Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Клуб удивительных промыслов

ModernLib.Net / Детективы / Гилберт Честертон / Клуб удивительных промыслов - Чтение (Весь текст)
Автор: Гилберт Честертон
Жанр: Детективы

 

 


Честертон Гилберт Кийт
Клуб удивительных промыслов

      Гилберт Кийт Честертон
      Клуб удивительных промыслов
      СОДЕРЖАНИЕ
      Потрясающие приключения майора Брауна. Перевод В. Ильина.
      Крах одной светской карьеры. Перевод И Трауберг.
      Страшный смысл одного визита. Перевод Н. Трауберг.
      Необычная сделка жилищного агента. Перепад Н. Трауберг.
      Необъяснимое поведение профессора Чэдда. Перевод Т. Казавчинской.
      Странное затворничество старой дамы. Перевод Н. Трауберг.
      ПОТРЯСАЮЩИЕ ПРИКЛЮЧЕНИЯ МАЙОРА БРАУНА
      Очевидно, Рабле или его неистовый иллюстратор Густав Доре имели какое-то отношение к тому, что в Англия и Америке называют словом "квартира". В самой идее экономии места путем нагромождения одного дома на другой есть что-то от Гаргантюа. В запутанном хаосе этих вертикальных улиц обитает множество странных людей, с которыми происходят порой самые невероятные вещи. С некоторыми из них желающий может познакомиться в помещении "Клуба необычных профессий". Вы, наверное, сразу подумали, что такое название удивляет и привлекает прохожих. Но в этих огромных и мрачных людских муравейниках ничто не удивляет я не привлекает. Прохожий уныло ищет здесь нужную ему, ничем не выдающуюся контору, проходя по сумрачным коридорам словно в полусне. Если бы секта разбойников-душителей открыла вдруг "Общество убийства незнакомцев" в одном из больших зданий на Норфолк-стрит и посадила там вежливого человека в очках, чтобы он отвечал на вопросы любопытных, то никаких вопросов он бы не дождался. Так и "Клуб необычных профессий" занимал видное место в огромном здании, погребенный, словно окаменевшее ископаемое, в груде других окаменелостей.
      О характере этого общества можно рассказать довольно коротко и просто. Это очень странный клуб. Туда принимают только тех, кто придумал себе новую, ранее абсолютно неизвестную профессию. Она должна отвечать двум требованиям.
      Во-первых, она не может быть разновидностью или просто необычным применением уже существующих профессий. Так, например, в "Клуб" не приняли бы страхового агента, даже если бы он, вместо того чтобы страховать имущество и людей от пожара, вдруг, скажем, стал бы страховать их брюки от опасности быть порванными бешеной собакой. Во-вторых, профессия должна быть подлинно коммерческим источником дохода и быть средством существования для того, кто ее придумал. Так, в "Клуб" не мог быть принят человек, который решил бы заняться сбором пустых банок из-под сардин, в случае, если бы он не смог превратить это дело в прибыльное. Профессор Чик заявил об этом вполне определенно. Но вспомнив, какое ремесло профессор придумал для себя, не знаешь, смеяться над ним или плакать.
      Открытие этого странного общества весьма обнадежило меня. Сознавать, что в мире появились десять новых профессий почти то же, что своими глазами увидеть первый корабль или первый плуг. Это дает человеку уверенность в том, что мир еще в самом деле очень молод.
      Могу не без гордости заметить, что принадлежность ко всевозможным обществам стала моей страстью. Можно сказать, что я коллекционирую клубы и уже собрал большое количество необычайно разнообразных образцов. Еще со времен своей беззаботной юности я собираю клубы, литературные и научные.
      Придет день, и, может быть, я расскажу и о других обществах, членом которых мне довелось стать. Тогда я подробно опишу деятельность "Общества туфель мертвеца" - этого в высшей степени безнравственного союза, существование которого едва ли можно оправдать. Я расскажу правду о необычном появлении "Кота и христианина", название которого обычно истолковывают превратно. И весь мир узнает, наконец, почему "Общество пишущих машинок" объединилось с "Лигой красного тюльпана". О "Десяти чайных чашках" я, естественно, не решусь сказать ни слова...
      Во всяком случае, первый из моих рассказов связан с "Клубом необычных профессии", который, как я уже говорил, был в остается единственным в своем роде, и я просто должен был рано или поздно узнать о нем благодаря своему необычному хобби.
      Веселая лондонская молодежь до сих пор в шутку зовет меня "королем клубов". Да я история о том, как я узнал о существовании "Клуба необычных профессий", интересна сама во себе. А самое странное в ней то, что первым этот клуб обнаружил мой друг Бэзил Грант - идеалист, мечтатель и мистик, человек, которого едва можно было вытащить куда-нибудь из его мансарды.
      Бэзила знают очень немногие, но вовсе не потому, что это необщительный человек. С любым прохожим он мог бы проговорить всю ночь напролет, зайди тот к нему в комнату. У него было мало знакомых потому, что, как все поэты, он отлично обходился без них. Он радовался каждому новому человеку словно неповторимому оттенку заката, но испытывал не больше желания присутствовать на званых вечерах, чем менять форму облаков, в которые садятся солнце.
      Жил он в странном, но комфортабельном чердаке одного из домов в Лэмбете и был окружен неразберихой вещей: старинными книгами в фантастических переплетах, пшатами, мушкетами - всей этой свалкой романтизма, которая казалась странной и неуместной в лондонских трущобах. Но внешность самого Бэзила среди этих дон-кихотских реликвий казалась необычайно современной - у него было энергичное и волевое лицо юриста. И никто, кроме меня, не знал, кто он на самом деле.
      Хотя с тех пор прошло уже немало времени, многие, вероятно, помнят ужасное и нелепое событие, происшедшее в.., когда один из наиболее проницательных судей в Англии, с мнением которого считались, сошел с ума во время судебного процесса. У меня по этому поводу есть свое личное мнение, но что касается фактов - они бесспорны. В течение нескольких месяцев или даже лет люди замечали странности в поведении этого судьи. Он, казалось, потерял всякий интерес к законам, в которых разбирался так блестяще, что без преувеличения вызывал у людей суеверный страх, когда выступал на суде. Судья начал давать подсудимым личные советы и читать им нравоучения. В своих речах он стал все более походить на доктора или священника. Человеку, которого обвиняли в покушении на убийство из ревности, он сказал: "Я приговариваю вас к трем годам заключения, но твердо уверен, что все, что вам нужно сейчас, - это трехмесячный отдых на берегу моря". Со своего судейского кресла он стал обвинять подсудимых в преступлениях, доселе неслыханных: чудовищном эгоизме, полном отсутствии юмора или искусственно преувеличенной, болезненной впечатлительности. События достигли апогея, когда слушалось нашумевшее дело о похищении бриллиантов, и сам премьер-министр, этот блистательный патриций, вынужден был без особого желания, но элегантно выйти на свидетельское место и давать показания против своего лакея. После того, как жизнь в доме премьер-министра предстала перед судом во всех подробностях, судья снова попросил его подойти, что тот исполнил с величавым достоинством. И тогда судья произнес резким, скрипучим голосом: "Найдите-ка себе другую душу! Ваша не годится даже для собаки. Найдите же себе новую!"
      Все это, конечно, в глазах людей проницательных означало, что скоро наступит тот печальный и нелепый день, когда разум совсем покинет судью на каком-нибудь открытом заседании суда. Это случилось во время разбирательства дела о клевете между двумя известными и влиятельными финансистами, каждого из которых обвиняли в присвоении значительной суммы чужих денег. Дело оказалось сложным и тянулось долго. Выступления защитников были красноречивы и длинны. Наконец, через несколько недель риторики пришло время судье подвести итоги, и все с нетерпением ожидали услышать один из знаменитых образцов его ясной я сокрушающей логики.
      Во время слушания этого затянувшегося дела он говорил очень мало и к концу процесса выглядел угрюмым и мрачным.
      Судья немного помолчал - и вдруг запел громовым голосом. Пел он, как потом сообщили, следующее:
      О раути-аути тидли-аути
      Тидли-аути тидли-аутя
      Хаити-айти тидли-айти
      Тидли-айти оу.
      Впоследствии он удалился от общественной жизни и поселился на чердаке в Лэмбете.
      Однажды, около шести часов вечера, я сидел у него за стаканом изумительного бургундского, которое он хранил за грудой папок, надписанных странным готическим шрифтом. Он ходил по комнате, по привычке вертя в руках одну из лучших шпаг своей коллекции. Красные отблески ярко пылающего камина оттеняли его всклокоченные седые волосы. Его голубые глаза приняли мечтательное выражение, и он уже открыл было рот, собираясь сказать что-то, когда дверь с шумом распахнулась, и в комнату, тяжело дыша, быстрым шагом вошел разгоряченный огненно-рыжий человек в меховом пальто.
      - Извини, что побеспокоил тебя, Бэзил, - сказал он, с трудом переводя дыхание, - но я взял на себя смелость... назначил здесь встречу с одним человеком... клиентом... через пять минут... прошу прощения, сэр, извинение относилось уже ко мне.
      Бэзил улыбнулся.
      - А ведь вы и не знали, что у меня есть такой деловой братец, - сказал он. - Это Руперт Грант, эсквайр, который занимается всем, чем только возможно. В отличие от меня, неудачно взявшегося было за одно-единственное дело, он преуспевает во всем. Он был журналистом, агентом по продаже домов, владельцем зоомагазина, изобретателем, издателем, директором школы и... Чем ты теперь занялся, Руперт?
      - Я уже довольно давно стал частным детективом, - ответил Руперт. - А вот я мой клиент!
      Его прервал громкий стук, дверь распахнулась, и в комнату быстро вошел полный, щегольски одетый человек, бросил на столик у двери свой цилиндр и сказал:
      - Добрый вечер, джентльмены, - сделав ударение на первый слог, из чего можно было сделать вывод, что перед нами человек военный, дисциплинированный и в то же время образованный и умеющий вести себя в обществе. Его большую голову украшали черные с проседью волосы. Короткие темные усы придавали липу свирепое выражение, которое никак не соответствовало печальному взгляду голубых глаз.
      Бэзил сразу же предложил мне:
      - Не пойти ли нам в другую комнату, старина? - и направился к двери. Но незнакомец сказал:
      - Нет. Друзья пусть останутся. Понадобится помощь.
      Как только я услышал его голос, я сразу же вспомнил этого человека. Это был некто майор Браун, с которым я встречался несколько лет назад. Я уже совершенно забыл его щегольскую фигуру в черном, большую, гордо вскинутую голову, но я все еще помнил его необычайно странную речь, где каждое предложение состояло как бы из четверти обычного и звучало отрывисто как выстрел. Вероятно, причиной этого было то, что он долгое время отдавал команды солдатам, но утверждать не берусь.
      Майор Браун, кавалер Креста Виктории, был хорошим солдатом, но далеко не воинственным человеком. Как и многие из тех, кто отвоевывал для Британии Индию, своими вкусами и убеждениями он походил на старую деву. Одевался он щегольски, но не крикливо; в своих привычках был всегда постоянен, вплоть до того, что ставил чайную чашку только на строго определенное место. Его единственной и вполне безобидной страстью было выращивание анютиных глазок.
      И когда он говорил о своей коллекции, его голубые глаза сияли, как у ребенка при виде новой игрушки.
      - Ну, майор, - покровительственным тоном спросил Руперт Грант, усаживаясь в кресло, - что же с вами произошло?
      - Желтые анютины глазки. В подвале. И некто П. Дж. Нортовер, - ответил майор с праведным негодованием.
      Мы вопросительно переглянулись. Бэзил, по привычке отрешенно прикрыв глаза, переспросил.
      - Что вы сказали?
      - Факты таковы. Понимаете? Улица. Человек. Анютины глазки. Я - на стену. Смерть мне. Вот так-то. Абсурд!
      Мы вежливо кивали и помаленьку, с помощью казавшегося спящим Бэзила Гранта, составили некое целое из клочков удивительного повествования майора.
      Заставить читателя пережить то, что выдержали мы, было бы просто бесчестно, поэтому я перескажу историю майора Брауна своими словами. Но представить себе эту сцену читателю будет нетрудно. Глаза Бэзила были полузакрыты, словно он находился в трансе, в то время как наши с Рупертом глаза все шире раскрывались от изумления, пока мы слушали из уст невысокого человека в черном, неестественно прямо сидевшего на стуле и говорившего короткими и отрывистыми, как телеграмма, фразами одну из самых необычных историй, с которыми нам доводилось сталкиваться.
      Я уже сказал, что майор Браун был отличным солдатом, но далеко не энтузиастом военного дела. Он без сожаления ушел в отставку на половинное жалованье и с наслаждением обосновался в небольшой аккуратной вилле, похожей скорее на кукольный домик, чтобы посвятить остаток своих дней разведению анютиных глазок и отдыху за чашкой некрепкого чая. Свою саблю он повесил в маленькой передней вместе с двумя самодельными походными котелками и плохой акварелью, а вместо нее принялся орудовать граблями в небольшом солнечном садике. Мысль о том, что все битвы позади, приносила ему несказанное блаженство. В своих вкусах относительно садоводства он походил на аккуратного и педантичного немца и имел склонность выстраивать свои цветы в шеренгу как солдат. Свою теперешнюю жизнь он рассматривал как некий идеал, созданный твердой и умелой рукой. И, конечно, он никогда не поверил бы, что в нескольких шагах от своего окруженного кирпичным забором рая он попадет в водоворот таких невероятных приключений, какие ему даже и не снились в полных опасности джунглях или в самой гуще сражения.
      Однажды солнечным, но ветреным днем майор, одетый как всегда безукоризненно, вышел на свою обычную прогулку, столь полезную для здоровья.
      Чтобы попасть с одной оживленной улицы на другую, ему пришлось пойти по пустынной аллее, из тех, что тянутся за усадьбами и похожи на обветшалые, выцветшие декорации. Большинству из нас такой пейзаж показался бы скучным и мрачным, но с майором дело обстояло не совсем так, потому что по неровной посыпанной гравием дорожке навстречу ему двигалось нечто такое, чем для человека верующего является церковная процессия. Высокий, плотный человек с водянистыми синими глазами и полукругом огненно-рыжей бороды толкал перед собой тележку, в которой, казалось, горели разноцветным пламенем удивительные цветы. Там были великолепные представители многих видов, но преобладали анютины глазки. Браун остановился и заговорил с незнакомцем.
      Вскоре они уже торговались, Майор вел себя, как и подобает коллекционеру, помешанному на чем-либо. Он тщательно и мучительно долго выбирал наилучшие растения из просто хороших, одни хвалил, о других отзывался пренебрежительно, разложил их по сортам, начиная с редких и очень ценных и кончая самыми обыкновенными и в конце концов купил все. Торговец уже собирался было везти свою тележку дальше, но вдруг остановился и подошел к майору.
      - Вот что, сэр, - сказал он. - Если вас интересуют эти вещи, полезайте-ка на ту ограду.
      - На забор? - воскликнул шокированный майор, чья душа, привыкшая во всем следовать правилам приличия, содрогнулась при мысли о столь чудовищном вторжении в чужие владения.
      - Там, в том саду, лучшие во всей Англии желтые анютины глазки, сэр, прошептал искуситель. - Я помогу вам, сэр.
      Как это случилось, останется загадкой, но страсть майора взяла верх над традиционным чувством приличия. Одним легким движением он оказался на стене, окружавшей чужой сад. В следующее же мгновение, уже стоя на заборе в развевающемся сюртуке, он почувствовал ужасную неловкость. Но тотчас же все эти мелочи перестали для него существовать: потрясение, равного которому ему не пришлось испытать за всю свою полную опасностей жизнь, было настолько велико, что затмило все. В саду посреди зеленой лужайки возвышалась огромная клумба из анютиных глазок. Это были великолепные цветы, но на сей раз майор Браун смотрел на них уже не глазами садовода-любителя: крупными буквами, составленными из анютиных глазок, на клумбе было написано: СМЕРТЬ МАЙОРУ
      БРАУНУ. Старик добродушного вида с седыми бакенбардами поливал цветы.
      Майор Браун резко обернулся. Человека с тележкой уже не было видно, он словно растворился в воздухе. Майор вновь перевел взгляд на клумбу с необычайной надписью. Другой на его месте подумал бы, что сошел с ума, но только не Браун. Когда жаждущие романтики дамы набрасывались на него с расспросами о его военных приключениях или о том, за что он получил орден, он иногда чувствовал себя ужасно скучным человеком, но это как раз и было самым точным признаком того, что он находился в здравом рассудке.
      Другой опять же мог подумать, что случайно стал жертвой чьей-то грубой шутки, но Браун сразу же отбросил эту мысль как неправдоподобную. Он знал из собственного опыта, как дорого обходятся столь тщательно выполненные садовые работы, и считал в высшей степени невероятным, чтобы кто-то бросил на ветер такие деньги, чтобы просто подшутить над ним. Не в состоянии найти правдоподобного объяснения, он, как человек здравомыслящий, повстречавший вдруг существо с тремя парами ног, принял его к сведению, но не стал спешить с окончательными выводами.
      В то же мгновение полный старик с седыми бакенбардами взглянул вверх и лейка вывалилась у него из рук, а остатки воды вылились на посыпанную гравием дорожку.
      - О, боже! Кто вы? - только и смог он выдавить из себя, дрожа от страха.
      - Я - майор Браун, - ответил наш герой, не терявший хладнокровия даже в минуты опасности.
      Рот старика беззвучно открылся как у чудовищной рыбы, весь вид его выражал крайнюю растерянность. Наконец он проговорил, сильно заикаясь:
      - Ну, спускайтесь... спускайтесь сюда...
      - К вашим услугам, - ответил майор и одним легким прыжком, так что его шелковый цилиндр даже не шелохнулся на голове, оказался на траве рядом с незнакомцем.
      Старик повернулся к нему спиной и направился к дому странной раскачивающейся походкой, напоминавшей скорее бег. Майор последовал за ним быстрым, но твердым шагом. Необычный провожатый вел его по каким-то коридорам и проходам мрачного, роскошно обставленного дома, которыми, очевидно, редко пользовались. Наконец они подошли к двери в переднюю. Здесь старик повернулся к нему. Его лицо, с трудом различимое в полумраке, было полно непередаваемого ужаса.
      - Ради всего святого, - проговорил он, - не упоминайте о шакалах!
      Затем он рывком открыл дверь в комнату, откуда сразу хлынул поток красноватого света, а сам, топая ногами, побежал вниз по лестнице.
      Держа шляпу в руке, майор вошел в богатую гостиную, залитую красным светом лампы, отражавшимся в бронзовых украшениях и переливающихся синих с пурпурным узором занавесках. В том, что касается хороших манер, майор был вне конкуренции. Поэтому он, хотя и был озадачен невероятностью положения, в которое попал, нисколько не смутился, увидев, что единственным, кроме него, живым существом в комнате была женщина в зеленом платье, сидевшая у окна и глядевшая на улицу.
      - Мадам, - сказал он с легким поклоном, - разрешите представиться: майор Браун.
      - Присаживайтесь, - произнесла леди, не поворачивая головы. У нее была стройная фигура и огненно-рыжие волосы.
      - Полагаю, вы пришли забрать деньги за эти проклятые документы, устанавливающие право собственности, - печально сказала она.
      - Я пришел, мадам, - ответил майор, - чтобы разобраться в одном деле.
      Узнать, почему мое имя написано на клумбе в вашем саду, и далеко не самым дружелюбным образом.
      Браун был очень рассержен, и поэтому его речь прозвучала особенно зловеще. Трудно себе представить, какое впечатление произвело на майора все увиденное в этом тихом залитом солнцем саду, служившем, без сомнения, убежищем некоему необычайно жестокому существу. Вечерний воздух был так спокоен, трава отливала золотом и здесь же маленькие цветы, которые ему так нравились, кровожадно взывали к небесам, требуя его смерти.
      - Знаете, я не могу повернуться к вам, - сказала леди. - Каждый вечер я должна, не отрываясь, смотреть на улицу, пока не пробьет шесть.
      Словно повинуясь какому-то таинственному внушению, майор, человек прозаический, но дисциплинированный, принял эти возмутившие бы другого загадки, не проявив ни малейшего удивления.
      - Уже почти шесть, - ответил он и не успел закончить, как старинные бронзовые часы на стене пробили первый удар. После шестого леди быстро встала и повернула к майору свое лицо, одно из самых необычных и самых привлекательных женских лиц, какие тому доводилось видеть.
      - Вот и закончился третий год моего ожидания, - воскликнула она, сегодня как раз годовщина! Ожидание заставляет человека мечтать о том, что он наконец справедливо получит по заслугам. Сразу за все!
      Ее слова еще звучали, когда тишину вечера нарушил внезапный крик. Снизу из полумрака улицы, на которую уже опустились сумерки, хриплый голос с безжалостной четкостью выкрикнул:
      - Майор Браун! Майор Браун! Где живет шакал?
      В своих действиях Браун был решителен и немногословен. Он бросился к парадной двери и выглянул на улицу. Но в синих сумерках, где желтыми искрами зажигались первые фонари, его взгляд не обнаружил никого. Вернувшись в гостиную, он увидел, что леди в зеленом платье дрожит от страха.
      - Это конец, - вырвалось из ее вздрагивающих губ. - Это означает смерть для нас обоих. Как только...
      Ее слова были прерваны новым ужасающе отчетливым хриплым криком, донесшимся с темной улицы:
      - Майор Браун! Майор Браун! Как умер шакал?
      Браун ринулся к двери, сбежал вниз, но опять никого не увидел. Хотя улица была слишком длинна и пустынна для того, чтобы кричавший мог скрыться, на ней не было ни души. Даже наш привычный ко всему майор был настолько ошеломлен случившимся, что вернулся в гостиную лишь спустя некоторое время.
      Но едва он переступил порог комнаты, как ужасный голос послышался снова:
      - Майор Браун! Майор Браун! Где...
      Одним прыжком Браун очутился на улице. И успел как раз вовремя.
      Вовремя, чтобы увидеть нечто такое, от чего кровь на мгновение застыла в жилах. Крики издавала голова без туловища, лежавшая на тротуаре. Но уже в следующую секунду побледневшие майор понял все. Голова принадлежала человеку, высунувшемуся из расположенного на улице люка, через который в подвал засыпали уголь. Мгновение спустя она исчезла, и Браун вернулся к леди.
      - Где у вас подвал для угля? - спросил он и тут же решительно направился, а указанный ему узкий коридор.
      Женщина испуганно воскликнула:
      - Не собираетесь же вы спускаться в яму к этому чудовищу?
      - Это здесь? - спросил Браун, прыгая через две ступеньки вниз по кухонной лестнице.
      Он рывком распахнул дверь в черноту подвала и вошел туда, пытаясь нащупать в кармане спички. Пока его правая рука была занята этим делом, две огромные скользкие руки, без сомнения, принадлежавшие человеку гигантского телосложения, появились откуда-то из темноты и обхватили его сзади за шею.
      Руки с силой тянули его вниз, в душную тьму, словно в безжалостный мрак смерти. Но хотя голова майора и находилась в далеко не привычном положении, мысли его были ясными и четкими как никогда. Невидимые руки пригибали его к полу, пока не принудили почти опуститься на четвереньки. И вот тут-то, обнаружив поблизости колени невидимого во тьме чудовища, он протянул вперед свою длинную и худую натренированную в схватках руку и, крепко вцепившись в ногу противника, с силой потянул ее вверх, опрокинув громадного незнакомца навзничь на пол. Тот попытался было подняться, но Браун уже навалился сверху, вцепившись в него, как кошка. Они покатились по полу. Как ни велик был нападавший, но теперь он явно не желал ничего иного, как только спастись бегством. Он предпринял неуклюжую попытку проскользнуть в дверь, но майор железной рукой поймал его за ворот плаща и повис на нем, успев ухватиться за балку перекрытия. Незнакомец, обладавший силой быка, рванулся так, что Брауну показалось - рука его сейчас не выдержит и оторвется. Но не выдержало и порвалось что-то другое, и смутно различимая фигура гиганта внезапно исчезла, оставив в сжатой кисти майора разорвавшийся плащ - единственное доказательство реальности этого приключения и единственный ключ к тайне.
      Единственный потому, что, когда майор Браун выбрался из подвала наверх, леди, роскошные занавеси и вся прочая обстановка дома исчезли без следа.
      Остались только белые стены да пустой пол.
      - Женщина, конечно же, была в сговоре с преступником, - сказал Руперт, покачав головой.
      Майор Браун покраснел.
      - Извините, думаю, что нет.
      Руперт удивленно вскинул брови, несколько мгновений молча смотрел на Брауна и, наконец, он спросил:
      - В карманах плаща было что-нибудь?
      - Семь с половиной пенсов медью и трехпенсовик, - старательно перечислял майор, - мундштук, кусок веревки и это письмо.
      И он положил его на стол. Там было написано следующее:
      "Мистер Пловер!
      С сожалением узнал, что произошла некоторая задержка с нашим планом касательно майора Брауна. Пожалуйста, примите меры, чтобы завтра на него напали, как было договорено. И обязательно в угольном подвале.
      Преданный Вам, П. ДЖ. НОРТОВЕР."
      Руперт Грант наклонился вперед, стараясь ничего не пропустить. Его глаза горели как у коршуна при виде добычи.
      - На письме есть адрес? - вмешался он.
      - Нет... а впрочем, вот, - ответил Браун, разглядывая бумагу. Теннерс Корт, 14, Норт...
      Руперт подскочил с места.
      - Чего же мы тогда теряем время? Отправляемся туда немедленно! Одолжи мне свой револьвер, Бэзил.
      Бэзил Грант, как зачарованный, пристально смотрел на догорающие угли и ответил не сразу:
      - Не думаю, чтобы он тебе понадобился.
      - Возможно, и нет, - согласился Руперт, надевая пальто, - но кто знает... Когда отправляешься на встречу с преступником...
      - А ты уверен, что это преступник? - вмешался брат.
      Руперт добродушно рассмеялся:
      - Может быть, тебе и кажется вполне безобидным, когда приказывают подчиненным задушить ни в чем не повинного незнакомца в подвале для угля, но...
      - Ты думаешь они хотели задушить майора? - холодно спросил Бэзил все тем же монотонным голосом.
      - Да ты все проспал, дорогой. Посмотри-ка на это письмо.
      - Я как раз и рассматриваю его, - ответил сумасбродный судья совершенно спокойно, хотя, кстати сказать, взгляд его был устремлен на огонь в камине.
      - Не думаю, чтобы один преступник мог написать такое письмо другому.
