Позор отца Брауна (рассказы)

      Он лукаво покосился на Брауна и немного испугался, ибо привык видеть священника добрым, веселым и приветливым. Его круглое лицо почти всегда светилось юмором; но сейчас оно было хмурым, как никогда, - на мгновение простодушный Браун стал напряженней зловещего Байлза. Тучи не сразу рассеялись. Но заговорил отец Браун сдержанно и твердо.
      - Ну, я в это не верю, - коротко начал он. - Разве может быть праведной жизнь, если представление о жизни ложно? Вся эта нынешняя путаница оттого и возникла, что люди не знают, какими различными бывают представления о жизни. Баптисты и методисты знали, что не слишком расходятся в нравственности; но ведь и в религии, и в философии они не слишком далеки друг от друга. А вот между баптистами и анабаптистами разница огромная; или между теософами и индийской сектой душителей. Если ересь достаточно еретична, она всегда влияет на мораль. Человек может честно верить, что воровать - похвально.. Но разумно ли говорить, что он честно верит в бесчестность?
      - Черт, как здорово! - сказал Байлз и скорчил злобную гримасу, которую, по мнению многих, считал дружеской улыбкой. - Поэтому я против того, чтобы у нас была кафедра теоретического воровства.
      - Вот все вы нападаете на коммунизм, - вздохнув, произнес Магистр. Неужели вы думаете, что он так распространен? Стоит ли на него нападать? Неужели хоть одна из наших ересей столь влиятельна, что представляет опасность?
      - Я полагаю, они так влиятельны, - серьезно сказал отец Браун, - что в некоторых кругах их принимают как должное. Их воспринимают бессознательно. Не поверяя сознанием, совестью.
      - Это прикончит нашу страну, - вставил Байлз.
      - Страну прикончит что-нибудь похуже, - сказал отец Браун.
      Вдруг по панели противоположной стены скользнула тень, и в ту же секунду показался тот, кто ее отбрасывал, длинный сутулый человек, чем-то похожий на хищную птицу. Сходство это усилилось, ибо он появился внезапно, прошмыгнул быстро, словно птица, которая, испугавшись, вспорхнула с ветки. То был длинноногий сутулый мужчина со свисающими усами, хорошо знакомый собравшимся; но из-за тусклых сумерек и слабого света или из-за самих его движений все связали эту быструю тень с невольным пророчеством священника, словно тот был авгуром, как в Древнем Риме, а полет птицы - знамением. Должно быть, мистер Байлз мог прочесть лекцию о таких предсказаниях, и особенно - об этой птице, предвестнице несчастий и бед.
      Человек пронесся вдоль стены вслед за собственной тенью, опустился в незанятое кресло по правую руку от Магистра и оглядел казначея и всех присутствующих пустым взглядом. Его ниспадающие волосы и висячие усы были почти русыми, но глубоко посаженные глаза казались черными.
      Все знали или могли предположить, кто пришел; но сразу по его приходе случилось то, что прекрасно прояснило ситуацию. Профессор римской истории внезапно вскочил и вылетел из комнаты, выражая без лишних тонкостей, что не может сидеть за одним столом с профессором теоретического воровства, то есть коммунистом, мистером Крейкеном.
      Магистр исправил неловкость взволнованно и любезно.
      - Дорогой Крейкен, - улыбнулся он. - Я защищал вас или некоторые ваши взгляды. Хотя, конечно, вы бы меня не защищали. Как-никак, я не могу забыть, что у социалистов, друзей моей юности, был прекрасный идеал братства и дружбы. Уильям Моррис выразил это так: "В доброй дружбе - рай небесный, в несогласье - ад кромешный".
      - "Профессора как демократы". Недурной заголовок, - скорее неприязненно сказал Крейкен. - Не назовет ли наш узколобый Хейк кафедру коммерции именем Морриса?
      - Видите ли, - ответил глава колледжа, безнадежно пытаясь быть приветливым, - думаю, в каком-то смысле на всех наших кафедрах царит добрососедство.
