Нил Гэймен
М - значит магия
Писать сказки для детей столь же бессмысленно, как возить уголь в Ньюкасл, где его и без того достаточно.
(с) Перевод: В. Филиппов 2008
ПРЕДИСЛОВИЕ
Когда я был ребенком - а ведь прошло не так уж много лет - мне нравились сборники рассказов. Короткие рассказы я успевал прочитать с начала до конца за то время, которое мне удалось улучить на чтение: на перемене, во время тихого часа или в электричке. Они успевали расставить декорации, поднять занавес, перенести меня в новый мир и благополучно вернуть обратно в школу или домой всего за полчаса.
От рассказов, которые вы прочли в нужном (для них) возрасте, никуда не денешься. Вы можете забыть, кто их написал или как они назывались. Иногда вы даже не помните, что именно в них произошло, но если рассказ затронет вас хоть чем-то, он останется призраком в темных уголках вашей памяти, куда вы почти и не заглядываете.
Труднее всего избавиться от страха. Если у вас действительно перехватит дыхание от ужаса, если, дочитав рассказ, вы медленно закрываете книгу, ставите ее на полку и бросаетесь прочь со всех ног, страх остался с вами навсегда. Когда мне было девять лет, я прочел рассказ о комнате, полной улиток. Наверно, это были улитки-людоеды, и они медленно ползли вперед, чтобы кого-нибудь сожрать. У меня и сейчас, когда я вспоминаю этот рассказ, по спине бегут те же мурашки, что и тогда, когда я читал его.
Фантазия пропитывает душу. Там, где я иногда гуляю, на дороге есть один поворот, откуда открывается вид на деревеньку посреди зеленых холмов, а за ними поднимаются холмы повыше, серые, скалистые, вдали переходящие в горы, покрытые туманом, и на этом месте я всегда вспоминаю, как первый раз прочел «Властелина колец». Книга осталась где-то внутри меня, и этот вид поднимает ее из глубин.
Научная же фантастика (хотя в этом сборнике, боюсь, ее не так уж много) уносит вас в иные миры, в иные времена, иные умы. Провести пару часов в шкуре инопланетянина - ничто не может лучше напомнить, как мало разделяет нас, людей, друг от друга.
Рассказ - словно окошко в чужой мир, чужой ум, чужой сон. Это путешествие, во время которого успеваешь слетать за край вселенной и вернуться домой к обеду.
Я пишу рассказы уже больше четверти века. Сначала это был просто прекрасный способ овладеть писательским ремеслом. Самое сложное для начинающего писателя - придумать окончание для истории, и именно этому я учился. Сейчас истории, которые я сочиняю, в основном длинные - длинные комиксы, длинные книги, длинные фильмы - и от написания рассказа, который можно закончить за выходные или за неделю, я просто получаю удовольствие.
Те сочинители рассказов, которых я любил в детстве, в основном остались моими любимыми писателями и по сей день: это великие рассказчики, такие как Саки или Харлан Эллисон, как Джон Кольер или Рэй Брэдбери, фокусники, которым достаточно букв и пригоршни знаков препинания, чтобы заставить вас смеяться или рыдать после десятка страниц.
А еще в сборниках рассказов хорошо то, что если один из рассказов вам не понравился - ничего страшного, сейчас начнется следующий.
В этой книге собраны разные истории: от детектива в стиле "Сказок матушки Гусыни" до рассказа о людях, которые ели все, что можно есть, от стихов о том, как надо вести себя, если окажешься в сказке, до истории о мальчике, который встретился с троллем, живущим под мостом, и о сделке, которую они заключили. Одну историю я включу в мою следующую книгу для детей под названием «Кладбищенская книга» - ту, что о мальчике, которого на кладбище воспитывают покойники, а другую я сочинил в самом начале своей писательской карьеры. Эта история в жанре фэнтези называется «Человек, который продал Понтийский мост», и ее персонаж списан с Виктора Люстига по прозвищу «Граф»; ему действительно удалось продать Эйфелеву башню примерно тем же способом (через несколько лет он умер в тюрьме Алькатрас). Есть пара страшилок, пара рассказов посмешнее, жанр некоторых мне вообще трудно определить, но я все равно надеюсь, что они вам понравятся.
Когда я был еще ребенком, Рэй Брэдбери собрал рассказы, которые, по его мнению, могли понравиться его юным читателям, в две книги: «Р - значит ракета» и «К - значит космос». Раз уж я решил заняться тем же, я спросил Рэя, не возражает ли, если моя книга будет называться «М - значит магия» (он не возражал).
М - значит магия. Это - все буквы, если расставить их в правильном порядке. С их помощью можно творить чудеса и сны и все еще, я надеюсь, удивлять…
Нил Гэймен
Август 2006 г.
ТРОЛЛЬ ПОД МОСТОМ
Пути разобрали в начале шестидесятых, когда мне было года три или четыре. Железную дорогу ликвидировали, ездить теперь оставалось только в Лондон, и дальше городка, где я жил, поезда уже не ходили.
Самое первое воспоминание, на которое я могу полагаться: мне полтора года, мама в больнице рожает сестренку, мы гуляем с бабушкой, и выходим на мост, и она поднимает меня, чтобы я посмотрел, как внизу идет поезд, тяжко дыша и пыхтя дымом, как черный железный дракон.
Теперь паровозы уже не ходят, а вместе с ними исчезли пути, соединявшие деревни и города.
Я не ожидал, что поезда исчезнут. К тому моменту, когда мне исполнилось семь, они уже ушли в прошлое.
Мы жили в старом доме на окраине городка. Дальше начинались пустые распаханные поля. Мне нравилось, перелезши через изгородь, улечься в тенистых зарослях рогоза и читать запоем; если же мне хотелось приключений, я отправлялся исследовать заброшенное поместье на другом краю поля. Там был заросший пруд, а над ним - низкий деревянный мостик. Во время моих набегов на тамошний сад и парк я ни разу не видел ни сторожа, ни смотрителя, и никогда не заходил в дом. Я не хотел напрашиваться на неприятности, к тому же я свято верил, что все старые дома населены привидениями.
Не то чтобы я был легковерным; просто я верил во все страшное и сумрачное. В детстве я был убежден, что ночь полна призраков и ведьм, голодных, мечущихся во тьме, одетых во все черное.
Обратное, впрочем, тоже справедливо: днем было безопасно. Днем - безопасно.
Ритуал: летом, в последний день школьных занятий, возвращаясь из школы, я снимал ботинки и носки, и, держа их в руках, шел по каменистой, усыпанной щебнем тропинке, осторожно подбирая розовые мягкие пальцы. Летом, во время каникул, я надевал ботинки только после долгих уговоров и угроз. Я упивался свободой от обуви до самого сентября, когда снова начинались школьные занятия.
Я обнаружил ту лесную тропинку, когда мне было семь. Сияло жаркое лето, и в тот день я забрел далеко от дома.
