Женщины вокруг Наполеона

Гертруда Кирхейзен

Женщины вокруг Наполеона

Издательство «РИМИС» – лауреат Литературной премии им. Александра Беляева 2008 года.

Глава I

Наполеон и любовь

«Что такое любовь? Это – сознание собственной слабости, которое вскоре совершенно овладевает одиноко стоящим человеком; одновременно это – чувство утраты власти над собой. Сердце то сжимается, то ему тесно в груди; оно бьется сильнее, и сладостные слезы струятся из глаз. Такова любовь».

Это говорил молодой Наполеон. Всецело под влиянием идей Руссо писал он свои взгляды на любовь, которой сам он почти еще не знал, в один пасмурный февральский день 1791 года, во время своих странствий по Дофинэ.

Таков был его взгляд на платоническую любовь; чисто физическая любовь находила в нем еще меньше отклика. Его друг, лейтенант де-Мази, служивший в полку ла-Фер, часто давал ему случай высказывать свое мнение по этому поводу. У него была возлюбленная, он думал только о ней, он говорил только о ней и видел только ее в целом мире. Бонапарт относился к нему как к больному. Силой доводов и убеждений пытался он исцелить его от этой болезни, которую он считал ненужной и опасной. Последствием всех этих ежедневных разговоров на тему о любви явился его «Диалог о любви», где он категорически утверждает: «Я считаю любовь вредной как для целого общества, так и для личного счастья человека, и думаю, что она причиняет вреда больше, чем дает радости. И, право, боги сделали бы истинное благодеяние человечеству, если бы освободили мир от нее!». А в своих «Письмах о Корсике» он страстно восклицает: «О, любовь, пагубная страсть, бич добродетели, что ты сделала!».

Его юное сердце осуждало любовь как низменное чувство, которое губит народы и нравы. Только одну любовь признавал он в то время: любовь к отечеству. Его родина, его милая Корсика была для него все. Для нее он жил, для нее он охотно пожертвовал бы жизнью. Да, древние римляне или спартанцы, те знали, что такое истинный патриотизм! Но неженки восемнадцатого столетия, эти отдали себя во власть слабого пола, вся заслуга которого состоит в приятной для глаз внешности. Сколько презрения! В своем негодовании он не находит даже слов. «У народа, всецело преданного культу женщины, не хватит даже силы просто понять, что действительно существуют патриоты!»

И когда во Франции разразилась революция, когда все истинные патриоты в упоении свободой и одушевлении новыми идеями были вовлечены в ее водоворот, – тогда как женщины, особенно из высшего общества, все еще продолжали быть приверженцами старого режима с его утонченными, но отнюдь не добродетельными нравами, – тогда Наполеон не мог сдержать всего своего презрения к женщинам. «Свобода, – воскликнул он, – стократ прекраснейшая женщина, и все они исчезают в ее тени!»

Согласовались ли, однако, эти слова с сущностью и поступками человека, который говорил их? Имел ли право и мог ли выражаться таким образом тот, у которого впоследствии было две жены и множество любовниц? Да. Потому что по существу женщина была для Наполеона не более как времяпрепровождение, как простая физическая потребность. Он искал ее общества, ее нежности, ее любви, когда его дух нуждался в покое, в перемене впечатлений, или же женщина была для него лишь средством осуществления известной цели, когда того требовали его честолюбивые или политические замыслы.

Если он и знал женщину, то только одну: Жозефину. Может быть, и ее даже он не знал вполне, потому что она больше чем всякая другая была актрисой. Все же другие женщины, которых знал и которыми обладал Наполеон, были для него лишь необходимостью, капризом властелина, политическими соображениями или же просто случайностью.

Никогда женщины не играли роли при его дворе. Никогда у него не было возлюбленной, подобной Диане де-Пуатье, которая ежедневно купалась в холодной золотой водке и безраздельно владела Генрихом II и его страной, ни подобной Монтеспан Людовика XIV, ни Помпадур, которая, как говорит Сент-Бев, была последней королевской любовницей, достойной этого названия. Не было у Наполеона ни Лолы Монтес, как у дряхлого баварского короля, или Авроры фон-Кенигсмарк, как у Августа Сильного. «Женщины никогда не будут играть роли при моем дворе, – сказал он однажды г-же Ремюза, – они будут за это меня ненавидеть, но зато по крайней мере оставят меня в покое… Женщины вредили Генриху IV и Людовику XIV. Мое же положение куда серьезнее положения этих королей. С тех времен французы стали гораздо строже в этом отношении. Теперь они ни за что не простили бы своему властелину открытых любовных связей».

В этом он был совершенно прав: то, что позволяли себе другие властители, того не мог себе позволить Наполеон. Кроме того, человек такой сильной натуры, как он, не мог спуститься до того, чтобы любовные приключения играли какую-нибудь роль в его жизни. При его дворе женщины служили только как украшение, как декорация. Только с этой целью он старался привлечь к своему двору самых красивых, самых элегантных и знатных дам. Никогда дворцы французских королей не видали в своих стенах столько грации, красоты, столько блистательной роскоши и юности, как во времена Наполеона. При его дворе роскошь была доведена до крайних пределов. Дамы и мужчины были сплошь покрыты золотом и драгоценными камнями. Сестры и невестки императора никогда не появлялись на каком-нибудь празднестве, не надев на себя украшений на несколько сот тысяч франков.

При дворах, где исключительно царили женщины, как, например, при дворе Людовика XIV, естественно, царил легкий, фривольный тон. При дворе Наполеона царил строгий этикет; его двор можно было назвать почти добродетельным. Все те лица, которые входили в его состав, не были испорчены обществом с его утонченными наслаждениями; промежуток времени между 9 Термидора и учреждением консульства был слишком короток для того, чтобы тогдашняя необузданность нравов могла внести настоящие опустошения в новое общество. Женщины все принесли с собой более или менее неиспорченную естественность, которая хотя, правда, иногда и шла вразрез с предписанным этикетом, но зато смягчала общий суровый колорит. Их изящество, их молодость, их грация сглаживали ту строгую сдержанность, подчас почти натянутость, которую предписывал император. Может быть, этому придворному обществу и не хватало той легкой игривости, той брызжущей живости ума, которая отличала придворных старого режима, но зато у них было то преимущество, что они были более естественны, более нравственны, что отнюдь не значит, однако, что при дворе Наполеона не разыгрывались любовные истории.

Хотя женщины и не питали ненависти к Наполеону, как он предполагал, но все они в большей или меньшей степени чувствовали перед ним некоторый страх. Он мог их иногда публично поставить в самое неловкое положение. Во время приемов каждая дама со страхом ждала того момента, когда император заговорит с ней. Он делал им нелестные комплименты по поводу их туалета и выдавал перед всеми их тайны. Это была его манера исправлять нравы при своем дворе. Молодая девушка могла ожидать, что ее спросят, сколько у нее детей. Молодых женщин он спрашивал, в котором месяце счастливого ожидания они находятся, а старым дамам он говорил в глаза, что они, по всей вероятности, не долго будут сбираться на тот свет. Если дама была некрасива или не в его вкусе, то он говорил ей, когда она представлялась ему: «Боже мой, мадам, мне говорили, что вы недурны собой». У него не было дара сразу найти тот легкий тон, которым в ничего не значащих словах можно сказать любезность, польстить самолюбию, – того дара, которым в высшей степени обладал его брат Люсьен. Наполеону ничего не стоило заявить при всем придворном обществе одной даме, которая не положила себе румян на щеки: «Мадам, пойдите и подрумяньтесь, а то вы похожи на труп». Или: «Почему вы такая бледная? Или вы только что встали после родов?». Несомненно, подобные вопросы были очень грубы, и никто не станет утверждать обратное.

И все же этот человек, который в официальной жизни казался такого крутого нрава, который отворачивался от любви, как от вредоносного элемента, который, казалось, так низко ставил женщин, – все же этот человек обладал страстным, жаждущим любви сердцем. Все же писал он самые нежные, самые пламенные письма, какие когда-либо писались любимой женщине. Все же он, который утверждал, что «любовь не больше, как бессмысленные мечты», был снедаем ревнивой страстью, когда в Италии напрасно ждал приезда Жозефины. Все же знал он мучения ревности, когда в сирийских пустынях убедился в неверности своей Жозефины.

Жозефина! Эта женщина одна владела его сердцем; она одна имела влияние на него. Ее любил он, несмотря на разницу их возраста. С ней он был то ревнив и строг, то нежен и доверчив. И она, в свою очередь, понимала его, как никакая другая женщина. С поразительной кротостью сносила она все его дурные настроения и часто побеждала их своей добротой и своими слезами. Наполеон сам признается: «Я никогда не был влюблен, разве только в Жозефину». И если и были женщины помимо нее, как графиня Валевская или актриса Жорж, мадам Фурес, мадам Дюшатель и Карлотта Гаццани, которые пользовались его расположением дольше, чем многие другие, то все же они никогда не могли похвалиться, что когда-либо имели какое-нибудь влияние на его частную жизнь или же государственные дела. Он всегда оставался верен своему основному положению: «Глупец тот человек, который допускает, чтобы над ним властвовала женщина!». Любимым выражением его было также: «Впечатлительность – это дело женщин; мужчина же должен быть тверд в своих чувствах и намерениях, иначе он должен совершенно отказаться от всяких военных и правительственных начинаний».

Значит ли это, что Наполеон был тираном, грубым деспотом по отношению к тем женщинам, которые были близки ему? Видимость говорит против него, и все же мы должны ответить «нет». Он был мужчина, и, однако, несмотря на его взгляды, по которым можно было бы сделать обратный вывод, он все-таки не был лишен впечатлительности. Кроткий голос, нежное слово, слеза могли заставить задрожать в его сердце чувствительную струну, которая выдавала его впечатлительность. «Я ненавижу женщин-интриганок, – писал он 6 ноября 1806 года из Берлина Жозефине, – я привык к добрым и кротким женщинам, и только таких я люблю». И если бы г-жа фон-Гацфельд выступила не с кротостью и скромностью на защиту своего мужа, ей никогда не удалось бы спасти его жизнь.

Если Наполеон иногда и не считался с Жозефиной и не только не скрывал от нее своих любовных приключений, но даже не принимал мер к тому, чтобы она о них не узнала, или если он, как только у него была возлюбленная, становился менее нежным по отношению к своей жене, то причиной этого является скорее странная особенность его характера, не имеющая ничего общего с жестокостью. Если он видел, что она плачет, он был уже побежден и его нежности не было предела. Подобные порывы невозможны для действительно грубого существа; действительно грубый и жестокий человек тешится горем женщины, которая страдает из-за него. Нет, Наполеон не был бесчувственным человеком. Иначе он не мог бы написать в «Discours de Lyon»: «Чувство – это тесно связующий элемент в жизни, в обществе, в любви и в дружбе». В чувстве он видел источник всех радостей и горестей жизни. Только бессильного, бессодержательного человека он считал неспособным испытывать какое-либо чувство.

Но такой натуре, как Наполеон, была невыносима даже малейшая видимость желания властвовать со стороны женщины. Когда Жозефина, терзаемая ревностью, написала ему полное упреков письмо во время его пребывания в Позене в 1806 году и жаловалась, зачем он не позволяет ей приехать к нему, он ответил ей: «О, вы, женщины! Для вас нет никаких преград! Чего вы хотите, то должно быть непременно предоставлено вам. Но я, я заявляю, что я – последний раб среди всех людей. Мой повелитель не имеет сердца в груди, и этот повелитель зовется: сила обстоятельств».

Да, это был единственный повелитель, которого Наполеон признавал выше себя и под властью которого он, наконец, изнемог. Но любовь, женщины, никогда они не властвовали над ним.

Однажды на острове Св. Елены, в кругу своих товарищей по изгнанию, он сказал наполовину в шутку, наполовину серьезно: «Мы, жители Запада, в сущности совершенно не знаем, что такое женщина. Мы все испортили тем, что слишком хорошо обращаемся с ней. Мы сделали большую ошибку, подняв ее почти на ту же ступень, на которой стоим сами. Жители Востока были куда умнее и проницательнее нас. Они объявили, что женщина – собственность мужчины, и действительно, сама природа создала ее нашей рабой. Только вследствие наших собственных превратных взглядов женщины дерзают утверждать, что они наши повелительницы. Они злоупотребляют своими кое-какими преимуществами, чтобы обольщать нас и господствовать над нами. Если когда-нибудь какая из них действительно вдохновит нас на хорошее, то в противовес существуют сотни, которые заставляют нас делать только глупости».

Однако, высказывая подобные афоризмы, Наполеон был искренен лишь наполовину; он говорил так главным образом для того, чтобы подразнить мадам Монтолон и мадам Бертран.

Некоторые утверждали, что Наполеон был развратный, разнузданный человек. Поддерживать подобное мнение было бы столь же неосновательно, как и несправедливо, и из дальнейшего мы увидим, насколько оно согласуется с истиной.

Несомненно, Наполеон не был лишен ни известных слабостей, ни ошибок. У него были любовницы, он нарушал супружескую верность и заставлял нарушать ее других, он срывал на своем пути немало цветов и потом бросал их с пренебрежением. Где же, однако, существует совершенство на свете? Даже на золотом диске солнца и то есть темные пятна. Он был достаточно велик, чтобы иметь право делать ошибки. Но ошибки и слабости – это все еще далеко от распутства и разнузданности. Уже один склад его характера не мог допустить его до подобных крайностей и был причиной того, что в интимных отношениях с женщинами он вел себя скорее сдержанно, чем вызывающе. Стыдливость он считал высшей добродетелью женщины. «Стыдливость, – говорил он, – для женщины то же, что для мужчины храбрость; я презираю одинаково как труса, так и бесстыдную женщину».

Немыслимо, чтобы человек, высказывающий подобные взгляды, мог быть настолько груб, как его изображали и изображают до сих пор. Хотя в некоторых случаях, как, например, в отношении королевы Луизы в Тильзите, в отношении мадам де-Сталь и мадам де-Шеврез, а также, может быть, в отношении той или иной дамы своего двора он и вел себя далеко не безупречно, но эти исключения никоим образом не составляют правила. Причины этому совершенно иного происхождения. Он не любил женщин, вмешивающихся в политику, не любил женщин типа синего чулка, ни женщин с прошлым или намеревающихся создать себе таковое. «Пускай лучше, – говорил он статскому советнику Редереру, – женщины занимаются рукоделием, чем точат свой язык, особенно если они хотят вмешиваться в политику… Государства гибнут, как только женщины забирают в свои руки общественные дела. Франция была погублена королевой (Марией-Антуанеттой). Что касается меня, то мне достаточно, чтобы моя жена захотела чего-нибудь, чтобы я сделал как раз наоборот». Так же и в другом случае, а именно когда он пустил по Европе знаменитый 29-й бюллетень Великой Армии, он писал: «Находящиеся в Шарлоттенбурге бумаги докажут, насколько несчастны те правители, которые поддаются влиянию женщин в политических делах».

Поэтому-то ни королева Луиза, которая со своей ангельски чистой красотой казалась ему весьма привлекательной, ни умная мадам де-Сталь ничего не могли добиться от него.

