Искушение фараона

Бакмут не скрывала радости. Даже воины, казалось, воспрянули духом – их жесты и слова стали более живыми, непосредственным. «Все они счастливы, все, только не я, – мрачно думала Шеритра, когда лодка отчаливала от берега. – Что ж, это их счастье не продлится долго, ведь что бы ни случилось, а завтра вечером я все равно возвращаюсь сюда, и все они отправятся со мной». Бакмут мурлыкала что-то себе под нос, и ее госпожа с трудом подавила желание резко прикрикнуть на служанку. Шеритра сидела и, полная мрачной решимости, пристально смотрела прямо перед собой, туда, где перед глазами разворачивались панорамы города.

Причал отцовского дома показался ей слишком большим и каким-то незнакомым. Лодка ткнулась носом в берег, спустили сходни. На причальных шестах, воткнутых в речное дно, красовались бело-синие царские стяги. Девушке казалось, что каменные ступени, ведущие наверх, вычищенные и отдраенные до безупречной чистоты, уведут ее в неизвестную бесконечность, и она ступила на берег, затаив дыхание. На берегу ее по очереди приветствовали воины-стражники, а также кое-кто из прислуги, безукоризненно чистой и аккуратной, как и натертые до блеска ступени причала. Они поспешно пали ниц, выражая царевне свое почтение. Глашатай бросился к дому, чтобы поскорее объявить о ее прибытии. Над головой царевны раскрыли зонтик от солнца, и словно сама собой составилась небольшая свита.

Шеритра ступила на вымощенную камнем дорожку, по ширине, казалось, не уступающую городской улице. По обеим сторонам перед ее взором медленно тянулись изысканно подстриженные кусты, аккуратные, без единой сорной травинки, клумбы экзотических цветов. Среди этого великолепия трудились трое садовников, подставив солнцу голые спины. Вскоре взору открылись разноцветные колонны, украшавшие парадный подъезд дома, в тени каждой из них скрывался бдительный караульный. А дальше, у самого входа в дом, у двойных дверей, дежурили глашатай, управляющий и писец на случай, если неожиданно приедут гости. Обходя дом сбоку, Шеритра кивнула им, ответив на почтительное приветствие.

Теперь до ее слуха доносились журчание фонтана и сдержанный смех безупречно вышколенных служанок. «Здесь что, всегда так? – неясно подумалось Шеритре. – Неужели наш дом так напоминает дворец в миниатюре – здесь все время какое-то движение, какая-то жизнь, всюду знаки богатства и роскоши? Неужели и ко мне всегда относились с таким почтительным благоговением, а я просто принимала это как должное?»

Но у нее не было времени, чтобы разобраться в своих смятенных чувствах, потому что к ней почти бегом приближался Иб. Лицо его было серьезно. Она остановилась и ждала, когда он подойдет ближе. Он замедлил шаг, поклонился ей в пояс, вытянув вперед руки. Каждое его движение, сама поза, казалось, выдают сильнейшее беспокойство и тревогу.

– Что случилось, Иб? – спросила царевна.

Он выпрямился. «А он не такой уж старый, – удивленно заметила Шеритра, вглядываясь в крупное, аккуратно загримированное лицо, обрамленное коротким черным париком. – И фигура у него ладная, крепкая, плотно сбитая. Он вполне привлекателен как мужчина».

– Царевна, удивительно, что именно в этот день ты решила вернуться под отчий кров, – сказал он. – Твой отец и молодой царевич только что отдали распоряжение о том, что тебе необходимо незамедлительно возвращаться.

– Но почему? – резко спросила девушка. – Что случилось?

– Лучше царевич сам сообщит тебе обо всем, – извиняющимся тоном проговорил слуга. – Он сейчас в покоях твоей матушки. Позволь мне проводить тебя.

Повинуясь приказу управляющего, скромная свита царевны рассыпалась в разные стороны, и Шеритра продолжила свой путь в сопровождении Бакмут и слуги с зонтиком. Они шли через вольно раскинувшийся сад, миновали фонтан и пруд с рыбками, прошли между рядами стройных сикомор туда, где находился противоположный вход в дом. Оттуда до покоев Нубнофрет было уже рукой подать. Волнение Шеритры росло, и девушка старалась подавить в себе вдруг возникшую какую-то странную отчужденность, которая чуть не заставила ее в смятении остановиться.