В тот день я исследовал окрестности. Я прошел мимо старого дома со слепыми, заколоченными досками окнами и вошел в лес, где не был еще ни разу. Спустившись с крутого склона, я оказался в тенистой, незнакомой мне ложбине, и свет, пробивавшийся сквозь густую листву, был зеленым и золотым. Мне казалось, что я попал в сказочную страну.
По дну ложбины, вдоль тропы, тек ручей, в котором водились крошечные прозрачные рачки. Я поймал несколько штук и смотрел, как они вертятся у меня на ладони, на кончиках пальцев. Потом я их отпустил.
Я отправился дальше по тропе. Она была идеально прямая, поросшая невысокой травой. Время от времени мне попадались замечательные камешки: спекшиеся, сплавленные комки, коричневые, фиолетовые, черные. На свету они отливали всеми цветами радуги. Я счел их неимоверно ценными и набил ими все карманы.
Я шел и шел, по тихому зелено-золотому коридору, и никто не попался мне по дороге.
Мне не хотелось ни есть, ни пить. Мне было просто интересно, куда ведет эта тропа. Она была абсолютно прямой и идеально ровной. Она не менялась, менялись места, через которые она пролегала. Сначала я шел по дну оврага, и по обе стороны от меня возвышались поросшие травой склоны. Потом вдруг тропа пошла выше, и, шагая по ней, я смотрел на верхушки деревьев и редкие крыши домов вдалеке. Мой путь был прям и ровен, и я шел по нему, минуя холмы и долины, холмы и долины. И вдруг, в одной из долин, я вышел к мосту.
Мост - огромная арка поперек тропы - был построен из гладкого красного кирпича. Снизу на мост вела лестница, перегороженная сверху деревянной калиткой.
Я удивился, увидев на своем пути признак того, что в мире есть люди. Я уже начал считать тропу явлением природы, как, например, вулканы. И тогда, скорее из любопытства, чем по какой-либо другой причине (я ведь уже прошел сотни миль, по крайней мере, мне так показалось, и мог оказаться где угодно), я поднялся по лестнице и прошел через калитку.
Я не знал, где я.
По верху моста шла грунтовая дорога. По сторонам его были луга. Точнее, с моей стороны было пшеничное поле, а с другой стороны - просто травяной луг. В засохшей грязи на дороге виднелись отпечатки тракторных колес. Я перешел на другую сторону моста: звука шагов не было слышно, босые ноги ступали бесшумно.
Вокруг не было ничего, на многие мили; только поля, пшеница и деревья.
Я поднял валявшийся на дороге колосок, вылущил из него сладкие зерна и принялся задумчиво жевать их.
Я понял, что мне уже хочется есть, и спустился вниз, к заброшенной насыпи. Пора было идти домой. Заблудиться я не мог: надо было просто идти обратно той же дорогой.
Под мостом меня ждал тролль.
– Я тролль, - сказал он.
И добавил, немного помедлив, словно поясняя:
– Фи-фай-фе-фоль.
Он был огромный: его макушка касалась верха кирпичной арки. И он был немного прозрачный. Через него были видны и кирпичи, и деревья, смутно, но различимо. В нем словно воплотились все мои кошмары. У него были огромные крепкие зубы, острые когти, и сильные, волосатые ручищи. Волосы у него были длинные, как у кукол, с которыми играла моя сестра, а глаза - выпучены. Он был гол, и член свисал из зарослей длинных волос между ног.
– Я тебя слышал, Джек, - прошептал он голосом, похожим на шум ветра. - Я слышал, как ты идешь - топ-топ - по моему мосту. А теперь я съем твою жизнь.
Мне было всего семь лет, но дело было днем, и, насколько я помню, я не испугался. Детям не вредно иногда попасть в сказку - они прекрасно могут с ней справиться.
– Не ешь меня, - сказал я троллю. Я был одет в полосатую коричневую майку и коричневые вельветовые штаны. И волосы у меня были коричневые, а одного переднего зуба не было. Я учился свистеть в дырку, но успеха пока не добился.
– Я съем твою жизнь, Джек, - сказал тролль.
Я взглянул троллю в глаза. Я решил его обмануть.
– Здесь сейчас пойдет моя старшая сестра, - сказал я, - она куда вкуснее. Съешь ее вместо меня.
Тролль принюхался и усмехнулся.
– Ты здесь один, - сказал он. - По тропе никто не идет. Никто-никто.
Потом он наклонился и ощупал меня: прикосновение было легким, как у слепого, словно бабочки в полете коснулись лица. Потом он понюхал пальцы и покачал своей огромной головой.
– У тебя нет старшей сестры. У тебя есть только младшая сестра, и та ушла в гости к подружке.
– Ты это почуял? - спросил я в изумлении.
– Тролли могут учуять радугу, и тролли могут учуять звезды, - печально прошептал он. - Тролли могут учуять сны, которые тебе снились еще до рождения. Подойди поближе, и я съем твою жизнь.
– У меня полны карманы драгоценностей, - сказал я ему. - Возьми их вместо меня. Гляди.
И я показал ему оплавленные самоцветы, которые собрал по дороге.
– Шлак, - сказал тролль. - Отходы из паровозной топки. Не нужны.
Он широко открыл рот. Острые зубы. Запах гниющей листвы и изнанки вещей.
– Съем. Сейчас.
На моих глазах он становился все более плотным, все более настоящим, а мир вокруг уплощался и бледнел.
– Погоди, - я потоптался по сырой земле под мостом, пошевелил пальцами ног, пытаясь ухватиться за уходящую реальность.
– Тебе не нужна моя жизнь. Еще рано. Я… мне всего семь лет. Я же и не жил еще. Я прочел еще не все книжки. Я ни разу не летал на самолете. Я даже свистеть не умею - ну, чтобы по настоящему. Может, отпустишь меня? Когда я стану старше, подрасту, когда меня будет больше, я вернусь.
Тролль уставился на меня глазами, похожими на фары.
Потом он кивнул.
– Тогда до встречи, - сказал он. И улыбнулся.
Я повернулся и пошел обратно по пустой тропе, где когда-то лежали рельсы.
А потом пустился бегом.
Я несся по тропе, залитой зеленым светом, свистя и отдуваясь, пока не почувствовал боль под ребрами. Я схватился за бок и, запинаясь, побрел домой.
Я рос, и поля вокруг исчезали. Один за другим, вместо них появлялись дома - улица за улицей, и их называли именами полевых цветов и почтенных писателей. Наш дом - старое, поношенное викторианское строение - продали и снесли. На месте сада тоже появились дома.
Дома строили везде.
Однажды я заблудился в новом районе на месте лугов, в которых знал каждый уголок. Хотя я не сильно переживал из-за того, что луга исчезли. Старое поместье купила крупная корпорация, и тоже построила дома вместо парка.
Прошло восемь лет, прежде чем я вернулся на старую тропу, а когда я вернулся, я был не один.
Мне было пятнадцать; я уже два раза переходил из школы в школу. А ее звали Луиза. Она была моей первой любовью.
Я любил ее серые глаза, легкие русые волосы, неуклюжую походку (словно олененок, едва вставший на ноги, учится ходить; звучит глупо, но вы уж меня простите). Я увидел ее с жевательной резинкой за щекой, когда мне было тринадцать, и я ринулся в свою любовь, как самоубийца - вниз головой в реку.