Нам хочется быть справедливыми к французскому императору. Ему, который беспрестанно был занят все новыми и новыми планами, которого часами серьезная работа держала в его рабочем кабинете, необъятный гений которого рождал все новые, все более поразительные проекты и приводил их в исполнение, ему оставалось слишком мало времени заниматься женщиной и ее особенностями. Короткое время его юности, которое он употреблял, так сказать, на теоретическое изучение женщины, было слишком недостаточно, чтобы сделать его знатоком в этой области. А на практике он ничего не мог изучить, так как он не был соблазнителем женщин. Для этого тоже нужен досуг, а его у Наполеона не было никогда, даже в бытность его лейтенантом. Работа была его стихия. Ему некогда было ознакомиться с вкрадчивым языком обольщения, со всеми тонкостями и изяществом обширного эротического словаря, со всем тем, чего ищет и чего требует женщина в любви. Вот почему у Наполеона, в сущности, никогда не было настоящей возлюбленной.

Если же у него иногда оставалось свободное время, которое он мог уделить женщине, то он долго не раздумывал, а шел прямо к цели, без обиняков и без сентиментальных прелюдий. Работа, слава – вот что было прежде всего. Оттого-то он однажды в Италии прогнал среди ночи шестнадцатилетнюю девушку, – «прелестную, как день», по словам Шатобриана, – как выбрасывают в окно нежный цветок, потому что, может быть, он занимает слишком много места на рабочем столе. Отсюда и его пренебрежение к тому чувству, которое делает, что сердцу становится тесно в груди. Отсюда та безжалостность, с которой он однажды заставил актрису Дюшенуа почти окоченеть в холодной спальне, ожидая его, и которую он тотчас же услал домой, потому что она рискнула напомнить ему о том, что ей холодно. Отсюда, может быть, и та нечуткость, с которой он не скрывал от Жозефины своих измен. Он сам рассказывал ей о своих приключениях и не терпел, чтобы она жаловалась. «Если мужчина изменяет, – говорил он, – то он может сознаться в этом без раскаяния; его измена не оставит на нем после себя ни малейшего следа. Женщина хоть сначала и посердится, но потом всегда простит; часто она при этом даже выигрывает. Не то бывает при измене женщины. Поможет ли чему-нибудь то, что она сознается в своей ошибке, не раскаиваясь в ней? Кто может поручиться, что ее поступок не оставил после себя следа? Беды тогда ничем нельзя поправить, и поэтому она не должна и не может делать того же самого, что делает мужчина. Впрочем, в этом различии между мужчиной и женщиной нет ничего унизительного для последней. Каждый имеет свои свойства и свои обязанности. Свойство женщины – красота, приятность, искусство нравиться; ее обязанности: преданность и верность». Свои же уклонения со стези верности он всегда любил оправдывать лишь словами: «Я не такой человек, как другие, и общепринятые законы морали и благопристойности неприменимы ко мне».

Тем не менее были и такие женщины, которые с особенным удовольствием подчеркивали любезность и галантность Наполеона, как, например, супруга австрийского посланника графа Меттерниха. «Он сделал мне много лестных комплиментов по поводу моей бриллиантовой застежки и моего платья из золотой парчи», – писала она своему мужу после одного из приемов в Тюильри, где она была привлечена к участию в императорской игре. А супруге астронома Лаланда генерал Бонапарт писал из Италии: «Провести ночь с прекрасной женщиной под прекрасным небом, усеянным звездами, представляется мне величайшим счастьем на земле».

Конечно, Наполеон мог быть галантным, но галантность не была основным качеством его натуры. Добродетели и преимущества женщины объединялись для него в понятии матери и хозяйки, все же остальное казалось ему побочным, если не совсем излишним. В этом отношении он был истым корсиканцем. Может быть, эти понятия выросли и укрепились в нем с детства под влиянием примера его собственной матери. «Петиция в течение двадцати одного года супружеской жизни родила своему мужу тринадцать детей, и тем восьми, которые остались в живых, она всегда была чудной матерью. С какой гордостью, с каким детским обожанием говорил пленный император об этой матери! «Она умела наказать и наградить, – говорил он, – она искореняла в нас все низменные чувства, потому что она питала к ним истинное отвращение. Только великое, только возвышенное допускала она к своим детям»… И не дал ли также покоритель Италии свой знаменитый ответ мадам де-Сталь на ее вопрос, кого он считает первой женщиной во Франции: «Ту, которая больше всех народила детей своему мужу, мадам». Только тогда он начинал ценить и уважать женщину, когда она делалась матерью.

Подобные взгляды Наполеона вполне объясняют нам причины его развода с Жозефиной, которую если он и не любил уже с первой юношеской страстью, то к которой единственной он был все-таки искренно привязан. Если бы она дала ему детей, если бы она подарила ему хоть единственного сына, он, как перед святой, склонился бы к ее ногам. Ее детям, Евгению и Гортензии, он всегда был добрым отцом и любил их с настоящей отеческой нежностью. Когда у Гортензии родился ее первый сын, Наполеон осыпал его своими заботами и нежностью. Он видел в нем вероятного наследника своего трона и любил его как своего собственного сына. Слухи, которые циркулировали по поводу отношений императора к своей падчерице, лишены всякого основания. Он видел в этом ребенке, сыне своего брата, лишь наследника своей расы, достойного продолжателя его имени и его династии.

Брак был для него единственно допустимым способом связи между мужчиной и женщиной, и цель жизни всех людей состояла для него в том, чтобы иметь много детей. Только для самого себя он делал исключение, только у него одного была в виду еще и другая цель: мировое господство. У него была настоящая мания всех женить и выдавать замуж. Никогда ни один властелин не устраивал при своем дворе такого количества браков, как Наполеон. Он женил своих братьев, выдавал замуж сестер, женил своих генералов, своих министров и высших чиновников; и многим для обсуждения этого важного шага было дано не больше двадцати четырех часов. Но он не упускал из виду молодоженов, и если у них появлялись дети, особенно мальчики, то тогда они вполне могли быть уверены в его милостивом внимании.

Однако Наполеон не удостаивал полного доверия женщину, даже если она была супругой и матерью. Верность не представлялась ему неприкосновенной добродетелью женщины. Весьма возможно, что горький опыт с Жозефиной сделал его таким недоверчивым. Сама Мария-Луиза, которая во время своей брачной жизни с Наполеоном, несомненно, не имела понятия о любовных интригах, должна была примириться с самым строгим надзором со стороны своего супруга. Ни один мужчина не смел вступать в ее покои без разрешения императора, и то в присутствии нескольких или по меньшей мере одной придворной дамы. Те, которые думают, что в данном случае слепая ревность руководила поступками Наполеона, глубоко ошибаются. Он знал ревнивую страсть только в начале своей любви к Жозефине, да разве еще в Египте его заставила испытать ее хорошенькая мадам Фурес. Когда он узнал, что генерал Клебер явился его счастливым преемником в расположении красавицы, то ему показалось, что эта мысль «разорвет ему мозг», как картинно выражается мадам Жюно.

Но не ревность понуждала его к усиленному надзору за Марией-Луизой. С того момента, как он вступил в брак с настоящей принцессой крови, он употребил все усилия к тому, чтобы не допустить никаких двусмысленных положений при дворе. Ни при каких обстоятельствах он не потерпел бы, чтобы на императрицу, на мать его сына, упала хотя бы тень подозрения. Наученный опытом с Жозефиной, он составил себе совершенно особое представление о супружеской неверности и любил говорить: «L'adultere n'est pas un phenomene, mais une offaire de canape; il est tout commun».

Он был крайне строг ко всему, что грешило против семейной морали и добрых нравов. Свободное сожительство, которое во времена революции сделалось общераспространенным явлением, было для него недопустимой безнравственностью. В этом отношении он не сделал даже исключения для Бертье, которого дарил полной своей благосклонностью. Возлюбленная Бертье, мадам Висконти, никогда не смела появляться при императорском дворе, хотя по своему рождению и рангу она имела на это полное право. Тому же запрещению была подвергнута и жена Талейрана, мадам Грант. Она жила с министром до своего брака с ним, и этого было достаточно для Наполеона, чтобы не допускать ее к своему двору. В своих взглядах на мораль он заходил так далеко, что не разрешил воздвигнуть памятник одной замечательной женщине, сделавшей Франции столько добра, знаменитой Агнесе Сорель, и только потому, что она была не женой, а возлюбленной короля.

Наполеон брал от женщины все, что она может дать, но сам никогда не отдавался ей. Вследствие его совершенно особого духовного склада никогда не могло быть сходства между ним и какой-либо женщиной. О духовной общности не могло быть и речи, иначе это была бы женщина, возвысившаяся почти до одинакового с ним уровня. И тогда, значит, это была бы одна из тех женщин, которых он не терпел, которая в том или ином отношении чувствовала бы свое превосходство над мужчиной и любила бы его именно за это свое превосходство над ним. Нет, подобной жены или возлюбленной не мог иметь такой человек, как Наполеон, пока он был властелином мира. Позднее, когда он кончал свои дни на пустынной скале среди океана, он мог бы найти себе подобную утешительницу, но он проглядел ее в надежде, что единственная женщина, которую покинутый император так страстно ожидал, мать его сына, его «добрая Луиза», придет скрасить его последние дни. Но она не пришла. Итак, Наполеону не суждено было применить на практике ту теорию, которую он юношей излагал в «Discours de Lyon». «Женщина, – говорит он там, – необходима для животной организации мужчины, но еще более она нужна для его духовной организации. Она является для него естественной, нарочито для него созданной подругой. Поэтому он должен принять ее ради нее самой и быть неразлучным с ней. Он должен отождествить себя с ней, слить свое сердце воедино с ее сердцем. И тогда оба они, взаимно защищенные от необузданности похотей, могут полнее наслаждаться радостями жизни. Сладость единения делает еще прекраснее мечтания, смягчает горести, придает больше разнообразия радостям жизни и делает плодороднее обширное поле восприятий».

Мог ли человек, написавший эти строки, быть действительно грубо-развратным? Нет. Только внешние обстоятельства, его совершенно обособленное положение среди внешнего мира и людей, сделали то, что его поведение по отношению к женщинам является нам иногда в подобном свете. Его неустанная умственная деятельность поглощала все его время и не позволила его впечатлительной способности постепенно развиться и дойти до тончайших ее проявлений. Он был слишком велик, чтобы любить как человек, и слишком мал, чтобы быть любимым как божество.

Ни в одном из любовных эпизодов Наполеона, кроме разве только его любви к Жозефине, мы не находим ни преувеличенной чувственности, ни страсти, ни все забывающей преданности. Для этого великого человека, который ниспровергал троны и вновь создавал их, ни одна женщина не была путеводной звездой. То жгучее пламя, которое дико и неудержимо прорывалось в его первых письмах к несравненной Жозефине, было только подобно потоку лавы из свежего кратера; клокочущий и палящий, он вырывается из недр земли с неудержимой силой, но, постепенно охлаждаясь, он течет по склону горы уже спокойнее и равномернее и, наконец, остывает совершенно.

На первый взгляд Наполеон представляется нам каким-то двойственным существом. Великие и благородные свойства уживаются в нем рядом с недостойными и низменными. Он, такой простой в своих нравах и привычках, окружает свой двор почти восточной роскошью. Он, такой бескорыстный и неэгоистичный в частной жизни, не знает ничего более очаровательного, как неограниченная власть. Он любит одиночество, ничем не нарушаемый покой философа и, однако, сидит на троне, отдавая тем самым свои поступки, свои чувства и мысли общественности. Словом, он объединяет в себе самые противоречивые свойства и является нам освещенным двойным светом, отблески которого, с одной стороны, восхищают нас, а с другой – отбрасывают такие черные тени, что делается даже жутко.

Но еще раз мы находим нужным повторить: если в жизни великого императора женщина и играла подчиненную роль, то все же по отношению к ней он не был грубым тираном; не был он также ни разнузданным человеком, ни развратником. Его известная жестокость была следствием того, что перед глазами его всегда была одна цель, но он не был при этом ни злым, ни дурным человеком. Он обладал слишком сильным характером для того, чтобы быть дурным. Его собственные любовницы, которым, если ему некогда было немедленно заняться с ними, он отдавал приказание раздеваться и ждать его в спальне, отдают ему должную справедливость. Актриса Жорж пишет о нем: «Императора обвиняли в том, что он резок и груб. Это чистейшая клевета, как тысячи других!.. Император, по крайней мере со мной, был всегда добр, весел, ну совершенно как ребенок. Часы летели с ним незаметно, и часто мы были удивлены, что настал уже день». А другая женщина, Ида де-Сент-Эльм, писала несколько лет спустя после смерти Наполеона: «Часто ему приписывали крутость нрава, граничащую со зверской грубостью. Только ненависть и зависть способны продиктовать подобные суждения. Конечно, Наполеон не был большим любезником, но его галантность, если и несколько иного свойства, чем у обыкновенных мужчин, была тем более лестной. Она нравилась, потому что носила его индивидуальный характер. Он не говорил женщине, что она красива, но с тонким чутьем художника детально разбирал ее преимущества».

Несомненно, что Наполеон был доступен всем человеческим страстям и чувствам. Изумительна организация человека, который с величайшим хладнокровием совершает поступки, казавшиеся другим бесчеловечными, и однако способен поддаться очарованию нежного существа, милой, кроткой женщины, любезного, вежливого слова. Но этот впечатлительный корсиканец был обуреваем ненасытным честолюбием, которое является природным импульсом у человека, рожденного повелевать. Перед ним должны отступить все другие чувства, которые, может быть, при иных условиях выступили бы на первый план.

Глава II

Женщины юности Наполеона

Не всегда Наполеон был в юности тем нелюдимым офицером, каким его преднамеренно изображает большинство его биографов для того, чтобы или выставить его как исключительный характер, или приписать ему еще лишний недостаток. Было такое время, когда он не удалялся от общества и отнюдь не чуждался увеселений своих товарищей. Если он иногда действительно и отказывался от тех развлечений, которые они позволяли себе, то причиной этому были скорее его ограниченные денежные средства, нежели свойства его характера. Он был беден. Восемьсот франков офицерского жалованья, двести франков пенсии, как бывшему воспитаннику парижской военной школы, и сто пятьдесят франков квартирных денег – в общем тысяча сто пятьдесят франков в год, – вот все, чем он должен был покрывать все потребности своей жизни. Немного денег оставалось ему на побочные расходы, которые неизбежно являются в жизни офицера. Это особенно сказывалось на его одежде. Он всегда был одет небрежно, в неопрятное и поношенное платье. Он резко отличался от многих своих знатных товарищей по полку Ла-Фер. Те немногие гроши, которые ему оставались, он предпочитал истратить на покупку книг, нежели на свое форменное платье.

Несмотря на это, Наполеон вскоре завязал знакомства и отношения в своем первом гарнизоне в Валенсии. Конечно, вначале он был застенчив, меланхоличен, всецело занят своими книгами и думами о родине и о семье, но мало-помалу он все-таки разошелся. В его маленькой, худой и гибкой фигурке, в его желтоватом, похожем на пергамент лице и в серьезных серых глазах было что-то решительное, что не вязалось с его застенчивыми манерами. Слишком большая голова для его маленького роста – характерная черта всей семьи Бонапарт – отличалась благородной чистотой линий: высокий, прекрасной формы лоб, тонкий, слегка горбатый нос с подвижными ноздрями и рот с неотразимо-очаровательной улыбкой. В его взгляде сверкали все молнии внутренних бурь, потрясавших его страстное существо. Когда он говорил, вся его странная фигура казалась объятой внутренним пламенем и слова казались недостаточными, чтобы выразить то, что он чувствовал.