Иб знаком приказал Бакмут оставаться у входа, там, где стояло несколько стульев, а сам вошел внутрь. Шеритра слышала, как он объявил о ее приезде, потом прошла вперед мимо него. Двери за ней плотно затворили. Хаэмуас в знак приветствия протянул дочери руку. Мать сидела на постели. Она ничем не выдала, что появление дочери хоть сколько-нибудь ее тронуло, и девушка повернулась к отцу. Он легко коснулся ее щеки поцелуем.

– Что происходит? – спросила Шеритра, с удивлением отмечая про себя, что ее голос эхом отозвался под высоким, теряющимся в вышине потолком. Она заметила также блестящие сине-белые каменные плиты, устилавшие пол, увидела, что в дальнем конце комнаты сбились в стайку служанки матери. «Какая огромная комната, – изумленно подумала девушка. – Мы здесь словно карлики».

– Нынче рано поутру прибыл посланник Рамзеса, – начал Хаэмуас. – Он сообщил, что пять дней назад умерла твоя бабушка. – Хаэмуас не стал говорить дочери о гневных письмах, которые тоже привез с собой гонец. – И мы теперь в трауре, Солнышко.

«Не называй меня так!» – хотелось возмущенно крикнуть Шеритре. Но через секунду ее охватила настоящая паника. В трауре! Это означает, что она вынуждена будет оставаться под этой крышей в течение семидесяти дней, все это время она не сможет видеть Хармина, Табубу, не будет больше закатов в пустыне, не будет желтой собаки, которую она любила угощать вымоченными в меду финиками, не будет настольных игр в благодатной тени пальмовой рощи, Хармин не придет к ней в постель. Зато будут постоянные придирки матери и мучительное чувство собственной неполноценности, не оставлявшее ее в родном доме ни на секунду.

Потом ее охватил стыд. Бабушка умерла. Она всегда была так добра и терпелива к ней, а внучка, впервые услышав о ее смерти, думает только о собственных неудобствах. Какое бессердечие!

– О, отец, как это ужасно! – сказала она. – Но в то же время хорошо, что все кончилось, правда? Астноферт ведь сильно страдала, и это продолжалось так долго. Теперь она – вместе с богами, наслаждается вечным покоем. Мы поедем на похороны в Фивы?

– Конечно. – Голос, не допускающий возражений, принадлежал Нубнофрет. – И должна тебе заметить, Шеритра, что при мысли о любой поездке – не важно, что стало для нее поводом, – я прихожу в восторг. Ты хорошо провела время у Табубы?

Замечание матери было столь резким и недружелюбным, что девушка в тревоге обернулась к ней.

– Да, прекрасно, лучше и быть не может, – ответила она, и Нубнофрет смерила ее ничего не выражающим взглядом.

– Вот и хорошо, – бесстрастно произнесла она. – Я распоряжусь, чтобы приготовили твои покои. – Она поднялась и плавным шагом вышла из комнаты. Дверь опять с глухим стуком плотно затворилась.

– Мама плохо себя чувствует? – поинтересовалась Шеритра, и при этих словах плечи у Хаэмуаса упали. Он вздохнул:

– Нет, она не больна, но очень рассержена. Дело в том, Шеритра… – Он смешался. – Я решил взять себе в жены еще одну женщину, и твоя матушка недовольна этим обстоятельством, хотя я, конечно же, поступаю по своему праву. Я уже подписал брачный договор с Табубой. – Он с тревогой взглянул в глаза дочери. – Я не хотел сообщать тебе об этом так, без подготовки. Прости меня. Ты удивлена?

