Мастер Мартин-бочар и его подмастерья

      - Ах, - ответил мастер Мартин, - что же может быть яснее? Старушка, которую в последнюю минуту ее жизни просветил господь, вещим голосом прорекла, что должно случиться с Розой, если она хочет быть счастливой. Жених, что придет с блестящим домиком и принесет богатство, счастье, радость и благодать, - разве он не тот самый искусный бочар, который в моей мастерской построит свой блестящий домик и за него получит звание мастера? В каком ином домике искрится пряная струя, если не в винной бочке? А когда вино начинает бродить, когда оно журчит, и гудит, и плещет, то добрые ангелы носятся на его волнах и поют веселые песни. Да, да! Ни о каком ином женихе старая бабушка и не говорила, а только о бочаре, и так тому и быть.
      - Вы, дорогой мастер Мартин, - молвил Паумгартнер, - вы ведь на свой лад разгадываете слова старой бабушки. Не возьму я в толк ваше объяснение и стою на том, что вы всецело должны положиться на волю неба да на сердце вашей дочери, которое, верно, уж найдет правильный ответ.
      - А я, - нетерпеливо перебил его мастер Мартин, - я стою на том, что зятем моим должен быть и будет не кто иной, как искусный бочар.
      Паумгартнер чуть было не рассердился на упрямство Мартина, однако сдержался и, вставая с места, молвил:
      - Позднее уж время, мастер Мартин, довольно нам бражничать и беседовать, вино и разговор нам, кажется, не идут уже больше впрок.
      Когда они затем вышли в сени, там оказалась молодая женщина с пятью мальчиками, из которых старшему могло быть разве что лет восемь, а младшему - года полтора. Женщина плакала навзрыд. Роза поспешила навстречу отцу и гостю и сказала:
      - О господи! Умер Валентин, вот его вдова с детьми.
      - Что? Умор Валентин? - воскликнул в замешательстве мастер Мартин. Несчастье-то какое, несчастье какое! Подумайте, - обратился он вслед за тем к Паумгартнеру, - Валентин - искуснейший из моих подмастерьев, и притом усердный и скромный. Недавно, отделывая большую бочку, он сильно ранил себя скобелем, рана делалась все более опасной, началась у него горячка - и вот он умер в расцвете лет. - Тут мастер Мартин подошел к безутешной вдове, которая, обливаясь слезами, сокрушалась, что теперь ей, верно, придется погибнуть в горе и нищете. - Да что вы, - сказал Мартин, - да что вы обо мне думаете? Ведь ваш муж у меня на работе нанес себе ту опасную рану. Разве я могу после этого оставить вас в беде? Нет, отныне вы все принадлежите к моему дому. Завтра или когда вы назначите, мы похороним вашего бедного мужа, а вы с вашими мальчиками переезжайте на мою мызу у Девичьих ворот, там у меня славная мастерская под открытым небом, и там я всякий день работаю с моими подмастерьями. Там вы можете ведать хозяйством, а ваших славных мальчиков я воспитаю, как своих сыновей. И знайте еще, что я и вашего старика отца беру к себе в дом. Хороший он был бочар, пока силы его не покинули. Что ж! Если он и не может держать в руке колотушку, топор или натяжник и работать на фуганке, то все-таки он еще в силах владеть теслом или обстругивать обручи. Словом, он, так же как и вы, должен поселиться в моем доме.
      Если бы мастер Мартин не поддержал вдову, она, потрясенная пережитым и исполненная чувства глубокой благодарности, едва не лишившись чувств, упала бы к его ногам.
      Старшие мальчики повисли на полах его камзола, а двое маленьких, которых Роза взяла на руки, протягивали к нему свои ручонки, как будто они всё поняли. Старый Паумгартнер, с глазами полными слез, улыбаясь, сказал:
      - Мастер Мартин, нельзя на вас сердиться! - и пошел домой.