      - О, да! Университетский вариант афоризма, - проговорил Крейкен: - "В штатном месте - рай небесный, в увольненье - ад кромешный".
      - Оставьте ваши колкости, - прервал его казначей. - Глотните портвейна. Тенби, передайте бутылку мистеру Крейкену.
      - Хорошо, выпью, - чуть вежливей ответил коммунистический профессор. Вообще-то я шел покурить в саду.
      Потом выглянул в окно и увидел, что там цветут ваши драгоценные гости, свежие бутоны. Вообще-то не мешало бы поделиться с ними умом...
      Приветливо, как велела традиция, Магистр поднялся и с превеликой радостью поспешил оставить казначея на растерзание Дикаря. Поднялись и другие; группы стали распадаться. Казначей и мистер Крейкен остались вдвоем в конце стола; один лишь Браун все сидел, хмуро глядя в пустоту.
      - Сказать вам по правде, - начал казначей, - я сам чертовски от них устал. Чуть не весь день копался в цифрах, в фактах, ну, во всех этих новых делах. Послушайте, Крейкен, - он наклонился над столом и заговорил с мягкой настойчивостью, - не стоит так разоряться из-за этой кафедры. У вас - одно, у них - другое. Вы - единственный преподаватель политэкономии в Мандевиле. Я не разделяю ваших взглядов, но вы как-никак добились европейской известности. А у них будут читать специальный курс, прикладную экономику. Я вам жаловался, сегодня я ужасно много занимался прикладной экономикой, говорил о делах с деловыми людьми. Хотели бы вы этим заниматься? Выдержали бы? Есть чему завидовать! Неужели не ясно, что предмет у них особый, и кафедра будет особая?
      - Боже правый! - с атеистическим пылом воскликнул Крейкен. - Неужто вы думаете, что я против прикладной, экономики? Когда ее прикладываем мы, вы кричите о красной угрозе и анархии; а когда прикладываете вы, я возьму на себя смелость назвать это эксплуатацией. Если бы вы ее толком прикладывали, может, меньше бы народ голодал.
      Мы - люди практичные. Поэтому вы нас боитесь. Поэтому вы и наняли двух сытых капиталистов. И все из-за того, что у меня развязался язык.
      - Не язык у вас развязался, - улыбнулся казначей, - а вы сами точно с цепи сорвались.
      - А вы меня хотите посадить на золотую цепь? - спросил Крейкен.
      - Наверное, мы с вами никогда не столкуемся, - ответил казначей. - А ведь эти гости уже вышли из часовни в сад. Если хотите покурить, идите к ним.
      Видимо развлекаясь, он смотрел, как его собеседник рылся по карманам, пока не извлек трубку. Затем, глядя на казначея отсутствующим взглядом, Крейкен поднялся, овладев собой. Мистер Бейкер, казначей, завершил спор примиряющим смехом.
      - Да, вы люди практичные, вы способны взорвать целый город. Только забудете подложить динамит, как забыли положить в карман табак. Ничего, возьмите мой. Спички?
      Он перебросил кисет и спички через стол, а мистер Крейкен поймал их на лету с проворством, которого не теряет бывший игрок в крикет, даже если взгляды его не слишком похожи на игру. Оба поднялись одновременно; но казначей не удержался и сказал:
      - Что ж, кроме вас, людей практичных и нет? А как насчет прикладной экономики? Я вот не забываю табак и трубку.
      Крейкен бросил на него огненный взгляд и, медленно допив вино, ответил:
      - Скажем, это другая практичность. Да, я забываю всякие мелочи. Но вы поймите, - он машинально вернул кисет; взгляд его был далек и горяч, почти ужасен, - разум наш стал другим, мы иначе мыслим о добре и потому совершим то, что вам представляется злом. Это будет вполне практично.
      - Да, - сказал отец Браун, внезапно приходя в себя. - Именно об этом я и говорил.