Те, кому приходилось впервые встречаться с ним в обществе, составляли себе о нем мнение как о мизантропе и ипохондрике, который не интересуется ничем, кроме своей службы и своих книг, – настолько сдержан и замкнут был он со всеми при первом знакомстве. Но в этом молодом, с виду таком нелюдимом и недоверчивом корсиканце таилась быстрая впечатлительность, которая проявлялась при самом легком прикосновении. По своей истинной натуре он был смелого и легко возбудимого темперамента. В его характере совмещались самые разительные противоположности. От величайшего одушевления он мог внезапно перейти к самой ледяной сдержанности.

Две великие страсти владели душой молодого офицера: любовь к своему отечеству и семье и любовь к Руссо. Его Корсика, его семья и женевский философ заполняли все его мысли и чувства. В этом семнадцатилетнем сердце, уже отягченном заботами о близких ему людях, женщина занимала еще очень мало места. Он еще совершенно не знал ее. С Корсики он увез с собой только воспоминание о своей матери, бабушке Саверии, тетке Гертруде да о старой кормилице Камилле Илари. Как бы закутанный серым туманом являлся ему еще образ маленькой подруги его детских игр Джиакоминетты, которой так часто дразнили его мальчишки и девочки в Аяччио. Он помнил, как они пели:

Napoleone di mezza calzetta

Fa l'amore a Giacominetta!

когда он, как взрослый, со всей важностью прогуливался с ней по улице около родительского дома.

Но все это было давно. Его маленькая подруга умерла. В Бриенне и в Париже он жил почти в монастырской суровости школьного режима и посвящал все время на свое духовное развитие. Теперь все было иначе. Телесные упражнения, связанные со службой, благотворно повлияли на его здоровье. Хотя практическое изучение того дела, которому он посвятил себя, и теперь еще достаточно поглощало его, но тем не менее он мог уже наслаждаться и долей свободы. Он был офицер, молодой человек, перед которым впервые открывались двери общества с его развлечениями. Он знакомился с людьми и постепенно утрачивал свою застенчивость и недоверчивость.

При посредстве марбефского епископа, брата бывшего губернатора Корсики и покровителя семьи Бонапарт, Наполеон познакомился в Валенсии с монсиньором Тардивон, аббатом Сен-Рюф. В его гостеприимном доме он сразу очутился в целом кругу любезных дам и девушек. Г-жа Грегуар дю-Коломбье, ее дочь Каролина, мадемуазель де-Лорансен, мать и дочь Лобери де-Сен-Жермен и многие другие были представлены юному поручику.

Г-жа дю-Коломбье, дама лет под пятьдесят, «весьма почтенная», как гласит «Memorial de Sainte-Helene», сумела очень скоро оценить по достоинству застенчивого и в то же время самоуверенного юношу. Она принадлежала к числу тех духовно одаренных и умных женщин, о которых Руссо говорит, что «их интересная и полезная беседа более способствует развитию молодого человека, нежели весь педантизм книжной и школьной мудрости». Наполеон особенно поразил ее своим развитием и своими познаниями, которые резко отличали его от других молодых людей его возраста. Его манеры были серьезны, сам он то проявлял живость и импульсивность, то был сдержан и робок, при этом обнаруживал большую впечатлительность и способность увлекаться. Его манера говорить, его корсиканский акцент, его взгляды, вполне зрелые для его юного возраста, – все в нем было интересно. К тому же этот меланхолический юноша, съедаемый тоской по родине, возбуждал невольное сочувствие, особенно среди женщин.

Г-жа дю-Коломбье часто приглашала Наполеона в свое имение Бассо, которое было в двенадцати километрах от Валенсии. И всегда Наполеон совершал этот не ближний путь пешком, потому что был слишком беден, чтобы нанять экипаж. Там он заставал в сборе все лучшее общество Валенсии. Салон г-жи дю-Коломбье считался одним из самых элегантных во всем округе. Она сама держала себя по отношению к Наполеону чисто по-матерински и очень часто давала ему добрые советы. Так, например, позднее, когда разразилась революция, она говорила ему: «Не эмигрируйте! Уйти нет ничего проще и легче, но неизвестно, легко ли будет вернуться назад». И Наполеон возразил ей тогда, что лучше быть обязанным маршальским посохом своему народу, нежели чужим.

Лейтенант Бонапарт был в первом расцвете своей юности. Потребность любви и нежности таилась в его юном сердце, несмотря на все его теоретическое отрицание любви. У г-жи дю-Коломбье была дочь, такая же юная, как и он сам. Во фруктовом саду Бассо в теплых лучах июньского солнца созревали первые черешни. В фантазии Наполеона жили герои романа Руссо, ему хотелось походить на них. Как они, он рвал для Каролины Коломбье красные плоды и клал ей их в свежие румяные губы. И так же, как герои романа женевского философа, он шептал в душе: «О, если бы мои губы были этими черешнями!». Это было первое нежное чувство юноши к женщине, еще робкое и боязливое в своих проявлениях.

В Валенсии есть портрет Каролины. Большие темные глаза, густые черные волосы, нежная, прозрачная кожа и чуть-чуть слишком полные свежие губы придают всему ее юному облику выражение миловидности и доброты, хотя ее отнюдь нельзя назвать очень красивой. Даже императору нечего было стыдиться такой первой любви. Представим только себе рядом с ней, под старым черешневым деревом с корявым стволом, Наполеона в темной форме артиллериста, с его худым лицом, в котором глаза, казалось, были все! Человек, который несколько лет спустя должен был сделаться господином над всей Францией, переживал здесь с этим хорошеньким милым ребенком свою первую любовную идиллию, которая со всей своей свежестью и поэзией доносится до нас как легкое дуновение весеннего ветерка. Свежей и поэтичной сохранилась она в воспоминаниях императора. И когда на острове Св. Елены медленно влачились для него мрачные дни изгнания, тогда он не раз возвращался мыслями к той радостной, невинной поре юности, когда он рвал черешни для Каролины дю-Коломбье. «Мы назначали друг другу маленькие свидания, – рассказывал он, – особенно мне памятно одно, летом, на рассвете. И кто может поверить, что все наше счастье состояло в том, что мы вместе ели черешни!»

Наполеон не был единственным поклонником молодой девушки. Трое из его товарищей по полку, лейтенанты де-Менуар, Раже де-Фонтаниль и Эрме де-Винье, также добивались благосклонности и руки Каролины. Наконец, бывший капитан Лотарингского полка Гарампель де-Брессье сделался ее супругом.

Говорили, что Брессье «отбил» у Бонапарта мадемуазель дю-Коломбье. Но об этом не может быть и речи. Де-Брессье женился на Каролине только шесть лет спустя, 31 марта 1792 года, когда Наполеон только что вторично уехал из Валенсии. И хотя во время своего вторичного пребывания в гарнизоне он и встречался с Каролиной дю-Коломбье, но в ней для Наполеона уже не было прежнего очарования, как пять лет тому назад. Черешни в Бассо, по-видимому, уже были не так вкусны. И когда год спустя де-Брессье увозил с собой молодую девушку как свою жену, сердце Каролины было совершенно свободно. Да и разве мог отвергнутый влюбленный поступать так, как поступал впоследствии император? Он назначил г-жу де-Брессье, урожденную дю-Коломбье, придворной дамой при своей матери, а г-на де-Брессье главноуправляющим лесного ведомства. В 1810 году он дал ему титул имперского барона.

Ни Каролине, ни какой-либо другой женщине не пришлось пожалеть, что они встретились на пути Наполеона в его юности. Все они могли быть уверены в его благодарности, если они хоть когда-нибудь проявили по отношению к нему доброту и ласковость. Даже если у него и были основания для недовольства, то все же воспоминание об одном лишь ласковом взгляде, об одном нежном слове заставляло его забывать все. Отношения и знакомства, которые у него завязались в бытность его лейтенантом, надолго сохранились в его воспоминаниях, и он охотно говорил о них, когда к тому представлялся удобный случай. Так, в 1804 году в своем ответном письме к Каролине, которая обратилась к нему с просьбой оказать покровительство ее брату и напоминала прежние дни своему бывшему вздыхателю, теперь достигшему славы и почестей, он писал ей немедленно из Булонского лагеря:

«Мадам, ваше письмо доставило мне большое удовольствие. Я очень часто и с большой охотой вспоминал вас и вашу матушку. Я воспользуюсь первым же случаем, чтобы быть полезным вашему брату. Из вашего письма я заключаю, что вы живете вблизи Лиона, и я должен по справедливости упрекнуть вас, что вы не посетили меня во время моего пребывания там, потому что мне всегда было бы большим удовольствием повидаться с вами. Примите уверения в моем искреннем желании быть вам всегда приятным и оказывать всяческие услуги.

Пон де-Брик (Булонский лагерь), 2 Фруктидора XII года (20 августа 1804 года). Наполеон».

Когда он полтора года спустя отправлялся в Италию для коронования и его путь лежал через Лион, он снова увидался с Каролиной. Но какое разочарование! Перемена, произошедшая в ее внешности, была прямо поразительна. Сам Наполеон признается, что она «яростно» (furieusement) изменилась. Герцогиня Абрантесская, точно так же не находя Каролину красивой, отдает ей, однако, должную справедливость, говоря, что г-жа де-Брессье обладает двумя качествами: она умна и добра и в своих манерах отличается простотой и приятностью настоящей аристократки.

Предположение, что молодой Бонапарт имел на Каролину дю-Коломбье матримониальные виды, абсолютно ничем не подтверждается и, кроме того, невозможно в виду его крайне юного возраста. Его отношения к Каролине были и остаются только деревенской идиллией в пору созревания черешни. Сентиментальный сон быстро кончился, как и не могло быть иначе с Наполеоном. Человек дела не был создан для любовных дурачеств. Флирт пришел к концу – и это было в порядке вещей. Если бы Наполеон женился на Каролине, то, может быть, вместо того, чтобы вести войну с государями и народами, он сделался бы добрым помещиком. Но его задачей было сеять не хлебные семена на полях какой-нибудь французской провинции, а разбрасывать свои идеи на все четыре ветра, чтобы они пустили корни во всех уголках мира.

Одновременно, в период своего знакомства с Каролиной, он ухаживал еще за двумя девушками – за молоденькой помещичьей дочерью Мион-Деплас и за очаровательной де-Сен-Жермен. В угоду им он брал уроки танцев у танцмейстера Дотеля в Валенсии, потому что любимец Марса отнюдь не был любимцем музы Терпсихоры. Конечно, валенсийскому профессору хореографии, равно как и учителю танцев в парижской военной школе, не удалось научить этому искусству молодого Бонапарта, и на всю свою жизнь он остался очень плохим танцором. Особенно ему не удавался вальс. Уже после двух-трех оборотов у него начинала кружиться голова. Когда в 1809 году в угоду Марии-Луизе он еще раз попытался овладеть искусством танцев, так как он знал, что австриячки больше всего на свете любят вальс, то своими неловкими и смешными движениями он вызвал самую неудержимую веселость у королевы голландской Гортензии и наследной принцессы баденской Стефании. Стефания остановила его со смехом и сказала: «Довольно, ваше величество, вы меня вполне убедили, что вы навсегда останетесь плохим учеником. Ваше призвание поучать других, а не учиться самому».

Но в кадрилях Наполеон охотно принимал участие, даже и позднее, когда был уже консулом и императором. Когда танцмейстер Дотель, бывший во времена революции почтовым чиновником, в 1808 году впал в нищету, ему пришла счастливая мысль обратиться к императору в остроумной форме. «Ваше величество, – писал он, – человек, который учил вас первым шагам в свете, поручает себя вашему великодушию». Ответ не замедлил явиться: он получил пост податного контролера.

Девица де-Сен-Жермен, на которую лейтенант Бонапарт якобы тоже имел брачные виды, предпочла ему своего кузена, некоего г-на де-Монталиве, которого впоследствии император назначил префектом департаментов Сены и Уазы, затем главным директором мостов и шоссейных дорог и, наконец, министром внутренних дел с возведением в графское достоинство и с окладом жалованья в 80000 франков. Самой г-же Монталиве Наполеон тоже хотел дать блестящее положение при своем дворе и назначил ее в 1806 году придворной дамой императрицы Жозефины. Но г-жа Монталиве отклонила это назначение: она хотела быть женой своему мужу и матерью своим детям, а в качестве придворной дамы ей пришлось бы неаккуратно выполнять свои прямые обязанности. Император, не привыкший встречать сопротивление своей воле, отнесся с уважением к этим доводам, но назначения своего все-таки не отменил, разрешив ей только не нести никаких обязанностей, связанных со званием придворной дамы. Она должна была только пользоваться удовольствиями и материальными преимуществами, связанными с этим рангом.

На лейтенанта Бонапарта этот флирт с валенсийскими барышнями не произвел глубокого впечатления. Родина и семья гораздо сильнее владели его душой. Его тоска по родному острову, где, как он выражался, он «снова зажил бы жизнью сердца, прожив такое долгое время одним только разумом», нашла, наконец, выход, когда он получил свой первый отпуск. В половине сентября 1786 года он вновь увидал скалы своей родной Корсики. Когда корабль приближался к берегу, привозя родине ее верного сына, ему казалось, что он чует пряный аромат родной страны. Дома он жил только для своей семьи. Он совершенно отдался своим мечтам и планам будущего. Никакого следа женщины и ее влияния не находим мы за этот период времени его отпуска.

Наконец, в начале октября 1787 года ему удалось ближе познакомиться с Парижем. Так как его письменные попытки с целью улучшить материальное положение своей семьи оставались безуспешными, то он решился лично толкнуться в двери сильных мира сего, которые держали в руках судьбу его семьи и его самого. В бытность свою учеником военной школы он очень мало видел столицу. Дисциплина была очень строга, и ни один из кадетов не имел права выходить без сопровождения унтер-офицера. Теперь все было иначе. Теперь Наполеон Бонапарт был предоставлен самому себе в этом огромном городе.

Сообразно со своими ограниченными средствами он остановился в очень скромном «Шербургском отеле», на улице Фур-Сент-Оноре. Но его личные просьбы и усилия улучшить положение своей семьи были не счастливее его письменных попыток. Ему давали уклончивые ответы, откладывали его дело в долгий ящик, и молодой офицер напрасно томился в ожидании в этом огромном Париже, где у него не было ни друзей, ни протекции.

Париж, о котором Наполеон писал впоследствии: «Женщине нужно только провести полгода здесь, чтобы узнать, где ее царство», – Париж был исконным Эльдорадо женщины. Бонапарту было восемнадцать лет, и он в первый раз очутился один на этой мостовой, которая для каждого юноши, приехавшего из провинции, имеет неотразимую притягательную силу. Женщина здесь самодержавная владычица, ее ароматом пропитан и воздух бульваров, и все предметы, и люди. Шелест ее платьев звучит подобно музыке, а ее глаза иллюстрируют ее живым языком взглядов. Странная, таинственная сила исходит от нее и действует на юношей, как дурман. Женщина повсюду: на променаде, в публичных садах, в кафе, в ресторанах, в театрах и концертах, и всюду она играет первенствующую роль.

Женщина для Наполеона была совершенно областью неведомого. В маленьком гарнизоне, где все знали друг друга, ни один офицер не позволил бы себе никакой вольности из боязни не быть больше принятым в обществе. Но здесь, в Париже! В первый раз змей-искуситель стал нашептывать Наполеону соблазнительные слова. Неотразимые чары неведомого, желание знать, наконец, увлекают Наполеона после спектакля в итальянском театре к Пале-Руайяль, служившему в те времена излюбленным местом сборища для женщин легкого поведения.

