилось так, что Генрих Офтердинген, который всю жизнь грелся в теплых лучах княжеского благоволения, вынужден был немного посторониться и отступить в тень. И однако из всех мастеров-певцов ни один не был привязан к Вольфрамбу так, как Генрих, и ни один так не любил его. Вольфрамб отвечал ему столь же искренним чувством. Их связывала взаимная любовь, а другие мастера окружали их словно светлый и прекрасный венок.
      Тайна Генриха фон Офтердингена
      Беспокойство и душевный надлом Генриха возрастали с каждым днем. Мрачнее и тревожнее становился его взгляд, все бледнее лицо. Другие мастера, воспев положенным образом возвышенные предметы Священного писания, восхваляли радостными голосами дам, их владетельного господина, а песни Генриха Офтердингена лишь оплакивали безмерные муки земного бытия, по временам уподобляясь горестным стонам смертельно раненного человека, у которого нет надежды на спасение души. Все думали, что, быть может, певец безнадежно влюблен, однако тщетны были усилия выведать у него тайну. Сам ландграф был всей душою расположен к юноше, а потому в минуту, когда они остались наедине, приступил к нему с расспросами. Он дал слово государя, что сделает все для того, чтобы устранить злую причину тоски юноши, и, если потребуется, исполнит любое его желание, сколь бы трудно ни было его исполнить, только чтобы мучительные страдания обращены были в радостное ожидание и надежду, но напрасно! Ландграф, подобно другим, не мог добиться того, чтобы юноша открыл ему сокровенную тайну своей души.
      - Мой высокий повелитель! - воскликнул Офтердинген, и горячие слезы брызнули из его глаз. - О, мой высокий повелитель! Если бы я сам знал, какое адское чудовище разрывает меня своими когтями, не давая ни опуститься на землю, ни вознестись к небесам, так что я и не жилец на земле, и не могу вкусить радости грядущего блаженства!.. Языческие поэты повествуют нам о мучениях людей, которым нет места ни в Элизиуме, ни в мрачном Орке. Вот они и блуждают по брегам Ахеронта, мрачный воздух, где не светит звезда надежды, сотрясается вздохами тоски и страха, которые исторгают эти несчастные, и вся земля окрест полнится их жуткими воплями, потому что невыразимы их страдания. Напрасны их мольбы, напрасны крики боли, безжалостно и грубо отталкивает их старик-перевозчик всякий раз, когда они пытаются ступить в роковую ладью. Они прокляты и всеми отвергнуты, в таком состоянии пребываю и я.
      Вскоре после этого разговора с ландграфом Генрих не на шутку разболелся и, оставив замок, отправился на родину, в Эйзенах. Мастера-певцы кляли судьбу - вот мол какие прекрасные цветы, и вот словно бы ядовитые испарения вырывают их из венка и им суждено прежде времени увянуть и погибнуть. Меж тем Вольфрамб фон Эшинбах не расставался с надеждой, а, напротив, говорил, что вот теперь, когда душевная болезнь Генриха обернулась телесной, выздоровление, быть может, скоро наступит. Разве не бывает так, что душа предчувствует телесные страдания и оттого заболевает; так, наверное, и случилось с Офтердингеном, надо только заботливо за ним ухаживать, утешая его в тяжких страданиях.