      Он посмотрел на Крейкена прозрачным, почти призрачным взглядом и прибавил:
      - Мы с мистером Крейкеном совершенно согласны.
      - Что ж, - подытожил Бейкер, - Крейкен собирается выкурить трубку в компании плутократов. Вряд ли это будет трубка мира.
      Он резко повернулся и окликнул престарелого слугу, стоящего в ожидании поодаль. Мандевиль был одним из последних старомодных колледжей; Крейкен, еще задолго до нынешнего большевизма, считался одним из первых коммунистов.
      - Вот что, - сказал казначей, - раз уж вы не пустите по кругу вашу трубку, давайте угостим наших гостей сигарами. Если они курят, им будет приятно покурить. Они ведь рыскали по часовне чуть ли не с полудня.
      Крейкен взорвался оглушительным смехом.
      - Отнесу им сигары, отнесу! - крикнул он. - Ведь я всего лишь пролетарий.
      Казначей, отец Браун и слуга видели, как коммунист яростно зашагал в сад, к миллионерам. И никто ничего не слышал о них, пока, как мы говорили, священник не обнаружил их трупы.
      Условились, что священник и Магистр останутся охранять сцену, где свершилась трагедия, а казначей, более молодой и уж несомненно более быстрый, вызовет врача и полицию. Отец Браун подошел к столу, где лежал окурок одной из сигар, всего в два-три дюйма длиной. Другая сигара выпала из помертвевших рук и рассыпалась тлеющими искорками на потрескавшуюся садовую дорожку. Глава Мандевиля довольно неуклюже опустился на скамейку, стоявшую поодаль от стола, и уткнулся лицом в ладони. Затем он поднял глаза, взглянул, сперва - устало, а потом - испуганно, и тишину сада, словно маленький взрыв, огласил крик ужаса.
      Отец Браун обладал одним свойством, которое иногда было поистине жутким. Он всегда думал о том, что делает, и никогда не думал о том, делают ли это. Самую отвратительную, презренную, грязную работу он выполнял со спокойствием хирурга. Там, где обычно располагаются предрассудки и сентиментальности, в его бесхитростном сознании зияла пустота. Он сел в кресло, откуда свалился покойник, поднял сигару, которую тот докурил до половины, аккуратно стряхнул пепел, внимательно рассмотрел другой конец, сунул его в рот и закурил. Все это казалось непристойной, гротескной буффонадой, насмешкой над мертвым; но отец Браун явно считал это вполне здравым. Дым поднимался кверху, словно курения над жертвенником языческого бога; но отец Браун полагал, что самый простой способ узнать все про сигару - выкурить ее. Старый его друг, глава Мандевиля, испугался еще больше, смутно, но мудро заподозрив, что отец Браун рискует жизнью.
      - Нет, тут, кажется, все в порядке, - сказал священник, кладя сигару на место. - Отличнейшие сигары. Ваши сигары. Не американские и не немецкие. Сигары сами по себе вряд ли представляют интерес, лучше заняться пеплом.
      Их отравили какой-то гадостью, от которой мгновенно цепенеют. Кстати, вот этот человек знает тут больше нас с вами.
      Глава колледжа в растерянности сел на скамейку, ибо вслед за крупной тенью, упавшей на дорожку, появился человек, несмотря на свою тучность, легконогий, как тень.
      Профессор Водэм, крупный ученый с кафедры химии, всегда двигался неслышно. В том, что он прогуливался по саду, ничего странного не было. Странно было другое: стоило помянуть химию, как появлялся Водэм.
      Профессор Водэм гордился своей уравновешенностью (другие сказали бы своей бесчувственностью). На его светлой прилизанной голове и волосок не шевельнулся, широкое жабье лицо было спокойно - он стоял и безразлично смотрел на трупы. Когда он перевел взгляд на пепел, собранный священником, он приблизился, потрогал его пальцем и стал еще неподвижней; но глаза его на мгновение как-то выдвинулись, точно окуляр микроскопа. Он что-то обнаружил или понял; но не сказал ни слова.