      КАК ПОЗНАКОМИЛИСЬ
      МОЛОДЫЕ ПОДМАСТЕРЬЯ
      ФРИДРИХ И РЕЙНХОЛЬД
      На живописном, зеленом пригорке в тени высоких деревьев лежал статный молодой подмастерье по имени Фридрих. Солнце уже зашло, и только алое пламя полыхало на горизонте. Вдали совершенно отчетливо был виден славный имперский город Нюрнберг, расстилавшийся в долине и смело возносивший свои гордые башни в вечернем сиянии, которое своим золотом обливало их верхи. Парень облокотился на свой дорожный ранец, лежавший рядом, и мечтательно смотрел на долину. Потом сорвал несколько цветков, которые росли вокруг него в траве, и подбросил их вверх, навстречу вечернему сиянию, потом вновь с грустью посмотрел вперед, и горячие слезы заискрились в его глазах. Наконец он поднял голову, простер вперед обе руки, как будто хотел обнять милое ему существо, и звонким приятным голосом запел такую песню:
      Страна родная,
      Ты вновь предо мной,
      Чистой душой
      Был верен тебе всегда я.
      Алый закат, розовей!
      Я видеть хочу лишь розы;
      В цвете вешней любви
      Ты мне яви
      Дивные, нежные грезы.
      Ты порваться готова, грудь?
      Твердой в страданье и счастье будь!
      О закат золотой,
      Ты посланец любви святой,
      Вздохи, слезы мои
      К ней донеси ты
      И, если умру,
      Розам нежным скажи ты,
      Что любовью душа изошла.
      Пропев эту песню, Фридрих достал из своего ранца кусок воска, согрел его у себя на груди и начал тщательно и искусно лепить прекрасную розу с множеством тончайших лепестков. Занятый этим делом, он напевал отдельные строфы из своей песни и, всецело погрузившись в самого себя, не замечал, что за его спиной давно уже стоит красивый юноша и пристально следит за его работой.
      - Послушайте, друг, - начал юноша, - ведь то, что вы мастерите, прекрасная вещица.
      Фридрих испуганно оглянулся, но когда он увидел темные, приветливые глаза незнакомого юноши, ему стало казаться, будто он давно уже знает его; улыбнувшись, он ответил:
      - Ах, милостивый господин, стоит ли вашего внимания эта безделка, которая служит мне для времяпрепровождения в пути?
      - Ну, - продолжал незнакомый юноша, - если вы безделкой называете этот нежный цветок, так поразительно напоминающий настоящую розу, то, значит, вы очень искусный и умелый лепщик. Вы доставили мне двойное удовольствие. Меня за душу хватала нежная песня, которую вы так славно пропели на голос Мартина Хешера, теперь же я восторгаюсь вашим умением обращаться с воском. А куда вы думаете дойти еще нынче?
      - Цель, - отвечал Фридрих, - цель моего странствия тут, у нас перед глазами. Я иду на свою родину, в славный имперский город Нюрнберг. Но солнце уже село, и потому я хочу переночевать там внизу, в деревне; завтра, рано утром, снова в путь, и к полудню я буду в Нюрнберге!
      - Ах вот как, - весело воскликнул юноша, - это удачно! Нам по пути, я тоже собираюсь в Нюрнберг. Я вместе с вами переночую в деревне, и завтра же отправимся дальше. А теперь поговорим еще немножко. - Юноша, которого звали Рейнхольд, сел в траву рядом с Фридрихом и продолжал: - Не правда ли, ведь я не ошибаюсь, вы искусный литейщик; это я вижу по тому, как вы лепите, а может быть, вы золотых и серебряных дел мастер?
      Фридрих печально опустил глаза и с унынием молвил:
      - Ах, милостивый господин, вам кажется, будто я гораздо лучше и выше, чем есть на самом деле. Скажу вам сразу же, что изучил я бочарное дело и иду в Нюрнберг наниматься на работу к одному известному мастеру. Теперь вы, верно, будете презирать меня за то, что не умею я ни лепить, ни отливать разные чудесные фигуры, а только наколачиваю обручи на бочки да на бадьи.
      - Мне презирать вас за то, что вы бочар? Ведь я же и сам не кто иной, как бочар.