      - Старина, да ты просто великолепен! - воскликнул Руперт, поворачиваясь к судье; в его голубых глазах светилась усмешка. - Вот письмо, в нем черным по белому даются распоряжения о преступлении. С таким же успехом можно сказать, что колонна Нельсона - совсем не тот памятник, который следовало воздвигнуть на Трафальгарской площади.
      Бэзил Грант содрогнулся от беззвучного смеха.
      - Недурно! - произнес он. - Только здесь подобная логика совершенно непригодна. Тут все дело в духовной атмосфере. Такое письмо просто не может написать преступник.
      - Как раз наоборот! И это - реальность, факт, - ответил Руперт так, будто отсутствие здравого смысла у собеседника причиняло ему физическую боль.
      - Факты.., - пробормотал Бэзил, словно говоря о каких-то диковинных животных. - Как часто факты скрывают истину. Может быть, это и глупо - я ведь, заметьте, не совсем в своем уме, - но я никогда не мог поверить в этого, как его там зовут в уголовных рассказах?.. Да, Шерлока Холмса.
      Несомненно, каждая деталь указывает на что-либо, но обычно совсем не на то, что нужно. Факты, мне кажется, как многочисленные ветви на дереве, могут быть направлены в любую сторону. Только жизнь самого дерева объединяет их, и только его животворные соки, струящиеся ввысь, подобно фонтану, дают им жизнь.
      - Но что же такое, черт побери, эта бумага, если не письмо преступника?
      - Для ответа нам понадобилась бы целая вечность, - ответил судья, оно может означать бесконечное множество вещей. Но мне они неведомы... Я вижу только это письмо, и, глядя на него, я говорю, что его писал не преступник.
      - Кто же?
      - Не имею ни малейшего представления.
      - Почему бы тогда не удовольствоваться обычным объяснением?
      Бэзил еще некоторое время пристально смотрел на угли, словно собираясь с мыслями. Затем он заговорил снова.
      - Представьте себе, что вы вышли из дому лунной ночью. И шли по безмолвным, отливающим серебром улицам, пока не попали на пустырь, где увидели несколько фигур. И вы заметили, что одна из них, одетая в костюм балерины, танцует в серебристом мерцающем свете. И, положим, вы вдруг понимаете, что это переодетый мужчина. А приглядевшись, вы узнаете в нем фельдмаршала лорда Китченера? Что вы подумаете тогда?
      Он помолчал немного, затем продолжил:
      - Вы просто не сможете удовольствоваться простым объяснением. Например, что лорд Китченер надел пачку, потому что знает - она ему идет, и он решил в ней пофорсить. Вам покажется более правдоподобным предположение, что он страдает наследственной манией, перешедшей к нему от прабабушки-балерины, или что он кем-то загипнотизирован, или, наконец, что некое тайное общество принудило его кружиться в пачке под страхом смерти. Случись это с кем-нибудь другим, можно было бы еще поспорить. Но Китченер! Ведь я был близко знаком с ним, когда занимало! юриспруденцией. Я внимательно прочитал письмо и неплохо знаю преступный мир. Так вот, можете мне поверить, - это не письмо преступника.
      Он провел рукой по волосам и закрыл глаза. Руперт и майор внимательно глядели на него со смешанным чувством жалости и уважения. Затем первый произнес:
      - Ну, а я все-таки думаю, что человек, посылающий записку с рекомендацией совершить преступление, причем не шуточное, а потом действительно его совершает или пытается совершить, по всей вероятности, не слишком разборчив в вопросах морали. И я буду придерживаться такого мнения до тех пор, пока вы не раскроете свою тайну "духовной атмосферы". Так можно мне взять револьвер?
      - Конечно, - ответил Бэзил, вставая. - Но я иду вместе с вами.
      И он, набросив на плечи старый плащ, завернулся в него и взял из угла трость, в которую была вставлена шпага.
      - Как, и ты? - воскликнул удивленный Руперт. - Ты ведь так редко покидаешь свою берлогу, чтобы взглянуть на что-нибудь в этом мире.
      Бэзил примерял огромную старую шляпу белого цвета.
      - Я редко слышу о чем-нибудь таком в этом мире, чего не могу понять сразу, не видя собственными глазами, - ответил он с поразительным высокомерием и первым вышел в ночь, уже спешащую на смену багровому закату.
      Мы быстро двигались по уже освещенным фонарями улицам Лэмбета, пересекли Темзу по Вестминстерскому мосту и по набережной направились в сторону той части Флит-стрит, где расположен Теннерс Корт. Прямая темная фигура майора Брауна, маячившая впереди, являла собой полную противоположность молодому Руперту Гранту в причудливо развевающемся пальто, который пригибался к земле, как гончая, и вообще принимал все деланные позы сыщиков из романа. Сзади, обратив лицо к звездам как лунатик, продвигался Бэзил.
      На углу Теннерс Корт Руперт остановился и, с восторгом и трепетом предвкушая опасность, сжал в руке револьвер Бэзила, не вынимая его из кармана.
      - Ну что, войдем? - спросил он.
      - Без полиции? - осведомился майор, внимательно осматривая улицу.
      - Я не уверен, - ответил Руперт, нахмурив брови. - Конечно, тут явно пахнет преступлением... Но ведь нас все-таки трое и...
      - Я бы не стал звать полицию, - проговорил Бэзил каким-то странным голосом.
      Руперт взглянул на него и задержал взгляд.
      - Бэзил! - воскликнул он. - Да ты весь дрожишь. Что с тобой? Боишься?
      - Может, замерз? - предположил майор, всматриваясь в его лицо. Вне сомнения, судья весь содрогался. Несколько мгновений Руперт испытующе смотрел на него и вдруг разразился проклятиями:
      - Так ты, оказывается смеешься! - воскликнул он. - Но что же, черт возьми, так тебя развеселило, Бэзил? Мы в двух шагах от притона головорезов...
      - Я все-таки я бы не стал звать полицию, - перебил его Бэзил. - Нас здесь целых четверо героев, которые ни в чем не уступают хозяевам, закончил он, продолжая содрогаться от приступа необъяснимого веселья.
      Руперт нетерпеливо повернулся и быстрыми шагами направился во двор.
      Остальные последовали за ним. Когда он приблизился к дому под номером 14, то резко обернулся, и в руке его блеснул револьвер.
      - Станьте поближе, - сказал он повелительным тоном. - Негодяй ведь может попытаться спастись бегством. Сейчас мы распахнем дверь и ворвемся внутрь!
      Тотчас мы все четверо втиснулись в узкое пространство под аркой и замерли, только старый судья все еще вздрагивал от смеха.
      - Теперь, - свистящим шепотом произнес Руперт Грант, повернув к остальным свое бледное лицо с горящими глазами, - по счету "четыре" бросайтесь следом за мной. Если я крикну "держи!", то сразу хватайте и прижимайте их к полу, кем бы они ни были. Но если я крикну "стой!" - сразу останавливайтесь. Я сделаю так в случае, если там больше трех человек. А если они бросятся на нас, я разряжу в них пистолет. Бэзил, доставай шпагу из трости. Ну... Раз, два, три, четыре!
      Едва прозвучали эти слова, как мы, резко распахнув дверь, словно захватчики во время набега, ворвались внутрь - и остановились как вкопанные.
      В комнате, оказавшейся обычной аккуратно обставленной конторой, на первый взгляд никого не было. И только приглядевшись повнимательнее, мы увидели за огромным столом с великим множеством отделений и ящиков невысокого мужчину с черными напомаженными усами, который ничем не отличался от самого обыкновенного конторского служащего. Он что-то прилежно писал и поднял на нас взгляд лишь тогда, когда мы уже застыли на месте.
      - Вы стучали? - любезно осведомился он. - Простите, что не услышал. Чем могу быть вам полезен?
      Мы молча постояли в нерешительности. Наконец сам майор как жертва насилия вышел вперед. Он держал в руке письмо и выглядел необычайно зловеще.
      - Вас зовут П. Дж. Нортовер? - спросил он.
      - Да, это мое имя, - ответил тот с улыбкой.
      - По-моему, это написано вами, - продолжал майор Браун; причем его мрачная физиономия становилась все более зловещей.
      Он бросил письмо на стол и с силой ударил по нему кулаком. Человек, назвавшийся Нортовером, посмотрел на бумагу с неподдельным любопытством и утвердительно кивнул.
      - Ну, сэр, - проговорил майор, тяжело дыша, - что вы скажете насчет этого?
      - А в чем, собственно, дело? - поинтересовался человек с усами.
      - Я - майор Браун, - сурово ответил тот.
      Нортовер поклонился.
      - Рад с вами познакомиться, сэр. Что вы мне хотели сказать?
      - Сказать? - вскричал майор, который был уже не в силах дольше сдерживать бурю бушевавших в нем чувств. - Я хочу покончить со всей этой чертовщиной! Хочу...
      - Конечно, сэр, - ответил Нортовер, слегка вскинув брови от удивления, и быстро встал. - Подождите минуточку. Присаживайтесь.
      Он нажал на кнопку звонка над своим креслом, и в соседней комнате раздался дребезжащий звук колокольчика. Майор опустил руку на спинку стула, который ему только что любезно предложили, но остался стоять, нервно постукивая по полу своим начищенным ботинком.
      В следующее мгновение стеклянная дверь, соединяющая комнаты, открылась, и появился нескладный светловолосый человек.
      - Мистер Хопсон, - сказал Нортовер, - это майор Браун. Пожалуйста, закончите поскорее то, что я передал вам сегодня утром, и принесите нам сюда.
      - Да, сэр, - ответил мистер Хопсон и исчез с быстротой молнии.
      - Вы извините меня, джентльмены, - проговорил Нортовер с лучезарной улыбкой, - если я вернусь к своей работе, пока мистер Хопсон не подготовит вам все. Я должен сегодня разобрать еще несколько счетов, так как завтра уезжаю в отпуск. Все мы любим подышать свежим деревенским воздухом, не так ли? Ха, ха, ха!
      И с невинным смехом этот преступник снова взялся за перо. В комнате воцарилось молчание - безмятежное молчание занятого делом человека - П. Дж.
      Нортовера и зловещее, не предвещающее ничего хорошего - со стороны остальных. Наконец послышался стук, дверная ручка повернулась, в комнату все с той же молчаливой поспешностью вошел мистер Хопсон, положил перед своим начальником какую-то бумагу и вновь исчез.
      За те несколько секунд, что потребовались ему, чтобы пробежать глазами принесенную бумагу, человек за столом закрутил и подправил свои остроконечные усы. Затем он снова взял ручку и тут же, слегка нахмурив брови, исправил что-то, пробормотав: "Небрежно".
      Потом он вновь, все с той же непостижимой задумчивостью, перечитал бумагу и, наконец, передал ее майору, пальцы которого неистово выбивали какой-то дьявольский ритм на спинке стула.
      - По-моему, тут все в порядке, майор, - коротко сказал он.
      Браун взглянул на бумагу.
      Все ли там было в порядке, нам станет известно несколько позднее. А обнаружил он на ней следующее:
      ----------------------------------------------------------------------
      Следует П.Дж.Нортоверу от майора Брауна фунтов/шиллингов/пенсов
      ----------------------------------------------------------------------
      1 января. За подготовку материалов 5 6 0
      9 мая. Посадка в горшки 200 шт. анютиных глазок в оформление клумбы 2 0 0
      За тележку с цветами 0 15 0
      Плата человеку с тележкой 0 5 0
      За аренду дома с садом на 1 день 1 0 0
      За обстановку голубой комнаты, занавеси, медные украшения и т.д. 3 0 0
      Плата мисс Джеймсон 1 0 0
      Плата мистеру Пловеру 1 0 0
      ----------------------------------------------------------------------
      Всего: 14 6 0
      ----------------------------------------------------------------------
      - Что? - воскликнул Браун после минутного молчания. Его глаза постепенно вылезали из орбит. - Боже мой, что это?
      - Что это такое? - переспросил Нортовер, удивленно вскинув брови. Без всякого сомнения, это ваш счет.
      - Мой счет? - Мысли майора, казалось, пришли в панический беспорядок. - Мой счет?! И что же я должен с ним делать?
      - Ну я, естественно, предпочел бы, чтобы вы его оплатили, - ответил Нортовер, не скрывая иронии.
      Рука майора все еще лежала на спинке стула. И когда эти слова прозвучали, он без единого лишнего движения одной рукой поднял стул в воздух и с силой швырнул его в Нортовера, целясь ему в голову. Но ножки стула зацепились за стол, и поэтому удар пришелся Нортоверу по руке. Он вскочил со сжатыми кулаками, но мы его сразу же схватили. Упавший стул загрохотал по полу.
      - Пустите меня, мерзавцы! - закричал Нортовер. - Пустите...
      - Стойте спокойно, - властно приказал ему Руперт. - Действия майора Брауна вполне оправданны. Отвратительное преступление, которое вы пытались совершить...
      - Клиент имеет полное право торговаться, если считает, что с него запрашивают слишком много, но ведь не швырять же мебелью, черт побери! рассерженно воскликнул Нортовер.
      - О, боже! Что вы имеете в виду, говоря о клиентах и торговле? вскричал майор Браун на грани истерики. - Кто вы такой? Я никогда раньше не видел ни вас, ни ваших шутовских оскорбительных счетов. Правда, один из ваших безжалостных агентов пытался задушить меня...
      - Это сумасшедший, - проговорил Нортовер, беспомощно оглядываясь. Они все сумасшедшие! Не знал, что они ходят по четверо.
      - Хватит увиливать, - оборвал его Руперт. - Ваши преступления раскрыты.
      Во дворе стоит полицейский. Хоть сам я всего лишь частный детектив, должен предупредить вас, что все, вами сказанное...
      - Сумасшедший, - повторил Нортовер устало.
      В этот момент впервые послышался тихий голос Бэзила Гранта:
      - Майор Браун, - сказал он. - Могу я задать вам один вопрос?
      Майор с возрастающим недоумением повернул голову в его сторону.
      - Вы? - воскликнул он. - Ну, конечно, мистер Грант.
      - Тогда, - продолжал ваш мистик, опустив голову и нахмурив брови, вычерчивая при этом кончиком своей трости замысловатый узор на полу, - не скажете ли вы мне, как звали человека, жившего в вашем доме до вас?
      Несчастного майора подобные не относящиеся к делу вопросы беспокоили мало, и ответил он довольно туманно:
      - По-моему, его звали что-то вроде Гурии. Двойная фамилия... Ну, точно... Гурни-Браун.
      - А когда дом перешел в ваши руки? - спросил Бэзил, подняв на майора свой проницательный взгляд. Его глаза ярко загорелись.
      - Я переехал туда в прошлом месяце, - ответил Браун.
      Услышав его слова, Нортовер вдруг упал в свое огромное кресло и, разразившись раскатистым смехом, воскликнул:
      - О, это же просто прелестно...
      Он смеялся оглушительно, Бэзил Грант - совсем беззвучно. Мысли же остальных метались из стороны в сторону, как флюгер во время урагана.
      - Черт возьми, Бэзил, - вскричал Руперт, топнув ногой, - если ты не желаешь, чтобы я вышел из себя и вышиб твои метафизические мозги, скажи мне, что все это значит?
      Нортовер встал.
      - Разрешите я объясню, - сказал он. - Но прежде всего позвольте мне извиниться перед вами, майор Браун, за ужасную непростительную ошибку, принесшую вам неудобства и опасности, в которых, если можно так выразиться, вы вели себя с удивительной храбростью и достоинством. И, конечно, не беспокойтесь о счете. Мы сами возместим все убытки.
      Он разорвал бумагу на две части и бросил половники в корзину для мусора. С лица бедного Брауна все еще не сходило выражение растерянности.
      - Но я так ничего и не понял! - воскликнул он. - Какой счет? Какая ошибка? Какие убытки?
      Мистер П. Дж. Нортовер медленно и с достоинством вышел на середину комнаты. При более близком рассмотрении, кроме закрученных усов, в нем обнаруживались в другие примечательные черты, в частности худое ястребиное лицо, не лишенное интеллигентности.
      - Знаете ли вы, где находитесь, майор? - спросил он.
      - Видит бог, что нет, - с жаром ответил воин.
      - Вы в конторе "Агентства романтики и приключений", - ответил ему Нортовер.
      - А что это такое? - безучастно осведомился Браун.
      Тут Нортовер перегнулся через спинку стула и пристально взглянул на него своими темными глазами.
      - Майор, - начал он, - приходилось ли вам хоть однажды, когда вы от нечего делать прогуливались вечером по пустынной улице, почувствовать вдруг неодолимую жажду приключений? Вы испытывали когда-нибудь подобное чувство?
      - Конечно, нет! - коротко ответил майор.
      - Тогда мне придется объяснить более подробно, - со вздохом произнес мистер Нортовер. - "Агентство романтики и приключений" было открыто, чтобы удовлетворять своеобразные потребности людей. Сейчас повсюду - в разговорах, в литературе - мы сталкиваемся с желанием окунуться в водоворот таких событий, которые увели бы нас с проторенной дороги повседневности. Человек, охваченный подобной жаждой разнообразия, платит определенную сумму "Агентству романтики и приключений", еженедельно или раз в три месяца. В свою очередь, "Агентство" берет на себя обязательство окружать его потрясающими и таинственными событиями. Лишь только этот человек выходит из дому, к нему подходит взволнованный трубочист и, скажем, убеждает его в существовании заговора, грозящего ему смертью. Он садится в экипаж, и его везут в курильню опиума. Он получает таинственную телеграмму или ему наносят странный визит, и, таким образом, он тотчас же оказывается в самой гуще событий. Необычайно красочный и захватывающий сценарий пишет сначала один из наших замечательных штатных писателей - они и сейчас усердно работают в соседней комнате. Ваш сценарий, майор, созданный мистером Григсби, я считаю необыкновенно ярким и остросюжетным. Мне даже жаль, что вы не увидели его конца. Я думаю, больше не нужно объяснять, что произошла чудовищная ошибка.
      Мистер Гурни-Браун, прежний владелец вашего дома, был клиентом нашего агентства. А наши нерадивые служащие, не обратив внимания ни на его двойную фамилию, ни на ваше славное воинское звание, просто представили себе, что майор Браун и мистер Гурни-Браун - одно и то же лицо. И, таким образом, вы внезапно оказались заброшены в середину истории, предназначенной другому человеку.
      - Но как же все это делается? - спросил Руперт Грант, зачарованно глядя на Нортовера горящими глазами.
      - Мы верим, что выполняем благородную работу, - с жаром ответил тот. В современной жизни наиболее прискорбно, что человек вынужден искать разнообразия, не покидая своего стула. Если он хочет перенестись в сказочную страну - он читает книгу, если он хочет ворваться в гущу сражения - он читает книгу, даже если он хочет съехать вниз по перилам лестницы - он тоже читает книгу. Мы даем ему эти впечатления, но вместе с физическими упражнениями. Мы заставляем его прыгать по заборам, бороться с незнакомыми джентльменами, убегать от преследователей по длинным улицам. Все это не только приятно, но и очень полезно для здоровья. Мы даем возможность взглянуть на великий мир зари человечества, на времена Робин Гуда и странствующих рыцарей, когда под прекрасными небесами шли, не прекращаясь, великие баталии. Мы возвращаем человеку детство - это божественное время, когда можно веселиться и мечтать одновременно и каждый может стать героем им же самим выдуманных историй.
      Бэзил глядел на Нортовера с любопытством. Глаза его горели как у фанатика...
      Майор Браун воспринял эти объяснения дружелюбно со свойственным ему простодушием.
      - Правда, все очень схематично, сэр, - сказал он. - Идея просто великолепна. Но не думаю... - Он на мгновение замолчал, задумчиво глядя в окно. - Не думаю, что меня можно этим заинтересовать. Когда человек видел, знаете ли... кровь, слышал стоны... он мечтает лишь о небольшом собственном домике и безобидных увлечениях.
      Нортовер поклонился. Затем, немного помолчав, добавил:
      - Джентльмены, позвольте предложить вам мою визитную карточку. Если у кого-нибудь из вас вдруг появится желание связаться со мной, несмотря на мнение майора Брауна по данному вопросу...
      - Буду вам признателен за карточку сэр, - произнес майор резким, но вежливым голосом. - Уплачу за стул.
      Представитель "Агентства романтики и приключений" с улыбкой подал ему визитную карточку. На ней было написано:
      П. Дж. Нортовер, бакалавр искусств, "К.Н.П."
      "Агентство романтики и приключений"
      Теннерс Корт, 14, Флит-стрит.
      - А что означает это "К. Н. П."? - спросил Руперт Грант, заглядывая в визитную карточку через плечо майора.
      - Как, вы не знаете? - удивился Нортовер. - Разве вы не слышали о "Клубе необычных профессий"?
      - Да, существует масса любопытных вещей, о которых мы не знаем, задумчиво произнес майор. - Что же это за клуб?
      - "Клуб необычных профессий" - это организация, состоящая исключительно из людей, которые изобрели какой-то новый, необыкновенный способ зарабатывать деньги. Я был одним из его самых первых членов.
      - И вполне заслуженно! - сказал с улыбкой Бэзил, снимая свою огромную белую шляпу. В тот вечер это были его последние слова.
      Когда посетители ушли, Нортовер со странной улыбкой запер свой стол и погасил огонь в камине.
      - Но этот майор мне все же по душе! Даже если в самом человеке нет и капли поэзии, у него еще есть шанс стать произведением других поэтов.
      Подумать только, что не кто-нибудь, а это создание, напоминающее механическую куклу и ведущее столь размеренную жизнь, попало в сети одного из творении Григсби! - Его громкий смех снова зазвучал в тишине.
      Но едва только этот смех замер, прокатившись по комнате, как послышался стук в дверь, и вовнутрь просунулась огромная, напоминающая совиную, голова с черными усами. Вид у нее был вопросительно-умоляющий и довольно смешной.
      - Как! Это опять вы, майор? - воскликнул удивленный Нортовер. - Чем могу быть полезен?
      Майор вошел в комнату, беспокойно переступая с ноги на ногу.
      - Все это ужасно глупо, - сказал он. - Со мной происходит нечто странное. Раньше такого не было. Клянусь, я чувствую безрассудное желание узнать, чем все это кончается.
      - Что именно, сэр?
      - Ну, шакалы, документы на право собственности и "смерть майору Брауну", - ответил майор.
      Лицо представителя "Агентства" посерьезнело, но в глазах продолжали светиться веселые искорки.
      - Мне очень жаль, майор, - ответил он, - но вы просите невозможного. Не знаю, кому мне хотелось бы помочь больше, чем вам, но в нашем агентстве очень строгие правила. Все приключения мы храним в строгой тайне, а вы посторонний. Я не имею права сказать вам ни на йоту больше, чем это необходимо. Надеюсь, вы поймете...
      - Едва ли нужно объяснять мне, что такое дисциплина, - ответил Браун. - Большое спасибо. Спокойной ночи.
      И майор удалился, на этот раз окончательно.
      Вскоре майор женился на мисс Джеймсов, той самой леди в зеленом одеянии с рыжими волосами. Она была актрисой, одной из многих, услугами которых пользовалось "Агентство романтики и приключений". Ее брак с чопорным пожилым ветераном вызвал некоторое смятение в среде ее интеллектуальных знакомых. Но она всем спокойно объясняла, что ей приходилось видеть множество людей, великолепно находивших выход из головоломок, подстроенных для них Нортовером, но ей довелось встретить лишь одного, кто был способен кинуться в темный подвал, в котором, как он был уверен, скрывается настоящий убийца.
      Они с майором живут счастливо в своей маленькой вилле. Браун начал курить, а в остальном совсем не изменился. Разве что теперь у него иногда бывают моменты, когда майор, человек по своей природе подвижный, впадает в состояние абсолютной отрешенности от всего окружающего. Тогда его жена, скрывая улыбку, узнает по невидящему взгляду его голубых глаз, что он гадает, о каких документах на право собственности шла речь, почему нельзя было даже упоминать о шакалах и чем должны были закончиться те чудесные приключения.
      КРАХ ОДНОЙ СВЕТСКОЙ КАРЬЕРЫ
      Однажды мы с Бэзилом Грантом беседовали в самом лучшем месте, какие только есть для бесед, - на империале довольно чистого омнибуса. Хорошо беседовать на вершине холма, но лететь на перелетном холме можно лишь в сказке.
      Мимо пролетали пространства Северного Лондона, и самое движение помогало ощутить, как они бескрайни и убоги. То была низменная бесконечность, жалкая вечность. Мы поняли, чем так ужасны наши бедные кварталы, хотя авторы нашумевших книг не сумели ни заметить этого, ни живописать. Для них все дело в узких улицах, обшарпанных домах, убийцах, безумцах, притонах порока. От узкой улицы, от такого притона не ждешь цивилизации и порядка.
      Истинный же ужас в том, что цивилизация здесь есть, есть и порядок, но она являет лишь свою неприглядность, он - однообразие. Проходя подозрительным кварталом, никто не скажет: "Что-то я не вижу статуй. Где соборы?" Здесь соборы были, но оказывалось, что это - сумасшедшие дома.
      Были и статуи; они представляли нам строителей железной дороги и богатых филантропов - народ сомнительный и объединенный презрением к людям. Были храмы, но посещали их странные, темные секты - агапемониты, ирвингиты. А главное, здесь были площади, широкие улицы, трамвайные рельсы - словом, все признаки цивилизации, но, хотя никто не мог бы угадать, что увидит за углом, всякий угадал бы, что он не увидит ничего первоклассного, прекрасного, великого. Негодуя и отвращаясь, мы потянулись душой к тем улочкам и закоулкам, к тем грязным тупичкам и трущобам у Темзы, рядом с Сити, где, обогнув любой угол, ты увидишь крест над великим собором Рена, и он поразит тебя, словно молния.
      - Только не забывайте, - сказал мне Грант, как всегда отрешенно и весомо, - что самое убожество этих мест говорит о победе человека. Да, вы правы, люди живут тут хуже, чем при варварстве. Они живут в низкопробной цивилизации. Но я уверен, что большей частью они порядочны, добродетельны, а добродетель - дерзновенней и опасней, чем кругосветное плавание. Кроме...
      - Да, да? - поторопил я его.
      Он не ответил.
      - Ну, говорите же, - сказал я снова, но большие голубые глаза смотрели не на меня.
      - В чем дело? - настаивал я, поглядев, как и он, на улицу.
      - Странно, - сказал наконец Грант, - да, очень странно, что меня вот так осекли, когда я ударился в оптимизм.
      Я предположил, что здесь хорошие люди, а вон идет самый плохой человек в Лондоне.