Вся проблема с тем, чтобы любить Луизу, была в том, что мы были друзьями, и у каждого из нас были свои, другие романы.
Я никогда не говорил ей, что люблю ее, и даже просто - что она мне нравится. Мы были просто друзья.
В тот вечер мы сидели у нее дома: мы слушали «Раттус Норвегикус», первый альбом «Стрэнглерз». Как раз зарождался панк-рок, и перспективы были самые захватывающие: и в музыке, и во всем прочем. Потом я собрался идти домой, а она решила меня проводить. Мы шли, взявшись за руки, совсем невинно, по-дружески, и через десять минут дошли до моего дома.
Ярко светила луна, мир был явственен и бесцветен, а ночь - тепла.
Мы подошли к дому, увидели свет в окнах, остановились на крыльце и заговорили о группе, которую я как раз собирал. В дом мы не пошли.
Потом как-то вышло, что теперь я пойду ее провожать. И мы пошли обратно, к ее дому.
Она рассказывала мне о ссорах с младшей сестрой, которая таскала у нее косметику. Луиза подозревала, что ее сестра уже занималась сексом с мальчиками. Луиза еще ни разу не занималась сексом. И я тоже.
Мы стояли на дороге у ее дому, под натриево-желтым светом фонаря, в свете которого наши лица были бледно-желтыми, а губы - черными.
Мы улыбнулись друг другу.
А потом мы просто пошли куда глаза глядят, выбирая улицы потише и тропки побезлюднее. За одни из новых кварталов тропа вела в лес, и мы пошли по ней.
Тропа вела прямо вперед, было темно, но окна домов вдалеке были похожи на звезды, спустившиеся на землю, и луна светила довольно ярко. Один раз мы испугались, когда кто-то впереди вдруг зафыркал и засопел. Мы прижались друг к другу, увидели, что это просто барсук, посмеялись и пошли дальше.
Мы говорили всякую чушь про свои мечты, желания, мысли.
И все это время я хотел поцеловать ее, тронуть ее грудь, обнять ее, позволить ей обнять меня.
Наконец я улучил подходящий момент. Над тропой проходил старый кирпичный мост, мы остановились под ним, и я прижал ее к себе. Ее губы открылись навстречу моим.
И вдруг она застыла.
– Привет, - сказал тролль.
Я выпустил Луизу из рук. Под мостом было темно, но эта темнота была заполнена троллем.
– Я ее заморозил, - сказал тролль, - чтоб нам поговорить. Так вот: я съем твою жизнь.
Сердце мое часто билось и я чувствовал, что весь дрожу.
– Нет.
– Ты сказал, что вернешься. И вернулся. Свистеть научился?
– Да.
– Это хорошо. Никогда не умел свистеть.
Он принюхался и кивнул.
– Приятно. Ты вырос. Больше жизни, больше опыта. Мне больше есть.
Я схватил Луизу, словно неподатливого зомби, и вытолкнул ее перед собой.
– Не ешь меня. Я не хочу умирать. Ешь ее. Она точно вкуснее меня. И на два месяца старше. Какая тебе разница?
Тролль молчал.
Он обнюхал Луизу снизу доверху: ноги, промежность, грудь, волосы.
И взглянул на меня.
– В ней нет вины, - сказал тролль. - А в тебе есть. Она не нужна мне. Мне нужен ты.
Я посмотрел из-под моста на свет звезд в ночи.
– Но я столько всего не сделал, - сказал я, скорее себе, чем троллю. - То есть… я еще… Ну, я ни разу не был с девушкой. И не был в Америке. Я еще…
Я запнулся.
– Я ничего не сделал. Пока еще…
Тролль молчал.
– Я могу придти еще раз. Когда буду старше.
Тролль молчал.
– Я вернусь. Честное слово.
– Вернешься? - спросила Луиза. - А куда ты собрался?
Я обернулся. Тролль исчез, а девушка, в которую, как мне раньше казалось, я был влюблен, стояла в тени под мостом.
– Пора домой, - сказал я ей. - Пошли.
Мы пошли домой, и по пути не сказали ни слова.
У нее был роман с ударником из панк-группы, в которой я играл, а потом, много позже, она вышла замуж еще за кого-то. Уже после ее замужества мы однажды встретились в поезде, и она спросила, помню ли я ту ночь.
Я ответил, что помню.
– Ты мне очень понравился той ночью, Джек, - сказала она. - Я думала, ты меня поцелуешь. Я думала, ты хочешь пригласить меня на свидание. Я бы согласилась. Если бы ты пригласил.
– Но я не пригласил.
– Нет, - сказала она. - Не пригласил.
Волосы у нее были коротко острижены. Это ей не шло.
Больше я ее не видел. Элегантная женщина с натянутой улыбкой не была девушкой, в которую я был влюблен, и мне было неловко с ней говорить.
Я переехал в Лондон, а потом, через несколько лет, переехал обратно, но городок, в который я вернулся, не был тем, который я помнил с детства: здесь не было полей, ферм, каменистых тропинок, и я уехал оттуда, как только смог, уехал в деревню еще миль на десять дальше по дороге.
Мы поселились - я уже женился, и наш малыш учился ходить - в старом здании, которое некогда, много лет назад, было вокзалом. Пути давно сняли, и пожилая пара, жившая напротив нас, разбила огород на том месте, где раньше лежали рельсы.
Я старел. Однажды я нашел у себя седой волос; в другой раз я услышал свой голос в записи и понял, что он в точности похож на голос отца.
Я работал в Лондоне продюсером в одной большой музыкальной фирме. Каждый день я ездил в город на поезде, иногда возвращаясь домой вечером.
Мне пришлось завести в Лондоне небольшую квартиру: нелегко ездить в город каждый день, когда группа, которую ты ведешь, с трудом выбирается на сцену к полуночи. Это, в свою очередь, означало, что у меня появилась масса возможностей переспать на стороне, при желании. Желание было.
Я думал, что Элеонора - так звали мою жену; наверно, надо было сказать раньше - не знает о тех, других женщинах; но однажды зимой я вернулся из Нью-Йорка, неплохо проведя там две недели, и, войдя в дом, увидел, что он холоден и пуст.
Элеонора не оставила записки. Она оставила мне письмо: пятнадцать машинописных страниц, ни единой опечатки, и каждое слово - правда. Даже постскриптум, где было написано: «Ты ведь не любишь меня. И никогда не любил.»
Я надел пальто, вышел из дому, и просто побрел вперед, ошеломленно и несколько оцепенело.
На земле не было снега, но стоял мороз, и опавшая листва хрустела у меня под ногами. Деревья черными скелетами стояли на сером фоне шершавого зимнего неба.
Я шел вдоль дороги. Мимо проносились машины, спеша кто в Лондон, кто обратно. Я оступился на ветке, незаметной в куче темных листьев, порвал брюки и оцарапал ногу.
Я дошел до соседней деревни. Дорогу пересекала речка, и по ее берегу шла тропка, которую я раньше не видел. Я пошел по ней, глядя на местами замерзшую воду. Река журчала, плескалась и пела.