Его душа, «потрясенная сильными впечатлениями», делает его вначале нечувствительным к пронизывающему ноябрьскому холоду. Но когда его горячая фантазия немного остыла, он резко почувствовал холодное дыхание осени. Он ищет защиты от холода в сводчатых галереях сада. Подвижная, пестрая толпа проституток и прожигателей жизни, ярко освещенные рестораны, откуда раздается говор и смех, – все это почти мутит его рассудок. Он беден, он не может позволить себе ни одного из этих удовольствий. Вдруг его горящие взоры падают на женскую фигуру. Позднее ночное время, ее манеры, ее молодость подсказывают ему тотчас же, что она одно из тех несчастных созданий, которые сотнями ходят по саду. И все-таки во всем ее существе есть что-то, что отличает ее от них и привлекает к себе. Она одета скромнее, чем другие, ее манеры скорее сдержанные, нежели вызывающие. Это придает ему мужество победить свою собственную робость. Он, который «больше чем кто-нибудь другой был убежден в ее постыдном ремесле», который предостерегает себя «от взгляда этих ежеминутно оскверняемых созданий», – он заговаривает с ней. И, точно в оправдание самого себя, он пишет после в своей тетради, что он сделал это скорее для психологического наблюдения, чем ради самого знакомства. И все-таки здесь чувствуется трепет желания знать, разрешить, наконец, загадку женщины. Притягательная сила неведомого держит его в своей власти.

– Вы озябли? Как можете вы прогуливаться здесь в такой холод? – наивно спрашивает он девушку.

– Ах, сударь, меня поддерживает надежда. Мне ведь нужно закончить мой вечер, – отвечает она.

То равнодушие, с каким произнесены эти слова, очаровывает новичка, и он шагает дальше рядом в ней.

– У вас, по-видимому, очень слабое здоровье, – продолжает он. – Я удивляюсь, как вы не боитесь подорвать его окончательно вашей профессией.

Девушке подобное замечание кажется по меньшей мере странным.

– Черт возьми, сударь, – отвечает она, – надо же ведь что-нибудь делать!

– Само собой разумеется. Но разве нет какого-нибудь другого занятия, более подходящего для вашего здоровья?

– Нет, сударь, нужно ведь как-нибудь жить.

И в этом же роде продолжаются вопросы и ответы. Он хочет знать все. Как она дошла до этого печального ремесла, как давно она им занимается, кто ее толкнул на это, откуда она родом, сколько ей лет и т. д. Вполне охотно, но безучастно рассказывает ему девушка всю свою историю, и его жажда знания находит, наконец, полное удовлетворение в его убогом номере отеля, на узкой и темной улице Фур-Сент-Оноре.

Как ни будничным кажется нам это приключение, тем не менее оно рисует нам Наполеона со всеми характерными особенностями его натуры. Его пытливость, которую он не может заглушить в себе даже и в этом случае, его точность, с которой он все заносит в свою тетрадь вплоть до мельчайших подробностей, даже его изумительная память, так восхваляемая впоследствии, – все это нашло здесь яркое выражение. Но если кто-нибудь думает, что он отметил этот случай своей жизни потому, что он произвел на него особенное впечатление, тот ошибается. Подробное изображение этой мимолетной встречи с женщиной сделано им, без сомнения, скорее из принципа, вследствие его склонности отмечать со всей точностью каждый поворотный пункт в своей жизни, нежели вследствие глубокого внутреннего переживания. Сердце Наполеона было слишком полно любви к отчизне для того, чтобы какое-либо другое переживание, хотя бы чисто чувствительное, могло поместиться в нем. Из всего своего приключения в Пале-Руайяль он вынес, хотя и не без борьбы, совершенно обратное впечатление. Все свои физические ощущения он постарался подавить единственным, на его взгляд, достойным и настоящим чувством – чувством патриотизма.

Пять дней спустя, 27 ноября, он писал монолог о любви к отечеству. Он обращен к какой-то неназванной женщине. Был ли Наполеон настолько наивен, что под анонимной дамой имел в виду прелестницу из Пале-Руайяль? Весьма возможно. Париж с его бесчисленными, легко доступными женщинами, с его тысячами жриц Венеры казался ему накипью всего низменного в жизни. Все его внутреннее существо возмущалось против этого. Как мог этот развращенный народ, преданный всецело чувственным наслаждениям, еще испытывать чувство любви к родине? Как далеко было это все от простых нравов, добродетелей и величия души древних спартанцев! Где были те старые времена, когда еще патриотизм считался высшей добродетелью? – Так писал восемнадцатилетний юноша, в котором только что впервые пробудилась чувственность. Нет, любовь не была создана для Наполеона. И все-таки мы видим: он борется, он борется против женщины, этой змеи, которая обвивает его своими кольцами, которая поминутно преследует его мысли, которая может затемнить его рассудок. Он призывает на помощь всю сильную рать аргументов Руссо, чтобы выйти победителем из искушения, – и это удается ему.

Обогащенный одним лишним опытом, но, может быть не более знающий, чем прежде, вернулся Наполеон на родину. Женщина не смогла приобрести над ним власти. Разнузданность и разврат не захватили его и даже не внушили ему к себе интереса. На Корсике он продолжал свой прежний замкнутый образ жизни. Но его отпуск окончился, а с ним и прекрасное, дивное время, проведенное в родной стране.

Полк Ла-Фер между тем, с 1787 года, переменил место своей стоянки и находился теперь в Оксоне. Туда лейтенант Бонапарт вступил 1 июня 1788 года.

На рыночной площади Оксоны стоит памятник Наполеону. Один из барельефов представляет нам артиллерийского поручика Бонапарта, мечтательно прислонившегося к старому дубу, – одному из тех, которые еще и сейчас осеняют своими корявыми ветвями загородную улицу неподалеку от источника Отшельника. Наполеон любил дорогу к этому источнику. Ничто не тревожило его там. Только шорох листьев да плеск воды нарушали тишину. Здесь он мог в полном уединении предаваться своим мыслям, которые всецело были поглощены его родимым островом. Мечтательно и задумчиво ходил он взад и вперед, заложив руки за спину, с книгой или с несколькими чистыми листочками бумаги, куда он заносил свои заметки. Иногда он останавливался, машинально и бессознательно чертил концом сабли на песке геометрические фигуры и, казалось, был далеко от будничной действительности.

Часто он заходил отдохнуть в деревню Виллер-Ротен, в имение арендатора Мерсере. Одно время летом он перенес даже туда свои книги и карты и работал в тени могучей липы, среди деревенской тишины и безлюдья.

Но только ли драгоценная тишина деревни и прекрасное молоко арендатора привлекали молодого Бонапарта в Виллер-Ротен? У Мерсере была дочь, юная и свежая, как утро. По-видимому, она была предметом робких ухаживаний лейтенанта Бонапарта. Он звал ее «своей маленькой Мари» и подарил ей шелковый платочек и серебряное колечко, – скромные сувениры, имевшие, однако, в глазах их обладательницы больше ценности, чем все сокровища, которые впоследствии император мог положить к ее ногам.

Менее сентиментальными являются нам отношения Наполеона к кокетливой мадам Ноден. Ее муж был военным комиссаром в Оксоне, и лейтенант Бонапарт был желанным гостем в доме Ноденов. Говорят, что он был еще более желанным гостем тогда, когда сам г-н Ноден был в отсутствии. Несомненно только то, что когда Наполеона уже не было в Оксоне, он обменивался письмами с мадам Ноден. Он вспоминал о ней и позднее и назначил Нодена во время Империи генерал-интендантом инвалидного ведомства.

Мария Мерсере и мадам Ноден не были единственными женщинами, с которыми лейтенант Бонапарт завязал знакомство в своем втором гарнизоне. Одна молодая девушка из буржуазной среды по имени Манеска Пилле привлекла также к себе его внимание. Она была падчерицей богатого торговца дровами Шабера и имела хорошее приданое, потому что Наполеон, как кажется, имел намерение жениться на ней. Возможно, что он даже делал попытку просить ее руки, но родственникам девушки этот брак с бедным офицером без будущности и без состояния показался слишком невыгодным. Впрочем, Наполеон посетил дом г-на Шабера не больше двух-трех раз, принимал раза два участие в висте и в один из этих случаев написал на игральной дощечке из слоновой кости имя Манески. Этот единственный документ мимолетного чувства императора к дочери дровяного торговца сохраняется в оксонской городской библиотеке. На темных локонах Манески не суждено было блестеть маленькой короне, которую Наполеон пятнадцать лет спустя возложил на другую женскую голову.

Итак, мы видим, что для Наполеона дело не обошлось совсем без женских знакомств во время его пребывания в Оксоне. И Костон, биограф его юности, не прав, когда утверждает, что никто не слыхал о каких-либо галантных приключениях Бонапарта в бытность его в Оксоне. Несомненно, что Наполеон не разыгрывал из себя святошу и тогда, когда его товарищи в 1789 году, зимой, давали бал местным гризеткам, и принимал в нем деятельное участие.

О любви во всех этих случаях, конечно, не может быть и речи. По крайней мере, в своем «Диалоге о любви», который был им написан как раз в это время, он выражает взгляды совершенно противоположные тем, какие обыкновенно высказывает влюбленный человек. Он отрицает любовь и счастье, которое она несет с собой. Он считает ее вредоносной для человечества. Освободить от нее землю было бы благодеянием богов всему людскому роду. И когда его влюбленный друг де-Мази, который якобы принимает участие в этом диалоге, хочет изобразить ему, как он счастлив благодаря своей любви, Наполеон отвечает ему: «Я смеюсь над всем тем, что держит вас в плену. Но еще больше мне смешно то одушевление, с которым вы мне все это рассказываете. Что за странная болезнь овладела вами? Бессонные ночи, нетронутые обеды, ни одного местечка на всем земном щаре, где бы могло улечься ваше беспокойство! Ваша кровь кипит, вы ходите взад и вперед большими шагами, глядя вдаль блуждающим взором. Бедный друг! Разве это счастье?.. Если бы вам пришлось защищать отечество, то что стали бы вы тогда делать?.. На что вы годны?.. Можно ли было бы доверить государственную тайну человеку, у которого нет воли?.. О, как я сожалею о вашем заблуждении! Как, вы полагаете, что любовь есть путь к добродетели? Нет, она тормозит вас на каждом шагу. Будьте же благоразумны!».

Подобные взгляды нас не могут удивлять, если принять во внимание, что их высказывал юноша, на плечах которого уже лежало тяжелое бремя заботы о своей семье: надо было сначала жить, прежде чем любить. Позднее, из страстных писем к Жозефине мы можем убедиться, что генерал Бонапарт не всегда придерживался суровых взглядов на любовь поручика Бонапарта. Его жаждущее любви сердце ждало только случая, чтобы с тем большей силой, с тем большей страстностью спеть гимн любви.

А пока что он смотрел на женщину с точки зрения истинного корсиканца: как на супругу и мать. Любовь вне семьи была для него лишена всякого значения; больше того – он считал ее гибельной. В «Discours de Lyon» о человеческом счастье, написанном приблизительно в то же время, что и «Discours sur l'amour», и под влиянием тех же переживаний, он говорит: «Без жены нет ни здоровья, ни счастья. Внушите поэтому бесчисленному количеству юношей, что их радости не настоящие». И исполненный этих принципов, он снова вернулся в свое отечество.

Глава III

Луиза Тюро де-Линьер, Дезире Клари

В сердце Наполеона бушевали теперь другие, не любовные бури. Факел свободы зажег во Франции грозный пожар революции. Юный сын этой революции, в которой он видел все спасение, он со всем пылом предался опьяняющим идеям свободы, кружившим его голову, как молодое вино. Позабыты были женщины и любовь, позабыты все сентиментальные и философские рассуждения о женщине и ее свойствах. Теперь одна только женщина, прекраснейшая из всех, занимала его: это – свобода. Да, свобода для его бедного отечества, для его Корсики. И ей, этой возлюбленной, он бросается в объятия.

С этих пор он не хочет знать ничего, кроме патриотизма и еще честолюбия. Играть роль на мировой сцене, будь хоть этот мир лишь островом, на котором он родился, создать своей семье уважаемое положение и упрочить ее будущность – таковы теперь все его стремления. Женщине тут нечего делать: ему нечего от нее ожидать и нечего отдавать ей. Ни на Корсике, ни затем в Тулоне нам ничего не известно о каких бы то ни было любовных отношениях Наполеона к женщинам. Текущие события и его служба всецело поглощают его.

И только в 1794 году женские лица вновь появляются в жизни Наполеона. Он уже успел пройти школу республиканца и из королевского поручика артиллерии сделался республиканским бригадным генералом. Однако 9 Термидора, повлекшее за собой падение обоих братьев Робеспьер, чуть не сделалось для него роковым. Вследствие его дружеских отношений к младшему из Робеспьеров он был арестован и посажен в крепость Форт Карре, около Антиб. И только его отличные связи и прекрасная репутация, которой он пользовался у народных представителей, смогли вернуть ему назад свободу, то есть ему было разрешено проживать впредь в доме своего друга графа Жозефа Лауренти в Ницце, у которого он нашел приют незадолго до своего ареста. Вскоре между молодым генералом и семьей Лауренти, состоявшей из двух дочерей и сына, завязалась самая тесная дружба. Молодые люди ладили друг с другом великолепно. Бонапарт не смог остаться нечувствительным к юной прелести младшей из сестер, Эмилии. Желание, ставшее вскоре настойчивым, упрочить себе будущность заставило его просить руки юной графини. Мать, однако, хотя генерал Бонапарт и был ей симпатичен, воспротивилась этому союзу, выставляя причиной отказа возраст своей дочери, которой в то время было только четырнадцать лет.

Но генералу Бонапарту некогда было предаваться унынию по поводу своей неудачи. В сентябре он снова вступил в свою прежнюю сферу деятельности в качестве артиллерийского генерала итальянской армии, и его новые обязанности всецело поглотили его. Он был так непохож на своих подчиненных, часто гораздо старших, чем он сам. Никогда он не говорил ничего неопределенного, его орлиный взгляд охватывал сразу все критические положения, и что он говорил, то было веско. Эти его качества особенно были оценены народными представителями Рикордом и Тюро де-Линьером. Они были в восхищении от молодого генерала и при каждом удобном случае выставляли на вид его заслуги.

Тюро был довольно незначительный человек, но у него была прелестная жена. В конце сентября она приехала вместе с мужем в Ниццу, место главной квартиры итальянской армии. Там она увидала генерала Бонапарта в первый раз. Она была дочерью версальского хирурга Готье и только два месяца как стала женой народного представителя. В грации и кокетливости она не уступала любой парижанке. Ей было двадцать четыре года, и она была подвижна и жизнерадостна, как стрекоза. Скорее маленького, чем высокого роста, скорее темноволосая, чем белокурая, с матовым, как из слоновой кости, цветом лица, с темными блестящими глазами и румяными губами, словно созданными для поцелуев, – такой нам представляется Луиза Тюро. Наполеон сам говорил, что она была «необыкновенно хорошенькая» (extrezmement jolie).