      - Где? - спросил я. - Где он?
      - Я не ошибся, - продолжал Бэзил тем странным сонным тоном, который так бесил собеседников, - я был прав, люди здесь добродетельны. Они герои, что там - святые! Стащат ложку-другую, побьют кочергой жену, но все равно они ангелы в белых одеждах, с крыльями и сиянием.
      Во всяком случае, по сравнению с ним.
      - С кем? - воскликнул я и тут увидел того, на кого глядели бычьи глаза Гранта.
      Стройный человек шел сквозь толпу, ничто в нем не выделялось, но многое озадачивало, если его разглядеть. Он носил цилиндр какой-то странный, чуть изогнутый, как те цилиндры, которые декадент 80-х годов старался обратить в подобие этрусской вазы. Волосы с сильной проседью он, видимо, чуть-чуть подвил, ощущая и ценя красоту серебряного и серого. Лицо у него было узкое, скорее, восточное; усы - небольшие, без проседи.
      - Что он такое сделал? - спросил я.
      - Точно сказать не могу, - ответил Грант, - но главный его грех в том, что он не считается с людьми. Наверное, и сейчас задумал какую-нибудь пакость.
      - Пакость? - переспросил я, - Что ж, если вы так хорошо его знаете, расскажите мне о нем. Кто он?
      Бэзил Грант не очень долго глядел на меня.
      - Вы не поняли, - сказал он, - имени его я не знаю. Я никогда его не видел.
      - Не видели! - вскричал я, все-таки рассердившись. - Что же вы имеете в виду? Чем он хуже всех?
      - Я имею в виду то, что сказал, - спокойно ответил Бэзил. - Когда я увидел его, все эти люди обрели поразительную, полную невинность, Я увидел, что обычные, бедные обитатели этих мест - разносчики, карманники, бродяги в каком-то самом глубоком смысле стараются быть хорошими. А еще я увидел, что он старается быть плохим.
      - Вы же никогда... - начал я.
      - Господи, да поглядите на него! - крикнул Бэзил, пугая вожатого. Посмотрите на его брови. Вот она, адская гордыня, из-за которой один из высших ангелов узнал презрение даже в небесах! Посмотрите на усы, он вырастил их назло. Ради всего святого, посмотрите на волосы! Ради Бога, ради звезд небесных, посмотрите на шляпу!
      Я растерянно заерзал на месте.
      - Ну, что вы! - сказал я. - Это выдумки, чушь какая-то... Возьмем факты. Вы никогда...
      - Факты! - вскричал он в отчаянии. - Неужели вы настолько погрязли в предрассудках, так привержены темной, древней вере, что полагаетесь на факты? Неужели вы не доверяете мгновенному впечатлению?
      - Мгновенное впечатление, - сказал я, - все-таки не так надежно.
      - Вот это - чушь! - ответил он. - На чем же еще стоит мир? Что приносит пользу? Друг мой, философия мира сего может полагаться на факты, ведь ее прямое дело - отвлеченные умозрения. Но как вы нанимаете клерка? Меряете ему череп? Добываете историю болезни? Изучаете факты? Ну, нет! Вы берете того, кто все спасет, и отвергаете того, кто вас ограбит, повинуясь мгновенному озарению, которому повинуюсь и я, говорю вам, не колеблясь, что этот человек - негодяй.
      - Говорите вы вообще хорошо, - не сдался я, - но ведь все это нельзя проверить.
      Бэзил вскочил, покачнувшись на нестойком империале.
      - Идите за ним! - воскликнул он. - Ставлю пять фунтов, прав я.
      Мы прыгнули на мостовую и побежали за незнакомцем.
      Человек с серебристыми волосами и золотистым восточным лицом шел впереди, и длинные фалды безукоризненного фрака вздымались за его спиной. Вдруг он свернул с большой, широкой улицы и юркнул в темный проулок.
      Мы молча свернули за ним.
      - Странно для такого человека... - начал я.
      - Для какого? - спросил мой друг.
      - С таким лицом, в таких ботинках, - объяснил я. - По правде говоря, странно, что он попал в эту часть света.
      - А, да!.. - откликнулся Бэзил и больше ничего не сказал.
      Мы шли вперед, вглядываясь в полумглу. Незнакомец, словно черный лебедь, появился на фоне фонаря и снова исчез. Фонари стояли редко, туман сгущался по всему Лондону, и мы перебегали от света к свету, пока Бэзил не остановился, словно взнузданный конь. Остановился и я. Мы чуть не налетели на незнакомца. Тьма перед нами, почти вся, была чернотой его фрака.
      Сперва я подумал, что он обернется, но, хотя мы были почти рядом, он не заметил нас. Он четырежды стукнул в низенькую дверцу на грязной, обшарпанной улочке, и мерцание газового света прорезало тьму. Мы вслушивались, но разговор был простри, короткий и непонятный. Наш элегантный друг протянул какую-то бумажку и сказал:
      - Возьмите кеб.
      А низкий, глубокий голос ответил изнутри:
      - Хорошо.
      Дверь щелкнула, мы снова оказались в темноте и снова понеслись по лабиринту проулков, полагаясь на фонари.
      Едва пробило пять часов, но зима и туман обратили ранний вечер в ночь.
      - Странная прогулка для лакированных башмаков, - признал я.
      - Не уверен, - смиренно ответил Бэзил Грант. - Мы идем к Бэркли-сквер.
      Напрягая взор, я тщился понять, действительно ли это так, минут десять гадал и сомневался, а потом увидел, что друг мой прав. Мы вступали в унылые земли богатого Лондона - более унылые, наверное, чем земля бедняков.
      - Поразительно! - сказал Бэзил Грант, когда мы свернули на Бэркли-сквер.
      - Что именно? - спросил я. - Кажется, вы говорили, что все это естественно.
      - Я не удивляюсь, - ответил Бэзил, - что он прошел через бедные улицы. Я не удивляюсь, что он пришел сюда.
      Я удивляюсь тому, что он идет к очень хорошему человеку.
      - Какому? - устало спросил я.
      - Странно действует время, - сказал он с обычной своей непоследовательностью. - Нельзя сказать, что я забыл те годы, когда был судьей и все меня знали. Я их очень хорошо помню, но так, как помнят книгу. Пятнадцать лет назад я знал это место не хуже лорда Розбери и гораздо лучше мерзавца, который идет сейчас к Бомонту.
      - Кто такой Бомонт? - сердито спросил я.
      - Очень хороший человек, лорд Бомонт оф Фоксвуд.
      Неужели не слышали? Честнейший, благороднейший аристократ, который трудится больше матроса, социалист, анархист, кто он там еще, во всяком случае - философ.
      Да, как ни жаль, он немного не в себе. Как ни жаль, он помешался на нынешнем культе новизны и прогресса. Пойдите к нему и скажите, что готовы съесть вашу бабушку, и он согласится, если вы приведете социальные и медицинские доводы - предположим, что это дешевле кремации. Прогрессируйте, двигайтесь вперед, а там не важно, к звездам или к бесам. Естественно, в доме у него кишат литературные и политические моды - те, кто не стрижет волос ради романтики, и те, кто стрижет их очень коротко ради гигиены; те, кто ходит на ногах, чтобы не утомлять руки, и те, кто ходит на руках, чтобы не утомлять ноги. Обитатели его салона глупы, как он, но они, как и он, хорошие люди.
      Удивительно, что к нему идет негодяй!
      - Друг мой, - твердо сказал я, топнув ногой, - истина проста. Употребляя ваше выражение, вы, как ни жаль, немного не в себе. Вы видите на улице совершенно незнакомого человека и немедленно создаете теорию об его бровях.
      Потом вы подозреваете его в преступлении, потому что он идет к честному лорду. Это чушь. Согласитесь со мной, Бэзил, и пойдем домой. Сейчас там пьют чай, но путь далек, мы опоздаем к обеду.
      Глаза его сверкнули, как лампы в тумане и мгле.
      - А я-то думал, - сказал он, - что поборол тщеславие!
      - Чего же вы хотите? - воскликнул я.
      - Я хочу, - отвечал он, - того, чего хочет барышня, надевая новое платье. Я хочу того, чего хочет мальчик, когда бранится с учителем, словом, хочу покрасоваться. Насчет этого человека я уверен так же, как вы уверены в том, что у вас шляпа на голове. Вы говорите, это нельзя проверить. Я говорю - можно, а потому поведу вас к Бомонту. С ним приятно познакомиться.
      - Неужели... - начал я.
      - Конечно, - прибавил он, - я попрошу прощения, мы не одеты. - И, перейдя через мглистую площадь, он взошел на ступени.
      Услышав звонок, лакей во фраке и манишке открыл нам и, услышав имя моего друга, перешел от недоумения к почтению. Нас быстро повели в гостиную, но беловолосый хозяин успел выйти нам навстречу.
      - Дорогой мой! - воскликнул он, тряся Бэзилу руку. - Сколько лет я вас не видел! Вы жили... э... в деревне?
      - Не совсем, - улыбнулся Бэзил.. - Я жил в затворе, дорогой Филипп. Надеюсь, не пометал?
      - Вы! - вскричал пылкий аристократ. - Вы пришли как раз кстати. Знаете, кто здесь?
      - Нет, не знаю, - серьезно ответил Грант.
      Тем временем из гостиной донесся взрыв смеха.
      - Бэзил, - торжественно сказал лорд Бомонт, - у меня сам Уимпол.
      - А кто это? - спросил Грант.
      - Ну, ну! - воскликнул лорд. - Нет, вы были в деревне. Вы были у антиподов. Вы были на луне. Кто такой Уимпол? Кто такой Шекспир?
      - Что до Шекспира, - мирно отвечал мой друг, - предполагаю, что он не Бэкон. Скорее, Мария Стюарт. Что же до Уимпола...
      - Неужели вы не слышали о короле остроумия?! - вскричал в экстазе лорд Бомонт. - Да он преобразил беседу - не в искусство, им она была всегда, а в великое искусство, как преобразил ваяние Микеланджело. Ответы его...
      Снова раздался смех, и почти сразу в переднюю вышел тучный, одышливый человек.
      - Мой дорогой! - взволновался хозяин.
      - Больше не могу! - сказал гость. - Нет, Бомонт, я не дам над собой потешаться дешевому щелкоперу. Я не петрушка! Я...
      - Ну, ну, ну! - забеспокоился лорд. - Познакомьтесь, друзья мои. Судья Грант, то есть просто Грант. Бэзил, вы знаете сэра Уолтера Чолмли?
      - Как же, как же, - отвечал Бэзил, кланяясь почтенному баронету и с любопытством глядя на него. От злости он вспотел и побагровел, но даже это не скрыло благородства черт, белизны волос, достойной осанки и породистого, хотя и двойного подбородка.
      Сэр Уолтер был величав и вежлив, так вежлив, что мог проявить несомненную слабость гнева, не утратив достоинства; так вежлив, что даже неловкий поступок облачался в благовоспитанность.
      - Я несказанно огорчен, Бомонт, - угрюмо сказал он, - что недостаточно учтив с вашими гостями, особенно в вашем доме. Но ни вы, ни новые гости тут не виноваты. А вот этот наглый выскочка, этот балаганный...
      В эту минуту появился молодой человек с рыжими усами и мрачным взором; по-видимому, его тоже не развлекал пир остроумия.
      - Вы, наверное, помните Драммонда, хотя бы школьником, - сказал Гранту хозяин, - теперь он мой секретарь.
      - Прекрасно помню, - отвечал Бэзил.
      Драммонд с удовольствием и уважением пожал ему руку, но мрачности не утратил. Обернувшись к баронету, он сказал:
      - Леди Бомонт просила передать вам, сэр Уолтер, что очень просит вас остаться. Она вас почти не видела.
      Почтенный гость, все еще багровый, явственно боролся с собой, но воспитанность победила, и, глухо пробормотав:
      "Леди Бомонт... желание дамы... конечно...", он пошел за Драммондом в гостиную. Через полминуты оттуда раздался смех, свидетельствующий (по всей вероятности) о том, что его опять обидели.
      - Я не сержусь на доброго старого Чолмли, - заметил хозяин, - у него несовременный ум.
      - А что такое ум современный? - спросил Грант.
      - Ну просвещенный, прогрессивный... трезво смотрит на факты...
      Тут раздался еще один раскат смеха.
      - Я спрашиваю потому, - заметил Грант, - что один ваш друг с современным умом запрещал есть рыбу, а другой разрешал есть людей. Надеюсь, я не перепутал.
      - Знаете, Бэзил, - возбужденно говорил лорд, следуя за нами, - я никак не пойму, с кем вы. Иногда мне кажется, что вы - истинный либерал, иногда что истинный реакционер. Современный ли вы человек?
      - Нет, - весело и громко ответил Бэзил, входя в гостиную.
      Многие обернулись, впервые за вечер оторвав взор от нашего незнакомца, только двое по-прежнему глядели на него. Дочь хозяина, Мьюриел, не спускала с него больших фиалковых глаз, видимо, разделяя жажду аристократок к словесным развлечениям. Сэр Уолтер смотрел угрюмо, видимо, всячески желая выбросить его в окно.
      Блистательный джентльмен, которого мы видели в северных кварталах, был тут, не столько усевшись, сколько извившись на легком изогнутом стуле и всем - от серебристых завитков до изящных ног - напоминая кольца змеи.
      - Никак не пойму, мистер Уимпол, - весело сказала Мьюриел, - как вам это удается. Вы говорите серьезно, мудро, но так забавно! Если бы я о чем-нибудь таком подумала, я бы сразу рассмеялась.
      - Я согласен с мисс Бомонт, - сказал сэр Уолтер, снова вскипая обидой. - Если бы я подумал о такой чепухе, я бы не сумел сохранить терпение. Да, я бы его потерял.
      - Потеряли? - встревоженно переспросил Уимпол. - Не сохранили бы? Скорее сдайте его в музей!
      Все засмеялись, а сэр Уолтер побагровел и крикнул:
      - Какая глупость! Да вы знаете, с кем говорите?
      - Конечно, - отвечал Уимпол. - Я никогда не говорю глупостей, не изучив аудиторию.
      Грант пересек гостиную и прошел за спину рыжего секретаря. Тот стоял, прислонившись к стене, и мрачно смотрел на говоривших, а еще мрачнее - на дочь хозяев, жадно внимавшую Уимполу.
      - Можно вас на минутку, Драммонд? - спросил Грант. - Простите, леди Бомонт, это по делу.
      Позвал он и меня. Мы вышли в какую-то комнату.
      - Драммонд, - резко начал Бэзил, - здесь много хороших людей, много и умных. К несчастью, хорошие - неразумны, а умные - дурны. Только вы и честны, и совсем не глупы. Что вы думаете об Уимполе?
      У секретаря было бледное лицо, а волосы - рыжие. Теперь они стали одного цвета.
      - Не мне о нем судить, - отвечал он.
      - Почему? - спросил Грант.
      - Потому что я его ненавижу, - далеко не сразу, но с большой силой ответил Драммонд.
      - Ну, хорошо, - спокойно сказал Грант, - а до этого, раньше что вы думали?
      - Мне очень трудно, - ответил секретарь, и звонкий его голос поведал нам, как он честен. - Я себе не доверяю. Надо бы сказать, что вначале он мне нравился, но это неправда. Да, я его ненавижу, это мое частное дело. Но я и осуждаю его - кажется, беспристрастно. Когда он пришел в первый раз, он был потише, но мне не понравился, как бы тут сказать?., нравственный запах. Потом к нам стал ходить бедный старый сэр Уолтер и этот дешевый шут принялся его высмеивать. Тогда я понял, что он - плохой человек, нельзя смеяться над старыми и беззащитными. Он издевается так, словно вынести не может старости и добродушия. Вот вам показания пристрастного свидетеля. Да, я его ненавижу, потому что одна леди им восхищается. Но я бы ненавидел его и за то, что его ненавидит сэр Уолтер.
      Речь эта вызвала во мне и жалость, и уважение. Несомненно, чувства к мисс Бомонт были безнадежны; несомненно, мнение об Уимполе было обоснованным. И все же мне казалось, что чувства, как бы благородно он их ни передавал, на мнение воздействовали.
      Пока я думал об этом, Грант неожиданно шепнул мне на ухо:
      - Ради Бога, уйдем отсюда!
      Я никогда не понимал вполне, как же именно влияет на меня Бэзил; но влиял он так, что я через пять минут уже был на улице.
      - Мерзкое дело, - заметил он, - но занятное.
      - Какое дело? - растерянно спросил я.
      - Вот это. Послушайте, друг мой, лорд и леди Бомонт пригласили нас на званый ужин, где будет и мистер Уимпол во всей своей славе. В этом ничего странного нет. Странно то, что мы не пойдем.
      - Конечно! - сказал я. - Уже шесть, мы не успеем переодеться. Что же тут странного?
      - Немало, - отвечал Грант. - Вы и сами удивитесь тому, что мы сделаем.
      Я тупо глядел на него.
      - Сделаем? - повторил я. - Что же именно мы должны сделать?
      - Подождем часок-другой вот здесь, у дома, - объяснил он. - Вечер хороший, зимний... Вы уж простите меня, все от тщеславия! Хочу вам показать, что я прав. Можете вы, с помощью сигары, подождать, пока выйдут сэр Уолтер и загадочный Уимпол?
      - Могу, - ответил я. - Интересно, кто выйдет первым.
      Как вы думаете?
      - Не знаю, - сказал он. - Может вылететь разъяренный сэр Уолтер. Может выйти Уимпол, пустив, словно фейерверк, последнюю остроту. Но оба они рано или поздно выйдут, им тоже надо переодеться.
      И тут случилось то, чего мы не ожидали - враги вышли оба, сразу. Они постояли в сомнении; а потом простая любезность, вероятно, присущая обоим, побудила сэра Уолтера улыбнуться и сказать:
      - Сейчас туман. Разрешите, я подвезу вас.
      Я не успел бы сосчитать до двадцати, как экипаж увез их; и не успел бы сосчитать до двадцати трех, как Грант прошипел мне на ухо:
      - Бегите за ними! Бегите, как от бешеной собаки!
      Мы побежали по темным, перепутанным улицам. Я ничего не понимал, но неслись мы во весь опор. К счастью, это длилось недолго. Карета приостановилась у развилки, сэр Уолтер вышел, вышел и его враг. Они обменялись несколькими словами, видимо, продвигаясь к примирению или к поединку; во всяком случае, так казалось от нас, ярдов за десять. Потом пожали друг другу руки, и один пошел налево, другой - направо.
      Бэзил вскинул руки; он вообще делал странные жесты.
      - Бегите за этим мерзавцем! - крикнул он. - Поймаем его!
      Мы добежали до развилки, и я крикнул:
      - Стойте! Вы не туда свернули!
      Бэзил бежал вперед.
      - Да стойте вы! - вопил я. - Уимпола мы упустили, это Чолмли! Вы что, глухой? Не туда!
      - Нет, - задыхаясь, сказал он, - именно туда.
      - Поглядите! - не унимался я. - Разве это Уимпол?
      Это старик... Что вы делаете? Что мне делать?
      - Бежать, - отвечал Грант.
      Вскоре мы увидели вблизи толстую спину баронета, и белые бакенбарды сверкнули в свете фонаря. Разум мой уже не работал. Я сдался.
      - Чарли, - хрипло сказал Бэзил, - можете вы на четыре минуты поверить в меня?
      - Могу, - едва выговорил я.
      - Тогда помогите мне поймать его и держать. Раз... два... три!
      Мы прыгнули на сэра Уолтера и положили его на тротуар.
      Он отважно бился, но мы его держали. Я ничего не понимал.
      Бился он прекрасно, брыкался, и нам пришлось его связать; тут он закричал, и мы заткнули ему рот. Потом оттащили в какой-то дворик. Как уже сказано, не понимал я ничего.
      - Простите, - донесся из тьмы голос Гранта, - я назначил тут свидание.
      - Свидание? - тупо переспросил я.
      - Да, - отвечал он, спокойно глядя на апоплексического аристократа. С очень милым человеком. С Джаспером Драммондом, вы его сегодня видели. Конечно, он не может прийти, пока не кончится ужин.
      Не знаю, сколько часов простояли мы в темноте. К концу я твердо знал: случилось то же самое, что тогда, в суде. Бэзил сошел с ума. Иначе я не мог объяснить, почему толстый старый баронет лежит у наших ног, как полено.
      В конце концов появился молодой человек во фраке, и я увидел при вспышке газа бледное лицо и рыжие усы.
      - Мистер Грант, - сказал Джаспер Драммонд, - это невероятно! Вы правы. Герцоги, герцогини, издатели пришли послушать Уимпола, но он весь ужин промолчал. Ни разу не сострил, вообще не произнес ни слова. Что это значит?
      Грант показал на почтенного старика.
      - Вот что, - ответил он.
      Драммонд отскочил от толстого страдальца, как от мыши.
      - Что? - пролепетал он. - Что такое?..
      Бэзил быстро наклонился и вынул бумажку из кармана сэра Уолтера, хотя тот, до сих пор лежавший тихо, попытался ее удержать.
      Джаспер Драммонд взял листок бумаги и с удивлением его прочитал. То был какой-то катехизис, во всяком случае - вопросы и ответы. Бумажка порвалась, пока мы дрались, но все же мы разобрали:
      "И. Сохранить терпение.
      У. Сдать музей.
      И. С кем говорите...
      У. Изучаю аудиторию."
      - Что это такое? - воскликнул Драммонд, гневно отшвыривая записку.
      - Что это? - переспросил Грант, и голос его стал напевным. - Новое ремесло, удивительный промысел, может быть, не совсем нравственный, но великий, как пиратство.
      - Ремесло! - растерянно повторил Драммонд. - Промысел, вы говорите?
      - Да, и новый, - радостно подтвердил Грант. - Какая жалость, что он безнравственный!
      - Да что это, Господи?! - крикнул секретарь, и оба мы с ним выругались.
      - Вам кажется, - спокойно сказал Грант, - что старый толстый джентльмен, лежащий перед нами, богат и глуп.
      Это неверно. Как и мы, он беден и умен. К тому же он не толст, и фамилия его - не Чолмли. Он - обманщик, но обманывает он по-новому и очень занимательно. Его нанимают, чтобы он давал повод к остротам. По предварительному плану (который вы видите на бумажке) он говорит глупость, приготовленную для себя, а клиент отвечает остротой, приготовленной для него. Словом, он дает над собой потешаться за определенную плату.
      - А этот Уимпол... - гневно начал Драммонд.
      - Этот Уимпол, - улыбнулся Грант, - не будет вам больше соперником. Да, кое-что у него есть - изящество, седина... Но остроумие - здесь, у нашего друга.
      - Ему место в тюрьме! - вскричал Драммонд.
      - Ну что вы! - возразил Бэзил. - Место ему - в Клубе удивительных промыслов.
      СТРАШНЫЙ СМЫСЛ ОДНОГО ВИЗИТА
      Мятеж материи против человека (а он, по-моему, существует) стал в наши дни очень странным. С нами сражаются не большие, а маленькие вещи; и, прибавлю к этому, побеждают. Давно истлели кости последнего мамонта, бури не пожирают кораблей, и горы с огненными сердцами не обращают в ад наши города. Но мы втянуты в изнурительную, непрестанную борьбу с микробами и запонками. Вот и я вел отважную и неравную борьбу, пытаясь всунуть запонку в воротничок, когда услышал стук в дверь.
      Сперва я подумал, что это Бэзил Грант. Мы собирались в гости (для чего я и одевался), и он мог зайти за мной, хотя мы об этом не договаривались. Шли мы на небольшой званый обед к очень милой, но своеобразной женщине, с которой Бэзил давно поддерживал дружбу. Она просила нас захватить с собой третьего гостя, капитана Фрэзера, известного путешественника и знатока обезьян породы шимпанзе.
      Бэзил знал хозяйку давно, я никогда не видел, и потому он, тонко чувствующий оттенки и правила человеческих отношений, зашел за мной, чтобы мне легче было сломать лед.
      Теория эта, как все мои теории, была законченной, но неверной.
      На карточке нового гостя стояла надпись: "Преп. Эллис Шортер", а ниже, карандашом, было приписано наспех: "Очень прошу, уделите минуту, дело срочное и важное!"
      Запонку я уже одолел, доказав тем самым превосходство образа Божия над слепой материей (истина немаловажная), так что, накинув жилет и фрак, выбежал в гостиную. Гость поднялся, трепыхаясь, словно тюлень, - не подыщу другого сравнения. Трепыхался плед на правой руке; трепыхались жалобные черные перчатки; трепыхалось все, даже веки, когда он вставал. То был безбровый и седовласый священнослужитель, из самых неуклюжих.
      - Простите, - сказал он. - Простите, пожалуйста. Мне так неловко... Я... Я могу оправдаться лишь тем... что дело очень важное. Вы уж меня простите.
      Я сказал, что прощаю, и подождал ответа.
      - Это все так страшно... такой ужас... раньше я жил очень тихо.
      Я места себе не находил, боясь, что опоздаю к обеду. Но в его непритворном отчаянии было что-то трогательное - в конце концов, ему хуже, чем мне. И я мягко сказал:
      - Пожалуйста, пожалуйста!
      Однако он был поистине вежлив, хоть и стар.
      - Простите, - растерянно сказал он, заметив мое беспокойство, нехорошо, что я... мне посоветовал майор Браун...
      - Майор Браун! - воскликнул я; это было любопытно.
      - Да, - ответил преподобный Шортер, лихорадочно трепыхаясь, - он сказал, что вы помогли ему в трудном деле, а уж мое - труднее некуда! Ах, Господи, речь идет о жизни и смерти!
      Я вскочил, совсем растерянный.
      - Это длинный рассказ, мистер Шортер? - спросил я. - Понимаете, я спешу на званый обед.
      Поднялся и он, трепеща с головы до ног, но, видимо, из последних сил сохраняя достоинство возраста и сана.
      - Я не вправе, мистер Суинберн... да, не вправе, - сказал он. - Если вы спешите на обед, вы, конечно, должны... да, непременно должны. Только, когда вы вернетесь, человек уже умрет.
      И он уселся, трясясь, как желе.
      Что перед этим какой-то обед? Можно ли, думал я, сидеть с неглупой вдовой и знатоком обезьян? Нет, нельзя.
      Надо узнать, что грозит славному лепечущему викарию.
      - Не угодно ли сигару? - спросил я.
      - Нет, благодарю, - сказал он в неописуемом смятении, словно отказываться от сигар нехорошо и неприлично.
      - Может быть, вина? - предложил я.