Прямая и почти заросшая травой тропка уходила в поля.
На обочине я заметил камешек, почти вросший в землю. Я поднял его и счистил грязь. На запекшейся фиолетовой поверхности появился странный радужный отблеск. Я сунул его в карман пальто и держал в кулаке, шагая дальше, и это утешало и грело душу.
Река устремилась в сторону, через поля, а я молча шел по тропу.
Я шел еще примерно с час, и потом увидел дома на насыпи - новые, маленькие, приземистые.
А потом я увидел мост, и понял, где я: на старых путях, только я пришел сюда с другой стороны.
На опоре моста виднелась надпись «Барри любит Сьюзан», и вездесущая эмблема «Национального фронта».
Я стоял под мостом, под аркой красного кирпича, посреди оберток от мороженого и пакетиков из-под чипсов, и смотрел, как мое дыхание паром разносится в морозном вечернем воздухе.
Штанина присохла к разодранной в кровь ноге.
Над головой, по мосту, проезжали машины: я слышал, как в одной громко играло радио.
– Эй, - негромко позвал я, чувствуя себя неловко, глупо. - Эй!
Ответа не было. Ветер шевелил мусор и листья.
– Я вернулся. Я сказал, что вернусь. И вернулся. Эй!
Тишина.
Стоя под мостом, я заплакал, глупо, безмолвно всхлипывая.
Рука коснулась моего лица, и я поднял глаза.
– Не думал, что ты вернешься, - сказал тролль.
Теперь мы с ним были одного роста, но в остальном он не изменился. В длинных нечесаных волосах были сухие листья, а в глазах - тоска и одиночество.
Я пожал плечами, и вытер лицо рукавом пальто.
– Я вернулся.
По мосту, один за другим, пробежали трое мальчишек, что-то громко вопя.
– Я тролль, - тихо, испуганно прошептал тролль. - Фи-фай-фе-фоль.
Он дрожал.
Я протянул руку и пожал его огромную когтистую лапу. И улыбнулся.
– Ну и хорошо, - сказал я ему. - Честно. Хорошо.
Тролль кивнул.
Он опрокинул меня на землю, на кучу листьев и мусора, и улегся прямо на меня. Потом он поднял голову, и открыл рот, и съел мою жизнь, впившись в нее крепкими острыми зубами.
Когда тролль закончил, он поднялся и отряхнул одежду. Он сунул руку в карман пальто и вытащил оплавленный, запекшийся кусок шлака.
Он протянул его мне.
– Это тебе, - сказал тролль.
Я глядел на него: он стоял, полный моей жизни, чувствуя себя в ней легко и удобно, словно все эти годы она принадлежала ему. Я взял камешек из его пальцев, и понюхал его. Он все еще пах паровозом, с которого упал столько лет назад. Я плотно сжал его в своем волосатом кулаке.
– Спасибо, - сказал я.
– Желаю удачи, - сказал тролль.
– Да. Ладно. Тебе того же.
Тролль ухмыльнулся моей ухмылкой.
Он повернулся ко мне спиной и пошел обратно по тому пути, которым я пришел сюда, обратно в деревню, обратно в пустой дом, из которого я ушел сегодня утром, и он что-то насвистывал по пути.
С тех пор я здесь. Прячусь. Жду. Я часть моста.
Я смотрю из тени, как мимо идут люди: как они выгуливают собак, беседуют, занимаются своими делами. Иногда люди заходят ко мне под мост - просто постоять, помочиться, заняться любовью. Я смотрю на них, но ничего не говорю, и они никогда не замечают меня.
Фи- фай-фе-фоль.
Я здесь и останусь, в темноте, в арке под мостом. Я слышу всех вас, я слышу, как вы ходите - топ-топ - по моему мосту.
Я слышу вас.
Но не выйду.
НЕ СЛУШАЙ ДЖЕКА
Никто не знал, откуда взялась эта игрушка, чьей прапрабабушке или троюродной тетке она принадлежала прежде, чем попала в детскую.
Ящичек, резной, раскрашенный красной и золотой краской, был, без всякого сомнения, красивой и, по крайней мере, по словам взрослых, весьма ценной вещью - может быть, даже антикварной. Увы, защелка проржавела и не открывалась, ключ был давно утерян, так что чертик Джек не мог из него освободиться. И все равно - ящик был замечательный: тяжелый, резной, с позолотой.
Дети с ним не играли. Он покоился на дне огромного дощатого короба для игрушек, размером с пиратский сундук и такого же старого. По крайней мере, так казалось детям. Ящик Джека был похоронен под грудами кукол, поездов, клоунов, бумажных звезд и сломанных приспособлений для фокусов, увечных марионеток с безнадежно перепутавшимися нитями, маскарадных костюмов (тут остатки подвенечного некогда платья, а там помятый цилиндр, жертва несчетных лет), украшений для платьев, сломанных обручей, волчков и деревянных лошадок. И под всеми ними прятался ящик Джека.
Дети с ним не играли. Они шептались между собой, оставаясь одни в детской на чердаке. В ненастные дни, когда ветер свистел над крышей дома, и дождь барабанил по кровле и стучал по карнизам, они рассказывали друг другу истории про Джека, хотя никогда не видели его. Кто-то уверял, что Джек - злой волшебник, которого посадили в ящик в наказание за неописуемо тяжкие преступления; кто-то (скорее всего, одна из девочек) считал, что ящик Джека на самом деле - ящик Пандоры, а Джека туда посадили, чтобы он охранял его и не давал скрытым в нем бедам снова вырваться на свободу. Дети старались даже не притрагиваться к ящику, хотя всякий раз, когда кто-нибудь из взрослых вспоминал, что давно не видел славного старого джека-в-коробке, доставал его и водружал ящичек на каминную полку, они долго набирались храбрости и снова прятали его в темноту короба для игрушек.
Дети не играли с Джеком. А когда они выросли и уехали из старого дома, детскую комнату закрыли и почти забыли о том, что она там была.
Почти, но не совсем. Ведь каждый из детей, сам по себе, помнил, как поднимался в синем лунном свете в детскую, ступая по лестнице босиком. Это было словно во сне: ноги беззвучно ступали по деревянным ступеням, по вытертому почти до дыр ковру на полу детской. Каждый из них помнил, как открывал сундук с сокровищами, как рылся в куче кукол и старого тряпья и доставал ящик Джека.
А потом трогал защелку, и крышка поднималась, медленно, словно солнце над горизонтом, и слышалась музыка, и появлялся Джек. Не выпрыгивал вдруг: этот Джек был не из тех, что сидят на пружинке. Он медленно, аккуратно поднимался над краем ящичка и делал ребенку знак наклониться поближе. Еще ближе. И улыбался.
И потом, в лунном свете, он рассказывал каждому из них истории, которые они потом никак не могли точно вспомнить, и которые никак не могли навсегда забыть.