      Фридрих уставился на него и не знал, что и подумать, ибо наряд Рейнхольда менее всего подходил для странствующего бочара-подмастерья. Камзол тонкого черного сукна, обшитый тисненым бархатом, нарядный воротник, короткая широкая шпага, шапочка с пером, свешивающимся вниз, скорее обличали в нем богатого купца, а между тем в лице юноши, во всей его внешности было что-то необыкновенное, не позволявшее примириться с мыслью о том, что это может быть купец. Рейнхольд заметил недоумение Фридриха, раскрыл свою котомку, вынул фартук и набор инструментов и воскликнул:
      - Так смотри же, друг, смотри! Ты все еще продолжаешь сомневаться, что я тебе товарищ? Я знаю, тебя удивляет мое платье, но я из Страсбурга, а там бочары ходят такие же нарядные, как дворяне. Правда, что и мне, так же как тебе, хотелось прежде чего-то другого, но главное для меня теперь - это бочарное ремесло, и на него я возлагаю большие и прекрасные надежды. Разве не было то же самое и с тобой, товарищ? Но мне почудилось, что над твоей ясной молодой жизнью невзначай нависла и бросает на нее свою тень темная туча и ты не в силах радостным взором оглядеться вокруг себя. Песня, которую ты спел, полна была любовного томления и скорби, и слышались в ней звуки, которые словно вырвались из моей груди, и мне кажется, будто я уже знаю все, что ты в себе затаил. Тем более ты должен довериться мне, - разве в Нюрнберге мы и без того не сделаемся добрыми товарищами и не останемся ими потом? - Рейнхольд одной рукой обнял Фридриха и приветливо заглянул ему в глаза.
      Затем Фридрих сказал:
      - Чем больше я на тебя гляжу, добрый товарищ, тем сильнее тянет меня к тебе; я так явственно слышу чудесный голос, что раздается из глубины сердца, и будто эхо неизменно отвечает на зов дружественного духа. Я должен все рассказать тебе. Не потому, чтобы у меня, бедного человека, были важные тайны, которые я мог бы поверить тебе, но только потому, что в груди верного друга найдется место для чужой печали, и тебя, хотя мы только сейчас познакомились, я уже в эти первые минуты считаю своим самым близким другом. Из меня теперь вышел бочар, и я могу похвалиться, что знаю свое ремесло, но к другому искусству, гораздо более прекрасному, я еще с детства стремился всей душой. Я хотел стать великим мастером в литейном искусстве и в чеканке серебряных вещей, как Петер Фишер или итальянец Бенвенуто Челлини. С пламенным рвением я работал у господина Иоганна Хольцшуэра, знаменитого на моей родине чеканщика, который, собственно, не был сам литейщиком, но все же вполне мог руководить мною в этом деле. В доме господина Хольцшуэра нередко бывал господин Тобиас Мартин, бочар, со своей дочерью - очаровательной Розой. Я влюбился в нее; сам не знаю, как это случилось. Я покинул родину и отправился в Аугсбург, чтобы как следует изучить там литейное искусство, но тут-то во мне и вспыхнуло по-настоящему пламя любви. Я видел и слышал одну только Розу; всякое стремление, всякое усилие, которое не вело меня к обладанию ею, претило мне. Мне пришлось стать на тот единственный путь, который к этому ведет. Мастер Мартин выдаст свою дочь только за бочара, который в его доме сделает отличнейшую бочку и к тому же будет по сердцу дочери. Я бросил свое искусство и научился бочарному ремеслу. Я иду в Нюрнберг и хочу поступить в подмастерья к мастеру Мартину. Но вот теперь, когда родной город передо мною, а лучезарный образ Розы так живо представляется мне, теперь я полон страха, отчаяния, тоски; я погибаю. Теперь я уже ясно вижу все безумие моей попытки. Разве я знаю, любит ли меня Роза, полюбит ли она меня когда-нибудь?
      Рейнхольд со все возрастающим вниманием слушал рассказ Фридриха. Теперь он подпер рукою подбородок и, закрыв глаза ладонью другой руки, спросил глухо и мрачно:
      - Разве Роза никогда не давала тебе понять, что любит тебя?
      - Ах, - отвечал Фридрих, - ах, Роза, когда я покинул Нюрнберг, была еще скорее девочкой, чем девушкой. Правда, ей нравилось быть со мной, она так ласково улыбалась мне, когда вместе с нею я неутомимо собирал цветы в саду господина Хольцшуэра и плел венки, но...