      Итак, Вольфрамб вскоре тоже поехал в Эйзенах. Когда он вошел в комнату к Генриху, тот лежал на своем ложе, бледный как смерть, глаза его были полуприкрыты. Лютня висела на стене и уже покрылась толстым слоем пыли, струны ее были порваны. Увидев друга, он с большим трудом чуть приподнялся и с улыбкой, искаженной гримасой боли, протянул ему руку. Когда же Вольфрамб присел к нему на постель, передал ему сердечные приветы ландграфа, певцов-мастеров и сверх того сказал немало ласковых слов, Генрих заговорил голосом слабым и печальным:
      - Как много невероятного, небывалого приключилось со мною! Я безумствовал среди вас, и вы, должно быть, сочли, что некая сокрытая в моей груди тайна мучит и губит меня. Ах! для меня самого оставалось тайной состояние мое, страшное и безнадежное. Нестерпимая боль пронизывала мою грудь, однако неведома была мне причина ее. Все, за что я ни принимался, казалось мне жалким и ничтожным: лживо, и слабо, и не достойно даже начинающего ученика звучали в моих ушах напевы, прежде столь ценимые мною. И тем не менее, подстегиваемый тщеславием, я горел одним желанием - превзойти всех мастеров-певцов. Неизведанное мною счастье, высшее неземное блаженство грезилось мне: словно яркая, блещущая золотом звезда стояло оно высоко над моей головой, и я должен, должен был либо достичь таких высот, либо погибнуть без надежды на спасение. Я всматривался в высь, я, полон томления, в тоске протягивал руки к высокой звезде, а тогда ужас холодными, как лед, крылами касался меня и я слышал: "К чему тоска, к чему надежда? И ты не слеп, и сила твоя не сломлена, - так разве не в состоянии ты видеть луч надежды и обрести неземное счастье?" Теперь же, теперь тайна моя открылась мне. И это для меня верная смерть, однако в смерти приобщусь к неземному блаженству. Я лежал в своей постели, немощный, больной. И вот однажды, среди ночи, лихорадочное безумие, заставлявшее меня метаться в постели, не находя себе места, вдруг отпустило меня, и я почувствовал, как в тишине и покое нисходит на мою душу кроткое, благодетельное тепло. Мне чудилось, будто я плыву на облаках, в бескрайних просторах неба. И тут молния прорезала мрак небес, и я громко вскрикнул: "Матильда!" Я проснулся, и сон исчез. Но сердце мое стучало в сладостной робости, в неописуемом блаженстве, каких не испытывал я доселе. Я знал, что во сне громко звал Матильду и был испуган тем, что - так думалось мне - голос мой разнесся по лесам и полям и что все горы и все ущелья повторяют сладостное это имя, что на тысячу ладов они поведают ей самой, сколь несказанно крепко люблю я ее, готовый идти за нее на смертные муки, что это она и есть яркая звезда, которая, заглянув в мою душу, пробудила в ней всепожирающую боль безнадежного томления, так что теперь языки любовного пламени вырвались и поднялись высоко к небу, а душа моя жаждет - исходит в томлении по ее красоте, по ее прелестям! Теперь, Вольфрамб, ты узнал мою тайну. Узнал - и схорони ее глубоко в душе. Ты видишь, что я спокоен, дух мой светел, и ты поверишь мне, если я скажу тебе, что скорее погибну, нежели обреку себя на позор и презрение глупыми своими домогательствами. Но ты, ты любишь Матильду, она отвечает тебе такой же любовью, и я обязан был все рассказать тебе. Как только я поправлюсь, я пущусь в путешествие в дальние страны, нося смертельную рану в своей груди. И когда ты услышишь, что жизнь моя окончена, тогда скажи Матильде, что я, что я...
      Юноша не мог говорить долее, голова его упала на подушки, и он отвернулся к стене. Громкие рыдания выдавали, что творилось в его душе. Вольфрамб фон Эшинбах был немало обескуражен тем, что поведал ему Генрих. Опустив глаза, он сидел и все думал, думал, как вызволить друга из пут неразумной, бешеной страсти, какая грозит ему неминуемой смертью.
      Он пытался утешать юношу, говоря ему то, говоря другое, пытался даже уговорить его ехать вместе с ним назад в Вартбург и с надеждою в груди смело предстать перед дамой Матильдой, распространяющей окрест яркое сияние солнца. И Вольфрамб сказал даже, что сам он ничем иным не мог снискать милостей Матильды, нежели своими песнопениями, и что Офтердинген сумеет, как и он, "заслужить ее милости прекрасными напевами, сумеет удостоиться ее снисходительности благодаря своему пению... Несчастный Генрих печально взглянул на него и сказал:
      - Вы уж не увидите меня в замке. Броситься ли мне в пламя костра? Не слаще ли томительная смерть вдали от нее?