Старший брат погиб на Первой мировой войне. Младший после смерти родителей унаследовал дом, но его лишили наследства, потому что однажды ночью застали на чердаке с канистрой керосина в руках, когда он пытался спалить дом дотла. Его поместили в лечебницу для умалишенных. Может быть, он там до сих пор.
Остальные дети, когда-то бывшие девочками, а теперь ставшие женщинами, отказались, все вместе и каждая по отдельности, возвращаться в дом, в котором они выросли. Окна дома заколотили досками, двери заперли на огромный железный ключ, и сестры приезжали в него не чаще, чем на могилу старшего брата или на свидания с тем, что когда-то было их младшим братом, то есть никогда.
Прошли годы, девочки стали старухами, совы и летучие мыши соорудили себе гнезда в детской на старом чердаке; крысы поселились среди забытых игрушек. Они без всякого интереса поглядывают на выцветшие картинки на окнах и пятнают пометом истертый ковер.
А глубоко в ящике на дне коробки ждет Джек. Ждет, улыбается, и хранит свои секреты. Он ждет, пока снова придут дети. И он может ждать вечно.
ЧЕЛОВЕК, КОТОРЫЙ ПРОДАЛ ПОНТИЙСКИЙ МОСТ
Мой любимый Клуб мошенников - самый старый и до сих пор самый закрытый во всех Семи Мирах. Почти семьдесят тысяч лет назад его основали, неведомо как о том договорившись, отъявленные мошенники, жулики, шулера и прохвосты. Много раз, во многих местах многие заведения пытались составить ему конкуренцию (одно такое пробовали учредить совсем недавно, лет пятьсот тому назад, в Сити, что в Лондоне), но обстановкой ни одно из них не шло ни в какое сравнение с тем, первым Клубом мошенников в городе Забытый Карнадин. Ни один клуб так ревностно не относился к подбору членов.
А в Клубе мошенников в Забытом Карнадине собирается поистине избранное общество. Вы можете представить себе, какого рода люди туда вхожи, если я просто скажу, что сам видел, как в залах Клуба прогуливались, закусывали, беседовали такие знаменитости, как Дараксиус Ло (продавший людоедам из племени Кзем жабомышь в их главный праздник), Проттл (продавший дворец короля Вандарии королю Вандарии), и самозваный лорд Нифф (изобретший, как мне однажды сообщили под большим секретом, аферу под названием «фокс-твист», в результате которой обанкротился банк «Казино Гранд»). С другой стороны, видел я, как мошенников с межвселенским именем не пускали на порог даже для того, чтобы просто поговорить с секретарем Клуба о возможности вступления - помнится, однажды мне попался навстречу известный финансист в компании с крестным отцом бразейльской мафии и одним весьма известным премьер-министром, когда они спускались по задней лестнице, и по их наимрачнейшим лицам было ясно видно, что им только что рекомендовали никогда больше не возвращаться. Но те, кто попадает в Клуб мошенников - публика самая что ни на есть отборная. Я точно знаю, что вы о них слышали. Может быть, под другими именами, но смысл ясен, не правда ли?
Сам я стал членом Клуба, очень творчески подойдя к проведению некоего научного изыскания, коренным образом изменившего мировоззрение целого поколения. Именно то, что я погнушался традиционными методами, а подошел к своему исследованию, как уже было сказано, творчески, и дало мне возможность вступить в Клуб, и я взял себе за правило, оказываясь в этой области мироздания, непременно заходить сюда поужинать, принять участие в искрометной беседе, попробовать лучших вин из подвалов Клуба и насладиться обществом индивидуумов, равных мне по уровню морали.
Было уже довольно поздно, камин почти догорел, и мы сидели и пили прекрасное темное спидиринское в одном из альковов главного зала.
– Конечно, - рассуждал один из моих новых знакомых, - есть аферы, за которые никогда не возьмется уважающий себя мошенник, поскольку они стары, лишены блеска и безынтересны. Вспомним, например, про то, как одному туристу продали Понтийский мост.
– Или, в моем родном мире, - отозвался я, - это были бы колонна Нельсона, Эйфелева башня, или Бруклинский мост. Банальное жульничество, в котором шика не больше, чем разводить публику в наперстки на ярмарке. Однако и здесь есть свои плюсы: ни один продавец Понтийского моста, не станет членом этого Клуба.
– Неужели? - донеслось негромко из дальнего угла. - Как странно. Я считал, что именно продав Понтийский мост, я стал членом этого Клуба.
Высокий джентльмен, сидевший в кресле в углу, был лыс и одет по самой последней моде. Он поднялся и подошел к нам. Он посасывал ломтик контрабандного фрукта руум и улыбался. Мне показалось, что он доволен тем эффектом, который произвели его слова. Он присел на диванную подушку.
– Мы, кажется, не знакомы, - сказал он.
Мои друзья - седовласая искусница Глоатис и скромный низкорослый плут Колпачок - представились. Представился и я.
Его улыбка стала шире.
– Я много о вас слышал, и знакомство с вами - большая честь. Можете звать меня Горностай.
– Горностай? - удивилась Глоатис. - Единственный Горностай, которого я знаю, работал «воздушного змея» в Деране, но это было… наверное, лет сто, назад. Что это я? Наверно, вы выбрали себе имя в его честь.
– Вы мудрая женщина, - ответил Горностай. - Конечно, вряд ли я могу быть им.
Он наклонился вперед.
– Так вы говорили о продаже Понтийского моста?
– Именно.
– И придерживаетесь мнения, что продать Понтийский мост - низкая забава, недостойная члена этого клуба? Возможно, вы правы. Давайте обсудим, из каких ингредиентов складывается качественная афера.
Он начал загибать пальцы на левой руке.
– Во-первых, афера должна заслуживать доверия. Во-вторых, она должна быть проста - чем она сложнее, тем больше вероятность ошибки. В-третьих, простак, ставший жертвой обмана, должен быть обработан таким образом, чтобы он и подумать не мог о том, чтобы обратиться к представителям закона. В-четвертых, основная движущая сила любой элегантной аферы - это человеческие жадность и тщеславие. Наконец, афера зиждется на доверии - на злоупотреблении им, если хотите.
– Разумеется, - сказала Глоатис.
– И при этом вы хотите сказать, что продажа Понтийского моста - или любого другого примечательного строения, которое вам не принадлежит - лишена всех этих характеристик. Господа, сударыня, позвольте мне рассказать вам мою историю.
– Я прибыл в Понти несколько лет назад почти без гроша. У меня было всего тридцать золотых крон, а мне нужен был миллион. Зачем? Боюсь, это уже другая история. Я критически оценил свои возможности: у меня были деньги, изящная одежда, я бегло говорю на аристократической разновидности понтийского, и с гордостью замечу, что не лишен определенного блеска. И при этом я не мог придумать ровным счетом ничего, что помогло бы мне раздобыть деньги, которые я должен был иметь к тому моменту, когда они мне понадобятся. Мой блестящий, обычно полный самых невероятных идей ум, на этот раз словно бы отказался работать. Тогда, посчитав, что боги ниспошлют мне вдохновение, когда сочтут это нужным, я отправился на экскурсию по городу…
Понти, свободный портовый город, лежит у подножия Рассветных гор, к югу и западу от них. Он вольно раскинулся по обе стороны Рассветного залива, прекрасной естественной гавани. Через залив перекинут мост из самоцветов и магии, построенный почти две тысячи лет назад. Когда его только собирались строить - да и потом, когда уже начали - над самой идеей посмеивались, поскольку с трудом верилось, что можно построить мост шириной почти в полмили, а если и можно, то вряд ли он долго простоит. Мост, однако, построили, и насмешники мгновенно превратились в восторженных поклонников и преисполнились гражданской гордости. Мост возвышался над Рассветным заливом и был прекрасен - он сиял, блестел и сверкал мириадами радуг под полуденным солнцем.