      - Нет, спасибо... благодарю... не сейчас... - залопотал он с той неестественной пылкостью, с какой непьющие люди заверяют, что в другое время глушили бы ром до утра. - Нет, нет, спасибо.
      - Что же мне вам предложить? - спросил я, искренне сочувствуя вежливому старому ослу. - Может быть, чаю?
      Я увидел, что он боролся с собой - и победил. Когда появился чай, он выпил его одним глотком, как пьяница пьет бренди, откинулся на спинку кресла и проговорил:
      - Я столько перенес, мистер Суинберн!.. Я не привык к таким вещам... Видите ли, я - викарий Чентси, это Эссекс, - пояснил он с неописуемой важностью, - и просто не знал, что такое бывает.
      - Что именно? - спросил я.
      Он выпрямился с истинным достоинством.
      - Меня, викария, - сказал он, - никогда не одевали в женское платье и не заставляли играть роль старухи в страшном злодеянии. Возможно, я видел мало. Возможно, мой опыт скуден. Но такого со мной не случалось.
      - Никогда не слышал, - сказал я, - что это входит в обязанности викария. Но я плохо разбираюсь в церковных делах. Простите, не ошибся ли я? Кем вас одели?
      - Старухой, - торжественно ответил он. - Пожилой леди.
      Я подумал про себя, что это не так уж трудно, но положение его было трагическим, а не комическим, и я почтительно спросил:
      - Не расскажете, как это все произошло?
      - Начну с начала, - сказал викарий, - и постараюсь говорить поточнее. Сегодня утром, в семнадцать минут двенадцатого, я вышел из дому, чтобы встретиться с некоторыми людьми и кое-кого посетить. Сперва я зашел к мистеру Джервису, казначею нашего Общества Христианских Увеселений, нам надо было потолковать о притязаниях Парлера, нашего садовника, который хочет утрамбовать теннисную площадку. Потом я посетил миссис Арнст, одну из самых ревностных прихожанок, она давно лежит больная.
      Она написала несколько небольших, но весьма благочестивых книжек и сборник стихов, который, если память мне не изменяет, называется "Шиповник".
      Говорил он с какой-то пылкой дотошностью, как ни удивительно сочетание этих качеств. По-видимому, он смутно помнил, что сыщики в детективных рассказах требуют упоминать буквально все.
      - Потом, - продолжал он с той же невыносимой скрупулезностью, - я проследовал к мистеру Карру (разумеется, речь идет не о Джеймсе Карре, а о Роберте), который временно помогает нашему органисту, чтобы потолковать о мальчике из хора, поскольку того обвиняют - не знаю, справедливо ли, - в том, что он проделал дырки в органных трубах. После этого я отправился к мисс Брэтт на собрание нашего благотворительного общества. Обычно дамы-благотворительницы собираются у меня дома, но, поскольку жена моя не совсем здорова, мисс Брэтт, чрезвычайно деятельная, хотя и недавняя наша прихожанка, любезно предложила собраться у нее. Обществом этим руководит моя жена, и, кроме мисс Брэтт, повторю - весьма деятельной, я никого там не знаю. Однако я обещал зайти и, скажу снова, зашел.
      Когда я явился туда, там были всего четыре незамужние дамы, не считая мисс Брэтт, и все они усердно занимались шитьем. Без сомнения, очень трудно запомнить и воссоздать все подробности их беседы, которая, при всей своей достойной ревностности, не слишком привлекла мое внимание, хотя касалась, если я не ошибся, носков. Однако помню как сейчас, что одна из незамужних дам, худощавая особа с шалью на плечах, по всей вероятности - зябкая, одна из дам, которую мне представили как мисс Джеймс, заметила, что погода переменчива. Мисс Брэтт предложила мне чаю, и я согласился, не припомню - в каких выражениях. Хозяйка этого дома невысока, но весьма дородна. Мое внимание привлекла и некая мисс Маубри, миниатюрная, чрезвычайно любезная, с серебряными волосами, ярким румянцем и высоким голосом. Она была самой заметной из собравшихся дам, а мнения ее о фартуках, хотя и высказанные со всем почтением ко мне, отличались твердостью и своеобразием. Остальные гости, при всей пристойности своих черных одежд, выглядели (как сказали бы вы, светские люди) не вполне изящно.
      Поговорив минут десять, я поднялся - и тут услышал... нет, я не в силах это описать... это... это... я не в силах!..
      - Что же вы услышали? - нетерпеливо спросил я.
      - Я услышал, - торжественно сказал викарий, - как мисс Маубри, седая дама, обратилась к мисс Джеймс, даме зябкой, с поразительными словами, которые я запомнил, а при малейшей возможности записал. Вот, здесь... - Он пошарил в кармане, вытащив оттуда записные книжки, какие-то бумажки и программки сельских концертов. - Мисс Маубри обратилась к мисс Джеймс со следующими словами:
      "А ну, давай, Билл".
      Сообщив это, он с минуту торжественно глядел на меня, словно убедился, что здесь он не ошибся. Потом продолжал, повернув к огню лысую голову:
      - Я удивился. Я ни в малейшей мере не понимал этих слов. Прежде всего, мне показалось странным, что дама, хотя бы и незамужняя, именует другую "Билл". Быть может, я мало видел. Быть может, пожилые девицы ведут себя не совсем обычно в своем замкнутом кругу. Но я удивился; я мог бы поклясться (если вы не истолкуете ложно мои слова), что фраза "А ну, давай, Билл" ни в коей мере не отличалась той изысканностью тона, которая, как я уже заметил, была присуща мисс Маубри. В сущности говоря, такой тон не вяжется с упомянутой фразой.
      Итак, я удивился. Но я был просто поражен, когда, уже взяв зонтик и шляпу, увидел, что у самой двери стоит худощавая дама, загораживая выход. Она по-прежнему вязала, и я подумал, что все это - девическая причуда, связанная с тем, что я решил уйти.
      Я вежливо сказал: "Простите, мисс Джеймс, что потревожу, но я вынужден удалиться. Мне..." - И тут я умолк, ибо ее ответ, при всей своей быстроте и деловитости, вполне оправдывал мое изумление. Ответ я тоже записал. Поскольку я не знаю, что он значит, сообщу, как он звучал.
      Мисс Джеймс, - викарий вгляделся в свой листок, - произнесла: "Пшел, рыло" - и прибавила нечто вроде: "А то как врежу" или, возможно, "вмажу", а наша почтенная хозяйка, мисс Брэтт, стоявшая у камина, произнесла: "Сунь его в мешок, Сэм, чтоб не орал. Будешь копаться, тебе и врежут".
      Голова моя пошла кругом. Неужто и впрямь, думал я, незамужние дамы объединяются в какие-то тайные, мятежные сообщества? Словно в тумане, я вспоминал времена, когда занимался античной словесностью (и я отдал дань науке, что поделаешь!), и мне приходили на память таинства Bona Dea {"Добрая богиня" (лат.) - одна из богинь-матерей в римской мифологии. Культ ее был тайным, мужчины в священнодействиях не участвовали}, странные содружества женщин. Припомнил я и шабаш ведьм. В своем непростительном легкомыслии я пытался восстановить строку о нимфах Дианы, когда мисс Маубри схватила меня сзади, и я понял, что это - не женская хватка.
      Мисс Брэтт - или тот, кого я знал под этим именем, - держала, нет, держал большой револьвер и ухмылялся.
      Мисс Джеймс по-прежнему стояла у двери, но поза ее была такой поразительной, такой неуместной, что всякий бы изумился. Она держала руки в карманах и била пятками; собственно, это был он. То есть он был... нет, она была не столько женщиной, сколько мужчиной.
      Бедный викарий совсем уж растрепыхался, путаясь в мужском и женском роде; трепыхался и плед.
      - Что до мисс Маубри, - продолжал он еще взволнованнее, - она... он держал меня железной рукой. Ее рука... то есть его рука... обвилась вокруг моей шеи, и крикнуть я не мог. Мисс Брэтт, вернее, мистер Брэтт, словом, этот мужчина направил на меня револьвер. Другие две дамы... то есть двое мужчин, рылись в каком-то мешке. Я понял все: преступники переоделись женщинами, чтобы меня похитить. Меня, викария Чентси! Зачем? Чтобы я перешел к нонконформистам? Негодяй, стоявший у двери, беспечно проговорил: "Эй, Гарри! Просвети-ка старого дурака".
      "А, чтоб его, - сказал мисс Брэтт, то есть человек с револьвером. Так пойдет".
      "Послушай меня, - сказал человек у дверей, которого называли Билл. Лучше пускай разберется, умнее будет".
      "И верно, - хрипло заметил тот, кто меня держал (раньше он, то есть мисс Маубри говорила иначе). - Давай эту рожу, Гарри".
      Человек с револьвером пересек комнату, подошел к женщинам с мешком, то есть мужчинам, и что-то у них попросил, а потом принес мне. Увидев, что это такое, я удивился, как еще не удивлялся в этот ужасный день.
      То был мой портрет. Конечно, у таких мерзавцев не должно быть моей фотографии, но этому бы я удивился относительно; здесь же - удивился, так сказать, абсолютно.
      Сходство просто поражало, но главное - я несомненно и явственно позировал для портрета. Сидел я, подпершись, на фоне декорации, изображавшей лес. Словом, это был не случайный снимок. Но я не фотографировался в таком виде, этого никогда не было.
      Пока я глядел на фотографию, мне все больше казалось, что она основательно отретуширована, да и стекло скрывало подробности. Лицо было несомненно мое, глаза, нос, рот, голова, рука, даже поза. Однако я в такой позе перед фотографом не сидел.
      "Чудеса, а? - с неуместной живостью сказал человек, прежде грозивший мне револьвером. - Ну, сейчас предстанешь перед своим Боженькой!" Он вытащил стекло, и я увидал, что белый воротничок и седые бакенбарды написаны белой тушью. Внизу под стеклом оказался портрет старой дамы в скромном черном платье, сидевшей на фоне леса, подпершись рукой, - старой дамы, как две капли воды похожей на меня. Не хватало только бакенбард и воротничка.
      "Здорово, - сказал человек, которого называли Гарри, вставляя обратно стекло. - Один к одному. И тебе хорошо, папаша, и ей хорошо, а лучше всего нам. Знаешь полковника Хаукера, ну, который тут жил недавно?"
      Я кивнул.
      "Так, - сказал этот Гарри, указывая на портрет. - А это его мамаша. Кто обнимет, пожалеет? Мама дорогая. Вот она", - пояснил он, махнув рукой в сторону портрета, изображавшего даму, похожую на меня.
      "Ладно, не тяни! - заметил человек, стоявший у двери. - Эй, ты, преподобный! Мы тебя не обидим. Хочешь - денег дадим, целый соверен. А платье тебе пойдет".
      "Плохо объясняешь, Билл, - вмешался тот, кто меня держал. - Мистер Шортер, дело вот в чем. Нам надо повидать сегодня этого Хаукера. Может, он нас расцелует, выставит шипучку. Может, и нет. Может, он вообще умрет к нашему уходу. Опять же - может, и нет. Главное, нам его надо повидать. Сами знаете, он никого не пускает, только мы еще знаем, почему. А мамашу пустит. Какое совпадение! Повезло нам, да. Вот вы и есть эта мамаша".
      "Как я ее увидел, - медленно произнес Билл, указывая на портрет, - так и сказал - старый Шортер. Да, прямо так и сказал".
      "Что вы затеяли, безумные?" - вскричал я.
      "Сейчас, почтенный, сейчас, - произнес человек с револьвером. - Вот наденьте это". - И он указал на высокую шляпку, а также на ворох женских одежд, лежавший в углу".
      Не стану останавливаться на деталях. Выбора у меня не было. Мне не одолеть пять человек, не говоря уж о револьвере. Через пять минут, мистер Суинберн, я, викарий из Чентси, был одет старухой, чьей-то матерью, и меня вытащили на улицу, чтобы творить зло.
      Уже наступил вечер, зимой темнеет быстро. По темной дороге, продуваемой ветром, мы пошли к одинокому дому полковника. Ни по этому, ни по другому пути никогда не двигалось подобное шествие. Любой увидел бы шесть небогатых, но почтенных женщин в черных платьях и старомодных, но безупречных шляпках; но это были пять злодеев и один викарий.
      Попытаюсь рассказать коротко то, что длилось долго.
      Разум мой вращался, словно мельница, когда я шел и думал, как бы мне сбежать. Мы были далеко от домов, и если бы я закричал, меня бы убили, закололи или задушили, а потом бросили в болото. Обратиться к прохожим я тоже не мог, слишком все это дико и безумно. Прежде чем я убедил бы почтальона или разносчика в таких немыслимых происшествиях, спутники мои давно бы ушли и увели меня, объяснив, что их приятельница лишилась рассудка или слишком выпила.
      Последняя мысль, при всей своей непристойности, показалась мне истинным откровением. Неужели дошло до того, что викарий Чентси должен притвориться пьяным? Да, должен.
      Сколько мог, я шел вместе с ними быстрым, но все-таки женским шагом, сохраняя мнимое спокойствие, пока наконец не увидел полисмена под уличным фонарем. Мы приближались к нему тихо и пристойно, но когда мы его достигли, я метнулся к полицейскому и закричал: "Ура! Ура!
      Ура! Правь, Британия! Эй, вы! Гоп-ла-ла! Бу-бу". Для викария все это не совсем обычно.
      Констебль посветил фонариком на меня, то есть - на непотребную старуху, в которую я обратился. "Ну, что это вы, мэм?" - начал он.
      "Заткнись, а то укокошу, - прохрипел мне в ухо Сэм. - Шкуру сдеру".
      Страшно слышать подобные слова от престарелой девицы. Я выл и кричал, не унимаясь. Я распевал комические куплеты, которые, к моему глубокому сожалению, исполняют у нас на концертах молодые люди. Я качался, словно падающая кегля. Констебль тем временем обратился к негодяям: "Если не можете унять вашу приятельницу, я ее заберу. Она напилась и буйствует".
      Я удвоил усилия. Мне не приходилось поступать так прежде, но я поистине превзошел себя. Слова, которых я не знал, потоком лились с моих уст.
      "Еще не так заорешь, - шептал мне Билл. - Повоешь, когда пятки подпалим".
      Охваченный ужасом, я выкликал страшные песни веселья. Ни в одном самом диком кошмаре не увидишь такой мерзости, как эти глаза, глядевшие из-под капоров, эти пристойные дамы с лицами дьяволов. По-видимому, и в преисподней нет таких зрелищ.
      Невыносимо терзаясь, я подумал было, что благопристойность наших одежд успокоит констебля. И впрямь он колебался, если можно применить это слово к столь солидному и почтенному созданию. Тогда я ринулся вперед, боднул его в грудь и воскликнул (если память мне не изменяет): "А, чтоб тебя, вот это да!" Именно в эти мгновенья я с особенной ясностью помнил, что я - викарий из Чентси в Эссексе.
      Отчаянный поступок все спас. Полицейский крепко схватил меня за шиворот.
      "Пойдете со мной", - начал он, но Билл прервал его, бесподобно подражая нежному женскому голосу: "Ах, пожалуйста, констебль, не беспокойтесь! Мы отведем домой нашу бедную приятельницу. Она выпила лишнего, но она женщина порядочная, разве что со странностями".
      "Она боднула меня в живот", - отвечал полицейский.
      "Странности даровитой натуры", - серьезно вымолвил Сэм.
      "Прошу вас, - снова вмешался Билл в обличье мисс Джеймс, - разрешите отвести ее домой! За ней надо присмотреть".
      "Вот я и присмотрю", - сказал служитель порядка.
      "Нет, нет! - заторопился Билл. - Тут нужны друзья. У нас есть для нее особое лекарство".
      "Да, - подхватила мисс Маубри, - только оно и поможет. Редкостное средство!"
      "А я и так здорова. Кучи-кучи-ку!" - заметил к своему вящему позору викарий Чентси.
      "Вот что, сударыни, - сказал констебль, - не нравятся мне такие странности. Поет, понимаете, бодается! Да и вы мне что-то не нравитесь. Видел я таких, приличных. Кто вы, а?"
      "У нас нет с собой визитных карточек, - достойно отвечала мисс Маубри, - но мы не понимаем, почему нас оскорбляет человек, который должен оберегать нас. Конечно, вы вправе воспользоваться слабостью нашей бедной приятельницы. Но если вы полагаете, что вправе грубить нам, вы заблуждаетесь, констебль".
      Справедливость и достоинство этих слов сразили констебля на мгновение, и недруги мои обратили ко мне страшные, адские лица. Когда полицейский повернул к ним фонарик, они обменялись быстрым взглядом, сообщая друг другу, словно телеграфом, что необходимо отступить.
      Я же медленно опустился на мостовую, изо всех сил напрягая разум. Пока негодяи здесь, нельзя отходить от взятой роли, ибо констебль, услышав связную речь, предположит, что я пришел в себя, и отдаст меня на попечение приятельниц. Теперь же, в таком виде, я легко проведу его, если захочу.
      Но, признаюсь, я не так уж этого хотел. Многое бывает в нашей жизни, и порой, на узком пути долга, священнослужитель англиканской церкви вынужден притвориться подвыпившей леди, но бывает это нечасто, и не всякий в это поверит. А вдруг разнесется слух, что я притворился пьяным? Вдруг кому-нибудь покажется, что я и не притворялся?
      Кое-как поднявшись с помощью констебля, я медленно прошел ярдов сто. Констебль явственно думал, что я слишком пьян и слаб, чтобы тихо убежать, и держал меня не очень крепко. Мы миновали один перекресток, другой, третий он буквально волочил мое обмякшее тело, - а на четвертом перекрестке я вырвался и понесся вниз по улице, словно бешеный вепрь. Провожатый не был к тому готов, не был и легок, царила тьма. Я бежал, бежал, бежал и минут через пять понял, что спасся. Через полчаса я был уже в поле, под благословенными звездами. Там я сорвал мерзкую шаль, гнусную шляпку и закопал их в чистой земле.
      Завершив повествование, мой почтенный гость откинулся на спинку кресла. И манера его, и сами события все больше обращали меня к нему. Да, он старый, не очень умный, очень нудный человек - но и простая душа, и несомненный джентльмен, проявивший чутье и мужество в час беды. Историю свою он рассказал чересчур дотошно, зато с немалым реализмом.
      - А сейчас... - начал я.
      - Сейчас, - перебил меня викарий, наклоняясь вперед с какой-то подобострастной прытью, - сейчас надо подумать о бедном мистере Хаукере. Не знаю, что они замышляли и что могут, но опасность несомненно есть. В полицию я не пойду по вполне понятным причинам. Кроме всего прочего, мне не поверят. Что же делать?
      Я вынул часы и увидел, что уже половина первого.
      - Лучше всего, - сказал я, - пойти к Бэзилу Гранту.
      Мы с ним собирались на званый обед. Наверное, он уже дома. Простите, вы не против того, чтобы мы кликнули кеб?
      - Нет, нет, пожалуйста, - отвечал он, вежливо выбираясь из кресла и пытаясь сложить свой нелепый плед.
      Кеб привез нас в Лэмбет, в тот мрачный улей бедных квартир, где обитал Грант, а крутая деревянная лестница привела нас в его мансарду. Когда я вошел, меня поразил контраст между убогой обстановкой и сверканьем белоснежной манишки, мягкой роскошью меха. Бэзил пил вино. Я был прав, он только что вернулся.
      К преподобному Эллису Шортеру он отнесся с той простотой и тем почтением, с какими относился к каждому.
      Когда тот закончил краткий вариант своей истории, он сказал:
      - Вы знаете капитана Фрэзера?
      Несказанно удивившись этому нелепому вопросу, я зорко взглянул на друга, а значит - не глядел на викария, только слышал, что он как-то нервно ответил:
      - Нет.
      Однако Бэзил нашел что-то забавное и в этом ответе, и во всем поведении престарелого священнослужителя, ибо пристально смотрел на него большими голубыми глазами.
      - Вы уверены, мистер Шортер, - не сдался он, - что не знакомы с капитаном?
      - Да, - отвечал викарий, и я, к моему удивлению, заметил, что говорил он робко, если не растерянно.
      Бэзил вскочил.
      - Ну, что же, все ясно! - воскликнул он. - Дорогой мой, вы еще и не начали действовать. Первым надо повидать капитана Фрэзера.
      - Когда? - выговорил викарий.
      - Сейчас, - ответил Бэзил, вдевая руку в рукав мехового пальто.
      Викарий поднялся, трясясь, как желе.
      - Нет, право, зачем же? - лепетал он.
      Бэзил вынул руку из рукава и снова бросил пальто на ручку кресла.
      - Вот как? - выразительно спросил он. - Вы считаете, что это не нужно? Тогда, мой преподобный друг, я бы хотел увидеть вас без этих бакенбард.
      Я поднялся, ибо наконец пришла великая беда. Как ни возбуждало, как ни радовало постоянное общение с Бэзилом, я всегда ощущал, что его блистательный разум - на краю и может сорваться. Он видел то, чего не увидишь, охраняя себя от безумия, а я ждал, как ждут смерти друга, когда у того - больное сердце. Это могло случиться где угодно и когда угодно - в поле, где он любуется закатом, в кебе, где он курит сигару. Это случилось теперь. В тот самый миг, когда Бэзил Грант должен был изречь слова, которые спасут человека, он утратил разум.
      - Бакенбарды! - вскричал он, сверкнув глазами. - И лысину, пожалуйста.
      Викарий, естественно, попятился. Я встал между ними.
      - Присядьте, Бэзил! - взмолился я. - Вы немного возбуждены. Допейте вино.
      - Бакенбарды, - твердо возразил он. - Дайте их мне.
      Он кинулся к викарию, викарий кинулся к двери, но не успел. Тихая комната превратилась не то в пантомиму, не то в пандемониум. Летали кресла, гремели столы, падали ширмы, в осколки разлеталась посуда, а Бэзил Грант гонялся за преподобным Шортером.
      Как ни странно, викарий Чентси, в Эссексе, вел себя совсем не так, как подобает его сану и возрасту. Его прыжки и удары удивили бы, если бы он был юнцом, сейчас же наводили на мысль о фарсе или о сказке. Они бы удивили; но сам он совсем не удивлялся. Он даже веселился, как и Бэзил. Придется сказать невероятную правду: оба они смеялись.
      Наконец, загнанный в угол, Шортер проговорил:
      - Ладно, мистер Грант, ничего вы мне не сделаете. Все законно. Да и вреда никому нет. Это же условность. Сложное у нас общество!
      - Я вас и не виню, - спокойно сказал Бэзил. - Я просто хочу, чтобы вы мне отдали бакенбарды. И лысину. Они ваши или Фрэзера?
      - Мои, мои! - весело ответил Шортер.
      - Что это все значит? - взорвался я. - Как лысина мистера Шортера может принадлежать капитану? При чем он тут вообще? Вы с ним обедали, Бэзил?
      - Нет, - отвечал Грант. - Я никуда не ходил.
      - Не ходили к миссис Торнтон? - удивился я. - Почему же?
      - Понимаете, - странно улыбаясь, отвечал мой друг, - меня задержал посетитель. Он там, в спальне.
      - В спальне? - повторил я, но уже не удивился бы, если бы тот сидел в подвале или в кармане.
      Грант подошел к двери, распахнул ее, вошел в комнату и вывел оттуда последний кошмар этих часов. Передо мною стоял лысый священнослужитель с седыми бакенбардами.
      - Присаживайтесь, друзья! - воскликнул Грант, сердечно потирая руки. Выпьем вина, отдохнем. Как вы справедливо заметили, дорогой мой, вреда никому нет. Если капитан намекнул бы, он бы сберег кучу денег. Правда, вам бы это меньше понравилось, а?
      Двойники, попивавшие вино с одинаковой улыбкой, от души засмеялись, а один из них беспечно снял бакенбарды.
      - Бэзил, - сказал я, - спасите меня! Что это значит?
      Теперь засмеялся он и ответил:
      - Еще один удивительный промысел. Эти джентльмены (за чье здоровье я сейчас выпью) - профессиональные задерживатели.
      - Не понимаю, - сказал я.
      - Это очень просто, мистер Суинберн, - начал бывший Шортер, и я вздрогнул, услышав, что провинциальный старик говорит бойким голосом молодого лондонца. - Понимаете, клиенты нам платят, и мы кого-нибудь задерживаем под невинным предлогом. Капитан Фрэзер...
      Улыбнулся и Бэзил Грант.
      - Капитан Фрэзер, - пояснил он, - хотел, чтобы мы ему не мешали... Утром он отплывает в Африку, а дама, к которой мы собирались, - его великая любовь. Вот он и хотел побыть с ней, для чего и нанял этих двух джентльменов.
      - Понимаете, - виновато сказал мой викарий, - мне пришлось выдумать что-нибудь такое... эдакое. Умеренность ничего бы не дала.
      - Ну, - сказал я, - ее у вас не было!
      - Спасибо, сэр, - почтительно сказал он. - Буду благодарен, если вы меня кому-нибудь порекомендуете.
      Другой викарий лениво снял лысину, являя гладкие рыжие волосы, и заговорил как-то сонно, может быть - под влиянием прекрасного вина:
      - Просто поразительно, господа, как часто к нам обращаются. Контора полна с утра до вечера. Я уверен, что вы встречались с нашими работниками. Когда старый холостяк рассказывает, как он охотился, а вам не терпится с кем-то поговорить, не сомневайтесь, он - от нас. Когда к вам приходит дама из благотворительного общества, а вы собирались к Робинсонам, она - из наших. Рука Робинсонов, сэр, поверьте опыту.
      - Одного я не понимаю, - сказал я. - Почему вы оба викарии?
      Бывший пастырь эссекского селения слегка нахмурился.
      - Видимо, это ошибка, - отвечал он, - но не наша, мы ни при чем. Капитан Фрэзер не пожалел денег. Он заплатил по высшему тарифу, чтобы все было высшего сорта, а у нас самый высший сорт - именно викарии. Как-никак, они почтенней всех. Мы получаем пять гиней за визит. Нам посчастливилось, фирма довольна нашей работой, и теперь мы - только викарии, никто иной. Раньше мы два года были полковниками, четыре гинеи за визит, разрядом ниже.
      НЕОБЫЧНАЯ СДЕЛКА ЖИЛИЩНОГО АГЕНТА
      Лейтенант Драммонд Кийт принадлежал к тем людям, разговоры которых, словно гроза, разражаются сразу после их ухода. Причин было много. Он носил легкие просторные костюмы, словно в тропиках, да и сам был легок и проворен, а точнее - тонок и изящен как пантера, правда, с черными и беспокойными глазами.