      Вольфрамб распрощался с другом, и Генрих остался в Эйзенахе.
      Что происходило с Генрихом Офтердингеном потом
      Бывает и так, что боль, вызываемая любовным чувством, готова разорвать наше сердце, но она уж прижилась в нем и мы холим и пестуем губительное чувство. Душераздирающие вопли, какие способна исторгать лишь невыразимая мука, звучат в наших ушах мелодично-сладостной жалобой, опускаются в глубь души словно отзвук дальнего эха, смягчают боль и исцеляют рану сердца. Так было и с Генрихом фон Офтердингеном. Его горячая любовь, его тоска остались прежними, однако взор его уже не упирался в черную пропасть безнадежности, но возносился к облакам весны, розовеющим в лучах утреннего солнца. Тут ему почудилось, будто возлюбленная взирает на него с недосягаемой высоты ласково и нежно, и это пробудило в его душе самые великолепные песни, какие он когда-либо пел. Он снял со стены лютню, натянул на нее новые струны и вышел из дому. Уже началась настоящая весна. И тут его невольно потянуло в сторону Вартбурга. Издали он увидел сияющие башни замка и подумал о том, что никогда уже не увидит Матильды, что любовь его навеки останется безнадежной тоскою, что Вольфрамб фон Эшинбах завоюет прекрасную даму мощью своих песнопений... Тут все прекрасные надежды Генриха закатились, погрузившись во мрак ночи, и смертельная боль ревности и отчаяния пронзила его душу. И он, словно гонимый злыми духами, искал спасения в своей одинокой каморке, здесь он слагал песни, которые навевали златые сны и являли ему образ любимой.
      Очень долго избегал он приближаться к Вартбургу, и это удавалось ему. Но в один прекрасный день, сам не зная как, он очутился в лесу - в том самом, что граничил с замком: стоило выйти из леса, и прямо перед тобой Вартбург. Генрих нашел в лесу такое место, где среди густых зарослей кустов, среди всякой колючей растительности, выглядевшей довольно-таки безобразно, вздымался поросший мхом каменный утес странной формы. С трудом Генрих взобрался до середины его и сквозь разлом в скале издалека рассмотрел башни замка. Тогда он сел и, борясь с дурными мыслями, превозмогая мучения, предался сладостным надеждам.
      Солнце давно уже зашло за горизонт. На гору опустились глухие туманы, а над ними поднялся раскаленно-красный лунный диск. Ночной ветер гулял в вершинах высоких деревьев, и кусты, тронутые его ледяным дыханием, словно метались в лихорадочном жару. С резким криком поднялись в воздух и пустились в свой неверный полет гнездившиеся среди скал ночные птицы. Громче журчали ручьи, громче били в отдаленье ключи. Но по мере того как лес освещался сияньем луны, издалека отчетливее доносились звуки пения. Генрих вздрогнул и вскочил на ноги. Ему припомнилось, как в наступившей ночной тишине мастера заводили в замке свои благочестивые напевы. И он увидел, как Матильда, прощаясь, бросала признательный взгляд на Вольфрамба, которого любила. И любовь и блаженство заключены были в ее взгляде, он не мог не пробуждать чары сладострастных сновидений в душе возлюбленного. Сердце Генриха готово было разорваться в сладострастном томлении. Он взял в руки лютню и начал петь - никто никогда еще не слышал, чтобы он так пел. Успокоился ветер, замолкли кусты и деревья, и только звуки голоса Генриха светились в глубокой тишине мрачного леса, как бы сливаясь с лучами месяца. Но как только песнь его начала таять в трепетных любовных вздохах, позади него вдруг раздался оглушительный, душераздирающий хохот. В ужасе он поспешно обернулся и увидел огромную мрачную фигуру, которая еще прежде, чем Генрих мог прийти в себя, повела такие речи, произнося их голосом гадким и насмешливым:
      - Ага, немало пришлось побродить, чтобы доискаться наконец того, кто так здорово распелся тут в ночи. Так это вы, Генрих фон Офтердинген? Мне бы и самому догадаться - ведь вы же самый скверный из всех этих так называемых певцов с Вартбурга, так что дурацкая песня без смысла и толка - откуда бы ей еще тут взяться?