Экскурсовод остановился у подножия моста.
– Как вы можете видеть, дамы и господа, если подойдете поближе, мост полностью построен из драгоценных камней: рубинов, бриллиантов, сапфиров, изумрудов, хриолантов, карбункулов, и так далее - связанных прозрачным раствором, созданным магами-близнецами Хрольгаром и Хрильтфгуром на основе первичной магии. Самоцветы настоящие - можете не сомневаться - и были собраны со всех пяти концов света королем Эммидусом, который правил тогда в Понтии.
Мальчик, стоявший в первых рядах группы, повернулся к матери и громко заявил:
– Мы его в школе проходили. Его звали Эммидус Последний, потому что после него никого не было. И нам говорили…
Экскурсовод без труда вклинился в его речь.
– Молодой человек абсолютно прав. Король Эммидус разорил свой город и государство, скупая драгоценности, вследствие чего его место занял наш правящий и поныне Благодетельный Анклав.
Мать молча крутила пареньку ухо, что немало веселило экскурсовода.
– Уверен, вам приходилось слышать, как ловкие мошенники все время пытаются облапошить туристов, рассказывая им, что представляют Благодетельный Анклав и, как владельцы моста, имеют право продать его. Получив солидный задаток, они исчезают без следа. Чтобы внести полную ясность, - добавил он, как обычно пять раз на дню, - мост без всяких сомнений не продается.
И все усмехнулись - и он, и туристы. Эта хорошо отрепетированная острота всегда вызывала смех.
Группа двинулась на мост. Только мальчик, потиравший ухо, заметил, что один из туристов - высокий лысый мужчина - отстал. Он стоял перед мостом, погруженный в раздумье. Мальчик хотел было сказать, чтобы его подождали, но у него болело ухо, и он промолчал.
Человек перед мостом вдруг улыбнулся.
– Не продается, говорите? - сказал он вслух.
А потом повернулся и направился обратно в город.
Картус и Аатия играли в игру, похожую на теннис. В нее полагалось играть большими ракетками с толстыми струнами, которыми, вместо мячиков, били по инкрустированным самоцветами черепам. Гулкие звуки черепов, удачно пойманных на ракетку, их неторопливый полет по крутой дуге через весь мощенный мрамором двор доставлял игрокам немалое удовольствие. Эти черепа никогда не принадлежали людям; их добыли, ценой многих жизней и существенных средств, из тел демонов, обитающих в горах, и впоследствии инкрустировали драгоценностями (изумруды и прекрасные рубины в филигранной серебряной оправе вставили в глазницы и по краю челюсти) в мастерских Картуса.
Настал черед Картуса подавать.
Он нагнулся за следующим черепом, взял верхний из горки таких же, поднял его к глазам и с наслаждением оглядел искусную работу, игру света, пронизывавшего самоцветы, если череп повернуть под правильным углом, заставлявшего их сиять изнутри. Он мог точно сказать, сколько стоит каждый камень, и где он был добыт - может быть, даже шахту, в которой его нашли. Сами черепа тоже были прекрасны: кость отливала перламутром и была тонкой и полупрозрачной. Каждый из них обошелся дороже, чем все камни, врезанные в изящный костный лик. Народ демонов был на грани уничтожения, и пополнять запас черепов становилось все труднее.
Он отправил череп в полет над сеткой. Аатиа умело отбила его, ему пришлось бежать, чтобы парировать ее удар (его шаги эхом разносились над холодным мрамором пола) и - понк! - отправить череп обратно.
Она почти успела. Почти, но не совсем: череп скользнул мимо ее ракетки, упал, и лишь в дюйме над каменным полом он остановился, чуть покачиваясь, словно на волнах или в магнитном поле.
Здесь, конечно, сработало волшебство, за которое Картус очень дорого заплатил. Но он мог себе это позволить.
– Мне очко, сударыня, - сказал он, низко поклонившись.
Аатия - его спутница во всем, кроме любви - ничего не сказала. Ее глаза сверкнули, как две льдинки, или как драгоценные камни - единственное, что она любила. Картус и Аатия, торговцы самоцветами. Они были странной парой.
Позади Картуса кто-то вежливо кашлянул. Он обернулся, и посмотрел на раба в белой тунике, протягивавшего ему свиток пергамента.
– Что это? - спросил Картус. Он вытер пот с лица тыльной стороной руки.
– Послание, господин. Человек, оставивший его, сказал, что это срочно.
Картус издал звук, похожий на хрюканье.
– От кого?
– Я не вскрывал его. Мне было сказано, что оно предназначено только для вас и леди Аатии, больше ни для кого.
Картус глядел на свиток, но, похоже, брать его не собирался. Он был крупным мужчиной с мясистым, неизменно озабоченным лицом, увенчанным редеющей рыжеватой шевелюрой. Его конкуренты - а их было немало, поскольку Понти с течением лет стал центром оптовой торговли драгоценностями - успели понять, что выражение его лица не имело отношения к тому, что творится у него в голове. Понять это им удалось по большей части из собственного, весьма разорительного, опыта.
– Возьми письмо, Картус, - сказала Аатия, но, увидев, что он стоит неподвижно, она обошла сетку и выдернула свиток из пальцев раба.
– Уйди.
Босые ноги раба беззвучно ступали по холодному мрамору.
Аатия вскрыла печать, достав стилет из рукава, и развернула свиток. Она пробежала текст глазами раз, другой, и принялась читать медленно. Она присвистнула.
– Смотри-ка…
Картус взял свиток и прочел письмо.
– Я… я даже не знаю, - сказал он высоким, обиженным голосом. Он рассеянно потер ракеткой маленький крестообразный шрам на правой щеке. Медальон на его шее, подтверждающий, что он - член Высокого Совета Понтийской гильдии ювелиров, на секунду прилип к потной груди, потом вновь качнулся.
– Что скажешь, цветочек мой?
– Я тебе не цветочек.
– Конечно, нет, сударыня.
– Уже лучше, Картус. Из тебя еще может получиться настоящий гражданин. Во-первых: имя, конечно, ненастоящее. «Глю Кролл», тоже мне! В Понти больше мужчин по имени Глю Кролл, чем алмазов у тебя на складе. Адрес - по всей видимости, контора, арендованная в Подгорье. На печати не было отпечатка кольца. Похоже, он из кожи вон лез, чтобы его нельзя было найти.
