Призрак Гидеона Уайза

      - Я не в состоянии этого сделать. Может, вы даже знаете, почему. Впрочем, рано или поздно вы все равно узнаете. Дело в том, что я убил этого человека.
      На мгновение в доме все замерло, как будто прямо над крышей прогремел гром, а в воздухе соткались мертвые тела. Затем жуткую тишину нарушил голос патера Брауна, прозвучавший так странно, что мог вызвать ассоциацию с мышиным писком.
      - Вы убили его намеренно? - задал вопрос священник.
      - Не знаю даже, как ответить, - сказал человек, сидевший в кресле и уныло грызший ноготь. - Кажется, я был вне себя. Мне давно известно, как нетерпим и нагл этот Уайз. Я был в его владениях, он ударил меня, и не просто задел, а сделал это намеренно. Мы сцепились, и он упал с обрыва. Только когда я отошел уже довольно далеко, меня молнией поразила мысль: я совершил преступное деяние и теперь должен быть изгнан из общества себе подобных. Казалось, каиново клеймо запечатлелось на моем лбу; я отчетливо представлял себе: я - убийца и когда-нибудь мне придется в этом сознаться. - Он вдруг выпрямился: - Но о других не скажу ничего худого. Так что не спрашивайте меня о предварительном умысле или о сообщниках - об этом я говорить не стану.
      - Ну, убийство-то ведь совершено не одно, - отозвался Нейрс, - так что вряд ли ссора вышла так уж случайно. Не подослал ли вас кто-нибудь?
      - Я не стану давать показаний против старых соратников, - гордо заявил Хорн. - Может быть, я и убийца, но предателем вы меня сделаться не заставите!
      Нейрс, загородив поэту выход, пригласил кого-то из своих помощников в дом.
      - Мы сейчас все-таки отправимся туда, к обрыву, - тихо сказал он полисмену и указал на Хорна: - Этот человек пойдет с нами. Стерегите его, чтоб не сбежал.
      Все понимали, что охота на привидение, особенно после того, как убийца признался, - не более чем прогулка к берегу моря. И то хорошо - ведь надо было снять охватившее всех напряжение. Однако Нейрс - наиболее скептичный и иронично настроенный - не хотел упускать ни малейшего шанса что-либо разузнать, хотя бы для этого надо было перевернуть валуны или даже могильные камни. Ибо обрушившийся край скалы и был подобием могильной плиты над водяным ложем несчастного Гидеона Уайза.
      Сыщик вышел из дома последним; он запер дверь и последовал за остальными по тропинке, ведущей к скале через вересковую пустошь. И тут он вдруг с изумлением заметил юного Поттера, секретаря покойного магната. Тот быстро шел им навстречу, и лицо его, облитое лунным светом, могло соперничать в бледности с самой Селеной, богиней луны.
      - Клянусь Богом, сэр, там и впрямь что-то есть, - были его первые за весь вечер слова. - Он... оно очень похоже на моего хозяина...
      - Чушь, - хрипло буркнул инспектор
      - Вы что, думаете, я не узнал бы его? - возмущенно воскликнул секретарь.
      - Вот-вот, - язвительно сказал сыщик, - и еще вы и некоторые ваши знакомые слишком хорошо помните, что у вас есть причины его ненавидеть. Хокет не зря нас предупреждал.
      - Возможно, в этом и есть доля правды, - отозвался секретарь. - Но уж, во всяком случае, я его хорошо знаю в лицо, поэтому утверждаю: я видел, как он стоит там неподвижно и вглядывается в пространство, а над ним сияет эта проклятая луна.
      И он указал на расщелину в скале, где даже издали заметно было нечто белое - не то лунный блик, не то фонтан пены, хотя похоже было, что субстанция эта более плотная. Они подошли ближе еще на сотню ярдов; фигура стояла без движения и казалась статуей из серебра.
      Нейрс был бледен и явно пытался сообразить, что же делать. Испуг Поттера был не меньшим, чем у самого Хорна, и даже Бирн, ко всему привычный репортер, не обнаруживал ни малейшего желания подойти к фигуре поближе. Пугало Бирна и то, что единственный человек, который признался, что мог бы испугаться призрака, сейчас его ничуть не боялся. Это был отец Браун - он шел вперед так уверенно, как будто перед ним был рекламный стенд.