      - Не знаю, с чего тут начать, - промолвил глава колледжа.
      - Я бы, - ответил отец Браун, - для начала спросил, где эти несчастные провели сегодня день.
      - Они довольно долго околачивались у меня в лаборатории, - впервые заговорил Водэм. - Казначей часто приходит поболтать, и на сей раз привел с собой двух своих патронов посмотреть мой отдел. Наверное, они везде успели побывать. Истинные туристы. Я знаю, что они побывали в часовне, и даже в подземном ходе под склепом, пришлось там зажечь свечи. А могли бы обедать, как нормальные люди!
      Видимо, Бейкер везде их таскал за собой.
      - Интересовались они чем-то у вас? - спросил священник. - Что именно вы тогда делали?
      Профессор химии пробормотал химическую формулу, начинающуюся "сульфатом" и заканчивающуюся чем-то вроде "силениум", но непонятную для обоих слушателей.
      Затем он, скучая, отошел в сторону, где не было тени, сел на скамью, закрыл глаза и с завидной выдержкой подставил широкое лицо солнечным лучам.
      В ту же секунду лужайку стремительно пересек человек, ничуть не похожий на Водэма. Он летел прямо и стремительно, точно пуля. По аккуратному черному костюму и умной собачьей физиономии отец Браун узнал в нем полицейского врача, с которым ему приходилось встречаться в самых бедных кварталах. Из официальных лиц он прибыл первым.
      - Послушайте, - обратился к священнику глава колледжа еще до того, как врач мог его услышать. - Кажется, я что-то понял. Вы всерьез говорили, что коммунизм опасен и ведет к преступлению?
      - Да, - ответил отец Браун и грустно усмехнулся. - Я действительно заметил, что распространились кое-какие коммунистические обычаи. В определенном смысле вот это - коммунистическое преступление.
      - Благодарю, - сказал глава колледжа. - Тогда я должен немедленно уйти и кое-что разузнать. Передайте властям, минут через десять я вернусь.
      Глава колледжа нырнул под одну из арок как раз в тот момент, когда врач подошел к столу и бодро поздоровался с отцом Брауном. Священник пригласил его присесть к злополучному столику, но доктор Блейк резко и выразительно покосился на крупного, расплывшегося и словно бы сонного химика, устроившегося на скамье. Отец Браун объяснил ему, кто это и что этот человек рассказал, а врач выслушал молча, занимаясь предварительным осмотром трупов. Естественно, его больше занимали тела, чем какие-то неопределенные показания, как вдруг одна подробность полностью отвлекла его от анатомии.
      - Над чем, сказал профессор, он работает? - спросил он.
      Отец Браун спокойно повторил непонятную формулу.
      - Что? - вскричал доктор Блейк. - Черт возьми, да ведь это чудовищно!
      - Потому что это яд? - спросил отец Браун.
      - Потому что это чушь, - ответил доктор Блейк. - Полная чепуха. Профессор - знаменитый химик. Зачем знаменитому химику сознательно нести такую околесицу?
      - Мне кажется, я догадываюсь, в чем здесь дело, - кротко заметил отец Браун. - Он несет околесицу, потому что он лжет. Он что-то скрывает. Особенно - от этих людей и их представителей.
      Доктор перевел взгляд с трупов на знаменитого химика, почти неестественно неподвижного. Наверно, он все-таки уснул. Садовый мотылек опустился на него, и он сразу стал похож на каменного идола. Крупные складки его жабьей физиономии напоминали врачу обвислую кожу носорога.
      - Да, - тихо произнес отец Браун. - Он плохой человек.
      - Черт подери! - воскликнул доктор, глубоко потрясенный. - Вы полагаете, что ученый такого уровня замешан в убийстве?
      - Придирчивые критики именно так бы и сказали, - бесстрастно ответил священник. - Мне и самому не очень нравятся люди, причастные к таким убийствам. Но важнее другое: эти бедолаги - из самых придирчивых критиков.