– Это понятно. Но что это за «коммерческое предложение», о котором он пишет? И если в этом, по его словам, заинтересован Благодетельный Анклав, почему он требует соблюдения тайны?
Она пожала плечами.
– Когда это Благодетельный Анклав чурался секретов? Кроме того, если читать между строк, понятно, что речь идет о больших деньгах.
Картус молчал. Он нагнулся к горке черепов, прислонил к ней ракетку и положил свиток рядом. Он выбрал череп побольше и нежно провел по его гладкой поверхности короткими толстыми пальцами.
– Знаешь, - сказал он, словно обращаясь к черепу, - для меня это шанс потеснить этих кровососов из Высокого Совета Гильдии. Этих гнилокровых высокородных недоумков.
– В тебе говорит сын раба, - отозвалась Аатия. - Если бы я за тебя не поручилась, ты никогда не стал бы членом Совета.
– Да иди ты.
На его лице застыло выражение озабоченности, что не означало ровным счетом ничего.
– Я им всем покажу. Я им еще покажу! Вот увидишь…
Он взвесил череп на ладони, словно оценивая его, подсчитывая цену кости, самоцветов, филигранного серебра, упиваясь его дороговизной. Потом он повернулся, удивительно быстро для столь крупного мужчины, и швырнул череп со всей силы, целясь в колонну далеко за границей поля. Череп, казалось, висел в воздухе вечно, а затем, болезненно медленно, ударился о столб и разбился на тысячи кусочков. Мелодичный, почти музыкальный звук, разнесшийся по залу, был болезненно прекрасен.
– Пойду переоденусь, и повидаюсь с этим Глю Кроллом, - пробормотал Картус.
Он вышел из зала, захватив свиток с собой. Аатиа смотрела ему вслед, а потом хлопнула в ладоши, подзывая раба, чтобы тот прибрался.
Пещеры, которые, словно соты, пронизывают горную толщу к северу от Рассветного залива, уходят в сам залив, в море, под мост, и зовутся Подгорьем. Картус оставил одежду у дверей, отдав ее рабу, и спустился по узкой, вырубленной в камне, лестнице. По коже пробежала непроизвольная дрожь, когда он вошел в воду (ее, чтобы удовлетворить вкусы благородных посетителей, подогревали почти до температуры тела, но после полуденной жары она казалась холодной) и поплыл по коридору в общий зал. Свет ламп отражался от воды и плясал на стенах. Посреди зала, на больших плавучих помостах, изукрашенных искусной резьбой и изображавших птиц и рыб, возлежали четверо мужчин и две женщины.
Картус подплыл к пустому плоту - дельфину - и вскарабкался на него. Как и остальные, он был обнажен, если не считать медальона Высокого Совета Гильдии ювелиров. И все члены Совета, кроме одного, были здесь.
– Где президент? - спросил он остальных.
Худая, как скелет, обтянутый безупречно белой кожей, женщина указала на дверь одного из кабинетов. Потом она зевнула и потянулась, легко повернувшись всем телом и затем беззвучно соскользнув со своего плота - сделанного в форме лебедя - в темную воду. Картус завидовал ей и ненавидел ее: она была обучена нырять двенадцатью так называемыми «благородными способами». И он знал, что сколько был лет он ни тренировался, он никогда не сможет повторить это движение.
– Изнеженная шлюха, - пробормотал он себе под нос.
Все равно он был доволен, что все остальные члены Совета здесь, и пытался догадаться, знает ли кто-нибудь из них больше него самого.
Сзади послышался всплеск, и он обернулся. Уоммет, президент Совета, держался за плот Картуса. Они поклонились друг другу, затем Уоммет (горбатый карлик, чей несчетное число раз «пра»-прадед некогда сделал себе состояние, подыскивая для короля Эммидуса камни, разорившие Понтию, и заложив тем самым основание для двухтысячелетного правления Благодетельного Анклава) сказал:
– Вы следующий, мессир Картус. По коридору, и налево. Первая дверь.
Остальные члены совета уставились на Картуса со своих плотов без всякого выражения. Они были высокородными понтийцами, и умело скрывали зависть и раздражение по поводу того, что Картуса пригласили раньше их, но им не удалось скрыть свои чувства настолько хорошо, как им казалось; и в глубине души Картус усмехнулся.
Он подавил желание спросить карлика, зачем их пригласили сюда, и соскользнул с плота. От подогретой морской воды начало саднить глаза.
В комнату, в которой ждал Грю Кролл, вели несколько каменных ступеней. Там было сухо и темно. На столе в середине комнаты неровно, дымя, горела лампа. На стуле висел халат, и Картус набросил его. Не входя в круг света от лампы, поодаль от стола стоял мужчина, но даже в полутьме Картус смог разглядеть, что он высок и абсолютно лыс.
– Доброго вам дня, - в голосе мужчины слышалось хорошее образование.
– И вашему дому и роду, - ответил Картус.
– Присаживайтесь, прошу вас. Как вы, несомненно, поняли из того письма, которое я вам послал, я представляю Благодетельный Анклав. Прежде, чем мы продолжим, я должен попросить вас прочесть и подписать вот это обязательство хранить молчание о нашей беседе. Не торопитесь.
Он подвинул к Картусу лист бумаги, лежавший на столе. Это был всеобъемлющий документ, обязывающий Картуса молчать обо всем, что будет обсуждаться, под страхом «крайнего неудовольствия» Благодетельного Анклава - что было вежливым эвфемизмом смертной казни. Картус прочел документ дважды.
– Здесь… нет ничего противозаконного?
– Сударь! - в голосе прозвучали нотки возмущения.
Картус пожал плечами и расписался. Бумага исчезла из его пальцев и скрылась в ларце на дальнем конце стола.
– Отлично. Перейдем к делу. Хотите чего-нибудь выпить? Закурить? Вдохнуть? Нет? Очень хорошо.
Молчание.
– Как вы, наверно, уже догадались, меня зовут не Глю Кролл. Я младший администратор Благодетельного Анклава.
Картус крякнул себе под нос, убедившись, что его подозрения подтвердились, и почесал ухо.
– Мессир Картус, что вам известно о Понтийском мосте?
– То же, что и всем. Национальное достояние. Городская достопримечательность. Производит большое впечатление, если вам, конечно, нравятся такие вещи. Построен из самоцветов и магии. Не все камни высшего качества, хотя опора моста венчается розовым алмазом величиной с детский кулак, по слухам, безупречным…
– Замечательно. Вам приходилось слышать термин «период полураспада магии»?
Такого термина Картус не знал. Во всяком случае, не помнил.
– Слышать, конечно, приходилось, - сказал он, - но сам я не волшебник, так что…
– Период полураспада магии, мессир, это нигромантический термин, означающий срок, в течение которого существует магия, сотворенная магом, колдуном, ведьмой, или иным волшебником, после его или ее смерти. Заклинания и тому подобные фокусы простой деревенской ведьмы нередко исчезают бесследно в момент ее смерти. На другом конце шкалы мы наблюдаем такие феномены, как Змееморье, в водах которого до сих пор резвятся и наслаждаются жизнью чисто магические морские змии, хотя прошло уже девять тысяч лет с момента казни Килимвай Ла, создавшего их.