      - Кажется, на вас все это не произвело никакого впечатления, - сказал священнику Бирн. - А я-то думал, вы действительно верите в привидения.
      - Если уж на то пошло, я думал, что вы в них не верите, - ответствовал Браун. - Но одно дело - верить в призраков вообще, и совершенно другое поверить в конкретный призрак.
      Бирн был пристыжен; он украдкой бросил еще один взгляд на осыпающийся край обрыва, где в стылом лунном свете белело нечто непонятное.
      - Я и не верил, пока сам не увидел, - заявил он.
      - А я, напротив, верил, пока сам не увидел, - отозвался священник.
      Бирн пристально глядел на него, а отец Браун все шагал вперед по пустоши, полого поднимавшейся к скале, которой расщелина в середине придавала вид двугорбого верблюда. Бледный свет луны делал траву похожей на густую седую шевелюру, зачесанную на сторону гребнем ветра; казалось, она указывала на то место, где на расколотом склоне скалы среди серовато-зеленого торфа белели отложения мела. Именно там и находился не то бледный силуэт, не то светящийся призрак. Эта загадочная белая фигура выделялась на фоне унылого ландшафта, совершенно пустынного, если не считать широкой спины священника, уверенно шагавшего вперед, к разгадке тайны. Тогда вдруг бдительно охраняемый Хорн с пронзительным криком вырвался из рук полицейских, бросился к обрыву, опередив патера Брауна, и упал на колени перед видением.
      - Я признался во всем, - выкрикнул он. - Зачем ты явился изобличить меня в убийстве?
      - Я явился сказать всем, что ты не виновен в убийстве, - молвил призрак и простер перед собой руку. Коленопреклоненный поэт, коснувшись ее, с криком вскочил на ноги, и, услышав этот крик, не похожий на предыдущие, все присутствующие поняли: рука - из плоти.
      Такого чудесного спасения не помнил ни опытный журналист, ни видавший виды сыщик. Разгадка оказалась проста: осколки скалы и щебень сыпались с обрыва постоянно; кое-что оседало в огромной расщелине, в результате чего позади верхнего ее края образовалось нечто вроде уступа, за которым темнел уже настоящий обрыв к морю. Старик Уайз - человек выносливый и довольно крепкого сложения - упал на небольшой уступ и там провел целых двадцать четыре часа, далеко не лучших в своей жизни. Он все время пытался вскарабкаться вверх по склону, но песок и щебень осыпались под руками. Наконец из песка со щебнем сложилось нечто похожее на детскую горку - по ней Уайз и смог взобраться наверх. Что подтверждало слова Хорна о белой волне, то появлявшейся, то исчезавшей за краем обрыва, а затем застывшей в воздухе - ее роль вполне мог сыграть песок. Как бы то ни было, перед ними целым и невредимым стоял Уайз, мускулистый широкоплечий седой старик в запылившейся деревенской одежде, с жесткими чертами лица, сейчас, однако, несколько сгладившимися. Быть может, миллионерам полезно проводить сутки на узком уступе скалы, в шаге от вечности. Этот, во всяком случае, не только не держал зла на покушавшегося, но обрисовал такую картину происшествия, что вина Хорна стала казаться не столь уж большой. По словам Уайза, поэт вовсе не сталкивал его в бездну, просто земля вдруг стала осыпаться у него под ногами, а Хорн даже пытался его спасти.
      - Там, на подставленном мне Провидением уступе скалы, я обещал Господу простить всех моих недругов, - торжественно объявил миллионер. - Создатель, верно, плохо бы обо мне подумал, если б я не простил сейчас такой пустяк.
      Прощенному поэту пришлось отбыть в сопровождении полицейских, однако инспектор прекрасно понимал, что его заключение окажется недолгим, а наказание - если таковое вообще будет назначено - чисто символическим. Не часто убийце удается воспользоваться на суде благоприятными показаниями жертвы.
      - Удивительное происшествие, - сказал Бирн, когда инспектор в сопровождении своих спутников торопливо шагал по узкой дорожке к городу.