      - Иными словами, они раскрыли его тайну, а он заставил их замолчать? нахмурился доктор Блейк. - Но что же, черт возьми, у него за тайны? Как можно убить двух людей, да еще в этой обстановке?
      - Я открыл вам его тайну, - сказал священник, - тайну его души. Он дурной человек. Ради Бога, не думайте, что я говорю так, потому что мы с ним люди разных школ или традиций. У меня много друзей среди ученых, и большей частью они совершенно, героически бескорыстны. Самые закоренелые скептики - и те неосознанно бескорыстны. Но время от времени натыкаешься на материалиста, в другом смысле слова - на зверя. Повторяю, он плохой человек. Гораздо хуже... - тут отец Браун принялся подыскивать слово.
      - Гораздо хуже коммуниста? - подсказал его собеседник.
      - Нет, гораздо хуже убийцы, - отвечал отец Браун.
      Он рассеянно поднялся и вряд ли заметил, что доктор Блейк пристально на него смотрит.
      - Разве вы не считаете, - спросил наконец Блейк, - что Водэм убийца?
      - Нет, что вы, - словно обрадовавшись, ответил отец Браун. - Убийца куда приятней, его гораздо легче понять. В конце концов он был в отчаянии. Он разъярился, он отчаялся - вот его оправдания.
      - Значит, это все-таки коммунист? - воскликнул доктор.
      В это время весьма кстати подоспела полиция с новостями, подводящими итог расследованию. Она несколько задержалась по той вполне понятной причине, что схватила преступника. Собственно, его схватили прямо у ворот их собственной конторы. Крейкена уже подозревали из-за городских беспорядков; и когда узнали о преступлении, решили арестовать для верности. И были правы. Ибо, радостно объяснил инспектор Кук собравшимся на лужайке профессорам и докторам колледжа, когда пресловутый коммунист был схвачен, при нем тут же обнаружили коробок с отравленными спичками.
      Едва отец Браун услыхал слово "спички", он вскочил со скамейки, будто зажженную спичку сунули ему на сиденье стула.
      - Ах, вон что! - сияюще воскликнул он. - Теперь все ясно.
      - Что значит "ясно"? - строго спроса.! Магистр, снова солидный и властный, как ему и подобает, под стать важным полицейским, наводнившим колледж, точно армия победителей. - Вы теперь уверены, что с обвинениями против Крейкена все чисто?
      - Я уверен, что Крейкен чист, - твердо сказал отец Браун, - и все вокруг него расчистилось. Неужели вы считаете, что такой человек способен травить людей спичками?
      - Это все превосходно, - печально ответил Магистр; печаль не покидала его с тех пор, как он узнал о беде. - Но вы же сами утверждали, что фанатики, у которых ложные принципы, способны творить зло. Мало того, вы заметили, что коммунизм проникает повсюду, а коммунистические обычаи распространяются.
      Отец Браун смущенно засмеялся.
      - Ну, про обычаи, - сказал он, - тут уж вы меня простите. Вечно я всех путаю своими глупыми шуточками!
      - Хороши шуточки! - раздраженно бросил Магистр.
      - Видите ли, - стал объяснять священник, почесывая в затылке. - Когда я говорил о коммунистических обычаях, я имел в виду привычку, которую мне случалось замечать раза два-три. Ну, вот хотя бы сегодня. Обычай этот свойствен далеко не, только коммунистам. Теперь так очень многие делают, особенно англичане. Они кладут в карман чужие спички, забывают вернуть. Казалось бы, ерунда, и говорить не о чем. А вот, получилось преступление.
      - Что-то уж очень странно, - сказал врач.
      - Да, чуть ли не все забывают вернуть спички, - продолжал отец Браун, - а уж Крейкен точно позабудет их вернуть. Вот отравитель и подсунул их Крейкену - одолжил и не получил назад. Поистине великолепный способ свалить вину - ведь Крейкен никогда не вспомнит, откуда они у него взялись. Ничего не подозревая, он дал прикурить от них двум гостям, которых угостил сигарами, - и тут же попался в простую ловушку. Такую простую... Отважный злодей-революционер убил двух миллионеров.