      Денег у него не было, и, подобно многим беднякам, он беспрестанно переезжал. Есть в Лондоне места, где, в самом сердце искусственной цивилизации, люди снова стали кочевниками. Но даже и там нет такого неутомимого бродяги, как элегантный офицер в белых и просторных одеждах.
      Судя по его рассказам, в свое время он перестрелял много дичи - от куропаток до слонов, но злоязычные знакомые полагали, что среди его жертв бывала и луна. Занятная поговорка! Когда о человеке, тайно съехавшем с квартиры, говорят, что он выстрелил в луну, так и видишь ночную охоту во всем ее волшебстве.
      Из дома в дом, из квартала в квартал он перевозил такой багаж: два связанных вместе копья, которыми, по всей вероятности, пользуется какое-то дикое племя; зеленый зонтик; большой растрепанный том "Записок Пиквикского клуба"; большое ружье; большую бутыль нечестивого восточного вина. Все это переезжало на каждую новую квартиру, хотя бы на сутки, и не в ящике, а в неприкрытом виде, едва перевязанное бечевкой, к радости поэтичных уличных мальчишек.
      Забыл сказать, что он переносил и старую саблю тех времен, когда служил в полку. И тут вставал еще один вопрос: при всей своей подвижности и стройности, он был не так уж молод. Волосы уже поседели, хотя пышные итальянские усы оставались черными, а лицо казалось немолодым, несмотря на итальянскую живость. Странно и не очень приятно видеть стареющего человека, который ушел в отставку лейтенантом. Именно это, равно как и непоседливость, внушали подозрение осторожным, почтенным людям.
      Наконец самые его рассказы вызывали восхищение, но не уважение. Дела происходили в сомнительных местах, куда приличный человек не пойдет, - в курильнях опиума, в игорных притонах, так и казалось, что ты слышишь запах воровской кухни или каннибальских пиршеств. Словом, такие рассказы позорят рассказчика независимо от того, поверили ему или нет. Если Кийт сочинил все это то он лжец; если не сочинил - по меньшей мере авантюрист. Он только что вышел из комнаты, где были мы с Бэзилом и брат Бэзила Руперт, занимавшийся сыском. Конечно, мы сразу заговорили о нем. Руперт Грант был молод и умен, но молодость и ум, сплетаясь, нередко порождают какой-то странный скептицизм. Сыщик-любитель видел повсюду сомнительное и преступное, он этим питался, этим жил. Меня часто раздражала его мальчишеская недоверчивость, но сейчас, должен признаться, я согласился с ним и удивился, почему Бэзил спорит. Человек я простой, проглотить могу многое, но автобиографию лейтенанта Кийта я проглотить не мог.
      - Вы же не верите, Бэзил, - сказал я, - что он тайно бежал в экспедицию Нансена или был безумным муллой.
      - У него один недостаток, - задумчиво произнес Бэзил, - или одно достоинство, как хотите. Он говорит правду слишком точно, слишком буквально.
      Он чересчур правдив. - Если тебя потянуло на парадоксы, - недовольно бросил Руперт. - будь поостроумней. Скажи, что он не выезжал из родового поместья.
      - Нет, он все время переезжает, - бесстрастно ответил Бэзил, - и в самые странные места. Но это не мешает правдивости. Вы никак не поймете, что буквальный, точный рассказ звучит очень странно. Такое не рассказывают ради славы, это слишком нелепо.
      - Я вижу, - ехидно заметил брат, - ты переходишь к избитым истинам.
      По-твоему, правда удивительней вымысла?
      - Конечно, - согласился Бэзил. - Вымысел - плод нашего разума, он ему соразмерен.
      - Ну, правда твоего лейтенанта удивительней всего, - сказал Руперт. Неужели ты веришь в этот бред про акулу и камеру?
      - Я верю Кийту, - ответил Бэзил. - Он честный человек.
      - Надо бы спросить его бесчисленных хозяек, - не без цинизма возразил Руперт.
      - Мне кажется, - мягко вмешался я, - он не так уж безупречен. Ею образ жизни... - прежде, чем я докончил фразу, дверь распахнулась, и на пороге появился Драммонд Кийт в белой панаме.
      - Вот что, Грант, - сказал он, стряхивая о косяк пепел сигареты, - я без денег до апреля. Вы не одолжите мне сто фунтов?
      Мы с Рупертом молча переглянулись. Бэзил, сидевший у стола, неспешно повернулся на вращающемся стуле и взял перо.
      - Выписать? - спросил он, открывая чековую книжку.
      - Все-таки, - начал Руперт как-то слишком громко, - поскольку лейтенант Кийт решился высказать такую просьбу при мне, члене семьи...
      - Вот, прошу, - сказал Руперт, бросая чек беспечному офицеру. - Вы спешите?
      - Да, - отрывисто ответил тот. - Я должен повидаться с... э... моим агентом.
      Руперт ехидно смотрел на Кийта, словно вот-вот спросит: "Со скупщиком краденого?", но он спросил:
      - Агента? Какого же именно, лейтенант?
      Кийт недружелюбно глянул на него и отвечал без особой любезности:
      - Жилищного.
      - Вот как, жилищного? - мрачно спросил Руперт. - Не пойти ли с вами и мне?
      Бэзил затрясся от беззвучного смеха. Лейтенант Кийт замялся и нахмурился.
      - Простите, - переспросил он, - что вы сказали?
      Проходя все фазы жестокой иронии, Руперт ответил:
      - Я говорю, что хотел бы пойти с вами к жилищному агенту. Вы не возражаете, если пойдем мы все?
      Гость буйно взмахнул тростью.
      - Прошу! - воскликнул он. - Ради Бога! И в спальню. И под кровать. И в мусорный ящик. Прошу, прошу, прошу.
      И выскочил из комнаты так быстро, что у нас перехватило дыхание.
      Неспокойные синие глаза Руперта Гранта озарились сыщицким пылом. Он догнал Кийта и заговорил именно с той фальшивой развязностью, с какой переодетый полисмен должен говорить с переодетым преступником. Подозрениям его способствовала особая нервность спутника. Мы с Бэзилом шли за ними, зная без слов, что оба мы это заметили.
      Лейтенант Драммонд Кийт вел нас через очень странные, сомнительные места. По мере того, как улицы становились извилистей и теснее, дома ниже, канавы - неприятней, Бэзил все больше хмурился с каким-то угрюмым любопытством, а Руперт (вид сзади) победно ликовал. Пройдя четыре или пять серых улочек бесприютного квартала, мы остановились; таинственный лейтенант еще раз оглянулся в мрачном отчаянии. Над ставнями и дверью, слишком обшарпанными даже для самой жалкой лавчонки, висела вывеска: "П. Монморенси, жилищный агент".
      - Вот его контора, - язвительно сказал Кийт. - Подождете минутку или ваша поразительная заботливость велит вам выслушать нашу беседу?
      Руперт побледнел, его трясло. Ни за что на свете он бы не выпустил добычу.
      - Если позволите, - сказал он, сжимая за спиной руки, - Я имею некоторое право...
      - Идемте, идемте, - вскричал лейтенант, безнадежно и дико махнув рукой.
      И ринулся в контору. Мы пошли за ним.
      П. Монморенси, жилищный агент, одинокий и пожилой, сидел за голой бурой конторкой. Голова у него была как яйцо, рот - как у лягушки, бородка - в виде сероватой бахромы, а нос - красноватый и ровный. Носил он потертый сюртук и какой-то пасторский галстук, завязанный совсем не по-пасторски.
      Словом, он так же мало походил на агента по продаже недвижимости, как на разносчика реклам или на шотландского горца.
      Простояли мы секунд сорок, но странный старый человечек на нас не смотрел. Правда, и мы на него не смотрели, при всей его странности. Мы, как и он, смотрели на хорька, ползавшего по конторке.
      Молчание нарушил Руперт. Сладким и стальным голосом, который приберегался для самых важных случаев, а репетировался в спальне, он произнес:
      - Мистер Монморенси, надеюсь?
      Человечек вздрогнул, удивленно и кротко поглядел на нас, взял хорька за шкирку и сунул в карман. После чего виновато выговорил:
      - Простите?
      - Вы жилищный агент? - осведомился Руперт.
      К великой его радости, человечек вопросительно взглянул на Кийта.
      - Вы агент или нет? - заорал Руперт так, словно спрашивал: "Вы громила?"
      - Да... о, да!.. - ответил тот с нервной, почти кокетливой улыбкой. Именно жилищный агент! Да, да.
      - Так вот, - с ехидной мягкостью сказал Руперт, - лейтенант Кийт хочет с вами потолковать. Мы пришли сюда по его просьбе.
      Лейтенант, мрачно молчавший, заговорил:
      - Я пришел, мистер Монморенси, по поводу моего дома.
      - Да, да, - откликнулся жилищный агент, барабаня по конторке, - все готово, сэр. Я все выполнил... это... ну...
      - Хорошо, - оборвал его Кийт, словно выстрелил из ружья. - Не беспокойтесь. Сделали все - и прекрасно.
      И он резко повернулся к дверям.
      Мистер Монморенси, немыслимо жалобный, что-то забормотал, потом решился:
      - Извините, мистер Кийт... я спрошу... я не совсем уверен. Отопительные приборы там есть... но зимой... на такой высоте...
      - Нельзя много ждать? - оборвал его лейтенант. - Ну, конечно, я и не буду. Все в порядке, мой дорогой. Вы не беспокойтесь, - и он взялся за ручку.
      - Мне кажется, - с сатанинской вкрадчивостью произнес Руперт, - мистер Монморенси хочет еще что-то сказать.
      - Я про птиц, - в отчаянии воскликнул агент. - Что с ними делать?
      - Простите? - в полном недоумении выговорил Руперт.
      - Как насчет птиц? - повторил Монморенси.
      Бэзил, стоявший до сей поры спокойно или, точнее, тупо, как Наполеон, внезапно поднял львиную голову.
      - Прежде, чем вы уйдете, лейтенант, - спросил он, - скажите, что будет с птицами?
      - Я о них позабочусь, - ответил Кийт. - Они не пострадают.
      - Спасибо, спасибо! - вскричал в полном восторге загнанный агент. - Не сердитесь, пожалуйста. Вы знаете, как я люблю животных. Я такой же дикий, как они. Спасибо, сэр. Но вот еще одно...
      Лейтенант очень странно засмеялся и повернулся к нам. Смысл его смеха был примерно такой: "Ну что ж, хотите все испортить - пожалуйста. Но если бы вы знали, что вы портите!"
      - Еще одно, - тихо повторил мистер Монморенси. - Конечно, если вы не хотите, чтобы к вам ходили гости, надо его покрасить зеленым, но...
      - Красьте! - заорал Кийт. - Зеленым, и только зеленым. И прежде, чем мы опомнились, вылетел на улицу. Руперт Грант собрался не сразу, но заговорил раньше, чем затихло эхо хлопнувшей двери.
      - Ваш клиент взволнован, - сказал он. - Что с ним? Ему плохо?
      - Нет, что вы! - смутился Монморенси. - Дело у нас непростое. Дом, знаете ли...
      - Зеленый, - невозмутимо сказал Руперт. - Видимо, это очень важно.
      Разрешите осведомиться, мистер Монморенси, часто это бывает? Просят вас клиенты покрасить дом только в голубой или в розовый цвет? Или, допустим, в зеленый?
      - Понимаете, - дрожащим голосом отвечал агент, - это для того, чтобы он не бросался в глаза.
      Руперт безжалостно улыбнулся.
      - Можете вы сказать мне, - спросил он, - где не бросается в глаза зеленое?
      Жилищный агент порылся в кармане, медленно вынул двух ящериц, пустил их по конторке и ответил:
      - Нет, не могу.
      - Вы не можете объяснить, в чем дело?
      - Вот именно. - Жилищный агент медленно встал. - Не могу. Простите, сэр, я деловой человек. Так вам нужен дом?
      Он взглянул на Руперта голубыми глазами, и тот смутился, и взял себя в руки.
      - Простите, - благоразумно ответил он. - Ваши реплики так хороши, что я едва не упустил нашего друга. Еще раз простите мою дерзость.
      - Что вы, что вы! - проговорил жилищный агент, не спеша вынимая южноамериканского паука из жилетного кармана и пуская его на конторку сбоку.
      - Что вы, сэр! Заходите к нам, окажите честь.
      Руперт Грант в ярости поспешил прочь, чтобы изловить лейтенанта, но тот исчез. Скучная улица, освещенная одними звездами была пуста.
      - Ну, что ты теперь скажешь? - крикнул он брату. Брат не ответил.
      Молча пошли мы по улице, Руперт - в ярости, я - в удивлении, Бэзил просто скучая. Мы проходили улицы, одну за другой, огибали углы, пересекали площади - и не встретили никого, кроме пьяниц по двое, по трое.
      На одной улочке их стало пятеро, потом - шестеро, а там - и небольшая толпа. Она была сравнительно спокойна; но всякий, знающий дух неистребимого народа, знает и то, что сравнительное (а не полное) спокойствие обочины говорит об истинной буре внутри. Вскоре мы убедились, что в сердцевине этой толпы что-то произошло. Пробившись туда с изобретательностью, ведомой только лондонцам, мы увидели, в чем дело. На мостовой лежал человек. Рядом стоял лейтенант Кийт в каких-то лохмотьях, глаза его сверкали, на костяшках пальцев была кровь. Хуже того - на камнях лежал или очень длинный кинжал, или короткая шпага, вынутая из трости. Однако на ней крови не было.
      Полиция во всем своем тяжком всемогуществе тоже пробилась в центр, и Руперт кинулся к ней, не в силах удержать своей великой тайны.
      - Вот он, констебль! - крикнул он, указывая на лейтенанта. - Вот кто убил.
      - Никто никого не убивал, сэр, - с автоматической вежливостью ответил страж порядка. - Бедняга ранен. Я запишу фамилию и адреса свидетелей и буду за ними приглядывать.
      - Приглядывайте лучше за ним! - воскликнул бедный Руперт, имея в виду лейтенанта.
      - Хорошо, сэр, - бесстрастно ответил полицейский и пошел собирать адреса. Когда он их собрал, уже стемнело, и многие разошлись. Но Руперт Грант остался.
      - Констебль, - сказал он, - у меня есть важные причины задать вам один вопрос. Дал ли вам адрес человек, который уронил трость со шпагой?
      - Дал, сэр, - ответил, подумав, полицейский, - да, он его дал.
      - Я Руперт Грант, - не без гордости сказал Руперт. - Я не раз помогал полиции в важных делах. Не дадите ли вы адрес мне?
      Констебль на него посмотрел.
      - Хорошо, - опять сказал он. - Адрес такой: Вязы, Бакстонский луг, неподалеку от Перли, графство Серрей.
      - Спасибо, - кивнул Руперт и побежал сквозь мглу, как только мог быстрее, повторяя про себя адрес.
      Обычно Руперт Грант вставал поздно, как лорд, и поздно завтракал; ему как-то удавалось сохранять положение балованного младшего брата. Однако наутро мы с Бэзилом застали его на ногах.
      - Ну вот, - резко произнес он прежде, чем мы сели к столу, - что ты теперь думаешь о Кийте?
      - Думаю? - переспросил Бэзил. - Да ничего.
      - Очень рад, - сказал Руперт, с недолжным пылом намазав маслом тостик.
      - Я знал, что ты со мной согласишься. Этот лейтенант - отпетый лжец и мерзавец.
      - Постой, - монотонно и весомо проговорил Бэзил. - Ты меня не понял. Я хотел сказать именно то, что и сказал: я не думаю о нем, он не занимает моих мыслей. А ты вот думаешь, и слишком много, иначе ты бы не счел его мерзавцем. На мой взгляд, он был великолепен.
      - Иногда мне кажется, - сообщил Руперт, с излишним гневно разбивая яйцо, - что ты изрекаешь парадоксы ради искусства. Что ты говоришь? Перед нами - весьма подозрительная личность, бродяга, авантюрист, не скрывающий причастности к черным и кровавым событиям. Мы идем за ним на какое-то свидание и видим, как они с этим агентом запинаются и лгут. В тот же вечер он встревает в страшную драку, причем только он вооружен. Если это великолепно, я не разбираюсь в великолепии.
      Бэзил остался невозмутимым.
      - Да, - сказал он, - его добродетели не совсем обычны. Он очень любит риск и перемены. Твои же выводы случайны. Он не хотел говорить о деле при нас. А кто захочет? У него в трости шпага. Что ж, не у него одного. Он вынул ее во время уличной драки. Вполне понятно. Ничего подозрительного здесь нет.
      Ничего не подтверждает...
      Тут раздался стук в дверь.
      - Простите, сэр, - сказала встревоженная хозяйка, - к вам полицейский.
      - Пускай войдет, - сказал Бэзил; мы молчали.
      Тяжеловесный, приятный с виду констебль заговорил уже в дверях.
      - Вчера, на Коппер-стрит, во время драки, - почтительно произнес он, кто-то из вас, господа, посоветовал мне приглядывать за одним человеком.
      Руперт медленно приподнялся, глаза его сверкали, как бриллианты, но констебль спокойно продолжал, глядя в бумажку:
      - Он не старый, но седой. Костюм светлый, очень хороший, но рваный, порвали в драке. Назвался Драммондом Кийтом.
      - Занятно, - сказал Бэзил. - Я как раз собирался очистить его от подозрений. Так что с ним такое?
      - Понимаете, сэр, - отвечал констебль, - все адреса правильные, а он дал фальшивый. Такого места нет. Руперт едва не опрокинул стол вместе с завтраком.
      - Вот оно! - крикнул он. - Знамение небес.
      - Странно, - нахмурился Бэзил. - Зачем ему давать фальшивый адрес, когда он ни в чем не...
      - О, кретин! - завопил Руперт. - О, ранний христианин! Ни удивляюсь, что ты уже не служишь в суде. По-твоему, все вроде тебя, такие же хорошие.
      Неужели еще не понял? Сомнительные знакомства, подозрительные рассказы, странные беседы, глухие улицы, спрятанный кинжал, полумертвый человек и, наконец, фальшивый адрес. Великолепно, ничего не скажешь!
      - Это очень странно, - повторил Бэзил, шагая по комнате. - Вы уверены, констебль, здесь нет ошибки? Адрес записан правильно, а там никого не нашли?
      - Все очень просто, сэр, - отвечал полицейский. - Место известное, в пригороде, наши люди съездили туда, когда вы еще спали. Только дома нет. Там вообще нет домов. Хоть это и под самым Лондоном, там только луг, штук пять деревьев, а людей нет и в помине. Нет, сэр, он нас обманул. Умный человек, хитрый, теперь таких мало. Никто не знает, вдруг там есть дома, а их нету.
      Слушая эту разумную речь, Бэзил мрачнел. Едва ли впервые я видел, что он загнан в угол, и, честно говоря, удивлялся детскому упрямству, с которым он защищает сомнительного лейтенанта. Наконец он сказал:
      - Кстати, какой это адрес?
      Констебль отыскал нужную бумажку, но Руперт его опередил. Небрежно опираясь о подоконник, как и следует спокойно торжествующему сыщику, он заговорил резко и вкрадчиво.
      - Что ж, я скажу тебе, Бэзил, - произнес он, лениво ощипывая какой-то цветок. - Я догадался его записать. Констебль поправит меня, если ошибусь. - И, нежно глядя ввысь, отчеканил: - Вязы, Бакстонский луг, неподалеку от Перли, графство Серрей.
      - Правильно, сэр, - сказал полицейский, смеясь и складывая листочки.
      Мы помолчали. Голубые глаза Бэзила мгновение-другое глядели в пустоту.
      Потом он откинул голову, и так резко, что я испугался, не плохо ли ему. Но прежде, чем я шевельнулся, губы его разверзлись (не подберу другого слова) и дикий, неудержимый, оглушительный хохот сотряс комнату.
      Хозяин наш словно заболел смехом; а мы в те минуты заболели страхом.
      - Простите, - сказал безумец, вставая наконец на ноги. - Не сердитесь, пожалуйста! Это невежливо, да и нелепо, что там - бессмысленно, ведь мы спешим. Поезда туда ходят плохо.
      - Туда? - повторил я. - Куда это?
      - Ах ты, забыл! - огорчился Бэзил. - Какой-то луг... Есть у кого-нибудь расписание?
      - Ты что, хочешь ехать по этому адресу? - вскричал растерянный Руперт.
      - Не может быть!
      - А что? - спросил Бэзил.
      - Зачем тебе это нужно? - спросил его брат, вцепляясь в цветок на окне.
      - Как зачем? - удивился Бэзил. - Чтобы найти нашего друга. Ты не хочешь его найти?
      Руперт безжалостно обломил веточку и швырнул ее на пол.
      - Ну уж там ты его не найдешь! - воскликнул он. - Где угодно, только не там.
      Мы с констеблем поневоле засмеялись, а Руперт, наделенный фамильным красноречием, ободрился и продолжал спокойнее:
      - Быть может, он в Бекингемском дворце; быть может, он на куполе Святого Павла; быть может, он в тюрьме (это скорее всего), в моем подвале, в твоем буфете, где угодно, только не там, где ты собираешься его искать!
      - Да, собираюсь, - спокойно сказал Бэзил, надевая пальто. Я думал, и ты со мной пойдешь. А не хочешь, располагайся тут пока я туда съезжу.
      Человек гонится за тем, что от него ускользает; и мы вскочили с места, когда Бэзил взял трость и шляпу.
      - Постой! - крикнул Руперт. - Да там ничего нет, только луг и деревья.
      Он дал этот адрес нарочно. Неужели ты туда едешь?
      - Еду, еду, - отвечал Бэзил, на ходу вынимая часы. - Жалко что мы упустили поезд. Что ж, это к лучшему, мы его могли не застать. А вот поезд придет примерно к шести. На нем и отправимся, тогда уж мы точно поймаем твоего Кийта.
      - Поймаем! - воскликнул вконец разозлившийся Руперт. Где же ты думаешь его поймать?
      - Все не запомню толком, - посетовал Бэзил, застегав, пальто. Вязы... ну как там дальше? Да, Бакстонский луг. Значит, на этом лугу.
      - Такого места нет, - повторил Руперт, но пошел за братом! Пошел и я, сам не знаю, почему. Мы всегда за ним шли; удивительнее всего, что особенно мы его слушались, когда он делал что-то нелепое. Если бы он сказал: "Надо найти священную свинью о десяти хвостах", мы пошли бы за ним на край света.
      Быть может, это мистическое чувство окрасилось в тот раз темными, словно туча, цветами нашего странствия. Когда мы шли от станции, сумерки сменялись полутьмой. Лондонские пригороды чаще всего будничны и уютны, но если уж они пустынны, они безотрадней йоркширских болот или шотландских гор, путник падает в тишину, словно в царство злых эльфов. Так и кажется, что ты - на обочине мироздания, о которой забыл Бог.
      Место само по себе было бессмысленным и неприютным, но свойства эти стократ увеличивала бессмысленность нашего странствия. Все было нелепо, нескладно, ненужно - и редкие клочья унылой травы, и совсем уж редкие деревья, и мы, трое людей под началом безумца, который ищет отсутствующего человека в несуществующем месте. Мертвенно-лиловый закат глядел на нас, болезненно улыбаясь перед смертью.
      Бэзил шагал впереди, подняв воротник, вглядываясь в сумерки, словно какой-то гротескный Наполеон. Сгущалась мгла, стояла тишина, мы шли против ветра, по лугу, когда наш вожатый повернулся, и я разглядел на его лице широкую улыбку победителя.
      - Ну, вот! - воскликнул он, вынимая руки из карманов. - Пришли. - И он хлопнул в ладоши, не снимая перчаток.
      Ветер горестно выл над неприютным лугом; два вяза нависли над нами бесформенными тучами. До самого горизонта здесь не было никого, даже зверя, а посреди пустыни стоял Бэзил Грант, потирая руки, словно гостеприимный кабатчик в дверях своего кабачка.
      - Хорошо вернуться к цивилизации! - весело сказал он. - Вот говорят, что в ней нет поэзии. Не верьте, это - заблуждение цивилизованных людей.
      Подождите, пока вы и впрямь затеряетесь в природе, среди бесовских лесов и жестоких цветов. Тогда вы и поймете, что нет звезды, подобной звезде очага; нет реки, подобной реке вина, доброго красного вина, которое вы, мистер Руперт Грант, будете через две-три минуты поглощать без всякой меры.
      Ветер в деревьях затих, мы тревожно переглянулись. Бэзил радостно продолжал:
      - Вот увидите, у себя дома наш хозяин куда проще. Я как-то был у него в Ярмуте, там он жил в такой хижине, и в Лондоне, в порту, он жил на складе.
      Он славный человек, а самое лучшее в нем - то, о чем я говорил.
      - О чем вы говорите сейчас? - спросил я, не видя смысла в этих словах.
      - Что в нем самое лучшее?
      - Правдивость, - отвечал Бэзил. - Скрупулезная, буквальная правдивость.
      - Ну, знаешь! - вскричал Руперт, притопывая то ли от злости, то ли от холода, словно кебмен. - Что-то сейчас он не очень скрупулезен. Да и ты, надо сказать. Какого черта ты затащил нас в эту дыру.
      - Он слишком правдив, - продолжал Бэзил, - слишком строг и точен. Надо бы подбавить намеков, неясностей, вполне законной романтики. Однако пора идти. Мы опоздаем к ужину.
      Руперт страшно побледнел и прошептал мне на ухо:
      - Неужели галлюцинации? Неужели ему мерещится дом?
      - Да, наверное, - сказал я и громко, весело, здраво прибавил, обращаясь к Бэзилу: - Ну, ну, что это вы! Куда вы нас зовете? Голос мой показался мне таким же странным, как ветер.
      - Сюда, наверх! - Бэзил прыгнул и стал карабкаться по серой колонне ствола. - Лезьте, лезьте! - кричал он из тьмы весело, словно школьник. - А то опоздаем.
      Огромные вязы стояли совсем рядом, зазор был меньше ярда, а то и меньше фута, словно деревья эти - сиамские близнецы растительного царства. И сучья, и выемки стволов образовали ступеньки, какую-то природную лестницу.
      Так и не знаю, почему мы послушались. Быть может, тайна тьмы и бесприютности умножила мистику первенства, которым наделен Бэзил. Великанья лестница над нами вела куда-то, видимо, к звездам, и ликующий голос звал нас на небо.
      На полпути меня лизнул и отрезвил холодный ночной воздух. Гипноз безумца рассеялся; и я увидел, как на чертеже или на карте, современных людей в пальто, которые лезут на дерево где-то в болотах, тогда как проходимец, которого они ищут, смеется над ними в каком-нибудь низкопробном ресторане. Да и как ему и смеяться? Но подумать жутко, что бы он делал, как хохотал, если бы нас увидел! От этой мысли я чуть не свалился с дерева.