– Нет, – ответила она, и вдруг ей мучительно захотелось присесть. – Это все началось давно, когда мы впервые увидели эту женщину, помнишь, во время нашей прогулки? У меня еще тогда возникли подозрения, что этим все кончится. – Она решила не говорить отцу, что о брачном договоре ей уже известно. Все равно теперь это не имеет значения. – Маме надо дать время, чтобы она привыкла к этой мысли, и тогда она сможет принять Табубу, – продолжала Шеритра. – Ведь в конце концов, она – царевна и безупречно исполнит свой долг.

– Я надеялся, что ею будет руководить не одно только чувство долга, – с жаром заметил Хаэмуас. – Мне хотелось, чтобы она стала для Табубы подругой, чтобы помогла ей войти в семью. Но с той самой минуты, как я сообщил ей эту новость, Нубнофрет напустила на себя ледяную любезность, и сквозь этот панцирь я не в силах пробиться. Что же, у нее еще будет достаточно времени, чтобы привыкнуть к переменам.

– Почему? – Шеритра, набравшись наконец решимости, присела на край постели.

Хаэмуас, скрестив на груди руки, шагал из угла в угол.

– Я послал Пенбу в Коптос с поручением собрать сведения о семье Табубы, – сказал он. – В договоре имеется специальный параграф, я не буду сейчас тебе объяснять все подробности. А сегодня, Солнышко, на меня обрушились сразу два несчастья – смерть матери и смерть моего верного друга Пенбу.

– Что? – Шеритра из последних сил старалась совладать с собой, впервые после многих недель мирной размеренной жизни столкнувшись со столь бурным развитием событий. – Старик Пенбу умер? Что с ним произошло?

Не такой он и старик, – ответил отец, невесело усмехнувшись. – Пенбу был мне ровесником. Ему не хотелось ехать в Коптос в это время года, но все же я заставил его. В этом состоял его долг. – Шеритра открыла уже рот, чтобы возразить, но отец предупредительно поднял руку. – Глашатай, который принес на север эти печальные вести, сообщил, что Пенбу заболел вскоре после того, как приехал в их город. Он жаловался на головную боль, ему не хватало воздуха, но все же он продолжал работать в коптосской библиотеке при храме. Однажды он, выходя после работы на улицу, сделал несколько шагов и упал без чувств. Когда к нему подбежал его помощник, Пенбу был уже мертв.

По спине у Шеритры пробежал отвратительный холодок. Ей почудилось, что отец не просто пересказывает ей печальные события, повлекшие за собой смерть его преданного слуги и друга, но произносит некий зловещий и безжалостный приговор, которому суждено бесповоротно изменить ее собственную жизнь и судьбу.

– Ты не виноват в его смерти, отец, – мягко проговорила она, чувствуя, что именно эти мысли не дают покоя Хаэмуасу. – Пенбу лишь исполнял свой долг, ты же сам так сказал. Просто пришло его время. Смерть все равно настигла бы его, где бы он ни находился – в Коптосе с твоим поручением или здесь, дома. – «Но так ли это? – Вопрос возник в ее сознании как-то сам собой, не успела она еще рта закрыть. – О, на самом ли деле это правда?» А спину все так же сводил этот омерзительный холодок, непонятно откуда взявшийся, он мучил ее, терзал, не давал покоя.

– Полагаю, ты права, – медленно проговорил Хаэмуас. – Но мне будет его не хватать. Его тело, конечно же, мумифицируют в Коптосе, а потом привезут в Мемфис, где и похоронят. Мы теперь, Шеритра, скорбим по двум усопшим.

«Напрасно я сюда приехала, – в отчаянии думала Шеритра. – Возможно, если бы эти грустные вести застали меня в доме Сисенета, я настояла бы на том, чтобы весь траур оставаться там. Я не подпускала бы к себе Хармина, проводила бы дни в молитвах, приносила бы жертвы во имя спасения душ бабушки и бедного Пенбу…»

– Отец, а где Гори? – спросила она. – Я хочу его видеть, а потом пойду к себе. Мне надо все это как следует обдумать.

Хаэмуас натужно, с трудом улыбнулся.