      - Ну, так надежда еще вовсе не потеряна! - вдруг прокричал Рейнхольд голосом столь резким и прозвучавшим столь неприятно, что Фридрих почти ужаснулся.
      Рейнхольд вскочил, шпага зазвенела у него на боку. Теперь, когда он встал и выпрямился во весь рост, глубокие ночные тени легли на его побледневшее лицо и так безобразно исказили нежные черты юноши, что Фридрих испуганно воскликнул:
      - Да что это вдруг случилось с тобой? - При этом он отступил на несколько шагов и ногой толкнул котомку Рейнхольда.
      Зазвенели струны, и Рейнхольд гневно воскликнул:
      - Эй ты, недобрый товарищ, не разбей мою лютню!
      Лютня привязана была к котомке. Рейнхольд отвязал ее и так неистово ударил по струнам, словно хотел порвать их все до последней. Но вскоре игра его стала нежной и мелодичной.
      - Давай, - сказал он с прежней мягкостью в голосе, - давай, милый брат, спустимся теперь в деревню! Тут у меня в руках славное средство, чтобы отгонять злых духов, которые могли бы встретиться на нашем пути и уж ко мне-то могли бы привязаться.
      - Полно, милый брат, - отвечал Фридрих, - с чего бы это злые духи стали привязываться к нам в пути? Но играешь ты очень приятно, продолжай.
      На темной лазури неба появились золотые звезды. Ночной ветер с глухим шелестом проносился над душистыми лугами. Громче журчали ручьи, шумели деревья далекого мрачного леса. А Фридрих и Рейнхольд, напевая под звон лютни, спускались в долину, и сладкие звуки их мечтательно-томных песен, звонкие и ясные, как бы на светлых крыльях неслись по воздуху. Придя на ночлег, Рейнхольд быстро сбросил свою котомку, отставил лютню и порывисто прижал к груди Фридриха, который ощутил на щеках следы жгучих слез, пролитых его товарищем.
      ПРО ТО, КАК МОЛОДЫЕ ПОДМАСТЕРЬЯ,
      РЕЙНХОЛЬД И ФРИДРИХ
      БЫЛИ ПРИНЯТЫ
      В ДОМЕ МАСТЕРА МАРТИНА
      Когда Фридрих проснулся поутру, он не увидел своего нового друга, который с вечера улегся рядом с ним на соломенном ложе, а так как не было заметно ни лютни, ни котомки, то он и подумал, что, по неизвестным ему причинам, Рейнхольд покинул его и пошел другим путем. Но едва только Фридрих вышел из дому, как Рейнхольд оказался перед ним - с лютней в руке и котомкой за плечами, притом одетый совершенно иначе, чем вчера. Перо с шапочки он снял, шпагу спрятал, а вместо изящного камзола, обшитого бархатом, надел простой, не бросающийся в глаза камзол, какие носят горожане.
      - Ну что ж, - воскликнул он, веселым смехом встречая удивленного друга, - ну что ж, дружище, теперь-то уж ты, наверно, видишь во мне настоящего товарища и верного друга. Но только, знаешь ли, для влюбленного ты спал слишком долго. Смотри, как высоко уже стоит солнце! Скорее же в путь!
      Фридрих был молчалив, погружен в себя, не отвечал на вопросы Рейнхольда, не обращал внимания на его шутки. Рейнхольд, расшалившись, носился по сторонам, весело кричал и размахивал своей шапочкой. Но и он становился все молчаливее по мере того, как они приближались к городу.
      - Я не могу идти дальше: так мне тревожно, так тяжело, так сладостно-тоскливо у меня на душе. Давай отдохнем немножко под этими деревьями! - молвил Фридрих, когда они уже почти достигли ворот Нюрнберга, и в полном изнеможении опустился на траву.