Но красота и жизнерадостность были, по-видимому, ее единственными преимуществами; ум и добродетель не находились среди ее качеств. Супружеская верность для этой легкомысленной женщины, едва вступившей в брак, не была чем-то обязательным. Худой, по внешности мало привлекательный генерал Бонапарт, о котором одна остроумная женщина сказала, что «не будь он так худ и болезнен на вид, можно было бы обратить внимание на тонкие черты его лица», однако понравился хорошенькой мадам Тюро. Она и ее муж отличали его при каждой возможности, от чего Наполеон далеко не оставался в накладе, так как народный представитель был в эти времена очень влиятельной особой. Позднее император вспоминал об этом покровительстве и рассказывал своим приближенным, которые делили с ним изгнание на пустынном острове:

«Я был тогда еще очень молод[1] и был очень горд и счастлив своим маленьким успехом. Поэтому я старался всеми возможными для меня знаками внимания показать свою признательность. И вы сейчас увидите, куда ведет злоупотребление властью и от чего часто зависит судьба людей. Потому что я тоже не лучше других. Когда я однажды гулял с мадам Тюро вблизи Colle di Tenda[2], среди наших позиций, мне вдруг пришло в голову немножко поиграть в войну, чтобы позабавить ее. Я скомандовал атаку форпостов. Хотя мы и были победителями, но о результате, конечно, не могло быть и речи. Эта атака была чистейшей фантазией, и, однако, несколько людей осталось на месте. Каждый раз, как я об этом думаю, я делаю себе за это тягчайшие упреки».

Таким образом, Наполеон, великий полководец, ради пары прекрасных глаз пожертвовал своими людьми! Он, который в своих позднейших войнах с такой заботливостью охранял своих «детей», своих солдат! Потому что мадам Тюро была красива, кокетлива, мила и увлекательна, против ее улыбки не смог устоять даже сам генерал Бонапарт! Но не была ли ведь это для него первая нежная женская улыбка после целых лет воздержания, улыбка легкомысленной соблазнительницы, которой захотелось покорить именно его, такого сдержанного, такого недоступного! Его глубоко запавшие глаза выдавали ей скрытую, сдержанную страстность. Его белые зубы привлекательно сверкали на темном лице воина. Его худые, жилистые руки несомненно умели сжимать женщину в минуту страстного забвения в своих сильных объятиях. Луиза Тюро жаждала поцелуев тонких губ Бонапарта, и он вовсе не был так недоступен, как казался с виду. Он был мужчина, как и всякий другой, который пользуется случаем, если таковой ему представляется.

Но правда ли, что он пожертвовал для нее несколькими беднягами? И если правда, то было ли это из одного пустого, тщеславного желания понравиться прекрасной даме? Кто знаком с характером Наполеона, у того обязательно возникают сомнения, не спутал ли он происшествия, вспоминая после стольких лет об этой, нарочно устроенной атаке форпостов. Сама госпожа Тюро отрицала впоследствии, что эта демонстрация была устроена ради нее. Не она была причиной отданного приказания, но генерал Бонапарт просто уведомил ее, что она, если желает, может быть свидетельницей происходящей стычки форпостов.

Но так или иначе, если даже красота Луизы Тюро и производила на Наполеона неотразимое впечатление, все же те чувства, которые он к ней испытывал, имеют мало общего с любовью. Эти чувства были скорее похожи на соломенный костер в бурную и ветреную погоду в открытом поле. Подобные пожары не причиняют серьезного вреда и не горят длительным пламенем, подобно огню на священном очаге любви. Они потухают так же скоро, как и загораются. Ветер относит дальше несколько искр, они мгновенно воспламеняют новую копну соломы, и так же быстро прогорает новый фейерверк.

Но все же этот флирт не был совсем обыкновенным. В основе его лежало определенное намерение. Как ни мало связано у нас с именем Наполеона представление о том, что он пытался сделать карьеру при помощи женщин, тем не менее на этот раз очевидность говорит против него. Весьма вероятно, что он интересовался больше покровительством хорошенькой супруги народного представителя, чем ею самой. Впрочем, этот случай является не единичным в жизни Наполеона. Известно, что госпожа Карто, супруга генерала и начальника Наполеона под Тулоном, брала часто под свою защиту молодого офицера, который не всегда проявлял уступчивость, желательную ее мужу. Тем доверием, которое Наполеон внушил народному представителю Рикорду, он, по-видимому, тоже был обязан любезному вмешательству мадам Рикорд. И, как говорят, поступок его бывшего друга Саличети, который после 9 Термидора выдал его как приверженца Робеспьера, объясняется тоже чувством мести обманутого мужа. Конечно, это «говорят» ничем не доказано, но отнюдь не кажется невероятным, если вспомнить, что в это время Бонапарт не пренебрегал ничем, что могло повлиять на его будущность.

В конце 1795 года он вновь встретился с Луизой Тюро в Париже. В Ницце они расстались в ссоре друг с другом, но здесь между любовниками возобновились прежние отношения. Около девяти месяцев спустя, в августе 1796 года, Луиза произвела на свет своего первого ребенка, девочку. Можно было бы предположить, что отцом этого ребенка был Бонапарт, но, принимая во внимание непостоянство мадам Тюро, которая меняла любовников как перчатки, утверждать нечто подобное было бы по меньшей мере смело.

После своей женитьбы на Жозефине Наполеон больше не встречался с Луизой Тюро. Хотя г-жа Бонапарт в своих ревнивых подозрениях и имела в виду именно ее, когда ее муж в Италии одерживал победу за победой, но эти подозрения были неосновательны. Правда, Луиза Тюро когда-то владела его чувственностью, но никогда не отдавал он ей своего сердца. Оно принадлежало только ей, обожаемой, несравненной Жозефине, которая тем временем изменяла ему в Париже с мосье Шарлем.

«Я в отчаянии, мой дорогой друг, – пишет Наполеон в ответ на те упреки, которые она ему делает, – что ты можешь предположить, будто мое сердце в состоянии открыться для другой, кроме тебя. Оно принадлежит только тебе, потому что ты его завоевала, и оно будет принадлежать тебе вечно. Я не понимаю, зачем ты упоминаешь о мадам Т(юро). Меня она интересует столько же, сколько прошлогодний снег».

И все-таки Наполеон не забыл Луизу Тюро. Правда, овдовев в 1797 году, – ее муж будто бы умер от горя из-за ее легкомысленного поведения, – она жила долгое время в нужде, не получая от первого консула и позднее императора никакой поддержки. Ее письма и прошения не попадали ему в руки; приписывают Бертье умышленное недопущение ее к императору. Но, наконец, – должно быть, в 1810 или 1811 году, – случай помог ей. Император поехал на охоту в Версаль. Он вспомнил, что здесь живет женщина, которая когда-то любила его под знойным небом Ривьеры. Он тотчас же приказал навести о ней справки, и на следующий день Бертье привел к нему Луизу Тюро. Но какая поразительная перемена! Куда девались живые, смеющиеся глаза, пухлые губы, юные, гибкие формы тела прежней мадам Тюро? Неужели это была та женщина, которая когда-то очаровала его своей красотой? Разгульная жизнь, заботы и нужда состарили ее раньше времени.

Когда она вошла в кабинет своего прежнего любовника, постаревшая, морщинистая, «едва узнаваемая», император обратился к ней со словами:

– Почему вы не воспользовались нашими общими знакомыми из итальянской армии, чтобы получить доступ ко мне? Многие из них сделались значительными личностями и состоят в постоянных сношениях со мной.

– К сожалению, ваше величество, – был горький ответ, – нам пришлось раззнакомиться, когда они достигли видного положения, а я впала в нужду.

И взгляд ее усталых глаз скользнул украдкой в сторону Нейшательского принца.

Наполеон сжалился над Луизой. Ему припомнилась ее красота, ее нежность, которые она так щедро расточала когда-то в Ницце, и он уважил все ее просьбы. Она высказала желание иметь ренту в 6000 франков.

Но генерал Бонапарт расстался с Луизой Тюро, как раньше лейтенант Бонапарт расстался с Каролиной дю-Коломбье и Манеской Пилле. Такова уж была его натура: хотя он и не был нечувствителен к женской прелести, однако никогда не поддавался вполне искусству очаровательниц. Кроме того, он был беден, а женщины стоили денег. Его корсиканское сердце тосковало по домашнему очагу, по семье. Величайшим идеалом являлась для него женщина как жена и мать. Бесплодная женщина не имела никакой цены в его глазах. Только та казалась ему достойной всяческого преклонения, которая родила возможно большее количество детей.

Но еще одно обстоятельство заставило внезапно Наполеона с усердием взяться за брачные планы. Этому «каналье Жозефу» посчастливилось жениться 3 Вандемьера III года (24 сентября 1794 года) на богатой девице из Марселя Жюли Клари. А что такое был этот Жозеф? Простой военный комиссар! У него же, Наполеона, был хоть по крайней мере благозвучный титул. Он был бригадный генерал, правда, хотя без команды. А пока что он состоял в парижском топографическом бюро в качестве составителя планов. Все же это что-нибудь да значило. А кто знает, что могло принести с собой будущее? Он верил в свою звезду. Не имел ли он гораздо больше права претендовать на выгодную женитьбу, чем Жозеф?

Выбор Наполеона пал на младшую, хорошенькую сестру жены Жозефа Дезире Клари[3]. Он познакомился с ней уже в 1794 году, когда его мать с семьей искала убежища в Марселе. И тогда же между ним и юной, едва шестнадцатилетней девушкой[4] завязались нежные узы любви, хотя у него и не было еще серьезной мысли жениться на ней. Для Дезире молодой корсиканский офицер являлся идеалом. Она удивлялась его храбрости, которую он проявил под Тулоном и о которой еще повсюду говорили, и его гордости, с которой он сносил свою бедность. Он был еще и защитником и покровителем многочисленной семьи, которая взирала на него как на божество. Насколько позволяли Дезире ее юность и ее умственный уровень, она видела в любимом человеке его необычайную гениальность, которая высоко возносила его над всеми другими. Она подарила его той нежной любовью, которая в избытке счастья не находит слов, чтобы передать все свои чувства. «Ты знаешь, как сильно я тебя люблю, – пишет она в своем первом письме, которое Наполеон получил в Шатильоне, – никогда я не смогу сказать тебе всего, что я чувствую. Разлука и даль никогда не изменят тех чувств, которые ты внушил мне. Одним словом, вся моя жизнь принадлежит тебе».

Мысль жениться на Дезире созрела в голове Наполеона собственно только тогда, когда он в 1795 году был в Париже. С этого момента он не перестает строить самые заманчивые планы на будущее, связанные с этой женитьбой. У Дезире было прекрасное приданое, – как говорили, 150 тысяч франков, – целое состояние для такого бедного офицера, как Наполеон! Он жил тогда на удачу среди всеобщего смешения нравов и положений, подобно многим другим, ожидавшим спасения от реакции. Его средств не хватало ему на необходимое в эти дни всеобщего вздорожания, когда потребность в роскоши и чувственных наслаждениях сделалась почти ненасытной, когда неимущие испытывали нужду во всем, тогда как богачи тратили тысячи и тысячи в один вечер на удовольствия, туалеты, женщин, на малейшую свою прихоть.

С помощью Жозефа роман с Дезире развертывается дальше. При его посредстве влюбленные обмениваются письмами, кроме того, Жозеф сам время от времени сообщает брату известия об его избраннице. Никакой страсти или сильной склонности по отношению к юной Дезире Наполеон не высказывает Жозефу; его занимает только обеспеченное будущее вдали от всех политических волнений, мысль жить вместе с любимым братом. Когда он женится на Дезире, он мечтает купить себе дом в городе и имение, держать экипаж и лошадей, – словом, жить как зажиточный буржуа. Вокруг этих планов целыми месяцами вращаются в Париже все его мысли.

И все-таки Наполеон любил Дезире. Если бы мы могли заглянуть в те письма, которые он писал ей тогда, то, может быть, мы нашли бы в них прототип его любовных писем к Жозефине, без пылкой страсти последних, но все же полных глубокого чувства. К сожалению, они не сохранились. Что сталось с ними? По-видимому, Дезире сожгла эти свидетельства ее юного счастья, тогда как некоторые копии своих собственных писем она хранила до самой смерти. Она была так уверена в любви своего Наполеона, что однажды она написала ему из Генуи, где она находилась вместе с сестрой и Жозефом: «Напиши мне как можно скорее, не для того, чтобы подтвердить мне твои чувства, – ведь наши сердца слишком тесно связаны друг с другом для того, чтобы что-нибудь могло их когда-либо разъединить, – нет, но для того, чтобы уведомить меня о своем здоровье. Ты чувствовал себя не совсем хорошо, когда мы расставались. О, мой друг! Заботься о твоем здоровье и твоей жизни, чтобы сохранить ее для твоей Евгении, которая не сможет жить без тебя. Держи свою клятву любить меня вечно так же крепко, как я держу свою».

Этот ребенок умел уже находить слова, которые может отыскать только любящая женщина. Наполеон знал, что с ней ему обеспечено счастливое существование, что она, всегда любящая и готовая на самопожертвование, сумеет скрасить ему всю его жизнь. Поэтому он так и торопится с этой свадьбой. В каждом письме к своему брату упоминает он о той, которая призвана дать ему это тихое счастье. «Привет твоей жене и Дезире, – пишет он в мае 1795 года. Месяц спустя он хочет послать ей свой портрет, который она у него просила. Но он не уверен, все ли еще она хочет его иметь, и поэтому предоставляет выбор Жозефу: «Дезире просила меня прислать ей мой портрет. Я закажу его художнику. Ты передашь его ей, если она еще хочет его иметь, в противном случае ты оставишь его себе».

Долго он не получал известий о маленькой Дезире, ни от нее самой, ни через своего брата. Может быть, она сердится на него? Почему она не пишет? Наполеон в отчаянии. Мрачные тени заволакивают в его глазах его блестящее будущее. Неужели же должны рухнуть все его планы? «По-видимому, для того, чтобы добраться до Генуи, нужно переплыть через Лету», – иронически замечает он в своем письме к Жозефу, писанном 7 июля 1795 года. И еще раз, 19 июля, когда он все еще не получает известий от нее: «Я все еще не получаю писем от Дезире, с тех пор как она в Генуе».

Но Дезире все не пишет. Неужели же она его забыла? Нет. Причиной тому, несомненно, Жозеф. В нетерпении Наполеон пишет ему 25 июля: «Мне кажется, ты нарочно не говоришь ничего о Дезире; я даже не знаю, жива ли она». А в следующем письме, которое он послал шесть дней спустя, уже написано: «Ты ни слова не говоришь о мадемуазель Эжени». Теперь он уже действительно обижен и называет ее «мадемуазель Эжени».

Но, наконец, письмо от нее! Наполеон счастлив. Он снова воспрянул духом, получив известие от своей Дезире. Мысли о браке получают снова определенность. 5 сентября он уже открыто говорит Жозефу о своих планах. «Если я еще останусь здесь, – пишет он из Парижа, – то нет ничего невозможного, если на меня найдет брачное помешательство. Напиши мне относительно этого хоть одно слово. Может быть, лучше будет, если ты переговоришь об этом с братом Эжени. Сообщи мне об окончательном результате – и дело с концом». Но он не может дождаться ответа; нетерпение грызет его. Уже на следующий же день он умоляет Жозефа: «Не забудь о моем деле! Я горю нетерпением обзавестись своим домом… Или дело с Дезире должно решиться, или нужно его покончить навсегда».