– Тебя потрясли наши печальные вести, правда ведь? А когда ты увидишь Гори, Шеритра, боюсь, тебя ждет еще одно потрясение. Никто не понимает, что с ним происходит. Он избегает любого человеческого общения, избегает даже своего Антефа. Но может быть, он будет более откровенным с тобой.

«Конечно, он будет со мной откровенным, – мрачно подумала Шеритра, – пусть даже для этого мне придется кликнуть стражников и вырвать у него признание силой. Ну и возвращение в отчий дом!»

– Ему уже известно о твоем брачном договоре? – спросила она, поднимаясь.

Хаэмуас бросил на нее пристыженный взгляд.

– Пока нет. Я много раз собирался поговорить с ним на эту тему, но ровно столько же раз в последний момент откладывал этот разговор. К нему теперь стало так трудно подступиться.

Шеритра слабо улыбнулась:

– Может быть, мне стоит сообщить ему об этом вместо тебя?

Она очень старалась, чтобы в словах не угадывалось легкое презрение, вдруг охватившее ее душу. «Что происходит с тобой, отец?» – вновь и вновь задавалась она этим вопросом. Эта пристыженность, нерешительность еще может сойти для робкого слуги, но не для сына фараона, привыкшего отдавать приказания и принимать решения чуть ли не с самого своего рождения. Казалось, будто нечто важное, самое главное, благородное и сильное, некий твердый стержень внутри этого человека сделался вдруг мягким и податливым, словно перезрелый плод. «Чего ты боишься? – хотелось ей крикнуть во весь голос. – Где твое самообладание?» Говорят, что из раболепного слуги получается жестокий господин, и теперь, когда Шеритра смотрела в полное смущения и тревоги лицо отца, ее охватило слепое желание с силой отхлестать его по щекам. Никогда еще она не чувствовала себя так одиноко.

– Спасибо, – сказал он с явным облегчением. – Ты теперь ему ближе, чем я, а его настроение в последнее время сделалось таким непредсказуемым, что мне просто страшно затевать с ним этот разговор. Если ты сумеешь пробиться к нему, сделать первый шаг, впоследствии я найду возможность спокойно с ним поговорить и все объяснить.

– Разве нужны какие-то объяснения? – сдержанно спросила Шеритра. – Среди царевичей мало найдется таких, кто всю жизнь прожил с одной-единственной женой. Ты, отец, скорее исключение, редкость. По сравнению с остальным Мемфисом мы в этом доме живем ненормальной жизнью, довольствуясь лишь друг другом. Возможно, мы все – мама, я и Гори – стали от этого заносчивы и высокомерны.

Он некоторое время пристально смотрел на дочь.

– А ты изменилась, – медленно произнес он наконец. – И не только внешне. Твой взгляд стал увереннее и холоднее.

«Но сама я вовсе не холодна, – думала Шеритра, склоняя голову, поворачиваясь и направляясь к двери. – Я горяча, дорогой отец, горяча, как огонь, и ничто, ни смерть бабушки, ни наши семейные неурядицы, так быстро разрушившие былую близость в нашем доме, не сможет потушить это невидимое глазу пламя. Вы, все вы – не более чем легкие тени, а значение имеет лишь бархатная кожа Хармина, такая мягкая и нежная на ощупь, да томный взгляд его глаз, когда он склоняется надо мной». Руки девушки сами собой сжались в кулаки, и она быстрым шагом направилась к покоям Гори, не замечая, какие удивленные взгляды бросают на нее караульные. Она была вне себя.

ГЛАВА 14

Будь осторожен с той, что пришла из чужих краев,

Чей город тебе неизвестен…

Она подобна коварной и лживой воде,

Скрывающей свою истинную глубину.