      Рейнхольд сел подле и, немного помолчав, сказал:
      - Наверно, милый мой брат, я вчера вечером удивил тебя. Но когда ты мне рассказывал о твоей любви и я увидел, как тяжело тебе, мне в голову стали лезть всякие нелепости, которые сбили меня с толку, а в конце концов смогли бы и с ума свести, если бы твое чудное пение и моя лютня не прогнали злых духов. Но как только меня пробудил первый луч утренней зари, вся радость жизни вновь вернулась в мою душу, а злое наваждение рассеялось еще вчера вечером. Я выбежал из дому, и, пока бродил среди кустов, на ум мне пришли всякие чудеса. Когда я встретил тебя сейчас - о, как устремилась к тебе моя душа! Мне припомнилась одна трогательная история, недавно случившаяся в Италии в то самое время, когда я там был; я расскажу ее тебе, она очень живо показывает, на что способна истинная дружба. Случилось, что некий князь, ревностный и благородный друг и покровитель изящных искусств, назначил очень высокую награду тому живописцу, который создаст картину на определенный, весьма благородный, но и очень трудный для исполнения сюжет. Два молодых живописца, связанные самой тесной дружбой и обычно работавшие вместе, решили вступить в состязание. Они делились друг с другом своими замыслами и много говорили о том, как преодолеть трудности сюжета. Старший из них, более опытный в рисунке, в расположении групп, вскоре уяснил себе всю картину, набросал ее и стал тогда помогать младшему, который, еще не кончив наброска, впал в совершенное уныние и оставил бы работу над картиной, если бы старший не ободрял его все время и не давал ему добрых советов. Когда же они стали накладывать краски, то уже младший, мастерски владевший колоритом, мог дать старшему не одно указание, которому тот и следовал с немалым успехом; вот и оказалось, что младший достиг высокого совершенства в рисунке, старший же далеко превзошел сам себя в колорите. Когда картины были закончены, художники кинулись друг другу в объятия, каждый был искренне обрадован и восхищен работой другого, каждый признавал за другим право на честно заслуженную награду. Но случилось, что награды удостоился младший, и вот, совершенно пристыженный, он воскликнул: "Как могло случиться, что я получил награду? Моя заслуга - ничто перед заслугой товарища, и разве мог бы я создать что-нибудь достойное без его совета, без его неустанной помощи?" Тогда старший сказал: "А ты разве не помогал мне добрыми советами? Правда, моя картина тоже неплохая, но награду заслужил ты, как и подобало. Стремиться к одной и той же цели честно и открыто - вот истинное дело друзей. Лавр, который достался победителю, принесет честь и побежденному; ты мне еще дороже теперь, когда ты так смело преодолел трудности и своей победой принес также и мне честь и славу". Не правда ли, Фридрих, художник был прав? Честно, не таясь, стараться заслужить одинаковую награду - разве такое стремление не должно еще крепче и теснее соединять истинных друзей, вместо того чтобы сеять между ними раздор? Неужели мелочная зависть или коварная ненависть могут найти себе приют в благородных душах?
      - Никогда, - ответил Фридрих, - конечно, никогда. Мы с тобой теперь полюбили друг друга, как братья; наверно, вскоре оба мы докажем в Нюрнберге наше уменье, сделаем по изрядной стоведерной бочке без помощи огня, но небо да не допустит, чтобы я почувствовал даже самую малую зависть, если твоя бочка, милый брат, окажется лучше моей.
      - Ха-ха-ха! - громко рассмеялся Рейнхольд. - Поди ты со своими бочками, уж ты-то бочку свою сделаешь на радость всем искусным бочарам! А что до вычисления размеров, пропорции, красивых закруглений, то - да будет тебе известно! - я для тебя подходящий товарищ. Можешь положиться на меня и по части дерева. Мы выберем доски из дуба, твердого как камень, срубленного зимою, без червоточины, без белых или красных полос, без разводов - на это у меня верный глаз. Я во всем помогу тебе и делом и советом. А от этого и моя работа будет не менее удачна.
      - О господи! - прервал Фридрих своего друга. - Да что же это мы здесь болтаем о том, кто сделает лучшую бочку? Да разве мы об этом спорим? Лучшую бочку - чтобы заслужить Розу! Как это мы заговорили об этом? У меня голова кружится!
      - Полно, брат, - все еще смеясь, воскликнул Рейнхольд, - о Розе я и не думал. Ты мечтатель. Идем же, пора наконец и в город.
      Фридрих встал и в полном замешательстве продолжал свой путь. Пока они умывались и стряхивали с себя пыль в гостинице, Рейнхольд сказал Фридриху:
      - Собственно, что касается меня, то я совсем не знаю, к какому мастеру мне поступить на работу, нет у меня здесь никаких знакомых, и вот я подумал: милый брат, не возьмешь ли ты меня сразу же к мастеру Мартину? Может быть, и мне удастся наняться к нему.