      - Да, но кому еще нужно было их убивать? - спросил доктор.
      - Ив самом деле, кому? - сказал священник; голос его стал гораздо серьезней. - Мы подходим к тому, другому, о чем я говорил вам, и тут уж, поверьте, я не шутил. Я говорил, что ереси и ложные доктрины стали доступными и привычными. К ним притерпелись; их не замечают. Неужели вы думаете, что я имел в виду коммунизм? Что вы, совсем наоборот. Это вы тут взбеленились из-за коммунизма и решили, что Крейкен - бешеный волк. Без сомнения, коммунизм - ересь; но не из тех ересей, которые вы принимаете как должное. Как должное все принимают капитализм, нет, скорее, пороки капитализма, скрытые под маской дарвинизма. Вспомните, о чем вы толковали в столовой: что жизнь - это непрерывная борьба, и выживает сильнейший, и вообще не важно, по справедливости заплатили бедняку или нет.
      Вот где настоящая ересь, дорогие друзья. К ней вы приспособились, а она во всем страшнее коммунизма. Вы принимаете как должное антихристианскую мораль или отсутствие всякой морали. А сегодня именно отсутствие морали и толкнуло человека на убийство.
      - Да какого человека? - воскликнул Магистр, и хриплый его голос сорвался.
      - Позвольте подойти с другой стороны, - спокойно продолжал священник. - Вы все решили, будто Крейкен сбежал. Но он не сбежал. Когда эти двое умерли, он помчался вниз по улице, вызвал доктора, крикнул ему в окно и сразу же побежал в полицию. Тут его и взяли. Неужели вас не удивляет, что казначей, мистер Бейкер, разыскивает полицию так долго?
      - Чем же он тогда занят? - отрывисто спросил Магистр.
      - Вероятно, уничтожает бумаги. Или роется в их вещах, ищет, не оставили ли нам письма. А может, тут что-то связано с Водэмом. Куда он делся? Все очень просто, тоже вроде шутки. Он проводит опыты, готовит для войны отравляющие вещества, и от одного из ядов, если его зажечь, человек внезапно цепенеет. Разумеется, сам он не имеет никакого отношения к этому убийству. Он скрывал свою химическую тайну по очень простой причине: один из ваших гостей - американский пуританин, другой - еврей без определенного подданства. Такие люди почти всегда убежденные пацифисты. Они бы сказали, что он замыслил убийство, и не дали бы колледжу денег. Но казначей приятель Водэма, и для него не составляло труда обмакнуть спички в новый раствор.
      Другая особенность маленького священника заключалась в том, что разум его был цельным и не ведал многих несообразностей. Без тени замешательства мог он перейти от общественного к частному. Сейчас он поразил собеседников, обратившись внезапно к одному из них, хотя только что беседовал со всеми. И ему не важно было, что лишь один мог понять, о чем он ведет речь.
      - Простите, доктор, что я запутал вас, углубившись в метафизические рассуждения о грешнике, - виновато начал он. - Понимаете, по правде сказать, я на минуту вообще забыл об убийстве. Я забыл обо всех, я видел только химика, его нечеловеческое лицо среди цветов, - ну, просто незрячий идол каменного века. Я размышлял о том, что бывают какие-то истинные чудища, какие-то каменные люди; но к делу это не имеет отношения. Быть плохим - одно, совершать преступления - другое, это не всегда связано. Самые страшные преступники не совершают никаких преступлений. Практический вопрос в другом: почему этот преступник совершил это преступление? Зачем казначею Бейкеру их убивать? Больше нам ничто не важно. Ответ - тот же самый, что и на вопрос, который я задал дважды. Где были эти люди почти весь день - тогда, когда не рыскали по часовням и лабораториям? Казначей сказал сам, что они говорили с ним о делах.