      - Суинберн, - раздался вверху голос Руперта, - что же мы делаем?
      Давайте спустимся вниз. - И я понял по самому звуку, что и он проснулся.
      - Нельзя бросить Бэзила, - сказал я. - Схватите-ка его ногу!
      - Он слишком высоко, - ответил Руперт, - почти на вершине. Ищет этого лейтенанта в вороньих гнездах.
      Мы и сами были высоко, там, где могучие стволы уже дрожали и качались от ветра. Я взглянул вниз и увидел, что почти прямые линии чуть-чуть сближаются. Раньше я видел, как деревья сближаются в вышине; сейчас они сближались внизу, у земли, и я ощутил что затерян в космосе, словно падающая звезда.
      - Неужели его не остановить? - крикнул я.
      - Что поделаешь! - ответил мой собрат по лазанью. - Пусть доберется до вершины. Когда он увидит, что там только ветер и листья, он может отрезветь.
      Слышите, он разговаривает сам с собой.
      - Может быть, с нами? - предположил я.
      - Нет, - сказал Руперт, - он бы кричал. Раньше он с собой не говорил.
      Боюсь, ему очень плохо. Это же первый признак безумия.
      - Да, - горько согласился я и вслушался. Голос Бэзила действительно звучал над нами, но в нем уже не было ликования. Друг наш говорил спокойно, хотя иногда и смеялся среди листьев и звезд.
      Вдруг Руперт яростно вскрикнул:
      - О, Господи!
      - Вы ударились? - всполошился я.
      - Нет, - отвечал он. - Прислушайтесь. Бэзил беседует не с собой.
      - Значит, с нами, - сказал я.
      - Нет, - снова сказал Руперт, - и не с нами.
      Отягощенные листвой ветви рванулись, заглушая звуки, и потом я снова услышал разумный, спокойный голос, вернее - два голоса. Тут Бэзил крикнул вниз:
      - Идите, идите! Он здесь.
      А через секунду мы услышали:
      - Очень рад вас видеть. Прошу!
      Среди ветвей, словно осиное гнездо, висел какой-то яйцевидный предмет.
      В нем была дырка, а из дырки на нас глядел бледный и усатый лейтенант, сверкая южной улыбкой.
      Потеряв и чувства, и голос, мы как-то влезли в странную дверь и очутились в ярко освещенной, очень маленькой комнатке с массой подушек, множеством книг у овальной стены, круглым столом и круглой скамьей. За столом сидели три человека: Бэзил, такой непринужденный, словно живет тут с детства; лейтенант Кийт, очень радостный, но далеко не столь спокойный и величественный; и, наконец, жилищный агент, назвавшийся Монморенси. У стены стояли ружье и зеленый зонтик, сабля и шпоры висели рядком, на полочке мы увидели запечатанную бутыль, на столе - шампанское и бокалы.
      Вечерний ветер ревел внизу, как океан у маяка, и комнатка слегка покачивалась, словно каюта в тихих водах.
      Бокалы наполнили, а мы все не могли прийти в себя. Тогда заговорил Бэзил:
      - Кажется, Руперт, ты еще не совсем уверен. Видишь, как правдив наш хозяин, а мы его обижали.
      - Я не все понимаю, - признался, моргая на свету, Руперт. - Лейтенант Кийт сказал, что его адрес... Лейтенант Кийт широко и приветливо улыбнулся.
      - Бобби спросил, где я живу, - пояснит он, - я и ответил совершенно точно, что живу на вязах, недалеко от Перли. Тут Бакстонский луг. Мистер Монморенси - жилищный агент, его специальность - дома на деревьях. У него почти нет клиентов, люди как-то не хотят, чтобы этих домов стало слишком много. А вот для таких, как я, это самое подходящее жилище.
      - Вы агент по домам на деревьях? - живо осведомился Руперт, исцеленный романтикой реальности.
      Мистер Монморенси, вконец смутившись, сунул руку в один из карманов и нервно извлек оттуда змею, которая поползла по скатерти.
      - Д-да, сэр, - отвечал он. - П-понимаете, родители хотели, чтобы я занялся недвижимостью, а я люблю естественную историю. Они умерли, надо чтить их волю... Вот я и решил, что такие дома... это... это... компромисс между ботаникой и жилищным делом.
      Руперт рассмеялся.
      - Есть у вас клиенты? - спросил он.
      - Н-не совсем, - ответил мистер Монморенси, бросая робкий взгляд на единственного заказчика. - Зато они из самого высшего общества.
      - Дорогие друзья, - сказал Бэзил, пыхтя сигарой, - помните о двух вещах. Первое: когда вы размышляете о нормальном человеке, знайте, что вероятнее всего - самое простое. Когда вы размышляете о человеке безумном, как наш хозяин, вероятнее всего - самое невероятное. Второе: если изложить факты очень точно, они непременно кажутся дикими. Представьте, что лейтенант купил кирпичный домик в Клепеме без единого деревца и написал на калитке:
      "Вязы". Удивитесь вы? Ничуть, вы поверите, ибо это - явная, беззастенчивая ложь.
      - Пейте вино, джентльмены, - весело сказал Кийт, - а то этот ветер перевернет бокалы.
      Висячий дом почти совсем не качался, и все же, радуясь вину, мы ощущали, что огромная крона мечется в небесах, словно головка чертополоха.
      НЕОБЪЯСНИМОЕ ПОВЕДЕНИЕ ПРОФЕССОРА ЧЭДДА
      Кроме меня у Бэзила Гранта не так уж много друзей, но вовсе не из-за того, что он малообщителен, напротив, он сама общительность и может завязать беседу с первым встречным, да и не просто завязать, но проявить при этом самый неподдельный интерес и озабоченность делами нового знакомца. Он движется по жизни, вернее, созерцает жизнь, словно с империала омнибуса или с перрона железнодорожной станции. Конечно, большинство всех этих первых встречных, как тени, расплываются во тьме, но кое-кто из них порою успевает ухватиться за него - если так можно выразиться, и подружиться навсегда. И все-таки, подобранные наудачу, они напоминают то ли паданцы, сорвавшиеся с ветки в непогоду, то ли разрозненные образцы какого-то товара, то ли мешки, свалившиеся ненароком с мчащегося поезда, или, пожалуй, фанты, которые срезают ножницами с нитки, завязав глаза. Один из них, по виду вылитый жокей, был, кажется, хирургом-ветеринаром, другой, белобородый, кроткий человек неясных убеждений, был священником, юный уланский капитан напоминал всех остальных уланских капитанов, а малорослый фулемский дантист, могу сказать это с уверенностью, был в точности таким, как прочие его собратья, проживающие в Фулеме.
      Из их числа был и майор Браун, невысокий, очень сдержанный, щеголеватый человек, с которым Бэзил свел знакомство в гардеробе отеля, где они не сошлись во мнении о том, кому из них принадлежала шляпа, и это расхождение во взглядах едва не довело майора до истерики - мужской истерики, замешанной на эгоизме старого холостяка и педантизме старой девы. Домой они уехали в одном кебе и с этого дня дважды в неделю обедали вместе. Я и сам так подружился с Бэзилом. Еще в ту пору, когда он был судьей, мы как-то оказались рядом на галерее клуба либералов и, перебросившись двумя-тремя словами о погоде, не менее получаса проговорили о политике и Боге; известно, что о самом главном мужчины говорят обычно с посторонними.
      Ведь в постороннем лучше виден образ Божий, не замутненный сходством с вашим дядюшкой или сомнением в уместности отпущенных усов.
      Профессор Чэдд был самым ярким человеком в этом разношерстном обществе. Среди этнографов - а это целый мир, необычайно интересный, но крайне удаленный от места обитания прочих смертных, - он слыл одним из двух крупнейших, а может статься, и крупнейшим специалистом по языкам диких племен. Своим соседям в Блумсбери он был известен как лысый бородатый человек в очках и с выражением терпения на лице, какое свойственно загадочным сектантам, давно утратившим способность гневаться. С охапкой книг и скромным, но заслуженным зонтом он каждый день курсировал между Британским музеем и несколькими чайными наилучшей репутации. Без книг и зонтика его никто не видел, и, как острили более ветреные завсегдатаи зала персидских рукописей, он их не выпускал из рук, даже укладываясь спать в своем кирпичном домике на Шепердс-Буш, где жил с тремя родными сестрами, особами несокрушимой добродетели и столь же устрашающей наружности; и жил довольно счастливо, как все ученые педанты, хотя нельзя сказать, чтоб очень весело или разнообразно.
      Веселье посещало его дом в те поздние вечерние часы, когда туда являлся Бэзил Грант и втягивал хозяина в стремительный водоворот беседы.
      Порой на Бэзила, которому немного оставалось до шестидесяти, накатывала буйная мальчишеская веселость, и, Бог весть почему, это всегда случалось с ним в гостях у скучноватого и погруженного в свою науку Чэдда. В тот вечер, когда с профессором случилось это странное несчастье, Бэзил, помнится, превзошел самого себя - я часто бывал третьим за их трапезами. Как люди его склада и общественного круга - а это круг ученых, принадлежащих к семьям среднего сословия, - профессор Чэдд был радикалом в серьезном, в старом духе. Грант тоже был из радикалов, но из другой, довольно частой категории настроенных критически и постоянно нападающих на собственную партию людей. У
      Чэдда вышла новая журнальная статья - "Интересы зулусов и новая граница в Маконго", где, описав с большой научной точностью обычаи племени т'чака, он резко выступал против вторжения в жизнь зулусов англичан и немцев, разрушающих местные обычаи. Перед профессором лежал журнал, в стеклах его очков играл свет лампы, и, глядя на Бэзила Гранта, который мерил комнату упругими шагами и говорил таким высоким, возбужденным голосом, что все вокруг ходило ходуном, он хмурился, но удивленно, а не гневно.
      - Я не возражаю против ваших выводов, почтенный Чэдд, я возражаю против вас, - говорил Грант. - Вы, безусловно, вправе защищать зулусов, но с той лишь оговоркой, что вы им не сочувствуете. Вам, несомненно, лучше всех известно, в сыром или в вареном виде они употребляют помидоры и заклинают ли богов, желая высморкаться, но понимаю я их лучше вашего, хотя мне ничего не стоит перепутать ассегай и аллигатора. Вы больше знаете, зато я больше чувствую в себе зулуса. Не пойму, как это выходит, но всех веселых, добрых варваров, какие только есть на белом свете, всегда и всюду защищают люди, на них нимало не похожие. К чему бы это? Вы проницательны, хотите им добра и много знаете, но вы нимало не дикарь. Не льстите себе, Чэдд. Взгляните на себя в зеркало или спросите у своих сестер. Спросите, наконец, хранителя Британского музея. А еще лучше полюбуйтесь на свой зонт, - и он взял в руки это унылое, но все еще почтенное орудие. Всмотритесь-ка в него получше. Если не ошибаюсь, вы с ним не расставались добрых десять лет, да что там десять! Должно быть, вы и восьмимесячным младенцем держали его в колыбели, но вам ни разу не хотелось с громоподобным кличем метнуть его подальше, как копье. Вот так... - И он метнул его над лысой головой профессора. Со свистом рассекая воздух, чуть не задев качнувшуюся вазу,, зонт врезался в уложенные стопкой и рухнувшие на пол книги.
      Профессор Чэдд на шелохнулся, так и сидел с нахмуренным челом, подставив лицо лампе.
      - Ваша мыслительная деятельность, - заговорил он наконец, - порою протекает слишком бурно. Да и словам, в которые вы облекаете ее, недостает системы. Я не усматриваю здесь противоречия, - он говорил невыносимо медленно, казалось, что проходят годы, пока он выговаривает слово до конца, - когда оцениваю право аборигенов задерживаться на той фазе эволюции, какая представляется им близкой и благоприятной. Иначе говоря, я не усматриваю ни малейшего противоречия между означенным признанием их прав и точкой зрения, что свойственное им развитие, если судить о нем в ряду других космических процессов, стоит на более низкой - относительно, конечно, - ступени эволюции.
      У Чэдда шевелились только губы, да стекла его очков переливались, как опаловые луны. Грант, глядя на него, покатывался со смеху.
      - Противоречия тут нет, сын алого копья, - ответил он, - но есть огромное несходство темпераментов. Я, например, как бы меня за это ни громили, нимало не уверен, что те же самые зулусы находятся на более низкой стадии развития. По-моему, бояться населенного чертями мрака вовсе не глупость и невежество, а философский взгляд на вещи. Справедливо ли считать неразумным того, кто чувствует таинственность и ужас бытия? Скорее, это мы не развиты, дражайший Чэдд, - мы не боимся темноты, в которой обитают черти.
      С благоговейной бережностью истого библиофила профессор Чэдд разрезал костяным ножом журнальную страницу.
      - Согласен, это здравая гипотеза, и состоит она, если я правильно вас понял, в том, что европейская цивилизация не выше, а, может статься, даже ниже культурного развития зулусов и других племен. Я вынужден признать, что данное суждение скорей всего является исходным и потому не допускает доказательств и опровержений, равно как, скажем, главный тезис пессимизма или как главный тезис соллипсизма о нематериальности мира. Но не хочу вводить вас в заблуждение. Не думайте, что вами высказано нечто большее, чем просто здравое суждение, и значит оно только то, что вы не погрешили против логики, не более.
      Бэзил запустил в него книгой и закурил сигару.
      - Вы ничего не поняли, - сказал он. - Спасибо хоть курить не запрещаете. Как это вы не боретесь с таким ужасным, варварским обычаем, уму непостижимо! Признаюсь, сам я закурил тогда же, когда стал зулусом, лет эдак десяти от роду. А утверждаю я лишь то, что вы, конечно, лучше знаете зулусов как ученый, но я их понимаю лучше, ибо я сам дикарь. Рассмотрим, например, вашу теорию происхождения языка. Вы говорите, что его истоки лежат в придуманной отдельной особью секретном языке, но, как вы ни обезоруживаете меня фактами, как ни подавляете эрудицией, меня это не убеждает. Не убеждает потому, что я интуитивно чувствую: так в жизни не бывает. Если вы спросите, откуда у меня такая твердая уверенность, я вам скажу, что я зулус; а если спросите - кто есть зулус, я вам отвечу: это существо, забравшееся в семилетнем возрасте на сассекскую яблоню и испугавшееся привидений в зарослях английской живой изгороди.
      - Ваша умственная деятельность... - начал сидевший так же неподвижно Чэдд, но тут его прервали. Резким, мужским движением его сестра толкнула дверь - в подобных семьях мужественность отдана на откуп сестрам - и объявила:
      - Джеймс, к тебе мистер Бингем из Британского музея.
      Смешавшийся философ нетвердым шагом удалился из гостиной; ведь для таких, как он, теория гораздо ближе повседневной жизни, тревожной и таинственной, как призрак.
      - Надеюсь, что моя осведомленность вам не будет неприятна, - промолвил Бэзил Грант, - но говорят, мисс Чэдд, будто Британский музей признал заслуги человека, и впрямь достойного его поддержки. Правда ли, что профессора Чэдда собираются сделать главным хранителем отдела восточных рукописей?
      Довольная и в то же время горькая улыбка озарила суровое лицо старой девы.
      - Кажется, правда. Если он получит это место, нам, его сестрам, это доставит не только радость и почет, к чему мы, женщины, достаточно чувствительны, поверьте, но и большое облегчение, к чему мы еще более чувствительны. Здоровье Джеймса нас давно тревожит, а ведь пока мы так бедны, ему приходится писать в журналы популярные статьи и заниматься репетиторством. И все это помимо его собственных мучительных открытий и теорий, которые ему дороже всякого живого существа - мужчины, женщины или ребенка. Я часто думала, что, если к нам откуда-нибудь не придет спасение вроде такой вот должности, у нас появятся все основания бояться за его рассудок. Впрочем, сейчас все, кажется, уже уладилось.
      - Чудесно, - отозвался Бэзил, хотя лицо у него было озабоченное. - Но все эти бумажные перипетии и долгие переговоры - материя ненадежная, и я советую не слишком полагаться на обещанное, чтобы потом не испытать разочарования. Я знавал очень достойных людей, не менее достойных, чем ваш брат, у которых дело было совсем на мази и все-таки потом срывалось. Но если правда, что...
      - Да, если правда, - гневно прервала его собеседница, - то люди, которые не пробовали жить по-человечески, узнают наконец, что это значит.
      Ее слова еще висели в воздухе, когда вошел по-прежнему растерянный профессор.
      - Ну как, все подтвердилось? - нетерпеливо встретил его Бэзил.
      - Нимало, - помедлив, отозвался Чэдд, - вы допустили три ошибки.
      - Какие три ошибки? - не понял Грант.
      - Вы заявили, что можете постичь сущность зулусов...
      - Да Бог с ними, с зулусами, - расхохотался Грант. - Вы получили должность?
      - Должность хранителя восточных рукописей? - От удивления Чэдд по-детски широко раскрыл глаза. - Да, разумеется. Но самый сильный аргумент пришел мне в голову, пока я шел сюда, и состоит он в том, что вы не только полагаете возможным понять зулусов, не прибегая к фактам, но факты лишь мешают вам постичь истину...
      - Все, вы меня разбили наголову, - Бэзил со смехом повалился в кресло, а сестра профессора поспешила к себе, возможно, для того, чтоб скрыть улыбку, а может быть, с иною целью.
      От Чэддов мы ушли в тот вечер очень поздно, а путь от Шепердс-Буш до Лэмбета и утомителен, и долог, чем я хотел бы оправдать постыдно поздний завтрак, к которому мы с Грантом - я у него остался ночевать - спустились чуть не в полдень. Впрочем, и к этой запоздалой трапезе мы вышли вялые и сонные. Грант был особенно рассеян, казалось, он не видит ворох писем у своей тарелки и, может статься, так бы ни одно не распечатал, если б поверх всей груды не красовалось нечто в самом деле непреложное и победившее своей безотлагательностью даже современную непунктуальность, - поверх всего лежала телеграмма. Он взял ее с тем же отсутствующим видом, с которым ел яйцо и пил чай.
      Читая, он не шевельнулся, не издал ни звука, но я почувствовал, что он вибрирует от напряжения, словно гитара с натянутыми струнами. Хоть он не двигался и ничего не говорил, мне было ясно, что он в одно мгновение очнулся и обрел всю остроту ума, словно в лицо ему плеснули холодной водой. И я не удивился, когда он с мрачным видом прошел к креслу, плюхнулся туда, тотчас, вскочил на ноги и, резко отшвырнув его с дороги, в два шага одолел разделявшее нас пространство.
      - Что вы на это скажете? - Он протянул мне телеграмму, в которой говорилось: "Приезжайте немедленно.
      Психическое состояние Джеймса неблагополучно. Чэдд".
      - Что этой женщине в голову взбрело? - возмутился я. - По мнению сестер, бедный старый профессор был не в своем уме с минуты своего рождения.
      - Вы ошибаетесь, - спокойно возразил мне Грант. - Все рассудительные женщины и впрямь считают всех ученых сумасшедшими, да и вообще все женщины считают всех мужчин безумцами, но в телеграммах это не сообщают, как не сообщают, что Господь всемилостив или что трава зеленая. Это и само собою разумеется, и говорится лишь между своими. Если мисс Чэдд через чужую женщину-телеграфистку передает, что ее брат рехнулся, значит, для нее это вопрос жизни и смерти, и так она и говорит, чтобы заставить нас быстрей приехать.
      - Да уж теперь мы не задержимся, - ответил я, смеясь.
      - О, несомненно, - согласился Грант. - Здесь рядом есть стоянка кебов.
      За все то время, что мы ехали через Вестминстерский мост, Трафальгарскую площадь, по Пикадилли и по Эксбридж-роуд, Бэзил не проронил ни слова и, только подойдя к калитке, вымолвил:
      - Попомните мое слово, друг мой, это одна из самых странных, сложных и запутанных историй, когда-либо происходивших в Лондоне, да и во всем цивилизованном мире.
      - При всем моем доверии и почтении к вам признаюсь, что ничего подобного не ощущаю. Что тут такого уж невероятного и сложного, если похожий на сомнамбулу старый, хворый профессор, всегда существовавший на опасной грани между здоровьем и болезнью, сошел с ума от бурной радости? Что тут непостижимого, если чудак, чья голова напоминает репу и чья душа сложней паучьей паутины, не может приспособиться к смутившей его перемене участи?
      Словом, что удивительного в том, что Джеймс Чэдд лишился разума от сильного волнения?
      - Меня б это не удивило, - мирно кивнул Бэзил, - ничуть не удивило. Не это показалось мне невероятным.
      - А что? - И я нетерпеливо топнул.
      - Невероятно то, что он не помешался от волнения.
      Едва открылась дверь, как угловатая, высокая фигура старшей мисс Чэдд выросла на нашем пути, а две другие сестры загородили узкий коридор и вход в небольшую гостиную, будто стараясь что-то скрыть от наших глаз. Три духа в черном из какой-нибудь туманной пьесы Метерлинка, они, пытаясь скрыть трагедию, происходившую на сцене, вели себя подобно древнегреческому хору.
      - Пожалуйста, присаживайтесь, - резко бросила одна из них, и в этой резкости угадывалась мука, - мне нужно объяснить вам, что случилось.
      Лицо ее было угрюмо, говорила она ровным, лишенным выражения голосом, только зачем-то все поглядывала в окно.
      - Начну по порядку. Сегодня утром, когда я убирала со стола, - сестрам нездоровилось, и к завтраку они не спускались, - брат вышел, как я думала, за книгой, но тотчас возвратился без нее, остановился и стал сосредоточенно глядеть в пустой камин. "Ты что-то потерял, помочь тебе?" - спросила я. Ответа не последовало, но мне это не внове - он часто глубоко задумывается. Я повторила свой вопрос. Порой он так уходит в свои мысли, что нужно тронуть его за плечо, чтобы привлечь внимание. Поэтому я обошла вокруг стола, чтобы стать к нему поближе. Не знаю, как сказать, что я почувствовала, звучит это, наверное, глупо. Мне показалось, что случилось что-то страшное и мне отказывает разум: Джеймс стоял на одной ноге.
      Грант медленно улыбнулся и стал тщательно потирать руки.
      - Стоял на одной ноге? - переспросил я.
      Последовало бесстрастное "да", но по недрогнувшему голосу мисс Чэдд нельзя было предположить, что ей понятна фантастичность сказанного.
      - Он стоял на левой ноге, а правая с оттянутым носком была слегка приподнята. Я спросила, не больно ли ему. Он лишь тряхнул висящей в воздухе ногой, потом задрал ее перпендикулярно левой, как будто для того, чтоб указать на стену, а сам по-прежнему не отводил глаз от камина.
      "Что с тобой стряслось, Джеймс?" - в страхе закричала я.
      В ответ брат трижды вскинул вверх правую ногу, таким же образом взбрыкнул три раза левой и завертелся, как юла.
      "В своем ли ты уме? Почему ты молчишь?" - настаивала я. Тогда он приостановился, стал против меня и, вскинув брови, поглядел таким знакомым взглядом - глаза за стеклами очков казались, как всегда, огромными, секунду или две не шевелился, после чего вместо ответа поспешно оторвал от пола левую ногу и стал описывать круги. Я побежала к двери, позвала Кристину. Не буду вам рассказывать, какие страшные часы мы пережили, как мы все три просили его и молили сказать хотя бы слово - наверное, даже мертвый бы растрогался, но он с таким же каменным лицом только подпрыгивал, приплясывал и вскидывал ногами, которые вертелись, словно на шарнирах или как будто в них вселились бесы. С тех пор он не издал ни звука.
      - Где он сейчас? - Я вскочил, возбужденный рассказом. - Его нельзя оставлять одного.
      - Он не один, с ним доктор Колмен, - ответила спокойно мисс Чэдд. Они сейчас в саду. Доктор считает, что свежий воздух пойдет ему на пользу.
      Мы с Бэзилом бросились к окну, выходившему в сад.
      Садик был маленький, типично пригородный, очень аккуратный. Стоявшие головка к головке цветы на клумбе сливались в правильный узор, как на ковре, но в этот щедрый летний день даже они казались буйными, словно росли на воле, - под жарким небом тропиков, чуть не добавил я. В центре зеленой, до боли правильной в своей округлости лужайки стояли две фигуры. Коротышка с темными бачками, в начищенном до блеска цилиндре - вне всякого сомнения, доктор Колмен - внимательно вглядывался в своего пациента и что-то говорил спокойным, ясным голосом, но тик все время искажал его черты. Наш старый друг слушал его с привычной снисходительностью, и круглые, как у совы, глаза светились за очками, в которых отражалось солнце, совсем как вчера вечером, когда они сияли светом лампы, а громогласный Бэзил вышучивал его приверженность к академической рутине. Профессор выглядел таким же, как вчера, за исключением одной подробности: хот" лицо его хранило прежнюю невозмутимость, ноги безостановочно подергивались, точно у марионетки. На фоне аккуратных цветников и залитого солнцем сада его фигура выглядела очень четко и совершенно неправдоподобно, соединяя в себе голову отшельника и ноги арлекина. Все чудеса должны были бы совершаться ясным днем - ночью в них легче верится, и потому они не так чудесны.
      Появившаяся вторая сестра прошла к окну и удрученно поглядела в сад.
      - Ты не забыла, Аделаида, что в три часа снова придет мистер Бингем из Британского музея?
      - Нет, не забыла. Придется рассказать ему. Я знала, что мы люди невезучие и что хорошее непросто нам дается.
      Грант быстро обернулся.
      - Что вы хотите рассказать?
      - Вы превосходно знаете, что я должна ему сказать.
      Наверное, можно и не называть эту злосчастную болезнь по имени. Не думаете же вы, что человеку, который так выплясывает, доверят быть хранителем восточных рукописей? - И она быстро показала в сад на Чэдда, чье обращенное к врачу лицо сияло в солнечных лучах, а ноги непрестанно мельтешили в воздухе.
      Бэзил поспешно вытащил из жилетного кармана часы.
      - Когда, вы говорите, придет чиновник из Британского музея?
      - В три, - бросила мисс Чэдд.
      - Значит, у меня есть еще целый час, - пробормотал Бэзил и, не вдаваясь в объяснения, перемахнул через подоконник. Но двинулся не напрямик к врачу и пациенту, а осторожно стал к ним приближаться издали, как будто невзначай, прогуливаясь по дорожкам сада. Остановился он за несколько шагов и, вынув мелочь из кармана, вроде решил ее пересчитать, хотя из-под полей своей огромной шляпы - мне это было ясно видно - следил за каждым жестом Чэдда. Вдруг он решительно шагнул к профессору и, взяв его под локоть, сказал своим обычным, громким голосом:
      - Ну как, дружище, вы все еще считаете, будто зулусы уступают нам в развитии?