Это были последние слова. Гимн Дезире навсегда умолк в письмах Наполеона; никогда больше он не называет ее имени. Почему?.. Злые языки утверждают, что семье Клари за глаза было достаточно одного Бонапарта и что родные девушки не дали согласия на ее брак с Наполеоном. Но возможно, что и сам Наполеон переменил свои намерения. Может быть, бесчисленные красавицы Парижа, которые «только здесь знали, какое царство им принадлежит», которые здесь были «прекраснейшими в мире», женщины, которых он встречал у Барра, у Уврара, у мадам Тальен и у Пермона, может быть, весь этот блеск и роскошь туалетов, просвечивающее тело, розовые губы, сладкие, вкрадчивые слова парижанок помутили рассудок маленького, худого, плохо одетого генерала. И ради них, может быть, он забыл маленькую провинциалку с прекрасными, невинными карими глазами. Она ведь не знала Парижа, где не было среднего состояния, где женщина была или дамой света или полусвета! Да, Наполеон так основательно забыл Дезире, что сделал предложение приятельнице своей матери, овдовевшей в то время, г-же Пермон. У нее было двое детей, и ее дочь была впоследствии герцогиней Абрантесской, супругой генерала Жюно. Потом он пытал счастья у мадам де-ля-Бушардери, впоследствии мадам Лебо де-Леспарда. Она была возлюбленной Мари-Жозефа Шенье и во время владычества Конвента вела в Пале-Эталите (Пале-Руайяль) разнузданную жизнь. По-видимому, Наполеона особенно тянуло к женщинам, которые были гораздо старше его.

Французская корона не была суждена Дезире Клари. Не ей предназначено было разделить величие, славу и блеск Наполеона. Но ей суждено было впоследствии воцариться над другим народом вместе с Бернадоттом, королем шведов.

Она не переставала любить своего неверного друга и невыразимо страдала от сознания, что ее покинули. Бедная Дезире! Ее слезы уже не могли ничему помочь. Виконтесса похитила у нее сердце ее Наполеона. Только с большим трудом могла она помириться с этим фактом. И когда был заключен брак Наполеона с Жозефиной Богарне, слова ее письма к нему вырвались как крик отчаяния из исстрадавшегося сердца: «Вы сделали меня несчастной, и все же я в своей слабости прощаю вам… Вы женаты!.. Теперь бедная Дезире не имеет больше права любить вас, думать о вас… Мое единственное утешение – это сознание, что вы убеждены в моем постоянстве и неизменности… Теперь я желаю только смерти. Жизнь для меня стала невыносимым мучением с тех пор, как я не могу больше посвятить ее вам… Вы женаты! Я все еще не могу свыкнуться с этой мыслью, она убивает меня. Никогда не буду я принадлежать никому другому… Я, которая надеялась вскоре стать счастливейшей в мире женщиной, вашей женой… Ваша женитьба разрушила все мои мечты о счастье… Все же я желаю вам всяческого счастья и благополучия в вашем браке. Пусть та женщина, которую вы избрали, сможет дать вам то счастье, которое мечтала дать вам я и которого вы достойны. Но среди вашего счастья не забывайте все-таки совсем бедную Евгению и пожалейте ее в ее горькой доле!».

Эти жалобы тяжело ложились на душу Наполеона. Он сознавал, что ему нужно было как-нибудь поправить дело. По дороге в Италию он лично в Марселе испросил прощения у покинутой. Впоследствии он пытался найти для Дезире хорошую партию. Двадцатишестилетний генерал Леонард Дюфо казался ему наиболее достойным супругом для его прежней возлюбленной. 12 ноября 1797 года Наполеон писал Жозефу в Рим, где также находилась и Дезире: «Тебе передаст это письмо генерал Дюфо. Он будет говорить тебе о своих намерениях жениться на твоей свояченице. Я считаю этот брак очень выгодным для нее, потому что Дюфо – отличнейший офицер».

Говорят, что Дезире была склонна дать свое согласие так тепло рекомендованному молодому генералу, хотя было известно, что у Дюфо есть возлюбленная и трехлетний внебрачный ребенок. Но обстоятельства судили иное. Храбрый офицер кончил свою жизнь трагическим образом. В тот момент, когда он 17 декабря 1797 года в Риме защищал Жозефа Бонапарта перед зданием французского посольства от рассвирепевшей черни, предательская пуля сразила его на глазах его нареченной.

Шведский барон Гохшильд, знавший лично королеву шведов, считает, однако, сомнительным, чтобы Дезире могла быть очевидицей смерти генерала Дюфо. Когда в 1856 году он читал ей только что вышедшую в свет переписку Жозефа Бонапарта и дошел до того места, где Жозеф пишет министру иностранных дел, что его свояченица должна была повенчаться с генералом Дюфо на следующий день трагической смерти последнего, королева прервала его словами: «Это ложь! Я никогда не вышла бы замуж за Дюфо, он мне совсем не нравился».

После него Наполеон предназначал для Дезире ставших впоследствии генералами Мармона и Жюно, но оба они были отвергнуты. Однако три года спустя она, по-видимому, превозмогла себя и 30 Термидора VI года (17 июля 1798 года) сделалась женой генерала Бернадотта. Этот выбор был не по душе Наполеону. В это время он находился в Египте и писал из Каира: «Желаю, чтобы Дезире была счастлива с Бернадоттом: она заслуживает этого». И едва по истечении первого года Дезире обратилась с просьбой к генералу Бонапарту быть крестным отцом ее первенца. Это был как бы ее реванш. В ее взгляде светилась скрытая торжествующая гордость, когда она показала ему своего сына. Сына! Наполеону никогда не суждено было иметь его от Жозефины. Не закралось ли теперь ему в душу сожаление о том, что он не женился на молоденькой Дезире? Он дал своему крестнику героическое имя Оскар, точно предугадал, что он будет впоследствии шведским принцем.

Бернадотт был врагом Наполеона, и все же он поступал по отношению к нему как друг ради Дезире, сердце которой он разбил. Для нее он сделал Бернадотта французским маршалом, ради нее он купил ему отель Моро за 400 тысяч франков, ради нее он наградил его титулом князя Понте-Корво и назначил ему ренту в 300 тысяч франков. Ради Дезире он простил ему все ошибки в различных походах. Ради нее он дал свое согласие, когда шведский народ избрал Бернадотта наследником шведского престола. Одно лишь слово Наполеона, и шведская корона не коснулась бы головы Бернадотта. Все это лишь ради Дезире! И как же отблагодарил его за все это Бернадотт? Постыдной изменой!

Нежное, кроткое сердце Дезире побороло себя и отдалось мужу, которому она действительно была предана. Но даже на троне Вазы она не забыла того времени своей юности, когда она любила генерала Бонапарта. В течение долгого времени, когда она уже давно владела великолепным замком на севере, она не могла решиться покинуть Париж, где жил тот, кого она любила, где она была почти первой дамой. И даже когда она жила уже в Швеции, она дорожила своим домом в Париже как сокровищем. Она не хотела с ним расстаться и тогда, когда при Второй Империи его хотели снести, чтобы проложить бульвар Гаусман. Наполеон III был достаточно тактичен, чтобы не трогать этого дома до ее смерти. Дезире Клари, королева Швеции, бывшая невеста великого императора, умерла восьмидесяти трех лет 17 декабря 1860 года. Среди ее бумаг были найдены пожелтевшие листочки, свидетельства ее любви, которые она, как священные реликвии, берегла до самой своей кончины.

Глава IV

Три весенние дня в Шатильоне

Почти в то же самое время, когда в Марселе начался роман с Дезире, в жизни Наполеона появляется другая привлекательная женская личность: графиня Викторина де-Шастене.

Артиллерийский генерал Бонапарт внезапно получил приказ 9 апреля 1795 года присоединиться к западной армии в Вандее, где храбрый генерал Ош уже завоевал себе славу и почести. Это назначение было очень не по душе Наполеону. С одной стороны, ему было мало удовольствия становиться под команду соперника, а с другой стороны, такая война, как в Вандее, совершенно не прельщала его: междоусобная война была ему антипатична. Поэтому он старался как можно дольше отсрочить свой отъезд из Марселя, где его удерживала не только его семья, но и его любовь к маленькой Дезире, под тем предлогом, что он должен дождаться прибытия своего преемника в командовании итальянской армией, генерала Дюжара. Этот последний прибыл в Марсель в начале мая 1795 года. Итак, приходилось уезжать.

9 мая, наконец, генерал Бонапарт отправился в путь. Хотя он для виду и выслал вперед своих лошадей и экипаж в Вандею, однако целью его путешествия было не место военных действий, а Париж. Там он надеялся изыскать средства и пути к тому, чтобы отменить в высшей степени неприятное для него назначение под командой генерала Оша. По меньшей мере, он хотел выиграть время и попытаться хотя бы получить другую, более ему приятную роль при войске.

Наполеона сопровождали шестнадцатилетний Луи Бонапарт, который должен был поступить в военную школу в Шалоне, адъютант Жюно и капитан де-Мармон. Жюно и Мармон были полны восхищения перед своим генералом, который едва достиг двадцатишестилетнего возраста и обнаруживал уже такие поразительные примеры ума и храбрости. Мармон, который был больше другом, чем адъютантом Наполеона, приписывает все, чему он научился, все свои идеи и взгляды влиянию Бонапарта, поразительной гениальности которого он не находит достаточных похвал. Кто бы мог подумать в то время, что он впоследствии будет изменником своему императору?

Но эти времена были еще далеко впереди. Теперь же ни один из четверых путешественников, ехавших по дороге из Марселя в Париж в удобном, устроенном даже с известным комфортом и роскошью экипаже, не думал о том, что не в столь отдаленном будущем молодой генерал, идущий теперь навстречу неизвестности, станет первым человеком во Франции. Меньше всех этот последний сам был занят подобными мыслями. Теперь ему важнее всего было то, чтобы не ехать в Вандею, а вернуться назад в итальянскую армию. Время от времени его мысли летели назад в Марсель, к Дезире, к брату Жозефу, для которого он хотел купить дом в Монтелимаре или в Шалон-на-Соне. Может быть, втайне он подумывал и о своем собственном хозяйстве с Дезире Клари.

По дороге в столицу четверо путешественников остановились ненадолго в Шатильоне у родителей Мармона. Владение Мармонов находилось на краю города и называлось Шатело. В антиякобинской среде провинциальной аристократии, смотревшей с точки зрения своих реакционных понятий почти с презрением на так называемых «синих офицеров», бледный, скупой на слова республиканский генерал произвел самое невыгодное впечатление. Было известно, что он был другом младшего из Робеспьеров и сидел в антибской крепости как подозрительный робеспьерианец. Уже одного этого было достаточно, чтобы отнестись к нему с недоверием. Несмотря на восхищение Мармона и Жюно своим молодым генералом, пребывание его в Шатильоне было бы очень плачевным, если бы одна молодая девушка из аристократической среды не приняла в нем участия и не взяла его под свою защиту.

Действительно, г-жа Мармон не знала, что ей делать со своим молчаливым гостем. Он говорил только самое необходимое, был все время углублен в собственные мысли или же занимался своим братом Луи, воспитание которого он взял на себя. И Наполеон был таким строгим ментором, что все дамы в Шатильоне очень жалели кроткого мальчика с такими уже любезными, привлекательными манерами.

Чтобы немного развлечь свое маленькое общество, г-же Мармон пришла идея повести генерала Бонапарта и его спутников Жюно и Луи в гости к своим друзьям графу и графине де-Шастене. У них была двадцатичетырехлетняя дочь Викторина, милая, умная девушка с жизнерадостным и общительным характером и с образованием, которое далеко превышало обычный уровень женского образования того времени. Г-жа Мармон надеялась втайне, что, может быть, Викторине удастся поразвлечь немного и расшевелить ее угрюмого гостя.

Итак, она повела своих гостей к Шастене. Молодая графиня обладала выдающимися музыкальными способностями. Она должна была тотчас же сесть за рояль и играть. Но генерал Бонапарт не удостоил ни ее, ни ее игру особенным вниманием. Из любезности он сказал ей несколько сухих и шаблонных комплиментов. Потом молодая графиня спела старинную итальянскую балладу, которую она сама положила на музыку. По всей вероятности, Мармон или Жюно сказали ей, что Наполеон любит слушать итальянские песни. Когда она кончила петь, она спросила генерала, хорошо ли она произносит по-итальянски. «Нет», – был короткий, нелюбезный ответ. Таким образом, первый визит не обещал ничего хорошего.

На следующий день семья Шастене была приглашена к обеду, который семья Мармон давала в честь так мало любезного и вежливого генерала Бонапарта. Необщительный молодой офицер, с длинными, плохо причесанными волосами, с глубоко запавшими глазами, – словом, весь он с его характерной внешностью, – произвел на молодую графиню неотразимое впечатление. Она сгорала желанием заставить разговориться этого странного человека, так непохожего на всех других мужчин ее круга. Но она прекрасно знала, что банальными салонными фразами она ничего не добьется.

После обеда, который показался ей бесконечно длинным, она храбро подошла к нему и участливым тоном предложила ему вопрос относительно его родины, его милой Корсики. И что же? Лед был разбит, язык молчаливого генерала развязался. Глаза его загорелись, все черты оживились, и вскоре, к великому удивлению всего остального общества, между ним и Викториной завязался самый оживленный разговор.

Стоя между двумя окнами гостиной, прислонившись к мраморному пиластру, молодые люди разговаривали, не замечая, как летит время, не замечая, что они уже почти четыре часа болтают друг с другом. Ах, Бонапарт мог бы говорить так хоть целую вечность! Ведь он рассказывал ей о Корсике, о своих планах! Он говорил даже о политике, о военных вопросах, о междоусобной войне, которой он не признавал и не представлял себе без участия знати, о революции и ее последствиях. Удивленные взгляды Викторины не могли оторваться от его губ. Поразительная подвижность ума этого человека, с которой он развивал перед ней свои планы, та легкость, с которой он переходил от одной темы к другой, захватили ее совершенно. Ей казалось, что она никогда еще не встречала человека, более богато одаренного умственными способностями.

В ярких красках рисовал Наполеон перед ее глазами картину революции и ее ужасов до 9 Термидора. Ее охватывала жуть перед теми преступлениями, которые напоили французскую землю невинной кровью, и она с восторгом стала на сторону героев Термидора, которые положили конец всем этим ужасам. Однако генерал Бонапарт был не столь же благоприятного мнения о деятелях 9 Термидора. Он до этого времени знал их как террористов. По его мнению, «все же можно сделать и причинить много зла, не будучи дурным по существу. Одна какая-нибудь необдуманная подпись стоила жизни тысячам людей». «Нужно было бы, – добавил он, – беспрестанно выставлять перед глазами людей картину, на которой были бы написаны яркими красками все деяния, все сцены, все страдания, порожденные необдуманными решениями».

Потом разговор перешел на литературу, Наполеон заговорил о песнях Оссиана и с большим одушевлением хвалил шотландского барда. Мадемуазель Шастене слышала, правда, имя поэта, но не была знакома с его произведениями. Тотчас же Наполеон попросил у нее позволения купить ей в Париже собрание песен Оссиана и лично преподнести ей их, когда она будет в столице. Но графиня оказалась немного щепетильной; ей показалось, что она погрешит против хорошего тона, если примет этот подарок и визит молодого офицера. Поблагодарив, она отклонила его любезность.