      Так вот, при всем почтении к, покойным, я не думаю, что они были умны. Их представления об экономике и этике - языческие и черствые. Их представления о пацифизме вздорны. Но в одном они разбираются - в делах. Буквально за несколько минут они могли убедиться, что тот, кто отвечает за деньги колледжа, - мошенник. Или иначе - истинный последователь учения о неограниченной борьбе за существование и выживании сильнейшего.
      - Вы хотите сказать, что они собирались разоблачить его, а он поспешил их прикончить, - нахмурился доктор. - Остается множество непонятных деталей.
      - Остается несколько деталей, которых я и сам не понимаю, - откровенно признался священник. - По видимости, все эти свечи в подземелье придуманы для того, чтобы выкрасть у миллионеров спички или удостовериться, что спичек у них нет. Но в главном я уверен, я просто вижу, как весело и беззаботно казначей перебросил спички рассеянному Крейкену. Так он и убил.
      - Одного я не пойму, - сказал инспектор. - Откуда Бейкеру знать, что Крейкен сам не прикурит от его спичек?
      Это же лишний труп...
      Отец Браун помрачнел от укоризны и заговорил скорбно, но великодушно и приветливо.
      - Ну, что это вы! - сказал он. - Он ведь только атеист.
      - Я вас не совсем понимаю, - вежливо заметил инспектор.
      - Он только хотел отменить Бога, - спокойно и рассудительно объяснил отец Браун. - Он хотел отменить десять заповедей, уничтожить религию и цивилизацию, создавшую его, смыть честь и собственность, сообразные здравому смыслу, чтобы его страну опошлили вконец дикари с края света. Вот и все. Вы не вправе обвинять его еще в чем-то.
      Ну, Господи, для каждого есть предел! А вы хладнокровно предполагаете, что пожилой ученый из Мандевиля (несмотря на свои взгляды, Крейкен принадлежит к старшему поколению) закурит или даже просто чиркнет спичкой, когда он еще не допил свой портвейн! Ну уж, нет! У людей есть хоть какой-то закон, какие-то запреты! Я был в столовой. Я видел его. Он не допил вина, а вы спрашиваете, как это он не закурил! Стены Мандевильского колледжа не знают такой анархии... Занятное место, этот колледж. Занятное место Оксфорд. Занятное место - Англия.
      - Разве вы связаны с Оксфордом? - вежливо осведомился доктор.
      - Я связан с Англией, - ответил отец Браун. - Я родом оттуда. А самое смешное, что можно любить ее, жить в ней и ничего в ней не смыслить.
      ОСТРИЕ БУЛАВКИ
      Отец Браун утверждал, что разрешил ту загадку во сне.
      И это была правда, хотя несколько искаженная: совершилось это во сне, но как раз в тот момент, когда сон прервался. А прервал его одним ранним утром стук, который доносился из громадного здания, вернее - еще не совсем здания, сооружающегося напротив, неуклюжего колосса, пока еще скрытого за лесами и щитами с надписями, возвещавшими, что строители и владельцы сего господа Суиндон и Сэнд. Стук возобновлялся через правильные промежутки времени, и распознать его не представляло труда - господа Суиндон и Сэнд использовали некую новую американскую систему укладки паркета, система эта сулила в дальнейшем (согласно рекламе) ровность, плотность, непроницаемость и неизменную тишину, но первоначально требовала приколачивания в определенных местах тяжелыми молотками. Однако отец Браун ухитрялся извлекать из этого факта немудреное утешение, приговаривая, что перестук молотков будит его как раз к ранней мессе и потому звучит почти как перезвон колоколов. На самом деле строительные операции все-таки действовали ему на нервы, но по иной причине.
      Над недостроенным небоскребом, словно туча, нависло ожидание промышленного кризиса, который газеты упрямо именовали забастовкой. По сути дела, случись это - и последовал бы локаут. А отца Брауна очень заботило, случится это или нет. И еще вопрос, что больше действует на нервы - стук, который может продолжаться вечно, или ожидание, что он в любую минуту прекратится.