      - Вот именно, - откликнулся маленький священник. - Может быть, к нам оно имеет мало отношения, но я был бы не против остановиться где-нибудь здесь и обсудить с вами все детали.
      Репортер помолчал, потом выразил согласие, начав обсуждение так:
      - По-моему, вы уже взяли Хорна на подозрение, когда заявили, что один из тех, с кем мы беседовали, не рассказал всего, что знает.
      - Говоря об этом, я имел в виду молодого мистера Поттера, секретаря восставшего из небытия и ныне уже не оплакиваемого мистера Гидеона Уайза.
      - Ну, в тот раз, когда Поттер вдруг соизволил со мной заговорить, он показался мне безумцем, - сказал Бирн, глядя в пространство. - Никогда не думал, что он может оказаться преступником. Что-то такое он говорил о морозильнике.
      - Вот-вот, поэтому я и решил, что он кое-что знает, - задумчиво отозвался патер Браун. - Я ведь не утверждал, что он замешан в преступлении... Интересно, неужели Уайз настолько силен, что смог самостоятельно выбраться из пропасти?
      - Что вы хотите этим сказать? - вопросил озадаченный репортер. Разумеется, он оттуда выбрался - вот же он, почти рядом с нами!
      Священник не стал пускаться в объяснения, а вместо этого быстро спросил:
      - А что вы скажете о Хорне?
      - Ну, конечно, он не преступник в полном смысле слова, - ответил журналист. - У него вовсе нет тех наклонностей, которые я часто видел у некоторых субъектов, а мистер Нейрс, без сомнения, видел еще чаще. Не думаю, что кто-то из нас в глубине души верил: Хорн - преступник.
      - А я только так о нем и думал, - сказал священник. - Вы, конечно, знаете о преступниках больше, чем я. Но есть такой сорт людей, о которых я имею более полное представление, чем вы или даже мистер Нейрс. Таких людей я видел множество, и повадки их мне известны.
      - Таких людей... - повторил заинтригованный Бирн. - Каких же? Кого вы имеете в виду?
      - Кающихся грешников.
      - Ничего не понимаю, - признался журналист. - Вы что, не верите в его проступок?
      - Я не верю его признанию, - ответил священник. - Много я слышал в жизни признаний, но это звучало не так, как все. Было в нем что-то романтическое, книжное. Взять хотя бы то, что он говорил о каиновой печати. Все это вычитано в книгах. Человек, совершивший нечто ужасное, не думает о литературных аналогиях. Поставьте себя на место честного клерка или приказчика, впервые присвоившего чужие деньги и потрясенного этим. Неужели вы станете припоминать, кто же совершил такое впервые - уж не библейский ли Варавва? Предположим другое: в порыве безумного гнева вы ударили ребенка и убили его. Так что же, вы станете проводить исторические аналогии с царем Иудеи и губителем младенцев? Поверьте, наши преступления столь мелки и прозаичны, что нам трудно уподобить их деяниям великих грешников. Нам просто в голову такое не придет. А Хорн к тому же вышел из роли, заявив, что не станет выдавать сообщников. Да кто его об этом спрашивал? Сказав то, что он сказал, Хорн тем самым уже их выдал. Нет, далеко ему до полной искренности, и я ни за что не отпустил бы ему грехи. Хорошенькое дело прощать людей за проступки, которых они не совершали!
      И патер Браун, отвернувшись, устремил взгляд в морскую даль.
      - Но я вас не понимаю! - воскликнул Бирн. - Зачем подозревать его, если он уже прощен? Если он не имеет отношения ко всему этому? Признан невиновным?
      Патер Браун вдруг завертелся на месте, как волчок, потом ухватил собеседника за рукав.
      - Вот в чем суть! - выкрикнул он в необычайном волнении. - Из этого и надо исходить! Он признан невиновным. Не имеет отношения ко всему этому. Потому-то он и есть главная фигура в деле.
      - На помощь! - тихо сказал обалдевший Бирн.
      - Я хочу сказать, что он виновен именно потому, что признан невиновным, настаивал маленький священник. - В этом кроется разгадка.
      - Вполне очевидная, надо полагать, - съязвил журналист.