На следующее утро Хаэмуас, едва войдя к себе в кабинет, чтобы написать несколько неотложных писем, лицом к лицу столкнулся с сыном Пенбу Птах-Сеанком. Чертами лица молодой человек так сильно напоминал отца, что сердце перевернулось в груди Хаэмуаса. Однако, присмотревшись внимательнее, он заметил, что сын повыше, не так крепко сложен, а глаза, в которых светились проницательность и суровая ясность, свойственные и Пенбу, были более близко посажены, линия рта выражала твердость и непреклонность. Хаэмуас заметил, что Птах-Сеанк бледен, глаза у него опухли, видимо, он оплакивал отца. И все же Хаэмуас с восхищением отметил про себя, с какой решимостью и самообладанием молодой человек явился сегодня к своему господину, – в свеженакрахмаленной одежде, держа в руках дощечку для записей, он весь был воплощенная готовность продолжить нерушимую традицию верности и благородного служения, вот уже многие поколения чтимую в этой семье. При виде Хаэмуаса Птах-Сеанк распростерся ниц.

– Поднимись, – мягко проговорил Хаэмуас.

Молодой человек поднялся на ноги естественным и грациозным движением, но тотчас же вновь опустился на пол, на сей раз в традиционной позе писца, готового к работе. Хаэмуас сел. Его охватило глубочайшее сочувствие к этому молодому человеку.

– Птах-Сеанк, я любил твоего отца и скорблю сейчас о нем наравне с тобой, – глухим голосом произнес он. – Ты не должен думать, что теперь, когда сердце твое разрывается от скорби, тебе следует во что бы то ни стало находиться здесь. Иди домой, вернешься, когда почувствуешь в себе силы.

Птах-Сеанк поднял на господина полные решимости глаза.

– Мой отец долго служил тебе верой и правдой, – сказал он. – И, следуя законам нашей семьи, я с младых ногтей знал, что в будущем, когда отца не станет, я должен буду занять его место. Теперь, когда он готовится совершить свое последнее путешествие, он будет обо мне невысокого мнения, если я, пусть и в столь горестную минуту, несмотря на собственные страдания, не поставлю во главу угла долг по отношению к своему господину. Ты готов приступить к работе, царевич?

– Нет, – медленно произнес Хаэмуас. – Нет, не готов. Пока я вполне могу обойтись услугами временного писца. Ты должен, когда минует семьдесят дней траура, привезти тело отца сюда, в Мемфис. Я распоряжусь, чтобы его гробницу богато украсили золотом, жрецы станут молиться за него каждый день, люди будут делать приношения. Я также, с помощью твоей матушки, сам позабочусь о похоронах, с тем чтобы эти мысли не тревожили и не отвлекали тебя, поскольку у меня будет к тебе одно весьма важное поручение. – Хаэмуас наклонился вперед и стал пристально всматриваться в лицо молодого человека. Тот встретил его взгляд, не дрогнув. – Твой отец начал работу по изучению родословной женщины, которую я собираюсь взять в жены, – говорил Хаэмуас. – Родом она из Коптоса. Пенбу успел лишь приступить к исследованиям и не оставил после себя никаких записей. Я хочу, чтобы ты отправился в Коптос, завершил работу, начатую твоим отцом, а потом сопроводил домой его мертвое тело.

– Это задание – большая честь для меня, царевич, – ответил Птах-Сеанк, слабо улыбнувшись. – Я также очень благодарен тебе за твой такт и понимание. Но, прежде чем ехать, я должен узнать об этой госпоже как можно больше.

Хаэмуас рассмеялся.

– Узнаю сына Пенбу! – воскликнул он. – Ты не скрываешь своих мыслей, и у нас с тобой, я уверен, впереди будет много споров по разным вопросам. Отлично. Пока, до отъезда, позаботься о благополучии своей матушки, а я тем временем подготовлю все необходимое, потом подробно объясню тебе цель поездки и составлю кое-какие рекомендательные письма для коптосской знати. Вот. – Он взял в руки исписанный папирус. Разогрев восковую палочку над пламенем свечи, горевшей сейчас исключительно для этой цели, он капнул несколько капель воска на свиток и прижал к нему свое кольце с печатью, после чего передал свиток Птах-Сеанку. – Ты официально принят ко мне на службу, – сказал он. – По всем вопросам можешь обращаться к Ибу, управляющему. А теперь, Птах-Сеанк, отправляйся домой, посвяти сегодняшний день оплакиванию невосполнимой утраты.