      Нахмурившийся доктор явно взволновался и пробовал заговорить, но Чэдд, посверкивая лысиной, повернул к Гранту свое спокойное и дружелюбное лицо и стал вместо ответа помахивать неторопливо левой ногой.
      - А доктора вы обратили в свою веру? - все так же бодро обращался к Чэдду Бэзил. Профессор с тем же добрым, вопрошающим лицом лишь шаркнул левой ногой и постучал ею о правую. Но тут решительно вмешался доктор:
      - Пойдемте в дом, профессор. Сад вы мне уже показали. Отличный сад, просто отличный. А сейчас нам нужно в дом, - и, ухватив выделывавшего антраша этнографа за локоть, стал подталкивать его к дому, нашептывая Гранту: - Не нужно волновать его вопросами, это небезопасно. Ему необходимо успокоиться.
      Бэзил ответил холодно, не понижая голоса:
      - Вашим советам, доктор, нужно следовать неукоснительно, что я и собираюсь делать, но думаю, что их нимало не нарушу, если останусь здесь в саду еще на час с моим злосчастным другом. И говорить я буду очень мало, уверяю вас, а то немногое, что все-таки скажу, будет успокоительно, как... как сладкая микстура.
      Доктор задумчиво протер очки.
      - Ему нельзя стоять на солнцепеке, тем более с непокрытой лысиной.
      - Ну, это дело поправимое, - невозмутимо отозвался Бэзил и мигом нахлобучил свой гигантский головной убор на яйцевидный череп Чэдда, Тот даже головы не повернул и продолжал приплясывать, все так же глядя вдаль.
      Доктор водворил очки на место, затем, склонив по-птичьи голову к плечу, сурово созерцал обоих несколько секунд и наконец, отрывисто промолвив "Как угодно", важно зашагал к дому, из окон которого выглядывали три сестры профессора. Словно приросши к месту, не отрывая глаз от совершавшегося на лужайке, они так простояли целый час, и зрелище, представшее их взорам, было безумней самого безумия.
      Бэзил попробовал задать больному несколько вопросов, но, удостоившись в ответ лишь нескольких очередных прыжков и пируэтов, неторопливо вынул из одного кармана красную записную книжку, а из другого - карандаш и стал там быстро что-то помечать. Когда безумец удалился от него прыжками, он устремился следом, догнал и, став неподалеку, снова что-то черкал в книжке. И так они кружили и петляли вокруг ничтожного кусочка дерна, и догонявший все строчил, напоминая человека, погруженного в решение арифметической задачи, а убегавший прыгал и резвился, как ребенок.
      Эта бессмысленная пантомима не прерывалась сорок пять минут, после чего Грант сунул карандаш в карман, обошел помешанного и стал напротив, держа перед собой раскрытую записную книжку. То, что последовало дальше, было невероятней фантастического сна и превзошло все ожидания зрителей, ко многому привыкших в это чудовищное утро. С бесстрастным добродушием профессор долго вглядывался в выросшего перед ним Бэзила, потом, подняв левую ногу, застыл в той позе, которую его сестра описывала первой в серии его коленец и прыжков. И тотчас Бэзил Грант взмахнул в ответ ногой и замер, обратив подошву в сторону профессора, который быстро выпрямил висевшую в воздухе левую ногу и, опустив на землю, согнул другую так, как будто собирался плавать. Тогда Бэзил скрестил ноги и прыжком раскинул их в стороны. Никто из наблюдавших не успел опомниться, как эта пара уже отплясывала нечто вроде джиги или матросского танца, и солнце освещало двух безумцев вместо одного.
      Сраженные своим психозом, они словно оглохли и ослепли и не заметили, что старшая мисс Чэдд в большом волнении идет по саду, с мольбой протягивая руки, и что ее сопровождает посторонний. Профессор Чэдд в эту минуту изогнулся, словно в фигуре падекатра, а Бэзил Грант стоял наизготове, как видно, собираясь сделать "колесо", но тут Аделаида Чэдд произнесла с металлом в голосе: "Мистер Бингем из Британского музея", и оба обратились в статуи.
      Мистер Бингем, худощавый, тщательно одетый человек в безукоризненных перчатках и с седой бородкой клинышком, лишавшей его облик мужественности, держался церемонно, но приятно. В отличие от Чэдда - ученого педанта, презиравшего условности, он был педантом, поклонявшимся условностям. Но в данном случае корректность и приветливость были уместны. Он прочитал невероятно много книг и побывал во множестве салонов, где были в моде разговоры о науке, но не слыхал и не видал, чтоб два седых, почтенных человека, одетых в современные костюмы, вместо послеобеденного отдыха выделывали гимнастические трюки.
      Нимало не смутившись, профессор продолжал свои курбеты, но Грант остановился. В сад снова вышел доктор. Из-под своей блестящей черной шляпы он испытующе поглядывал такими же блестящими и черными глазами то на безумца, то на Гранта.
      - Вы не побудете немного с профессором, доктор Колмен? - обратился к нему Бэзил. - Мне кажется, он в вас сейчас нуждается. Прошу вас, окажите мне любезность, мистер Бингем, уделите несколько минут наедине. Моя фамилия Грант.
      В ответ гонец Британского музея учтиво поклонился, но вид у него был несколько растерянный.
      - Вы не осудите меня, мисс Чэдд, если я сам провожу мистера Бингема в дом? - продолжал Бэзил без тени замешательства и через заднюю дверь быстро ввел опешившего библиотекаря в гостиную. Пододвигая ему стул, он продолжал:
      - Наверное, мисс Чэдд уже сообщила вам печальное известие.
      - Да, я уже знаю, мистер Грант, - сочувственно, но с беспокойством отозвался Бингем, не подымая взгляда от стола. - Я не могу сказать, как я расстроен этим чудовищным несчастьем. И надо же было ему случиться в тот самый час, когда мы окончательно решили предложить вашему прославленному другу должность. Он, разумеется, достоин большего, но все так повернулось, не знаю, право, как получше выразиться. Профессор Чэдд, возможно, сохранит свои поистине бесценные способности, я очень в это верю, но опасаюсь - в самом деле опасаюсь, - что как-то не пристало хранителю отдела восточных рукописей - э-э - кружиться в танце по библиотеке.
      - Хочу к вам обратиться с предложением. - С размаху сев на стул, Бэзил придвинулся к столу.
      - Буду рад вас выслушать. - И служащий Британского музея прокашлялся и тоже сел поближе.
      В установившейся тишине каминные часы успели отсчитать всего какие-то секунды, потребовавшиеся Бэзилу, чтобы прочистить горло, подобрать подходящие слова и вымолвить:
      - Так вот что я хотел сказать. Это не компромисс в точном значении слова, но нечто близкое. Я предлагаю, чтоб правительство через посредничество музея платило Чэдду восемьсот фунтов в год, пока он продолжает танцевать.
      - Восемьсот фунтов в год? - переспросил мистер Бингем и в первый раз за всю их встречу взглянул на собеседника голубыми, кроткими глазами, светившимися изумлением, таким же голубым и кротким, как и взор. - Боюсь, я недопонял. Я не ошибся, вы считаете, будто профессор Чэдд в его нынешнем состоянии должен получить под свое начало отдел восточных рукописей и восемьсот фунтов в год?
      Отрицательно мотнув головой, Грант отрубил:
      - Никоим образом, хоть Чэдд - мой друг и я готов сказать в его поддержку что угодно. Но я не говорил и не хочу сказать, что можно поручить ему сейчас отдел восточных рукописей. Так далеко я не зашел. Я только предлагаю платить ему восемьсот фунтов в год, пока он танцует. Музей, наверное, располагает средствами для поощрения научных изысканий?
      Бингем был совершенно сбит с толку.
      - Я что-то не совсем вас понимаю, - сказал он, озадаченно помаргивая. - Вы бы хотели, чтобы мы назначили пожизненное содержание чуть не в тысячу фунтов в год этому явному маньяку?
      - Нет и еще раз нет, - живо отозвался Бэзил, и в голосе его прозвучала нотка торжества. - Я не сказал "пожизненно", вовсе нет.
      - А что же вы тогда сказали? - осведомился кроткий Бингем, кротко не позволяя себе вырвать прядь-другую собственных волос. - Как долго следует платить ему такую сумму? И если не пожизненно, то до какого времени? До Страшного суда?
      - Зачем же? - засиял улыбкой Бэзил. - Я обозначил срок - только пока он продолжает танцевать. - Удовлетворенный, он откинулся на спинку стула и сунул руки в карманы.
      - Полноте, мистер Грант. Неужто вы и вправду предлагаете, чтобы профессору назначили какое-то неслыханное жалованье на том лишь основании простите за резкость, - что он сошел с ума? Чтобы ему платили больше, чем четверым толковым служащим, лишь потому, что он за домом прыгает, как школьник?
      - Вот именно, - невозмутимо согласился Грант.
      - И это фантастическое жалованье нужно для того, чтобы продолжить этот несуразный танец? Или, возможно, чтоб его остановить?
      - Всегда в конце концов приходится остановиться, - подтвердил Бэзил.
      Бингем поднялся, взял свою безукоризненную трость и столь же идеальные перчатки и холодно промолвил:
      - Боюсь, нам больше нечего сказать друг другу, мистер Грант. Возможно, ваши разъяснения - шутка, и если так, она, по-моему, немилосердна. Если вы говорили искренне, примите мои извинения за то, что я вас заподозрил в несерьезности. Как бы то ни было, все это вне пределов моей компетенции. Душевная болезнь, душевное расстройство профессора Чэдда - настолько горестная тема, что мне мучительно ее касаться. Однако же всему есть мера. И помешайся сам архангел Гавриил, признаюсь, это отменило бы его сотрудничество с библиотекой Британского музея.
      Он сделал шаг к дверям, но Грант остановил его предупреждающим, эффектным жестом.
      - Повремените, повремените, пока еще не поздно, - воззвал он к Бингему. - Желаете ли вы помочь великому открытию, мистер Бингем? Желаете ли вы содействовать всеевропейской славе, торжеству науки? Желаете ли, постарев и поседев или, возможно, полысев - не важно, ходить с высоко поднятой головой, ибо и ваша лепта есть в великом деле? Желаете ли...
      - А если желаю, что тогда? - прервал его нетерпеливо Бингем.
      - Тогда все просто, - не задумываясь, подхватил Грант. - Назначьте Чэдду восемьсот фунтов в год, пока он продолжает танцевать.
      Вместо ответа Бингем гневно хлопнул перчатками и ринулся к дверям, но там столкнулся с направлявшимся в гостиную доктором Колменом.
      - Прошу прощения, джентльмены, - взволнованно, с какою-то особой доверительностью начал доктор, - но я хотел сказать вам, мистер Грант, что сделал - э-э - обескураживающее открытие насчет мистера Чэдда.
      Бингем угрюмо посмотрел на говорившего.
      - Конечно, алкоголь, как я и опасался.
      - Какой там алкоголь! - воскликнул доктор. - Если бы!
      Как видно, это было бы еще не худшее. Встревожившийся Бингем немного сбивчиво и торопливо продолжал:
      - Суицидальные намерения?
      - Да нет! - нетерпеливо отмахнулся доктор.
      Но Бингем лихорадочно перечислял:
      - Наверное, говорит, что он стеклянный? Считает себя Богом?
      - Ничуть, - резко оборвал его доктор. - Мое открытие совсем другого рода, мистер Грант. Ужасно то, что он не сумасшедший.
      - Не сумасшедший?
      - Есть хорошо известные физические признаки безумия. - Доктор был краток. - Ни одного из них у него нет.
      - Почему же он танцует? - вскричал отчаявшийся Бингем. - Не отвечает на вопросы - ни нам, ни своим сестрам?
      - Не берусь сказать, - холодно ответил доктор. - Я занимаюсь сумасшедшими, а не глупцами, а этот человек не сумасшедший.
      - Да что же это значит наконец? Как нам заставить его слушать? убивался Бингем. - Неужто с ним никак нельзя связаться?
      Ясно и резко, словно дверной колокольчик, прозвучали слова Гранта:
      - Я буду счастлив передать мистеру Чэдду все, что вы захотите.
      Его собеседники изумленно воззрились на него.
      - А как вы это сделаете?
      В ответ Бэзил медленно улыбнулся:
      - Ну, если вы и впрямь хотите знать...
      - Еще бы! - словно в бреду вырвалось у Бингема.
      - Тогда я покажу вам.
      И Грант вдруг вскинул ногу вверх, громко притопнул обеими ногами и снова стал как цапля. Лицо его было сурово, но впечатление ослаблялось тем, что он отчаянно вращал ногою в воздухе.
      - Вы довели меня до этого. Вы вынуждаете меня предать моего друга, промолвил он. - И я предам его ради его спасения.
      На лице Бингема, чутко отражавшем обуревавшие его чувства, явственно проступило огорчение человека, который приготовился услышать неприятное.
      - Должно быть, что-нибудь еще ужаснее, - только и выговорил он.
      Тут Бэзил грохнул об пол башмаками с такой силой, что доктор с Бингемом застыли в самых странных позах.
      - Глупцы! - вскричал Грант. - Смотрели ли вы когда-нибудь на этого человека? Неужто вы не замечали, какое выражение глаз у Джеймса Чэдда, когда он с пачкой бесполезных книг и со своим дурацким зонтиком уныло тащится в вашу злосчастную библиотеку или в свой жалкий дом?
      Неужто вы не видели, что у него глаза фанатика? Неужто вы ни разу не взглянули на его лицо, торчащее над вытертым воротником и скрытое очками? Неужто вы не поняли, что он бы мог сжигать еретиков и умереть за философский камень? В какой-то мере это я повинен в происшедшем, я, подложивший динамит под камень его веры. Я спорил с ним по поводу его прославленной теории происхождения языка - он утверждает, что придуманный отдельными людьми язык усваивается другими через наблюдение. К тому же я поддразнивал его за то, что он не понимает непосредственных уроков жизни. И что же делает в ответ этот неподражаемый маньяк? Придумывает свой язык - не стану сейчас входить в подробности - и сам себе клянется, что не откроет рта, будет объясняться только знаками, пока другие не поймут его. Так он, разумеется, и сделает. Внимательно понаблюдав за ним, я разгадал его язык, как разгадают и другие, видит Бог. Нельзя ему мешать, он должен довершить эксперимент. Нужно назначить ему восемь сотен фунтов в год, пока он сам не остановится. Остановить его сейчас значило бы растоптать великую научную идею. А это все равно, что объявить новейшие религиозные гонения.
      Бингем дружески протянул Бэзилу руку:
      - Благодарю вас, мистер Грант. Я постараюсь испросить необходимые нам средства и думаю, что преуспею в этом. Не хотите ли сесть в мой кеб?
      - Нет, нет, спасибо, мистер Бингем, - бодро отозвался Грант, - я лучше побеседую в саду с профессором.
      Беседа, видно, получилась искренней и задушевной.
      Она была еще в разгаре, когда я уходил от Чэддов, - оба выделывали па.
      СТРАННОЕ ЗАТВОРНИЧЕСТВО СТАРОЙ ДАМЫ
      Беседа Руперта Гранта привлекала, во-первых, тем, что он разворачивал перед вами фантастическую цепь выводов, а во-вторых - тем, что он романтически любил Лондон.
      Брат его Бэзил сказал о нем: "Рассуждает он холодно, четко и неверно. Но врывается поэзия - и выводит на правильный путь". Не знаю, относится ли это ко всем действиям Руперта, но одним случаем занятно подтверждается, и я о нем расскажу.
      Мы шли по одной из безлюдных бромтонских улиц, в тех ярко-синих сумерках, которые наступают летом в девятом часу и кажутся поначалу не предвестием тьмы, а восходом лазурного светила, сапфирового солнца. Лимонное свечение фонарей озарило прохладную синеву, и когда мы, беседуя, проходили мимо, из нее вырывалась порой бледная искра. Руперт разволновался, пытаясь втолковать мне свою девятьсот девятую теорию. Когда безумная логика овладевала им, он видел заговор в столкновении кебов, руку Промысла - в винтике, выпавшем из часов. Теперь он подозревал злосчастного молочника, который шел перед нами.
      То, что случилось позже, так интересно, что я забыл его доказательства. Кажется, Руперту не нравилось, что бидон - только один, и то маленький, да и плохо закрытый, молоко выплескивается на тротуар. Отсюда следовало, что молочник думает не о своем деле, а уж отсюда - что цель у него иная, и потому (тут какую-то роль играли грязные ботинки) он замыслил что-то совсем преступное. Боюсь, я слишком жестоко отверг это откровение, а Руперт Грант, человек прекрасный, но чувствительный, словно поэт или художник, немного обиделся. Он затянулся сигарой с той гордой стойкостью, которую считал необходимой для сыщика, и, кажется, прокусил сигару насквозь.
      - Дорогой мой, - язвительно заметил он, - держу пари на полкроны: где бы молочник ни остановился, мы увидим что-нибудь особенное.
      - Это я могу, - засмеялся я, - идет.
      Примерно четверть часа мы молча шли за таинственным молочником. Он убыстрял шаг, мы едва поспевали, а молоко, серебряное в свете ламп, выплескивалось на тротуар.
      Внезапно он юркнул куда-то вниз. Я думаю, Руперт и впрямь считал его кем-то вроде эльфа, и миг-другой не удивлялся. Потом, крикнув мне что-то, он кинулся за ним и тоже исчез.
      Я ждал его минут пять, прислонившись к фонарю, пока молочник не возник снова, поднявшись по ступенькам уже без бидона. Он убежал, прошло еще минуты три, и тут вылез Руперт, бледный, но смеющийся, что с ним обычно и бывало, когда он разволнуется.
      - Друг мой, - сказал он, потирая руки, - вот вам ваш скепсис. Вот вам мещанское недоверие к городской романтике. Гоните полкроны, в них и выражается ваша прозаическая сущность.
      - Что? - недоверчиво воскликнул я. - Неужели с молочником и впрямь неладно?
      Руперт как-то поблек.
      - С молочником? - переспросил он, пытаясь сделать вид, что не совсем понял. - Ах, да, молочник! Н-нет, дело не в нем...
      - А что же с ним? - неумолимо продолжал я.
      - Честно говоря, - ответил Руперт, переминаясь с ноги на ногу, молочник, если судить о действиях, произнес:
      "Молоко, мисс" - и передал бидон. Конечно, он мог сделать тайный знак...
      Я расхохотался.
      - Идиот! - сказал я. - Да признайте вы, что ошиблись! С чего бы ему делать знаки? Вы же сами признали, что ничего особенного с ним не было. Признали?
      Руперт сосредоточился.
      - Ну если уж вы спрашиваете, - сказал он, - да, признал. Может быть, он просто себя не выдал. Может быть, я был не прав.
      - Что ж, - сказал я, немного рассердившись, - вы должны мне полкроны.
      - Вот тут я не согласен, - суховато возразил Руперт. - Возможно, слова его невинны. Возможно, невинен он сам.
      Но полкроны я вам не должен. Условия пари предлагал я, и они - такие: где бы он ни остановился, мы увидим что-нибудь особенное.
      - Значит?.. - сказал я.
      - Значит, особенное мы увидели, - отвечал он. - Пойдемте, посмотрите, - и прежде, чем я вымолвил слово, утонул в синем сумраке дворика. Ничего еще не решив, я последовал за ним.
      Проникнув во дворик, я почувствовал себя очень глупо - в полном смысле слова это был колодец. Запертая дверь, закрытые ставни, короткая лесенка, по которой мы спустились, дурацкая нора, дурацкий человек, который меня привел и чему-то радуется... Я собрался уйти, когда Руперт схватил меня за локоть.
      - Послушайте! - сказал он и постучал левой рукой о ставни с такой решительностью, что я остановился. Изнутри доносилось какое-то бормотание.
      - Вы говорили с тем, кто внутри? - спросил я.
      - Нет, - угрюмо усмехнулся он, - но очень хотел бы.
      Знаете, что он бормочет?
      - Конечно, нет, - ответил я.
      - А вы прислушайтесь, - резко проговорил Руперт.
      Примерно минуту я стоял, вслушиваясь, в тишине аристократической улицы. Сквозь длинную щель доносился непрестанный стонущий звук, понемногу сложившийся в слова:
      "Когда я выйду? Когда же я выйду? Когда меня выпустят?"
      - Вы что-нибудь понимаете? - спросил я, рывком повернувшись к Руперту.
      - Может быть, вы думаете, что я преступник, а не сыщик? - ехидно сказал он. - Нет, мой друг, я ничего не понимаю. Женщина эта (голос несомненно женский) не моя брошенная дочь и не одалиска моего сераля. Просто когда я слышу, как зовут на помощь и бьют по ставне кулаком - да, минуты три назад, - мне кажется, что это необычно, вот и все.
      - - Простите, мой друг, - сказал я, - однако сейчас не время дли споров. Что мы будем делать?
      В руке Руперта Гранта сверкнул складной нож.
      - Прежде всего, - ответил он, - мы займемся взломом.
      С этими словами он вонзил лезвие в щель и рассек ставни, приоткрыв кусок оконного стекла. В комнате за окном было темно, стекло казалось матовым и темным, как грифельная доска. Потом мы кое-что увидели - и отшатнулись, у нас перехватило дыхание. К стеклу приникли чьи-то глаза, настолько приникли, что окно казалось маской.
      Наконец мы увидели бледное лицо и яснее услышали голос:
      - Когда я выйду?
      - Что бы это значило? - спросил я.
      Руперт не ответил, но поднял трость и, словно шпагой, проткнул стекло. Получилась, как ни странно, очень аккуратная, маленькая дырка; и тут же из нее хлынул жалобный голос, молящий о свободе.
      - Вы не можете выйти, мадам? - спросил я, наклоняясь к дыре в немалом смущении.
      - Выйти? Конечно, не могу, - горестно отвечала незнакомка. - Они не отпускают. Я им говорила. Я просила - не пускают! Никто не знает обо мне, никто сюда не приходит. Они могут держать меня здесь, пока...
      Воспламененный мрачной тайной, я занес палку, чтобы совсем разбить стекло, но Руперт почему-то схватил меня за руку со странной и сдержанной суровостью, словно хотел меня удержать, но так, чтобы никто не видел. Я замешкался, чуть-чуть обернулся - и застыл, как Руперт, ибо увидел, что у парадного входа стоит неподвижный, словно колонна, человек и смотрит из-за колонны во дворик. Лица мы увидеть не могли, но почему-то понимали, что смотрит он на нас. Надо сказать, я восхитился хладнокровием Руперта. Небрежно позвонив в звонок черного хода, он продолжал беседу со мной, которая и не начиналась. Темная фигура у парадного входа не двинулась, и я уж подумал, что это на самом деле статуя, но тут темно-серый воздух стал золотистым, дверь черного хода открылась, и мы увидели нарядную служанку.
      - Простите, пожалуйста, - сказал Руперт, ухитряясь говорить и вежливо, и простовато, - не поможете ли бедным, убогим...
      - Нет, - отвечала горничная с неповторимой жесткостью служанки, живущей у злых людей, и захлопнула дверь ему в лицо.
      - Ах, ты, Господи, какая черствость! - серьезно посетовал Руперт, отходя от двери. В эту самую минуту человек у колонн исчез.
      - Ну, что вы на это скажете? - хлопнув перчатками, спросил мой друг, когда мы вышли на улицу.
      Признаюсь, я ответил, что ничего не понимаю. Только одно пришло мне в голову, и я сказал не без робости:
      - Может, лучше обратимся к Бэзилу?
      - Что ж, если хотите! - великодушно согласился Руперт. - Он сейчас как раз близко, мы условились встретиться на вокзале. Возьмем кеб? Да, наверное, все это его позабавит.
      Вокзал на Глостер-роуд был по случайности пустым, и мы почти сразу увидели Гранта у билетной кассы. Сперва я подумал, что он покупает билет, но он все стоял и стоял, закрывая собой окошко. На самом деле он вступил в решительный спор с кассиром и от волнения сунул голову в самую кассу.
      Когда мы его оттащили, он какое-то время мог говорить только о том, как распространяется в наше время восточный фатализм, прекрасно представленный простодушными, но тлетворными высказываниями кассира.
      Наконец мы ему все втолковали. Если он слушал, он слушал внимательно, как и сейчас, когда шел с нами по освещенной улице, и мы дуэтом, с обеих сторон, рассказывали о таинственном доме, о молочнике, об узнице и о человеке у колонн. Наконец Бэзил сказал:
      - Хотите туда вернуться - будьте осторожней. Лучше бы вам не ходить. Идти под тем же предлогом - плохо, под другим - еще хуже. Не сомневайтесь, тот человек смотрел на вас пристально. Как говорится, он запечатлел вас в своем сердце. Если вам хотелось бы справиться с этим без полиции, сделаем так: вы подождете, а я войду.
      Шел он неспешно, раздумчиво, но мы в конце концов пришли и увидели таинственный дом. Величавый, густофиолетовый в последнем бледном сиянии предвечернего неба, он казался замком великана. Видимо, он им и был.
      - Не опасно ли, - сказал Руперт, остановившись под фонарем, отчего стало видно, как он бледен, - не опасно ли тебе идти одному? Конечно, мы услышим, если ты закричишь, но эти бесы могут сделать что-нибудь... странное. Я за тебя боюсь.
      - Все на свете опасно, пока мы живы, - отвечал Бэзил, поднялся по ступенькам и позвонил.
      Тяжелая, почтенная дверь на мгновение открылась, вырезав квадрат света в сгущающейся тьме, и захлопнулась, погребая нашего друга. Мы поневоле вздрогнули, словно его проглотил, а потом сомкнул челюсти зловещий левиафан.
      Подул холодный ветер, мы подняли воротники, но за двадцать минут все равно замерзли, как льдины, скорее, от волнения. Внезапно Руперт рванулся к дому.
      - Не могу больше! - начал он, и тут же мы отскочили в темноту, ибо на черной стене снова появился золотой прямоугольник, а в нем - Бэзил. Друг наш заливался смехом и говорил громко, на всю улицу. Изнутри ему вторил смех и еще два голоса.
      - Нет, нет, нет! - воинственно и весело орал Бэзил. - Ничего подобного! Вот это уж полная ересь! Душа, мой дорогой, душа выше космических сил! Не нравится космическая сила? Да плюньте вы на нее! Ну, мне пора.