      При этих словах Офтердинген положил руку на рукоять своего меча. Однако черная фигура вновь разразилась оглушительным смехом, в это мгновение луч света упал на смертельно-бледное лицо незнакомца и Офтердинген мог рассмотреть его впалые щеки, острую рыжеватую бородку, искаженный гримасой рот, берет с черными перьями на нем.
      - Ну, ну, юноша, - сказал незнакомец. - Не будете же вы применять против меня оружие только потому, что я не доволен вашими песнями? Конечно, певцы этого не любят, им хочется, чтобы до небес превозносили все, что ни сочинят такие знаменитости, пусть даже все это ни на что не годный вздор. Но именно потому, что для меня все эти песни - чепуха и я вам откровенно говорю: вы в благородном искусстве пения не мастер, а в лучшем случае посредственный ученик, - вы должны понять, что я искренний ваш доброжелатель и друг и не собираюсь чинить вам зло.
      - Но как же вы можете, - заговорил Офтердинген, которого била дрожь, как можете вы быть моим другом, если я даже не помню, чтобы когда-нибудь в жизни видел вас...
      Не отвечая на вопрос, незнакомец продолжал:
      - Что за чудное место! И ночь такая теплая, подсяду-ка к вам - вот сюда, где светит луна, и мы поговорим хорошенько. Вы же все равно не станете возвращаться сейчас в Эйзенах. Послушайте меня, может быть, это послужит вам на пользу.
      С этими словами незнакомец опустился на большой поросший мхом камень, усевшись почти вплотную к Офтердингену. Странные чувства боролись в груди Генриха. Он не ведал страха, однако в такую ночь, вдалеке от человеческого жилья, в таком жутком месте он не мог отделаться от чувства ужаса, который вызывал в нем голос человека, да и весь облик его. У него было ощущение, будто он вот-вот должен броситься головой вниз с крутого обрыва в лесной поток, шумевший в глубине. А спустя мгновение ему казалось, что он скован по рукам и ногам.
      Тем временем незнакомец пододвинулся еще ближе к Офтердингену и начал тихо, почти шепча ему на ухо:
      - Я из Вартбурга, я только что выслушал все, что распевали там ваши так называемые мастера, все от начала до конца, все эти ученические потуги, недостойные называться пением. Но дама Матильда существо прелестное и приятное, другого такого, может, и нет на свете.
      - Матильда! - вскрикнул Офтердинген с душераздирающей тоскою в голосе.
      - Ха-ха! - засмеялся незнакомец. - Ха-ха! Видно, юноша, кольнуло? Так давайте поговорим сейчас о вещах серьезных или, лучше сказать, возвышенных. Я имею в виду благородное искусство пения. Возможно, вы все там связываете с ним какие-то благие намерения, так что все у вас выходит как-то просто и естественно, но ведь у вас нет ни малейшего представления о глубинах искусства. Я только намекну, и вы поймете, что никогда не достигнете цели, если и впредь будете идти прежней дорогой.
      И черный повел неслыханные речи - словно какие-то заморские песни, - в них же он необычайно превозносил искусство пения. Пока он говорил, в душе Генриха являлись и исчезали, словно ветер уносил их, образы, картины - одна за другой. Как будто новый мир открывался перед ним - люди, лица, все как живые. Каждое слово производило впечатление молнии - они внезапно вспыхивали и стремительно исчезали. Полная луна стояла над лесом. И незнакомец, и Генрих были освещены ее лучами. И Генрих заметил теперь, что лицо незнакомца отнюдь не было столь отвратительным, как показалось ему поначалу. Если и горели его глаза каким-то необыкновенным огнем, то все же на губах его играла приятная улыбка (так виделось Генриху), а нос коршуна и высокий лоб придавали лицу выражение силы и решительности.

  • Страницы:
    1, 2, 3, 4