Горло молодого человека судорожно сжалось. На этот раз он поднялся неловко, неуклюже, спешно поклонился царевичу и выбежал из комнаты. Хаэмуас все же успел заметить, , как в его глазах блеснули слезы.

Больше не было причин оставаться дома. Хаэмуас приказал подать носилки и в сопровождении Иба и Амека ступил на борт своей лодки, чтобы меньше чем через час оказаться в доме Табубы. Сисенета он не видел с того злополучного дня, когда тот подготовил ему перевод древнего свитка, а сам царевич так недостойно утратил контроль над собой. Теперь Хаэмуас с ужасом думал, что ему придется как-то объяснить свой испуг этому сдержанному и уверенному в себе человеку, однако, пока носильщики шагали по узкой извилистой тропинке, ведущей к дому, ни Сисенета, ни его племянника нигде не было видно.

Дом, как и всегда, стоял окутанный тишиной и безмолвием, словно здесь и не было ни души, и эта тишина, казалось, убаюкивала, словно монотонная колыбельная, какой хотят унять беспокойное дитя. Хаэмуас спешился, подошел к открытой двери, ведущей внутрь, в приемный зал. Почему-то ему вдруг вспомнилось – и было в этом воспоминании что-то тревожное, – как в детстве няня каждый вечер перед сном тихонько напевала ему особую песню, заклинание, призванное отпугнуть злого духа – демоницу с лицом на затылке, которая иначе могла пробраться в комнату и украсть его дыхание. Он лежал, испуганный и зачарованный, не спуская доверчивых глаз с нянюшкиного лица, а та продолжала напевать, раскачиваясь в такт колыбельной. Тьма, царящая в огромных покоях, казалось, начинает шевелиться по углам, приобретает некие смутные очертания. «Та, что приходит во тьме, обернув лицо заду, пусть убирается прочь, пусть нога ее не ступит на этот порог. Зачем ты пришла? Я не дам тебе целовать малыша, не дам причинить ему зло. Ты пришла, чтобы забрать его? Я не отдам его тебе!» «Матушка любила меня с той же яростной самоотверженностью, что и моя старая няня, – подумал Хаэмуас, охваченный искренним раскаянием. – Несмотря на свои царские обязанности, она всегда была рядом, если мне было плохо или я болел. А когда я понадобился ей самой, меня возле нее не оказалось. В ее последние часы место, предназначенное рядом с ней для меня, оставалось пустым. Я не выполнил свой долг перед матерью. И перед отцом тоже, потому что я не оправдал его доверия, забыл о том, что должен быть его ушами и глазами в делах государства. Важные послания горой возвышаются на моем столе, словно мусор, намытый рекой, а все потому, что я сам перестал себя узнавать. Человека, который сгорел бы от стыда при виде этих предательств, больше не существует, он умер, отравлен ядом женщины, вошедшей в его плоть и кровь». Охваченный такими мыслями, он подошел к чернокожему слуге, появившемуся откуда-то из прохладного полумрака дома. Выслушав Хаэмуаса, слуга, не произнеся ни звука, неслышно удалился. И вот уже Табуба спешит к нему по белым плиткам, устилающим пол; ее прекрасное лицо печально, она протягивает к нему руки. Взяв его руки в свои, она пристально всматривается ему в лицо.

– Дорогой Хаэмуас, – сказала она. – Вчера я получила письмо от Шеритры, в котором она просила, чтобы ее вещи отослали домой, и объясняла причину, почему она не может вернуться к нам сюда. На твою долю выпала двойная потеря. Мне так жаль.

Хаэмуаса глубоко тронуло ее участие. Притянув ее к себе, обхватив руками ее стройное, тонкое тело, он стоял, опустив подбородок ей на голову. Он заметил, что духами она сегодня не пользовалась, и теплые волосы издавали свой обычный человеческий аромат. Он чувствовал, как внутреннее напряжение постепенно спадает, и только теперь понял, каким сильным оно было.

– Должен признаться, что смерть матушки тронула меня меньше, нежели потеря несчастного Пенбу, – тихо проговорил он. – Мы все понимали, что она умирает, и для нее смерть стала желанным избавлением. А Пенбу едва лишь закончил строительство своей гробницы на самом краю мемфисского некрополя. Он очень гордился ее богатым убранством.