      - От твоих слов, - отвечал Фридрих, - у меня словно камень с души свалился: ведь если ты останешься со мною, мне будет легче победить мой страх, мою тоску.
      И так оба юных подмастерья смело двинулись в путь, к дому знаменитого бочара мастера Мартина. Это было как раз в то воскресенье, когда мастер Мартин давал обед по случаю своего избрания в старшины, и в самый полдень. И вот когда Рейнхольд и Фридрих вступили в дом мастера Мартина, они сразу же услышали звон стаканов, навстречу им загудели, сливаясь вместе, веселые голоса пирующих.
      - Ах, - сказал Фридрих, впадая в полное уныние, - мы не вовремя пришли.
      - А я думаю, - ответил Рейнхольд, - что как раз вовремя: ведь за веселым обедом мастер Мартин должен быть в добром расположении духа, и он, наверное, исполнит наши желания.
      Вскоре вышел в сени и сам мастер Мартин, которому доложили об их приходе; одет он был по-праздничному, яркий румянец играл у него на щеках, да покраснел и нос. Увидев Фридриха, Мартин громко воскликнул:
      - Да это Фридрих! Так ты вернулся, добрый малый? Вот за это хвалю! И тоже посвятил себя достославному бочарному ремеслу? Правда, когда речь заходит о тебе, то господин Хольцшуэр делает отчаянное лицо и говорит, будто в тебе погиб великий художник и будто ты мог бы отливать такие же красивые фигуры, такие же решетки, как те, что видишь в церкви святого Себальда или в Аугсбурге в палатах семьи Фуггеров. Но все это - глупая болтовня, ты правильно сделал, вступив на путь истинный. Добро пожаловать! - И мастер Мартин взял его за плечи и, по своему обыкновению, прижал к себе, полный искренней радости.
      Фридрих совсем ожил от ласкового приема, оказанного ему мастером Мартином, вся его тоска рассеялась, и он свободно и смело изложил мастеру не только свою просьбу, но предложил в работники и Рейнхольда.
      - Что ж, - сказал мастер Мартин, - что ж, вы, право, не могли бы прийти более кстати, чем именно сейчас, когда работы все прибавляется, а работников у меня не хватает. Рад вам обоим! Снимайте ваши котомки и входите в дом; обед, правда, идет уже к концу, но вы все-таки садитесь за стол, а Роза о вас позаботится.
      И мастер Мартин с обоими подмастерьями вошел в комнату. Там с раскрасневшимися лицами сидели почтенные мастера во главе с советником Якобусом Паумгартнером. Только что подали сладкое, и благородное вино искрилось в больших стаканах. Никто никого не слушал, все громко разговаривали, и каждый думал, что его слушают, а время от времени то один, то другой начинал громко хохотать, сам не зная почему. Но когда мастер Мартин, держа за руки обоих юношей, громко возвестил, что к нему только что, и как нельзя более кстати, явились два подмастерья, имеющие хорошие свидетельства, все умолкли и невольно залюбовались двумя красивыми молодыми людьми. Рейнхольд с чувством достоинства осмотрелся кругом, и взгляд его был светел. Фридрих же потупил глаза и вертел шапочку в руках. Мастер Мартин отвел юношам места на нижнем конце стола, но это, оказалось, были самые хорошие места, ибо тотчас же появилась Роза, села между друзьями и стала заботливо потчевать их роскошными яствами и благородным вином. Милая Роза, блистающая всею прелестью, всем очарованием красоты, между двух прекрасных юношей, окруженная старыми бородатыми мастерами, - какое это было чудное зрелище; так и хотелось сравнить ее с сияющим утренним облачком, что одиноко плывет по мрачному небу, или, пожалуй, с первыми весенними цветами, что покачивают над серой поблекшей травой свои веселые головки. От беспредельного блаженного восторга Фридрих почти не мог дышать и лишь время от времени украдкой бросал взгляды на ту, которой полна была его душа; он уставился в свою тарелку - разве мог он проглотить хоть один кусок? Рейнхольд, напротив, не сводил с прелестной девушки своих лучистых глаз. Он начал рассказывать о своих путешествиях; а Роза еще никогда не слыхала таких удивительных рассказов, ей казалось, будто все, о чем говорит Рейнхольд, встает перед ее глазами, воплощаясь в тысячи сменяющихся образов. Она была вся зрение, вся слух, она не знала, что с нею происходит, когда вдруг, в пылу рассказа, Рейнхольд схватил ее руку и прижал к своей груди.