      - Заходите опять! - донесся из дома какой-то смеющийся голос. - Мы с вами еще не додрались!
      - Спасибо, зайду! - проорал Бэзил уже с улицы. - Спокойной ночи!
      - Спокойной ночи, - раздалось из-за двери, и она закрылась.
      - Бэзил, - хрипло прошептал его брат, - что нам делать?
      - Что делать, Бэзил? - повторил я, не совладав с волнением.
      - Ну, как вам сказать... - отвечал он, вдумчиво оглядев нас. - Может быть, пойдем пообедаем, а там - в театр? Я их тоже звал, они отказались.
      Мы уставились на него.
      - В театр? - переспросил Руперт. - Зачем?
      - А что? - удивился Бэзил. - Ты теперь пуританин или толстовец? Чтобы развлечься, зачем еще!
      - Господи! - воскликнул Руперт. - А эта женщина?
      Бэзил засмеялся.
      - А, вот ты о чем! - сказал он. - Забыл, забыл. Тут все в порядке, частное дело. Нет, как жаль, что они с нами не идут! Сядем в омнибус? Один ресторан есть на Слоан-сквер...
      - Иногда мне кажется, - раздраженно перебил я, - что вы притворяетесь нам назло. Разве можно ее оставить? Какое частное дело? Если вы обнаружите труп в чьей-то гостиной, вы сочтете неудобным о нем заговорить, словно это какой-нибудь узор обоев?
      Теперь Бэзил смеялся от всей души.
      - Хорошо сказано! - воскликнул он. - Просто я знаю, что все в порядке. А вот и омнибус.
      - Откуда ты знаешь? - сердито спросил Руперт.
      - Да это же ясно! - отвечал Бэзил, держа в зубах обратный билет и роясь в кармане. - Они - не преступники.
      Совсем другие люди! Есть у кого-нибудь полпенса? Хочу купить газету.
      - А, черт с ней! - в ярости крикнул Руперт. - Значит, ты оставишь человека в частной тюрьме, потому что поболтал с тюремщиками и они тебе понравились?
      - Хорошие люди иногда совершают преступления, - сказал Бэзил, вынимая изо рта билет. - Но такие люди не совершают таких преступлений. Как, на этот успеем?
      Действительно, большой зеленый омнибус тяжело двигался по темной, широкой улице. Бэзил ступил на мостовую, и еще секунда - он бы унес нас к ресторану.
      - Бэзил, - сказал я, хватая его за плечо, - я не уйду с этой улицы, от этого дома.
      - И я не уйду, - пылко поддержал меня Руперт. - Здесь творится черное дело. Если бы я ушел, я бы никогда не смог уснуть.
      Бэзил Грант серьезно посмотрел на нас.
      - Ну что ж, раз вы так к этому относитесь, займемся сыском, согласился он, - сами увидите, все в порядке.
      Это два молодых ученых из Оксфорда. Очень приятные, хотя немного отравлены поддельным дарвинизмом. Этика эволюции, ну все это.
      - Просветим их немного по части этики, - мрачно сказал Руперт, звоня в дверь.
      - Скажи, пожалуйста, - невесело спросил Бэзил, - что ты думаешь делать?
      - Во-первых, - отвечал Руперт, - войти в дом. Во-вторых, поглядеть на этих приятных ученых. В-третьих, свалить их с ног, связать, заткнуть рот и отправиться на поиски жертвы.
      Бэзил гневно сверкнул глазами, а потом засмеялся.
      - Вот несчастные! - сказал он. - Что ж, поделом за такие-то взгляды. Он затрясся от хохота. - Есть в этом что-то дарвиновское!
      - Надеюсь, ты нам поможешь? - осведомился Руперт.
      - Как же, как же! - ответил Бэзил. - Иначе вы совсем их разобидите.
      Стоял он сзади нас, глядел равнодушно, если не угрюмо, но, как только дверь открылась, оказался впереди, просто сияя учтивостью.
      - Простите, ради Бога! - сказал он. - Вот двое моих друзей хотят с вами познакомиться. Можно? Вы нас примете?
      - Конечно, с удовольствием, - отвечал молодой голос, и я с удивлением увидел, что дверь нам открыл один из хозяев - невысокий, крепкий, с темными вьющимися волосами и коротким носом. Был он в домашних туфлях и в куртке какого-то невиданного, ярко-лилового цвета, вероятно, присущего его колледжу.
      - Сюда, сюда, - говорил он. - Осторожно идите по лестнице. Этот дом куда старомодней, чем кажется. Вид у него шикарный, а внутри - одни закоулки.
      - Охотно верю, - заметил Руперт, зловеще улыбнувшись.
      Тем временем мы пришли в кабинет или гостиную, уставленную книгами от Данте до детективов. Другой хозяин - он стоял спиной к камину и курил маисовую трубку - был из тех, кто при всей своей громоздкости просто воплощает учтивость. Черные волосы едва не падали ему на лоб, носил же он просторный пиджак, похожий на кофту.
      - Новые доводы? - спросил он, когда нас представили друг другу. Знаете, мистер Грант, сурово вы обошлись с такими учеными мужами! Я уж было подумал уйти в плохие поэты.
      - Ерунда! - отвечал Грант. - Науку я не ругал. Бесит меня расплывчатая и расхожая философия, которая считает себя наукой, тогда как это - религия, и очень противная.
      Говоря о выживании приспособленных, они думают, что понимают, а на самом деле не понимают самих слов, мало того - предельно исказили их значение. Дарвинисты ничего не принесли, разве что прежде не по-философски толковали о философии, теперь - ненаучно толкуют о науке.
      - Все это так, - сказал высокий, чья фамилия была Берроуз. - Конечно, в каком-то смысле науку, как, скажем, и скрипку, полностью поймет только специалист. Однако что-то поймут все. Вот Гринвуд, - он кивнул на короткого, в куртке, - не различит ни одной ноты. Но что-то он знает. Он знает достаточно, чтобы снять шляпу, когда услышит: "Боже, храни короля". Не снимет же он ее, когда играют шансонетку! Точно так же наука...
      Здесь Берроуз остановился. Остановил его довод необычный и, видимо, не совсем законный - Руперт Грант прыгнул на него и стал валить на пол.
      - Валите другого, Суинберн! - крикнул он, запыхавшись, и, не успев опомниться, я уже сцепился с человеком в лиловой куртке. Бился он лихо, отпрыгивал, словно китовый ус, но я был тяжелее, да и напал внезапно. Я подставил ему подножку, он мгновение качался на одной ноге, и мы повалились на ложе из газет, я - наверху, он - внизу.
      На секунду отвлекшись, я услышал голос Бэзила:
      - ...признаюсь, совершенно мне непонятную и, разумеется, неприятную. Однако долг велит поддерживать старых друзей против новых, даже самых прекрасных. А потому, разрешите связать вам руки этой салфеточкой, соорудив тем самые удобные наручники, какие только...
      Я вскочил на ноги, Руперт крепко держал Берроуза, а Бэзил пытался совладать с его руками. Братья были сильны, но не сильнее противника, что мы и узнали через две секунды. Шею его обхватил Руперт; и вдруг по телу пробежала какая-то судорога. Голова рванулась вперед, он боднул врага, и тот покатился по полу, мелькая ногами. Боднув и Бэзила - тот с треском упал, - великан, придя в исступление, кинулся на меня и швырнул в угол, где я сшиб корзину для бумаг. Тем временем Гринвуд вскочил; вскочил и Бэзил. Но победили хозяева.
      Гринвуд бросился к звонку. Прежде чем я поднялся, шатаясь, а оглушенный Руперт поднял голову, в комнату вошли два лакея. Теперь силы были неравны. Гринвуд с одним лакеем быстро загнали меня к обломкам корзины, двое других прижали Бэзила к стене. Руперт приподнялся на локте, ничего не понимая.
      В напряженном молчании, в полной беспомощности я услышал громкий, несообразно веселый голос.
      - Вот это, - сказал Бэзил, - я и называю развлечением.
      Сквозь чащу ног я хоть как-то увидел его побагровевшее лицо и с удивлением обнаружил, что глаза у него блестят, как у ребенка, разгоряченного любимой игрой.
      Тяжело дыша, я попытался приподняться, но слуга придавил меня так прочно, что Гринвуд предоставил меня ему и пошел на подмогу тем, кто справлялся с Бэзилом. Голова моего старшего друга клонилась все ниже, словно корабль шел ко дну. Но вдруг, высвободив руку, он ухватился за большой том, как позже выяснилось - Златоуста, вырвал его из ряда книг и, когда Гринвуд побежал к нему, метнул ему прямо в лицо. Тот упал и покатился, словно кегля, а Бэзил затих, и враги сомкнулись над ним.
      Руперт ушибся, но не утратил разума. Подкравшись по мере сил к полуповерженному Гринвуду, он схватился с ним, и они покатились по полу. Оба заметно ослабели, Руперт - больше. Я еще вырваться не мог. Пол обратился в бурное море рваных журналов или огромную мусорную корзину. Берроуз со слугами утопали в бумаге чуть ли не до колен, словно в сухих листьях; у Гринвуда на ноге наподобие оборочки красовалась страница газеты "Пэлл Мэлл".
      Заточенный в темнице могучих тел, Бэзил мог уже и скончаться, но мне казалось, что склоненная спина Берроуза напряжена, он держит моего друга. Внезапно она дрогнула - Бэзил схватил врага за ноги. Тяжелые кулаки молотили по склоненной голове, но ничто не могло освободить хозяйскую лодыжку из этой мертвой хватки. Голова во тьме и в боли утыкалась в пол, правая нога мучителя поднималась в воздух. Берроуз налился пурпуром, он уже шатался. Наконец пол, потолок, стены содрогнулись, а колосс упал, занимая едва ли не всю комнату. Бэзил весело вскочил и в три удара сплющил лакея, как треуголку, потом он вспрыгнул на Берроуза с одной салфеткой в руке, другой - в зубах и связал едва ли не раньше, чем лохматая голова коснулась пола. Прыгнул он и на Гринвуда, которого с трудом держал Руперт, они его вместе скрутили. Человек, державший меня, кинулся было к ним, но я вскочил, как пружина, и с превеликим удовольствием повалил его. Другой слуга, с разбитой губой, потерял всякую прыть и ковылял к дверям. Увидев, что битва кончена, мой недавний противник кинулся за ним. Руперт сидел верхом на Гринвуде, Бэзил - на Берроузе.
      Как ни странно, Берроуз разговаривал с ним без малейшего волнения.
      - Хорошо, господа, - сказал он, - ваша взяла. Не объясните ли, в чем дело?
      - Вот это, - заметил сияющий Бэзил, - мы и называем выживанием приспособленных.
      Руперт к этому времени пришел в себя. Соскочив с Гринвуда, он перевязал ему платком раненую руку и холодно пропел:
      - Бэзил, постереги пленников твоего лука, копья и вышитых салфеток. Мы с Суинберном освободим несчастную узницу.
      - Хорошо, - ответил Бэзил, неспешно пересаживаясь в кресло. - Не спешите, мы не соскучимся, у нас полно газет.
      Руперт выбежал из комнаты, я последовал за ним, но успел услышать и в коридоре, и на черной лестнице громкий голос Бэзила, говорившего:
      - А теперь, мистер Берроуз, мы можем вернуться к нашему спору. Мне очень жаль, что вы ведете дискуссию лежа, но полемисту вашего уровня вряд ли помешает какая бы то ни было поза. Когда нас прервала эта случайная размолвка, вы говорили, если не ошибаюсь, о том, что простые положения науки можно и обнародовать.
      - Именно, - не без труда ответил поверженный великан. - Я считаю, что очень упрощенную схему мироздания можно...
      Здесь голоса угасли, а мы спустились в подвал. Я заметил, что Гринвуд не присоединился к спору. Берроуз философствовал вовсю, а он все же обиделся. Оставив их, мы, как я уже говорил, спустились в недра таинственного дома, которые казались нам преисподней, ибо мы знали, что там томится человек.
      Как обычно, в подвальном коридоре было несколько дверей - видимо, в кухню, судомойню, в буфетную и так далее. Руперт распахнул их с невиданной быстротой. За четырьмя из пяти никого не было; пятая была заперта. Сыщик-любитель проломил ее, словно картонку, и мы очутились в неожиданной тьме.
      Стоя на пороге, Руперт крикнул, как кричат в пропасть:
      - Кто бы вы ни были, выходите! Вы свободны. Те, кто держит вас в плену, сами попали в плен. Мы связали их, они лежат наверху. А вы свободны.
      Несколько секунд никто не отвечал, потом что-то зашелестело. Мы бы решили, что это ветер или мыши, если бы не слышали похожих звуков. То был голос узницы.
      - Есть у вас спичка? - мрачно спросил Руперт. - Кажется, мы дошли до сути.
      Я чиркнул спичкой и подержал ее. Перед нами была большая комната, оклеенная желтыми обоями. В другом конце, у окна, виднелась темная фигура. Спичка обожгла мне пальцы, упала, и снова воцарилась тьма. Однако я успел заметить прямо над головой газовый рожок. Снова чиркнув спичкой, я зажег его, и мы увидели узницу.
      У окна, за рабочим столиком, сидела немолодая дама с ярким румянцем и ослепительной сединой. Их оттеняли черные, просто мефистофельские брови и скромное черное платье. Газовый свет четко выделял багрец и серебро на буром фоне ставен. В одном месте, впрочем, фон был синим - там, где Руперт недавно прорезал щель.
      - Мадам, - сказал он, подходя к ней и как бы взмахивая шляпой, разрешите мне сообщить вам, что вы свободны. Мы услышали ваши сетования, проходя мимо, и нам удалось вам помочь.
      Румяная, чернобровая и седовласая дама смотрела на нас секунду-другую бессмысленно, как попугай. Потом, облегченно вздохнув, проговорила:
      - Помочь? А где мистер Гринвуд? Где мистер Берроуз?
      Вы говорите, я свободна?
      - Да, мадам, - сияя любезностью, ответил Руперт. - Мы прекрасно справились с мистером Гринвудом и мистером Берроузом. Уладили с ними все.
      Старая дама встала и очень быстро подошла к нам.
      - Что же вы им сказали? - воскликнула она. - Как вы их убедили?
      - Мы убедили их, - улыбнулся Руперт, - свалив с ног и связав им руки. В чем дело?
      Узница, к нашему удивлению, медленно пошла к окну.
      - Насколько я понимаю, - сказала она, явно собираясь вернуться к вышиванию, - вы победили их и связали?
      - Да, - гордо ответил Руперт. - Мы сломили сопротивление.
      - Вот как! - заметила дама и села у окна.
      Довольно долго все мы молчали.
      - Путь свободен, мадам, - учтиво напомнил Руперт.
      Узница поднялась, обратив к нам черные брови и румяное лицо.
      - А мистер Гринвуд и мистер Берроуз? - спросила она. - Как вас понять? Что с ними?
      - Они лежат связанные на полу, - отвечал Руперт.
      - Что ж, все ясно, - сказала дама, просто шлепаясь в кресло. - Я останусь здесь.
      Руперт удивленно воззрился на нее.
      - Останетесь? - переспросил он. - Зачем? Что может удержать вас в этой жалкой темнице?
      - Уместней спросить, - невозмутимо отвечала дама, - что понудит меня отсюда выйти.
      Оба мы растерянно глядели на нее, она же на нас - спокойно. Наконец я произнес:
      - Вы действительно хотите, чтобы мы вас оставили?
      - Надеюсь, - сказала она, - вы не свяжете меня и не вынесете? Иначе я не уйду.
      - Мадам! - вскричал Руперт в пылком отчаянии. - Мы же слышали, как вы стонете!
      - Если подслушивать, многое услышишь, - неласково отвечала узница. По-видимому, я пала духом, говорила сама с собой. Но есть же у меня, в конце концов, честь!
      - Лесть? - повторил Руперт, уже ничего не понимая и уподобляясь идиоту с выпученными глазами.
      Он медленно повернулся к двери, а меня любопытство и совесть побудили растерянно спросить:
      - Мы ничего не можем для вас сделать, мадам?
      - Нет, почему же, - отвечала дама, - окажите любезность, освободите молодых людей.
      Руперт неуклюже кинулся вверх по лестнице, сотрясая ее своей яростью, и ввалился в гостиную, где еще недавно шел бой.
      - Теоретически это верно, - говорил Берроуз на полу, - но мы должны учитывать и свидетельства чувств.
      Происхождение нравственности...
      - Бэзил! - едва дыша, крикнул Руперт. - Она не хочет выходить!
      - Кто именно? - осведомился Бэзил, немного раздосадованный вмешательством.
      - Дама в подвале, - ответил Руперт. - Ну, узница. Не хочет выходить. Просит развязать вот их.
      - Превосходная мысль, - одобрил Бэзил, одним прыжком достиг Берроуза и стал развязывать салфетки, помогая себе зубами. - Нет, какая мысль! Суинберн, развяжите-ка Гринвуда.
      Ничего не понимая, я послушно развязал человека в лиловой куртке, который явно не видел в нынешних событиях ни смысла, ни радости. Зато Берроуз поднялся, хохоча, как развеселившийся Геракл.
      - Ну что ж, - приветливо бросил старший из братьев Грант, - вероятно, нам пора. Развлеклись мы прекрасно.
      Не беспокойтесь, не церемоньтесь! Если можно так выразиться, мы тут как дома. Спокойной ночи. Спасибо.
      Идем, Руперт.
      - Бэзил, - сказал Руперт в отчаянии, - ради Бога, сходи к этой женщине, посмотри, что можно сделать! Мы в чем-то ошиблись. Надеюсь, наши хозяева уже...
      - Что вы, что вы! - с раблезианской живостью вскричал Берроуз. Обыщите кладовку. Проверьте подвал. Залезьте в камины. Трупы у нас повсюду.
      Приключение это отличалось в одном отношении от всех, о которых я рассказывал. Я много пережил вместе с Бэзилом Грантом, и часто мне казалось, что солнце и луна - не в себе. Однако с течением дня и событий все прояснялось понемногу, словно небо после грозы, и проступал здравый, ясный смысл. Но сейчас все запуталось еще больше. Минут через десять, перед самым нашим уходом, небольшое, но дикое происшествие совсем сбило с толку нас с Рупертом. Если бы у него вдруг отвалилась голова или у Гринвуда прорезались крылья, мы бы меньше удивились.
      Никто ничего нам не объяснил, так мы и легли спать, и встали наутро, и жили неделями, если не месяцами. Да, прошло несколько месяцев, прежде чем другое происшествие все разъяснило. Теперь же я только расскажу, что произошло.
      Когда все мы спустились по лестнице за Рупертом (хозяева шли сзади), дверь оказалась закрытой. Распахнув ее, мы увидели, что в комнате снова темно. Старая дама выключила газ, видимо, предпочитая видеть во тьме.
      Руперт молча зажег рожок, мы двинулись вперед в ярком газовом свете, и хрупкая старая дама повернула к нам птичью головку. Внезапно с невиданной быстротой она вскочила с кресла, а потом присела в старомодном реверансе. Я взглянул на хозяев, предполагая, что это относится к ним, - мне хотелось видеть лица беспардонных тиранов. К моему удивлению, они не обращали на все это никакого внимания - Гринвуд чистил ногти перочинным ножичком, Берроуз вообще еще не вошел в комнату. И тут случилось самое странное. Сейчас впереди стоял Бэзил Грант в ореоле яркого света. Взгляд его был неописуемо глубоким, улыбка - значительной, голова слегка склонилась.
      Дама кланялась ему, а он, без всяких сомнений, благосклонно это принимал.
      - Я слышал, - ласково и важно сказал он, - я слышал, мадам, что мои друзья пытались освободить вас, но не преуспели.
      - Никто не знает моих недостатков лучше, чем вы, - отвечала дама. - Но вы не нашли во мне предательства.
      - Охотно соглашаюсь, мадам, - все тем же тоном сказал Бэзил, - и так глубоко тронут вашей верностью, что позволю себе воспользоваться своей властью. Вы не вправе покинуть эту комнату по просьбе моих друзей, но вам известно, что вы можете уйти, если попрошу я.
      Узница присела снова.
      - Я никогда не винила вас в несправедливости, - сказала она. - Стоит ли говорить, как я ценю ваше великодушие?
      Прежде, чем мы успели моргнуть, она вышла в дверь, которую предупредительно держал Бэзил.
      Развеселившись снова, он обернулся к Гринвуду и сказал:
      - Ну вам теперь легче.
      - Да уж, - отвечал тот, не двигаясь и ничего не выражая, словно сфинкс.
      И мы оказались в темно-синей ночи, такие разбитые, словно упали с башни.
      - Бэзил, - слабым голосом сказал Руперт, - я знаю, что ты мой брат. Но человек ли ты? Только ли человек?
      - Сейчас, - ответил Бэзил, - моя принадлежность к роду человеческому доказывается одним из несомненных признаков - голодом. В театр мы опоздали. Но не в ресторан. А вон и зеленый омнибус! - И он вскочил на него прежде, чем мы успели сказать хоть одно слово.
      Через несколько месяцев Руперт Грант внезапно пришел ко мне, размахивая какой-то сумкой. Вид у него был такой, словно он перепрыгнул через садовую стену; пришел же он, чтобы выманить меня в последнюю и самую безумную из своих экспедиций, говоря при этом, что обнаружил самый источник наших радостей и бед - Клуб удивительных промыслов. Рассказ мой никогда не кончится, если я буду описывать все перипетии пути, хотя там немало интересного. Мы выследили одного из членов клуба, подкупили кебмена, подрались с хулиганами, подняли камень с мостовой, нашли погреб, под ним другой погреб, под ним - подземный проход, а уж там и клуб.
      Много странного я пережил, но никогда не удивлялся так, как тогда, когда вышел из путаных, слепых и явно безнадежных проходов в сияние богатой и гостеприимной комнаты, просто заполненной моими знакомыми. Был тут Монморенси, древесный агент, а по обе стороны от него - молодые люди, побывавшие викариями. Был П.Дж.Нортовер, основатель Агентства романтики и приключений. Был профессор Чэдд, который изобрел язык пляски.
      Когда я вошел, все они быстро уселись вокруг стола, подчеркнув тем самым, что место председателя зияет, как выпавший зуб.
      - Его еще нет, - сказал П.Дж.Нортовер профессору Чэдду.
      - Д-да, - ответил мыслитель рассеянней, чем обычно. - Где же он?
      - Господи! - воскликнул Монморенси, вскакивая на ноги. - Я беспокоюсь. Пойду посмотрю. - И он выбежал из комнаты.
      Через секунду он вернулся в почтительном экстазе.
      - Господа, он здесь! - вскричал он. - Пришел, сейчас войдет.
      Он сел, а мы с Рупертом поневоле стали гадать, кто же возглавляет это странное братство. Кто, думали мы, безумней всех безумцев? Кто так необычен, что его преданно ждут эти чудаки?
      Ответ пришел внезапно. Дверь распахнулась, столовую огласил приветственный рев, а Бэзил Грант во фраке, благосклонно улыбаясь, сел во главе стола.
      Как шел обед, я не знаю. Обычно я искренне наслаждаюсь хорошим обедом, но тут он показался мне нескончаемой сменой блюд. Сардинки были больше селедок, суп - как океан, жаворонки - как утки, утки - как страусы, а пиршество все не кончалось. Послеобеденный сыр едва не довел меня до безумия. Я часто слышал, что луна - из зеленого сыра, теперь же подумал, что сыр - целая луна. И все же ничто не объясняло, как друг наш стал королем веселящихся идиотов.
      Наконец я дождался мгновений, которые могли просветить нас. Под крики и аплодисменты Бэзил встал, чтобы произнести речь.
      - Господа, - сказал он, - в нашем сообществе принято, чтобы председатель открыл прения, не общими, хотя бы и прочувствованными словами, но просьбой к каждому члену дать короткий отчет. Тогда и мы пьем за его промысел и всех, кто им занимается. Как самый старший из членов клуба, я должен для начала определить, кто именно в него входит. Несколько лет назад, господа, я был судьей и старался вершить справедливость, служа закону. Но постепенно я понял, что труд мой не касается и ободка правды. Я восседал на седалище судей в пурпуре и горностае, и все же занимал никчемный, пустой, низменный пост. Как почтальон, я подчинялся пошлым, мелким правилам, и весь мой пурпур, все мое золото были не дороже его сверкающих одежд. День за днем проходили передо мной сложные и живые дела, которые я пытался разрешить глупыми штрафами или заточениями, хотя простой здравый смысл подсказывал мне, что лучше разрешить их поцелуем, или пощечиной, или дуэлью, или коротким объяснением, или поездкой в Шотландию. Чем больше я это понимал, тем больше чувствовал, как это все громоздко и нелепо. Каждое слово в суде, шепот, ругань были ближе к жизни, чем любые мои слова.
      Пришел час, когда я публично проклял всю эту нелепость, меня сочли сумасшедшим, и я ушел из общественной жизни.
      Что-то в самой атмосфере показало мне, что не только мы с Рупертом жадно слушаем его.
      - И вот я понял, - продолжал он, - что могу приносить пользу. Я решил стать сугубо частным судьей, разрешающим чисто нравственные конфликты. Вскоре частный суд чести в строгой тайне стал собираться постоянно. Я судил людей не за пустяки вроде убийства или собаки без ошейника, а за то, из-за чего невозможно жить. Я судил за себялюбие, за немыслимое тщеславие, за сплетни и козни, за дурное обращение со слугами или с гостями. Конечно, никакой принудительной силы у такого суда нет. Выполнение приговора лежит на совести участников, прежде всего - подсудимых. Но вы не поверите, как точно они его выполняют. Недавно мне довелось увидеть приятный пример. Незамужняя дама из Южного Кенсингтона, которую я приговорил к одиночному заключению за то, что из-за нее расстроился один брак, отказалась покинуть тюрьму, когда некие люди с самыми благими намерениями пытались ее освободить.
      Руперт Грант смотрел на брата, разинув рот. Видимо, то же самое делал и я. Вот оно что! Старая дама - одна из подсудимых добровольного суда, одна из клиенток удивительного промысла.
      Мы еще не пришли в себя, когда, славя Бэзила, пили за новое правосудие, но смутно ощущали, что все правильно, как ощутят все люди, когда предстанут перед Богом. Словно в тумане, услышали мы голос председателя:
      - Мистер Нортовер расскажет нам об Агентстве романтики и приключений.
      И П.Дж.Нортовер сказал ровно то, что говорил когда-то майору Брауну. Эпос кончился там, где начинался, обошел полный крут.

  • Страницы:
    1, 2, 3, 4, 5, 6, 7