Когда в этот вечер генерал Бонапарт прощался с Викториной де-Шастене, он имел уже в ее лице восторженную поклонницу, которая говорила всем, кто только хотел слушать, что нет человека более одаренного, гениального и любезного. Все, что он ей говорил, глубоко запечатлелось в ее памяти, и когда она, уже будучи сорока шести лет, писала свои мемуары, она ясно помнила все детали этого замечательного разговора в Шатело. Только в ней не было уже прежнего ее преклонения перед удивительным человеком.

Генерал Бонапарт виделся почти ежедневно с Викториной во время своего пребывания в Шатильоне, то у Марионов, то у ее родителей. В ее обществе он становился доступнее, принимал участие в общих прогулках, галантно собирал для нее букеты из цветов, растущих во ржи, и участвовал в играх в фанты в Шатело. И благодаря этой игре молодая графиня увидела в один из вечеров у своих ног того, перед кем вскоре должно было склониться полмира.

Но час расставания уже настал. Настал конец и добрым товарищеским отношениям между Викториной де-Шастене и молодым корсиканцем. Никогда больше он не приезжал в Шатильон. Только уже во время блестящих дней консульства он вновь увидел графиню в будуаре Жозефины. Обе женщины познакомились во времена Директории в новом обществе у Барра, и, по-видимому, Викторина очень скоро усвоила себе соблазнительные нравы того времени, по крайней мере, ей приписывали всевозможные безнравственные похождения с г-ном Шаторено. Она пришла просить добрую мадам Бонапарт устроить ей аудиенцию у первого консула, чтобы похлопотать за одного эмигранта. Но ревнивая Жозефина втайне опасалась мадемуазель де-Шастене. Наполеон рассказывал ей о своем знакомстве с графиней в Шатильоне и, может быть, слишком живо хвалил ей необыкновенный ум этой молодой особы. Этого было достаточно для того, чтобы возбудить ревность Жозефины. И хотя она очень дружески обещала графине свое содействие, но тем не менее умела так устроить, чтобы аудиенция не состоялась. Может быть, она боялась, как бы мадемуазель де-Шастене не стала вести интригу насчет ее развода, мысль о котором преследовала ее, как привидение. Что в ней могло родиться подобное подозрение, в этом нет ничего невозможного, так как графиня находилась в тесной дружбе с братьями Наполеона, которые спали и видели только, как бы развести его со «старухой». Во всяком случае, с того первого ее посещения, когда Наполеон вновь увидал Викторину, Жозефина умела постоянно держать ее вдали от него.

Но хотя графиня де-Шастене появлялась очень редко на официальных празднествах консульского, а затем императорского двора, тем чаще она вращалась в обществе, собиравшемся у министров и высших сановников. Ее глубоко образованный ум, ее широкие взгляды как писательницы[5], связи с выдающимися фамилиями и ее собственное знатное происхождение делали ее общество желательным не только для ученых и писателей, но и для людей из правящих сфер. Министр полиции Фуше и статский советник Реаль принадлежали к числу ее интимных друзей.

Ничто никогда не могло побудить ее сделаться куртизанкой наполеоновского двора, потому что, несмотря на все свое преклонение перед необычайным гением императора, она была равнодушна к нему как к мужчине. И это чувство, по-видимому, было вполне взаимным: Наполеон высоко ценил ее ум, но она ему не нравилась как женщина. Ни тот, ни другая не стремились продолжать знакомства, начатого в Шатильоне. И только когда Жозефина уступила свое место на французском троне австрийской принцессе, случай вновь поставил Наполеона и Викторину де-Шастене лицом к лицу. Это случилось на одном балу, который дан был Савари, герцогом Ровиго в честь императорской четы зимой 1811 года. Хотя Наполеон и замечал уже несколько раз графиню де-Шастене на балах у министров, но она всегда устраивалась так, чтобы стоять в задних рядах, когда он делал свой обход. Ей не нравилась его манера общения с придворными дамами. Может быть, также она опасалась нескромности с его стороны насчет Реаля, с которым ее связывало нечто большее, чем простая дружба.

Но на балу герцога Ровиго ей было невозможно укрыться от глаз императора. Она стояла в самом первом ряду дам вместе с дочерью Реаля, мадам Лакюэ и мадам Бранка, когда Наполеон появился с Марией-Луизой в бальном зале. Мадам Бранка досталась первая любезность императора. Он спросил ее, танцует ли она. «Нет, ваше величество, – отвечала она, – я уже больше не танцую». «Вам не следует так отвечать, – поправил ее Наполеон, – вы должны сказать: я не танцую. Слова «я уже больше не танцую» заключают в себе еще одну мысль».

Следующей в ряду стояла графиня де-Шастене. Она не могла удержаться от невольной улыбки при этой поправке императора, и Наполеон заметил это. Он заявил ей, что он ее знает, что он был с ней знаком. «Да, да, – сказал он после того, как она назвала ему свое имя, – я, конечно, знаю вас. Я познакомился с вами в Шатильоне. Вы были тогда канониссой. Как поживает ваша матушка?» И, не давая ей времени ответить ему, он продолжал поспешно: «Помните ли вы еще наш длинный разговор? Скажите, помните ли вы? Это было шестнадцать лет тому назад! Да, действительно, шестнадцать лет назад!». И еще раз он повторил: «Шестнадцать лет!».

Потом он сказал графине де-Шастене еще несколько любезностей по поводу ее книг, назвал ее музой и осведомился, продолжала ли она развивать свой музыкальный талант. По-видимому, он ничего не забыл из того, что видел и пережил в те майские дни 1795 года в Шатильоне. Но когда графиня несколько дней спустя поднесла ему свои произведения «Гений древних народов», «Удольф» и «Календарь флоры», то хотя император и принял их, но не написал ей ни слова благодарности, и Викторина де-Шастене больше никогда не встречалась с ним.

Глава V

Богородица Термидора

Девятое Термидора положило конец царству ужаса. Словно проснувшись от кошмарного сна, бросились все французы, а особенно парижане, в головокружительный водоворот удовольствий. Ведь теперь не нужно было больше заботиться исключительно о сохранении своей жизни. Теперь смерть уже не караулила граждан из-за каждого угла, она уже не была единственным развлечением пресыщенного варварскими зрелищами народа. Официальные и частные увеселения не были больше подвержены тиранической цензуре.

Все эти перемены создали во Франции совершенно новый тип общества, разнузданного революцией и жадно стремившегося ко всем чувственным удовольствиям. Оно выросло на развалинах царства ужаса и состояло из смеси людей старого и нового режима, с более или менее республиканской окраской.

Львицей этого общества, самой окруженной, самой избалованной и влиятельнейшей женщиной Парижа была красавица Жанна-Мария-Игнация-Терезия Кабаррюс, разведенная маркиза де-Фонтене, возлюбленная и позднее супруга термидорианца Тальена. Ее маленькая белая ручка немало способствовала тому, чтобы раскрыть двери революционых тюрем и освободить томившихся там узников. Благодаря ее влиянию на своего возлюбленного было принято решение ниспровергнуть диктатора Робеспьера. Теперь освобожденная Франция лежала у ее ног. Она была предметом всеобщего поклонения. Народ называл ее «Notre Dame de Thermidor». И даже тогда, когда она уже давно не была больше супругой Тальена, когда она блистала в Люксембурге в качестве любовницы молодого директора Барра, когда народное остроумие дало ей прозвище «собственности правительства», даже и тогда она сохранила за собой репутацию ангела-хранителя, доброй феи. Ее салон в знаменитой «Хижине» был теперь, как и прежде, сборным пунктом всех знаменитых и прославленных умов тогдашнего времени.

Терезия Тальен умела создать около себя кружок прекрасных и обворожительных женщин, отличавшихся, как и она сама, изяществом, эксцентричностью и фривольностью нравов. Г-жа де-Новаль, г-жа де-Богарне, муж которой кончил жизнь на эшафоте и которая позднее делила с Терезией благосклонность Барра, г-жа Ровер, супруга депутата от монтаньяров, г-жа Шаторено, г-жа де-Форбен – все они помогали ей привлекать мужчин, при содействии которых она мечтала сделать из своего салона политический центр. Политические деятели того времени завязывали отношения и интриги в ее гостеприимном салоне, поставщики армии устраивали здесь свои дела, и все, кто только в то лихорадочное время имел прикосновение к официальной жизни, собирались у нее. Быть может, роли для тринадцатого Вандемиера были тоже распределены в ее салоне.

И если некоторые посетители Терезии Тальен и не имели какой-либо определенной политической цели, то они приходили ради ее действительно классической красоты, ее грации и изящества и ради ее превышающей всякую меру экстравагантности. Она позволяла себе такие вольности, которые даже в то далеко не целомудренное время вызывали порицание. Она блистала своей обнаженной красотой не только на своих приемах, у Барра или у Уврара, но, бравируя все мнения, смело выставляла ее напоказ на прогулках, в театре – всюду, где только она могла приковать к себе любопытные и жадные взгляды. Бросать вызов обществу, в особенности мужскому, было ее потребностью. Не появилась ли она в своей ложе в опере, как Диана, в античной наготе, прикрытая только тигровой шкурой?

Однажды, за несколько недель до тринадцатого Вандемиера, Барра привел к своей прекрасной подруге молодого артиллерийского генерала. Он был худ и мал ростом. Его бледное лицо обрамляли темные волосы, которые прямыми прядями спускались до самых плеч. Его форменное платье было старо и поношено. Полы его сюртука были слишком длинны, его обувь была весьма сомнительного изящества. Среди всех присутствующих в элегантном, обставленном со всей утонченной роскошью салоне он был самый незаметный и, конечно, самый бедный. Но его серые глаза сверкали огнем и живостью. Тонкие линии его рта выражали силу воли и решительность, а когда он говорил, его маленькая фигурка словно вырастала.

Терезия удостоила осчастливить этого офицера своим особенным вниманием. Она расточала перед молодым и таким незаметным генералом свои самые очаровательные улыбки и любезности. Он тоже, со своей стороны, был с ней очень вежлив и любезен. Ее победоносная красота ослепила и его, который был предан только культу славы. Вскоре все общество заинтересовалось этой странной парой. Что могла Терезия найти в этом офицере, который имел вид провинциала и по манерам которого можно было с уверенностью сказать, что он не привык к паркету парижских салонов? Когда в тот вечер он откланялся очаровательной хозяйке «Хижины», г-жа де-Богарне немного насмешливым тоном спросила свою подругу, кто был этот маленький, незначительный офицер. «Генерал Бонапарт», – отвечала мадам Тальен.

Он сделался частым гостем в «Chaumiere», влекомый туда частью честолюбивыми надеждами завязать выгодные и влиятельные знакомства, – в то время он был без должности в Париже, – частью под влиянием необычного для него очарования всех этих женщин, которые, как музы, окружали свою богиню и волновали неведомыми чувствами его корсиканское сердце. Теперь он начинал понимать, что в Париже женщина оказывала известное влияние на течение внешних событий. «Женщины здесь повсюду, – писал он в эту эпоху Жозефу, – в театре, на прогулках, в библиотеках. В рабочей комнате ученого можно встретить очаровательные существа. Здесь, только здесь они стоят того, чтобы править общественным рулем. И поэтому мужчины до глупости влюблены в них. Они думают только о них, живут только ими и ради них».

Не всегда только политические разговоры оживляли общество Терезии, хотя быстрая смена событий тогдашнего времени давала вполне достаточно материала для обмена мыслей. Любезная хозяйка отлично умела разнообразить для своих гостей препровождение времени. Все ее приятельницы были очаровательны, жизнерадостны и легкомысленны, как она. Поэтому танцы у Терезии были в большом ходу. Иногда общество развлекалось музыкой и декламацией, а также играми, где главную роль играли поцелуи. Словом, царило самое неудержимое веселье, не стесняемое никаким этикетом. Сам серьезный генерал Бонапарт поддавался общему настроению. Однажды он держал в своей руке дивно сформированную руку Терезии. Он рассматривал тонкие линии этой классической ручки, и вдруг ему пришло в голову предсказать будущее по этим линиям. Мадам Тальен была очень довольна этой выдумкой. Кружок любопытных дам и кавалеров образовался вокруг оригинальной пары, и Наполеон патетическим тоном наговорил ей самых невероятных предсказаний, к величайшему удовольствию и веселью окружающих. Все начали протягивать ему свои руки, и смеху и шуткам не было конца.

В этот вечер хозяйка дома была особенно прекрасна[6]. Стройная, высокого роста, она возвышалась над большинством присутствующих дам. Она была в греческом одеянии. Легкая индийская ткань драпировалась античными складками вокруг ее прекрасного тела, позволяя не только угадывать его формы. Ее черные волосы были завиты и собраны в античную прическу, такую, как мы видим на бюстах в Ватикане. Они, как рама из эбенового дерева, окружали ее прекрасное, нежное лицо. Золотые запястья сверкали на ее изящных голых ногах, обутых лишь в сандалии, и на ее дивной формы руках, которыми сам Канова мог бы воспользоваться как моделью для прекраснейшей из своих статуй. Ее большие, широко открытые глаза сверкали огнем, ее маленький, чувственный рот улыбался торжествующей улыбкой в ответ на все восхищенные взгляды, которыми ее пожирала толпа окружавших ее молодых франтов.

И что за голос! Он звучал как пение сирен, и нужно было, подобно Одиссею, заткнуть себе уши воском, чтобы не подпасть под его очарование. С несравненной кокетливой грацией играла Терезия драгоценной кашемировой шалью, кроваво-красный цвет которой еще рельефнее оттенял нежную белизну ее рук и плеч.

Ее физические и духовные качества были как бы специально созданы для обольщения; она была прирожденная гетера. Ее могуществом была ее власть над мужчинами: один взгляд ее прекрасных греховных глаз – и они делались ее рабами. Но и она сама отдавалась им беззаветно, если они умели уловить благоприятный момент. Она была во всеоружии для нападения, но у нее не было никакого оружия для защиты. Достаточно было коснуться ее губ, чтобы овладеть ею всецело.

Такова была Терезия Тальен, королева веселья и наслаждений, настоящая Калипсо, как называл ее Люсьен Бонапарт. Одна из ее современниц, графиня Абрантесская, сравнивает ее с капитолийской Венерой. «Но, – говорит она, – она была прекраснее творения Фидия, потому что она обладала той же чистотой линий лица, той же законченностью всего тела, рук и ног, как и мраморная богиня, но, кроме того, все ее существо было одухотворено выражением благосклонности. Это выражение было зеркалом ее души, отражавшим все, что происходило в ней; это была доброта».

Эта женщина привлекала всех мужчин, и даже не избалованного счастьем генерала Бонапарта, в тот круг света, центром которого была она сама. Он очень нуждался и жил на самые скудные средства. Он даже не мог позволить себе роскоши заказать новую форменную амуницию. Хотя комитет народного благосостояния III года и постановил выдавать офицерам действующей армии сукно для сюртука, пальто, жилета и панталон, но Бонапарт не значился в списке армии, и его ходатайство было отклонено.