Неудивительно, что слуги так тебе преданы, – ответила Табуба, все еще уткнувшись лицом ему в плечо. – Пойдем же, милый брат. В моей комнате есть вино, и я натру твои плечи душистым бальзамом. Я чувствую глубину твоего горя, ее выдают мышцы, сведенные от напряжения.

При этих словах Хаэмуас заметил, что она и в самом деле касается его спины: одна рука между лопатками, другая – пониже, на пояснице, как раз поверх пояса юбки. Одурманенный, он вдруг представил, как эти руки скользят все ниже, захватывают ягодицы, слегка их сжимают…

– Сисенет дома? – спросил он, все еще погруженный в свои мечты.

Она убрала руки и улыбнулась.

– Нет. Брат вместе с Хармином отправился в пустыню поохотиться, они взяли с собой шатер и вернутся лишь через три дня. Они выехали нынче на заре. Хармин был очень расстроен, когда узнал, что Шеритра сможет приехать сюда, лишь когда окончится положенный срок траура по ее бабушке. – И взяв его за руку, Табуба повела Хаэмуаса вглубь дома, туда, где тянулись длинные извилистые коридоры.

– Мы все должны ехать на похороны в Фивы, – сказал Хаэмуас, бросая взгляд на яркий квадрат горячего солнечного света, видневшийся в конце коридора, пока Табуба отступила в сторону, пропуская его вперед в дверях своей спальни. – Прошу, Табуба, поедем вместе. Через семьдесят дней ты будешь жить в моем доме. Я хочу, чтобы ты познакомилась с отцом, к тому же такая поездка позволит вам с Нубнофрет получше узнать друг друга. Работа, которую начал Пенбу, скоро завершится, и ты сможешь предстать перед Рамзесом уже в качестве моей жены. При сложившихся обстоятельствах наш договор вступит в силу лишь после похорон, и мы сможем огласить его прямо в Пи-Рамзесе. Ну как, поедешь?

Он стоял в середине скудно обставленной комнаты и смотрел, как Табуба закрывает дверь. Вот она повернулась к нему. Только теперь он заметил, что на ней сегодня облегающее прозрачное платье из белого полотна, поверх которого она не надела никаких украшений. Сандалий на ногах тоже не было. Он подумал, что, возможно, это то самое платье, что было на ней, когда он впервые заметил ее в толпе, и от этой мысли Хаэмуаса внезапно охватило сильнейшее страстное желание.

– Но каким же образом закончится работа теперь, когда Пенбу мертв? – встревоженным голосом спросила она. – Он далеко продвинулся в своих изысканиях, царевич? Возможно ли, что по этой причине наша свадьба будет отложена? – Легко, словно юная девушка, она подбежала к нему. – О, я думаю только о себе! Я не могу ждать так долго, я хочу быть твоей как можно скорее!

Хаэмуасу было приятно ее нетерпение.

– Через несколько дней в Коптос отправляется сын Пенбу, Птах-Сеанк, он и закончит работу, начатую его отцом. Я не сомневаюсь в том, что у него будет достаточно времени для этого и он успеет сделать все необходимое, пока будет находиться в Коптосе, при теле своего отца. Потом он должен привезти отца в Мемфис. Но я хочу, Табуба, чтобы ты переехала жить в мой дом раньше, не дожидаясь его возвращения из Коптоса. В покоях наложниц для тебя уже подготовлены комнаты, а с северной стороны главного дома, среди безнадежного беспорядка и грязи строительных работ, уже поднимаются твои собственные покои. Я, конечно, должен соблюдать траур, но ты вольна переехать ко мне в дом, как только сочтешь нужным.

Глаза у нее загорелись, но вдруг она нахмурилась.

– Нет, Хаэмуас, – сказала она. – Я не могу подвергать тебя опасности совершить святотатство – нельзя во время траура устраивать праздник по случаю такого радостного события в нашей жизни. Я подожду вашего возвращению из Фив, но Нубнофрет я навещу на этой неделе, чтобы заверить ее, что прекрасно понимаю, что означает положение Второй жены.