      Какое-то время они простояли молча - оба глядели на море. Потом отец Браун бодро заговорил:
      - Теперь вернемся к загадочному слову "морозильник". В этом деле все вы совершили ошибку там, где ошибаются обычно газетчики и политические деятели. По-вашему, в современном мире не с кем бороться, кроме революционеров. Так вот, дело, которое мы расследуем, не имеет к революции и к большевикам никакого отношения. Ну, может быть, все это - лишь фон, на котором разыгрывается действие.
      - Не понимаю, почему вы так думаете, - возразил Бирн. - Налицо три миллионера, которых убили или пытались убить...
      - Нет! - воскликнул священник, и голос его звенел от волнения. - Все совсем не так. Пытались убить, да и убили лишь двоих; третий же цел и невредим, все так же упрямится, брыкается и выказывает норов. В том-то и дело. Вы же навсегда избавили его от угрозы, нависшей над ним с того самого момента, когда в отеле, на ваших глазах, ему предъявили ультиматум, причем в столь мягкой и вежливой манере, что вы ничего не поняли. Помните, вы рассказывали мне об этой беседе в холле? Гэллоп и Стейн угрожали независимому, привыкшему вести дела по старинке предпринимателю: если он откажется с ними объединиться, они его "заморозят". Вот почему впоследствии прозвучало слово "морозильник". Там, как известно, хранят трупы.
      Помолчав, патер Браун продолжал:
      - Конечно, в мире ширится революционное движение, и, без сомнения, с ним надо бороться, хотя, на мой взгляд, вовсе не так, как это сейчас делается. Однако мало кто замечает, что в нашем мире есть и другое движение, также набирающее силы: монополизация промышленности, торговли, да и еще много чего. Это тоже своего рода революция. И исход ее будет таким же, как у любой революции: люди будут сражаться друг с другом и убивать, как они убивают во имя святого коммунистического будущего. На этой войне - как на любой другой - ультиматумы, агрессия, казни. У каждого из магнатов-монополистов свой двор, наподобие королевского, свои телохранители и наемные убийцы; каждый засылает шпионов в стан врага. Хорн был одним из шпионов старого Гидеона Уайза в лагере общего врага всех монополистов, однако хозяин использовал его против двоих соперников, угрожавших его уничтожить.
      - Ума не приложу, как он был использован и что из этого вышло, - сказал Бирн.
      - Да разве вы не понимаете, что Хорн и Уайз обеспечили друг другу алиби? вскричал священник.
      Бирн все еще смотрел на него с некоторым недоверием, хотя свет истины уже забрезжил в его глазах.
      - Вот что я имел в виду, - продолжал отец Браун, - когда сказал: Хорн не имеет отношения ко всему этому, следовательно, он и есть главная фигура. Кто же усомнится в том, что эти двое не имеют отношения к тем двум убийствам, раз они - участники другого происшествия? На самом же деле все наоборот: они причастны к тем двум убийствам, поскольку здесь ничего не совершили, да и вообще здесь ничего не произошло. Алиби они построили, конечно, совершенно парадоксальное и потому непостижимое; оно чуть было не сработало. Кто же усомнится, что человек, признавшийся в убийстве, искренен, да и другой, простивший убийцу, тоже? Никому и в голову не придет, что на самом деле ничего не было - одному не в чем каяться, а другому - нечего прощать. Эта история должна убедить всех и каждого, что эти двое находились именно здесь и с ними происходило именно то, о чем они говорили. На самом же деле их тут не было и в помине: Хорн прошлой ночью расправился со стариком Гэллопом в лесу, а Уайз удавил финансиста Стейна в римском бассейне. Вот почему я и полюбопытствовал, откуда взялись у Уайза силы, чтобы вскарабкаться почти по отвесному утесу.
      - Да, это было бы весьма рискованным предприятием, - огорченно сказал Бирн. - Но вся история так гармонировала с пейзажем, да и звучала столь убедительно!
      - Даже слишком, и потому показалась мне сомнительной, - покачал головой маленький священник. - Как живописно была обрисована морская пена в лунном свете, вздымающаяся и превращающаяся в призрак! Но как это надуманно! Хорн, конечно, двурушник и трус, но не забывайте: подобно некоторым другим известным в истории двурушникам и трусам, он к тому же поэт!