      - Ну что же ты, - внезапно прервал Рейнхольд свою речь, - что же ты, Фридрих, сидишь как немой, словно остолбенел? Или ты разучился говорить? Ну, давай выпьем за здоровье милой, прелестной молодой хозяйки, которая так радушно угощает нас!
      Фридрих дрожащей рукой взял большой стакан, который Рейнхольд налил до краев и который он (Рейнхольд настаивал на этом) должен был выпить до последней капли.
      - Теперь за здоровье нашего доброго хозяина! - воскликнул Рейнхольд, снова налил, и Фридриху снова пришлось осушить стакан. Тут огненные духи вина овладели его телом и привели в волнение застоявшуюся кровь, которая могучим потоком забурлила во всех его жилах.
      - Ах, мне так невыразимо хорошо, - прошептал он, и лицо его покрылось жгучим румянцем, - ах, мне так хорошо, как никогда еще не бывало!
      Роза, которая, наверно, совсем иначе истолковала его слова, улыбнулась ему с невыразимой нежностью. Тогда Фридрих, отбросив всякий страх, молвил:
      - Милая Роза, ведь вы, наверно, совсем не помните меня?
      - Да что вы, милый Фридрих, - отвечала Роза, потупив глаза, - полно, возможно ли, чтоб я так скоро забыла вас? У старого господина Хольцшуэра - а я тогда, правда, была еще ребенок - вы не гнушались играть со мною и всегда знали, чем бы занять и позабавить меня. А ту прехорошенькую корзиночку из серебряной проволоки, которую вы мне тогда подарили на рождество, я и посейчас храню и берегу как память.
      Слезы блестели на глазах упоенного блаженством юноши, он хотел что-то сказать, но из его груди, подобно глубокому вздоху, вырвались только слова:
      - О Роза, милая, милая Роза!
      - Я всегда, - продолжала Роза, - от всей души желала снова увидеть вас. Но что вы изберете бочарное ремесло, этого я никогда не думала. Ах, как вспомню те прекрасные вещи, которые вы делали тогда у мастера Хольцшуэра, мне становится так жаль, что вы бросили ваше искусство!
      - Ах, Роза, - сказал Фридрих, - ведь я только ради вас изменил своему милому искусству.
      Едва были произнесены эти слова, как Фридриху от страха и стыда уже хотелось сквозь землю провалиться! Ведь самое необдуманное признание сорвалось с его уст. Роза, как будто обо всем догадываясь, отвернулась. Напрасно искал он слов. Тут господин Паумгартнер с силой ударил ножом по столу и объявил, что господин Фольрад, почтенный мастер пения, споет песню. Господин Фольрад тотчас же встал, откашлялся и запел на златозвучный лад Ганса Фогельгезанга такую чудную песню, что у всех от радости сердце запрыгало в груди и даже Фридрих забыл о своей злой тревоге. Пропев еще несколько прекрасных песен на другие чудесные лады, как-то: сладкогласный лад, трубный лад, цветущий райский лад, свежий померанцевый лад и другие, господин Фольрад сказал, что если среди сидящих за столом есть кто-нибудь, владеющий чудным мастерством пения, то пусть и он запоет теперь песню. Тут Рейнхольд поднялся с места и сказал, что если ему будет позволено сопровождать свою песню игрой на лютне, по итальянскому обычаю, то и он споет песню и при этом сохранит немецкий лад.
      Так как никто не возражал, он принес свой инструмент и, взяв несколько благозвучных аккордов, служивших прелюдией, запел такую песню:
      Где дивный водоем,
      Что пряным бьет вином?
      В подвале, там,
      И вам
      Дано его струи
      Увидеть золотые,
      О дивный водоем,
      Что светлым бьет вином,
      Кто смастерил
      И сбил
      Его искусно так,
      С таким усердьем рьяным?