– Значит, ты не поедешь с нами на юг?

Хаэмуас и представить себе не мог, как переживет то время, когда от этой женщины его будут отделять многие и многие мили, если ему все же придется поехать на похороны без нее. Резким движением он прижал Табубу к себе.

– Нет, не поеду, – твердо заявила она. – Это было бы неправильно. У нас с тобой, дорогой, впереди еще много счастливых лет. Что значат эти несколько недель? Пойдем, я хочу угостить тебя вином.

Но он не отпускал Табубу.

– Не хочу вина, – прошептал он ей в самое ухо. – И душистого масла тоже не хочу. Мои мышцы расслабятся от любовного масла, Табуба. Давай сомнем твою великолепную постель, так безупречно убранную служанкой.

Она не отвечала, и Хаэмуас потянул ее туда, где в полумраке комнаты виднелась гладкая просторная постель, а руки его уже нащупывали бретели, удерживающие на плечах платье, от пота прилипшее к коже на животе и бедрах. Он стягивал с нее одежду, а она подняла руки и, издав сдавленный звук, похожий одновременно и на смех, и на глубокий вздох, наклонилась к нему, прикрыв руками полные груди, с которых он с жадностью срывал покровы.

Больше не было места сдержанности. Отдернув ее руки от груди, он направил ее ладони себе между ног, туда, где этого так ждал его напрягшийся член. Она стала нежно его поглаживать, а Хаэмуас губами схватил ее сосок. Они упали на постель. Табуба закрыла глаза и тихо стонала, страстно отзываясь на его ласки, на касания языка и рук, и от этих глухих, сдавленных звуков его желание разгоралось все сильнее. «Тот сон, – бессвязно думал Хаэмуас, когда она крепко вцепилась рукой ему в плечо. – Сад… Женщина, прячущаяся за деревом… Она звала меня? И я проснулся тогда, охваченный желанием, налитый соками, до боли, до предела переполненный предвкушением торжества и блаженства…» Он поднял к ней лицо, ища ее податливые губы, замер на мгновение, пристально всматриваясь в глаза Табубы.

– Я люблю тебя, Табуба, – прошептал Хаэмуас. – Ты – моя сестра, мое наваждение, страсть моего сердца, желанный мой плод. Я люблю тебя.

Она пробормотала что-то ему в ответ, но так тихо, и так жадно ее губы искали его рот в страстном порыве, что Хаэмуас не мог разобрать ни слова. Вдруг черные глаза Табубы широко распахнулись, она улыбнулась.

– Возьми меня, Могучий Бык, – громко произнесла она.

Этот титул принадлежал всякому фараону, и Хаэмуасу тоже судьбой было предназначено носить это звание, но сейчас значение этих слов было столь густо окрашено страстью и желанием, несло в себе огонь власти и мужественности, что, услышав их, Хаэмуас был почти готов извергнуть свое семя. Он почувствовал, что не может больше видеть эту томную, всезнающую улыбку, не может просто смотреть на прекрасное лицо, разгоревшееся от неги и томления.

С неистовыми словами он схватил женщину за бедра и, бросив на живот, вошел в нее сзади со всем жестоким напором, ничуть не заботясь о ее ощущениях. Этот порыв высвободил дремавший в нем поток дикарской силы, и любовное соитие он завершил как настоящее насилие, вбивая свой член в ее тело и при каждом движении изрыгая громкие проклятия.

Хаэмуас пришел в себя. Он лежал рядом с Табубой, тяжело дыша, и пот стекал по его телу ручьями, оставляя мокрые пятна на измятых простынях. Она полулежала рядом, опираясь на согнутый локоть, и по-прежнему улыбалась ему, но чуть слабее, чуть задумчивее. Он не стал просить у нее прощения.

– Я буду часто приходить и овладевать тобой, – коротко бросил он, сразу вспомнив, что только что нарушил запрет, налагаемый соблюдением траура. – Ты будешь рада этому, Табуба?