– А, ну да. Да, конечно, это я знаю.
– Отлично. Тогда вы поймете, насколько важно то, что я собираюсь вам сообщить. Дело в том, что по мнению мудрейших из наших естествоиспытателей, период полураспада Понтийского моста составляет немногим более двух тысяч лет. Скоро, мессир, возможно, очень скоро он начнет осыпаться и рухнет.
Толстяк-ювелир ахнул.
– Ужасно! Если это станет известно…
Он замолчал, прикидывая возможные последствия.
– Именно. Начнется паника. Волнения. Беспорядки. Нельзя допускать, чтобы об этом кто-нибудь узнал до того, как мы подготовимся, именно поэтому мы встречаемся тайно.
– Пожалуй, я все же чего-нибудь выпью, - сказал Картус.
– Разумно.
Его благородный лысый собеседник открыл хрустальный графин и налил в кубок прозрачногоголубого вина. Он подвинул его Картусу через стол и продолжал:
– Любой ювелир - а тех, кто способен справиться с такими поставками, в Понти только семеро, и еще, возможно, двое за его пределами - которому будет выдана лицензия на снос моста и использование материалов, из которых он построен, возместит расходы на оплату лицензии только за счет рекламы, даже не учитывая стоимости самих камней. Мне поручено обсудить эту сделку с наиболее авторитетными ювелирами, которые занимаются оптовой торговлей драгоценностями. Благодетельный Анклав имеет ряд соображений на этот счет. Как нетрудно представить, если все камни появятся на рынках Понти сразу, они вскоре потеряют какую-либо ценность. В обмен на передачу моста в полную собственность, он должен будет построить под ним подпорки и, по мере его разрушения, он - или она - получат камни, обязуясь не продавать более полпроцента их в стенах города. Вы, как старший партнер в компании «Картус и Аатия», включены в список людей, с которыми мне поручено обсудить этот вопрос.
Ювелир покачал головой. В столь выгодное предложение - если, конечно, удастся заключить сделку - верилось с трудом.
– Это все? - спросил он. Голос его был ровен, и ничем не выдавал интереса.
– Я всего лишь смиренный служитель Анклава, - сказал лысый господин. - Его члены, со своей стороны, тоже намерены получить прибыль от этой сделки. Участники тендера, то есть каждый, подаст заявку Благодетельному Анклаву. Заявки буду собирать я. Ювелирами запрещено обсуждать что-либо между собой. Благодетельный Анклав выберет из всех предложений лучшее. Затем, на официальном открытом заседании будет объявлен победитель и тогда - и только тогда - он должен будет внести соответствующую сумму в городскую казну. Насколько я понимаю, просители могут рассчитывать на успех, если в заявке будет предлагаться построить новый мост (по-видимому, из значительно менее экзотического материала) и оплатить паромную переправу для горожан на время строительства.
– Понятно.
С высоты своего роста чиновник молча смотрел на Картуса. Ювелиру показалось, что жесткий взгляд проникает ему прямо в душу.
– У вас ровно пять дней на то, чтобы подать заявку, Картус. Позвольте мне предупредить вас кое о чем. Во-первых, если обнаружатся признаки сговора между кем угодно из вас, ювелиров, Анклав будет крайне недоволен. Во-вторых, если кто-нибудь узнает об усталости заклинания, мы не будем тратить время на то, чтобы выяснить, у кого из ювелиров слишком длинный язык. Состав Высокого Совета Гильдии ювелиров Понти будет обновлен, а ваши предприятия будут конфискованы в пользу города. Возможно, они составят призовой фонд следующих Осенних игр. Понятно ли я выражаюсь?
Голос Картуса с трудом вырвался из пересохшей гортани.
– Да.
– Тогда вы свободны. Помните, заявки будут обсуждаться через пять дней. Попросите следующего.
Картус, словно во сне, вышел из комнаты, прохрипел «Теперь вы» следующему члену Совету, чей плот был ближе, и, выйдя на улицу, облегченно вдохнул пронизанный солнцем чистый воздух. Высоко над ним сияли, сверкали и переливались арки драгоценного моста, ничуть не потускневшие за две тысячи лет с момента его создания.
Он прищурился: ему показалось, или камни действительно были уже не такие яркие? Опоры не такие прочные, и весь великолепный мост - уже не такой изумительный? Неужели ощущение вечности, которое всегда обволакивало мост, начало блекнуть?
Картус попытался подсчитать стоимость моста, сначала по весу составляющих его каменй, потом по объему. Он представил себе, как будет относиться к нему Аатия, когда он подарит ей розовый алмаз с вершины моста, и как Высокому Совету придется перестать считать его внезапно разбогатевшим выскочкой, вот уж нет, только не его - человека, купившего Понтийский мост.
Им всем придется относиться к нему с большим уважением. Значительно большим.
Человек, назвавшийся Глю Кроллом, принял всех торговцев самоцветами. Все они приняли известие об усталости заклинания, связывающего Понтийский мост, по-разному: кто-то пришел в ужас, кто-то расхохотался, кто-то опечалился. Однако каждый из них, скрывшись за завесой насмешки или отчаяния, принялся подсчитывать доходы, составлять сметы, взвешивать шансы участников, вызывать шпионов, засланных к конкурентам.
Картус ничего никому не сказал, даже своей возлюбленной, недоступной Аатии. Он заперся в кабинете и принялся составлять заявку. Он рвал свои записи и писал их снова. Остальные ювелиры занимались тем же.
Огонь в камине догорел, и только редкие угли под крошевом седого пепла светились в полумгле зала в Клубе мошенников, и восход уже тронул ночное небо серебром. Глоатис, Колпачок и я всю ночь слушали человека, назвавшегося Горностаем. Закончив свой рассказ, он откинулся на подушки и усмехнулся.
– Вот и все, друзья мои, - сказал он. - Идеальная афера, а?
Я посмотрел на Глоатис и Колпачка, и с облегчением увидел, что поняли они, похоже, не больше моего.
– Прошу прощения, - начал Колпачок, - но я не вижу…
– Ах, вы не видите? А вы, Глоатис? Вы видите? Или у вас что-то со зрением?
Глоатис была серьезна. Она сказала:
– Что ж, по всей видимости, вы убедили их, что вы - представитель Анклава. И это неплохая идея - дать им увидеть друг друга перед тем, как принять их. Но я не вижу, в чем здесь ваша выгода. Вы сказали, вам нужен был миллион. Никто из них не собирается ничего вам платить. Они ждут объявления о конкурсе, которого никогда ни будет, и только потом собираются внести деньги в казну.
– Вы рассуждаете так, как рассуждал бы типичный простофиля, - заявил Горностай. Он посмотрел на меня и поднял бровь. Я покачал головой.
– И вы называете себя мошенниками?
Колпачок в отчаянии всплеснул руками.
– Я просто не вижу, где деньги! Вы потратили тридцать монет на то, чтобы снять контору и разослать письма. Вы сказали им, что работаете по поручению Анклава, и платить они будут Анклаву…
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.