      Кто светлый водоем
      Сработал, вам знаком:
      Кругом
      Он бондарем зовется,
      Разгорячен вином,
      Любовию влеком,
      Искусник молодой
      С душой
      За дело он берется.
      Песня всем чрезвычайно понравилась, но более всех - мастеру Мартину, у которого от радости и восхищения заблестели глаза. Не обращая внимания на Фольрада, рассуждавшего - и, пожалуй, даже слишком велеречиво - о глухом напеве Ганса Мюллера, который подмастерье достаточно верно уловил, мастер Мартин встал со своего места и воскликнул, подняв свой граненый бокал:
      - Сюда, славный мой бочар и певец, сюда, ты должен осушить этот бокал вместе со мной, твоим хозяином Мартином!
      Рейнхольд повиновался приказанию. Вернувшись на свое место, он шепнул на ухо погруженному в задумчивость Фридриху:
      - Теперь и ты должен спеть, спой-ка ту песню, что пел вчера вечером!
      - Ты с ума сошел! - ответил Фридрих, крайне раздосадованный.
      Тогда Рейнхольд, обращаясь ко всем, громко сказал:
      - Почтенные господа и мастера, мой любезный брат Фридрих, что сидит здесь, знает песни еще более прекрасные, и голос у него гораздо более приятный, чем у меня, но в горле у него что-то першит с дороги, а потому он в другой раз попотчует вас песнями на самые превосходные лады!
      И вот все стали осыпать похвалами Фридриха, как будто он уже и спел. Некоторые мастера в конце концов даже находили, что голос у него действительно более приятный, чем у Рейнхольда, а господин Фольрад, осушивший еще целый стакан, был убежден в том, что прекрасные немецкие напевы удаются Фридриху лучше, нежели Рейнхольду, в пении которого слишком много итальянского. Мастер Мартин откинул голову, хлопнул себя по круглому брюху так громко, словно ударил в ладоши, и закричал:
      - Теперь это мои подмастерья! Мои, говорю я, мастера Тобиаса Мартина в Нюрнберге, подмастерья!
      И все мастера кивали головами и, допивая последние капли из высоких стаканов, говорили: "Да, да, ваши, мастер Мартин, славные, усердные подмастерья!" Наконец все разошлись по домам. Рейнхольду и Фридриху мастер Мартин отвел в своем доме по светлой чистой комнате.
      О ТОМ, КАК В ДОМЕ
      МАСТЕРА МАРТИНА
      ОБЪЯВИЛСЯ ТРЕТИЙ ПОДМАСТЕРЬЕ
      И К ЧЕМУ ЭТО ПРИВЕЛО
      Когда оба подмастерья - Рейнхольд и Фридрих - несколько недель проработали в мастерской мастера Мартина, последний заметил, что, если дело требует измерений линейкой и циркулем, вычислений и глазомера, с Рейнхольдом трудно тягаться, но едва дело доходит до фуганка, долота или колотушки, все идет иначе: Рейнхольд очень скоро устает и работа не спорится, как бы он ни старался. Фридрих же, напротив, весело стругает, стучит молотком и не устает так быстро. Но что отличало их обоих - так это благонравие, в котором, главным образом благодаря Рейнхольду, немало было беспечной веселости и добродушной жизнерадостности. К тому же и в самом разгаре работы, особенно когда тут же находилась прелестная Роза, они не щадили глоток и своими красивыми голосами, которые очень хорошо подходили друг к другу, пели великолепные песни. А если при этом Фридрих, искоса бросавший взгляды на Розу, переходил на грустный напев, Рейнхольд сразу же запевал шутливую песню, которую сам сочинил и которая начиналась словами: "Бочка - не цитра, а цитра - не бочка", так что старый господин Мартин нередко опускал колотушку, которой уже готов был нанести удар, и хватался за живот, колыхавшийся от веселого смеха. Вообще оба подмастерья, особенно же Рейнхольд, снискали полное расположение Мартина. Можно было также заметить, что и Роза пользуется разными предлогами для того, чтобы чаще и дольше, чем это случалось до сих пор, побывать в мастерской.