      - Конечно, это дело вкуса и каприза, - сказал отец Браун, глядя на уходящее вверх здание сквозь толстые стекла очков, придававшие ему сходство с совой, - но мне бы хотелось, чтобы он прекратился. Мне бы хотелось, чтобы все дома прекращали строить, пока они еще в лесах. Какая жалость, что дома достраивают! Они кажутся такими свежими, обнадеживающими, пока покрыты волшебной белой филигранью досок. А ведь как часто человек завершает постройку дома тем, что обращает его в свою могилу!
      Отворачиваясь от предмета своего созерцания, он едва не столкнулся с человеком, который как раз кинулся к нему через дорогу. Человека этого он знал не слишком хорошо, но достаточно, чтобы в данных обстоятельствах рассматривать как злого вестника. Отец Браун недавно видел, как тот беседовал с молодым Сэндом - из строительной фирмы, и ему это не понравилось. Этот Мэстик был главой организации, для английской промышленной политики новой, возникшей как результат непримиримых позиций двух полюсов; она располагала целой армией рабочих - не членов профсоюза, большей частью иностранцев, которых сдавала внаем различным фирмам. Мистер Мэстик явно вертелся тут в надежде сдать их внаем здешней строительной фирме. Короче говоря, он мог, договорившись с владельцами, перехитрить тред-юнионы и наводнить фабрику штрейкбрехерами.
      - Вас просят прийти туда немедленно, - сказал мистер Мэстик, неуклюже выговаривая английские слова. - Там угрожают убийством.
      Отец Браун молча последовал за своим проводником к недостроенному зданию и, одолев несколько готовых пролетов и приставных лестниц, оказался на площадке, где собрались более или менее знакомые ему фигуры глав фирмы. И среди них - даже тот, кто когда-то был главным главой, хотя с некоторых пор глава эта скрывалась в заоблачных высях. Во всяком случае ее, подобно облаку, скрывала корона. Иными словами, лорд Стейнз, оставив дела, увлекся деятельностью в палате лордов и завяз в ней. И всегда-то редкие его посещения наводили тоску и уныние, а на этот раз его появление вкупе с появлением Мэстика носило характер прямо-таки зловещий. Лорд Стейнз был тощий длинноголовый человек с глубоко сидящими глазами, светлыми редкими волосами и ранней лысиной. Отцу Брауну показалось, будто у того не просто скучающий, но и чуть-чуть раздраженный вид, хотя непонятно отчего - оттого ли, что его заставили спуститься с Олимпа улаживать своей властью мелкие торгашеские дрязги, или, наоборот, оттого, что последние ему больше не подвластны.
      В целом отец Браун предпочитал буржуазную группу компаньонов - сэра Хьюберта Сэнда и его племянника Генри. Сэр Хьюберт был своего рода газетной знаменитостью - как покровитель спорта и как патриот, положительно проявивший себя во многих затруднительных для страны случаях во время и после мировой войны. Его характеризовали как победоносного полководца от промышленности, умеющего справляться со строптивой армией рабочих. Его называли сильной личностью, но он тут был ни при чем. По существу это был тяжеловесный добросердечный англичанин, отличный пловец, хороший помещик, который внешне мог сойти за полковника. Племянник был плотный молодой, человек напористого, вернее - настырного типа, его небольшая голова торчала вперед на толстой шее, как будто он кидался на все очертя голову; посадка эта и пенсне на задорном курносом носу придавали ему забавный мальчишеский вид.
      Отец Браун глядел на это сборище не в первый раз. Сборище же глядело сейчас на нечто совсем новое. Посредине деревянного щита развевался прибитый гвоздем обрывок бумаги, на котором виднелась надпись, сделанная корявыми, почти безумными заглавными буквами, словно писавший либо был малограмотным, либо притворялся им. Надпись гласила: "Рабочий совет предупреждает Хьюберта Сэнда, что, понижая заработную плату и увольняя рабочих, он рискует своей жизнью. Если назавтра объявят об увольнениях, он умрет по приговору рабочих".