Единственная его надежда осталась на всемогущую Терезию, щедрую расточительницу милостей. Одного ее слова было достаточно, чтобы исполнилось его скромное желание. И вот однажды он решился обратиться к ней. «Notre Dame de Thermidor» сейчас же пришла ему на помощь. Кому же она когда-либо отказывала в просьбе? Она дала генералу Бонапарту письмо к Лефеву, заведующему выдачей денег при 17-й военной дивизии, и за несколько дней до 13 Вандемиера Наполеон имел уже новую амуницию. Теперь ему не приходилось больше стыдиться, когда при ярком свете люстр в салоне его покровительницы горячий женский взгляд останавливался на нем. Может быть, в этом самом мундире он был в тот достопамятный день начала его величия, когда над ним взошла его звезда. Терезия принесла ему счастье. Вскоре скромная артиллерийская форма бедного офицера, у которого не было ничего, кроме «кэпи и шпаги», должна была скрыться под пурпурной мантией королей.

Но Наполеон не сохранил к ней за это благодарного чувства. Терезия Тальен была одной из тех немногих личностей, по отношению к которым он, достигнув славы и почестей, не проявил признательности. Что было причиной этого недружелюбия? Барра утверждает в своих мало заслуживающих доверия мемуарах, будто Наполеон возненавидел навеки прекрасную Калипсо за то, что она отвергла его любовные искания. Тогда зачем бы стала Терезия покровительствовать генералу Бонапарту? Неужели она, которая переходила из рук в руки, которой ничего не значило иметь одним любовником больше или меньше, извращенная чувственность которой, может быть, влеклась как раз к этому, по внешности так мало привлекательному человеку, – неужели она отказала бы ему в своей благосклонности, если бы он попросил ее об этом? Или же она была одной из тех женщин, про которых говорит Рестиф де-ла-Бретон: «Никакая женщина не умеет так хорошо противостоять мужчине, как та, которая не всегда делала это».

Что губы Бонапарта целовали ротик прекрасной сирены, явствует из одного письма, которое он писал Барра и закончил словами: «Шлю поцелуй дамам Тальен и Шаторено[7]; одной в губы, а другой в щеку». Но все это было в те времена, когда ему подобные знакомства были скорее выгодны, чем вредны. Позднее, когда он возвратился из Египта и нанес Директории последний удар, он запретил Жозефине всяческие отношения с прежней приятельницей и со всеми дамами, составлявшими ее кружок. Ни в высшей степени вызывающая креолка мадам Амелен, ни обе подруги Барра, мадам де-Шаторено и мадам Форбен, никогда не переступали порога консульского двора. Конечно, это не мешало Жозефине все-таки тайком поддерживать с ними отношения. Наполеон был вынужден не однажды напоминать ей о своем запрещении, которое так ловко умела обходить хитрая дипломатка. Величайшей степени его возмущение достигло тогда, когда, находясь в Берлине в 1806 году, он узнал, что Жозефина приняла у себя г-жу Тальен. «Я запрещаю тебе, – писал он ей оттуда в страшном гневе, – всяческие отношения с мадам Тальен и не допускаю их ни под каким предлогом. Я не желаю и не принимаю никаких извинений. Если тебе не безразлично мое уважение и ты не желаешь быть мне неприятной, то никогда не преступай этого приказа. Она даже ночью является в твои покои. Запрети твоему привратнику впускать ее. Презренный человек женился на ней с ее восемью незаконными детьми. Я презираю ее теперь еще больше, чем прежде. Раньше она была славной девкой, теперь она стала отвратительно пошлой женщиной».

Наполеон был немножко несправедлив, высказывая такое строгое суждение о бедной Терезии, которая в это время была уже княгиней Караман-Шиме. У ней было не восемь незаконных детей, а только шесть! Однако, все же довольно почтенное количество! От ее первого мужа, маркиза де-Фонтене, у нее родился сын в 1789 году. От ее союза с Тальеном произошла в 1795 году ее дочь Термидор, восприемницей которой была Жозефина Богарне. В то время, как Тальен находился в пути в Египет, она 20 декабря 1798 года произвела на свет третьего ребенка, который умер вскоре после рождения. Говорят, что отцом этого ребенка был Барра. 31 января 1800 года у ней родился четвертый ребенок, девочка, которая была записана под именем Кабаррюс, а не Тальен. По-видимому, отцом этого ребенка был Уврар. Кроме того, Терезия осчастливила его еще тремя другими детьми.

Мадам Тальен, а также и Жозефина приписывали эту жестокость Наполеона его нерасположению к поставщику армии Уврару, который был возлюбленным Терезии в течение пяти лет[8]. Несмотря на это, она не пренебрегала ничем, чтобы склонить к себе Бонапарта. Страстное желание играть видную роль в салонах нового режима, быть, как прежде, во времена Директории, героиней дня заставляло ее в своих письмах и просьбах забывать всякое достоинство и гордость. Она не брезгала никаким средством, чтобы умягчить жестокое сердце первого консула. Но ничто не помогало. Даже самые умоляющие письма к приятельнице Жозефине не имели ни малейшего успеха. У Наполеона было свое личное мнение относительно нравственности женщины, и только к одной он обнаружил слабость в этом отношении, а именно к Жозефине.

У Терезии Тальен было слишком бурное прошлое. Она слишком выставляла свое тело напоказ всему свету и слишком давала волю своим страстям. В стенах Тюильри он хотел видеть только порядочных и приличных женщин. Первое, чем он это доказал, была более приличная мода, введенная им при дворе. Настал конец всем мифологическим фантазиям дам, телесного цвета трико были изгнаны, и формы тела, как бы они ни были прекрасны, должны были скрыться под платьем. И сама Терезия, королева моды, задававшая прежде тон, должна была подчиниться этим требованиям. И она подчинилась. Она жила даже почти по-буржуазному с Увраром, каждый год рожала ему по ребенку и изгнала из своего обихода все то, что могло не понравиться первому консулу. Она все еще была красива. Ей было около тридцати лет, и она не скрывала своего возраста с торжествующей гордостью зрелой красавицы. Но двери Тюильри упорно оставались для нее закрытыми, сколько она ни проливала тайком слез ярости и сожаления.

Наконец зимой 1802 года Наполеон сжалился над прекрасной грешницей. Он назначил ей свидание на знаменитом маскараде у Марескальки. Чтобы быть узнанной, она должна была прикрепить себе зеленый бант и взять под руку домино, украшенное таким же бантом. Настал вечер. Закутанная в домино с зеленым бантом, мадам Тальен в волнении ходила по празднично убранному залу. Наконец показались два домино, из которых одно было с таким же зеленым бантом, как и она. Когда он поравнялся с Терезией, он тотчас же отделился от своего спутника – это был доктор Лукас, – и подал ей руку. В течение по крайней мере часов двух можно было наблюдать вместе эти два украшенные зелеными бантами домино, которые в самом оживленном разговоре прогуливались по залу. Одно, казалось, изливалось в просьбах и мольбах, другое оставалось холодно и непреклонно. Время от времени, как бы в виде слабого утешения, он говорил ей лестные любезности. Ответ был точен: первый консул отказывал прежней «собственности правительства» в доступе в Тюильри. То, что было до тринадцатого Вандемиера, теперь нужно было предать забвению. В то время он нуждался в ее обществе, потому что Барра, Уврар и многие другие могли ему быть полезны. Но времена изменились. Теперь он был господином положения. У него не было ни малейшей охоты вводить при консульском дворе легкие нравы Директории, что, несомненно, случилось бы с появлением Терезии в Тюильри. Кроме того, ему не очень-то приятно было вспоминать то время, когда он принужден был обращаться к ней с просьбой денег на новую амуницию.

Но от Терезии не так-то легко было отделаться. Когда настали времена Империи, когда та самая Жозефина, с которой она когда-то делилась любовью Барра, которой она так часто протягивала руку помощи, если легкомысленной креолке приходилось слишком запутаться в долгах, когда эта Жозефина облеклась в пурпурную мантию и надела на голову корону, тогда Терезию охватило еще более жгучее желание блистать в том дворце, двери которого так жестоко закрывал перед ней властный приказ одного человека. О, как хотелось ей затмить своей победной красотой, грацией, светскостью всех этих новоявленных супруг маршалов и герцогинь, которые неловко путались в своих тяжелых придворных шлейфах! Она, бывшая маркиза де-Фонтене, показала бы им всем, что она не забыла этикета старого режима, несмотря на свое превращение в «богородицу Термидора» и львицу Директории!

Ей оставалось одно средство достигнуть этого. Она должна была попытаться еще раз лично переговорить с императором. Ведь он тоже был мужчина, почему же именно он должен был избежать ее чар? Но где же и когда можно было видеться с ним? Только на маскарадах, которые Наполеон никогда не пропускал и которые были доступны для всех. Терезия была упряма. Император рассказывал сам на острове Св. Елены, что каждый год одна и та же маска подходила к нему. Она напоминала ему о прошлом, вспоминала все то, что она сделала для него и для его близких. Он вежливо выслушивал ее, но ответ был всегда один и тот же. Однажды он сказал ей: «Я не отрицаю, мадам, что вы очаровательны, но вдумайтесь только в то, чего вы требуете от меня. Судите сами. У вас было два или три мужа и куча детей со всего света. Без сомнения, каждый считает за счастье быть соучастником первого ошибочного шага; при втором уже сердятся, но, может быть, все-таки прощают. Но все другие! И потом опять и опять… Вникните в мое положение и судите сами. Что вы сделали бы на моем месте? И к тому же я еще вынужден соблюдать известный декорум».

Терезия не нашла ничего возразить на это, кроме как «Ваше величество, не отнимайте у меня по крайней мере надежды!». Таким же точно образом они еще не раз встречались на маскарадах, и ни тот, ни другая не пропускали этих свиданий.

Но Наполеон оставался тверд в своем решении. В этом отношении он был неумолим даже со своими братьями. Он никогда не мог простить Люсьену его женитьбу на Александрине Жубертон, которая родила ему ребенка до брака. Мадам Висконти не имела доступа к императорскому двору, потому что она была любовницей Бертье. Мадам Грант, возлюбленная, а впоследствии супруга Талейрана, была исключена из придворного общества по тем же соображениям. Он не потерпел бы даже больше ее присутствия в доме самого Талейрана, если бы министр не сделал ее своей законной женой. Он предоставил ему на выбор: или жениться на мадам Грант, или же выгнать ее из своего дома, и предоставил ему решить это в двадцать четыре часа.

Наполеон выказал точно так же не большую снисходительность и по отношению к легкомысленной мадам Реньо де-Сен-Жан-д'Анжели, которая не соблюдала верности ни своему мужу, ни своим многочисленным любовникам. Ее «ошибки» с одним из кобургских принцев были причиной того, что ее муж не сделался министром. 20 февраля 1809 года император писал главному канцлеру Камбасересу:

«Позовите к себе господина Р(еньо) и сообщите ему, что его жена ведет себя самым скандальным образом. Ее будуар – это срам всего Парижа. Она должна немедленно изменить свое поведение, иначе если она будет продолжать вести себя по-прежнему, то я буду принужден дать ей официальное доказательство моего неудовольствия».

Но из всех женщин самое строгое наблюдение было установлено за Терезией Тальен. Она не была даже вольна в выборе своих знакомств. Еще 22 января 1808 года появился подписанный Фуше полицейский бюллетень, который гласил:

«В дипломатическом корпусе были очень удивлены, что в последний четверг у г-на де-Шампаньи (министра иностранных дел) в числе приглашенных была мадам Тальен и занимала за столом почетное место. Иностранцам, равно как и французам, неприятно видеть почести, оказываемые публичным женщинам».

Реванш Терезии состоял в том, что она снова вернулась к французской аристократии, к которой она принадлежала до революции по своему первому мужу, маркизу де-Фонтене. Ей удалось, наконец, после того, как она перебывала возлюбленной Тальена, Барра, Уврара и многих других, найти себе настоящего, законного мужа в лице графа Карамана, впоследствии принца Шиме, отпрыска старинной аристократической фамилии. Она повенчалась с ним 18 июля 1805 года и отпраздновала этим маленький триумф над новым обществом. Год спустя она отправилась со своим мужем в Италию. Там Жозеф Бонапарт, неаполитанский король, не запер для нее золотых дверей рая, как это сделал его брат в Париже и позднее король Нидерландов Вильгельм III, при дворе которого принц Шиме был камергером. Однако, когда принцесса Шиме вернулась в столицу Франции и задумала совершить триумфальное шествие по Сен-Жерменскому предместью, она нашла все двери запертыми для нее. Воля властелина и здесь оказала свое влияние, и, несмотря ни на что, принцесса Шиме оставалась в воспоминании общества Терезией Тальен, богородицей Термидора, собственностью правительства, львицей Директории, любовницей Уврара.

И, однако, не неблагодарность руководила образом действия Наполеона по отношению к женщине, неотразимое очарование которой он когда-то сам испытал на себе. Его политика как главы государства, то совершенно обособленное положение, которое занимал его двор среди других европейских дворов, предписывали ему эту строгость. Впрочем, он не допускал ее только к своему двору, но не препятствовал ей жить в Париже. Он не выслал ее, подобно мадам де-Сталь и мадам де-Шеврез, за сорок миль из окрестностей столицы. И это было, конечно, большим утешением для такой женщины, как мадам Тальен, для которой Париж был то же самое, что хлеб для голодающего. «Не против мадам Тальен возмущался победитель итальянской армии, – говорит Арсен Уссе, – но в ее лице против всего общества времени Директории».

Глава VI

Любовь и брак. Жозефина

I

Ничто не рисует нам лучше личности первой супруги Наполеона, как та ее характеристика, которую делает он сам. «В моей жизни, – говорит он, – я домогался двух очень различных между собою женщин. Одна была олицетворенное искусство и грация, другая – невинность и простота. И обе они имели свои особые достоинства. В каждый момент своей жизни и в каком бы положении она ни находилась, первая была всегда грациозна и очаровательна. Невозможно было найти в ней что-нибудь неприятное. Все, что только искусство могло изобрести для усиления женского очарования, все применялось ею, но настолько умело, что это было совершенно незаметно. Другая, наоборот, не имела ни малейшего понятия о том, что можно достигнуть чего-либо хотя бы самым невинным из женских ухищрений. Первая была постоянно около истины. Ее первым ответом было всегда отрицание. Вторая не имела никакого понятия о лжи и была чужда всякой изворотливости. Первая никогда ничего не требовала от своего мужа, но зато занимала у всего света. Вторая не стеснялась требовать, если у ней ничего больше не было, что, однако, случалось очень редко. Она никогда не купила бы себе чего-нибудь, если не могла заплатить тотчас же. Впрочем, обе они были добры и кротки и очень преданы своему мужу».

Эта первая жена Наполеона, которую он любил как никакую другую, которая имела на него самое продолжительное влияние, увидела свет под синим небом тропиков, на прелестном и живописнейшем из малых Антильских островов. Ее родиной был городок Труазиле на Мартинике, где ее отец Жозеф-Гаспар-Ташер де-ла-Пажери[9] занимал должность капитана гавани. Кроме того, ее отец был еще владельцем нескольких кофейных и чайных плантаций.

Из смеси французского духа со знойным темпераментом тропиков получился в лице Мари-Жозеф-Роз[10] тот прелестный тип креолки, который был настолько же своеобразен, насколько и привлекателен. Обоворожительная грация ее гибкого тела, матовый цвет лица, прекрасные мечтательные темно-синие глаза с длинными темными ресницами, темные с красноватым отливом волосы, непокорными локонами обрамлявшие ее продолговатое лицо, и вкрадчивый, мелодичный голос – все это неотразимо влекло к ней сердца. Не сказал ли о ней сам Наполеон: «Я выигрываю сражения, а Жозефина завоевывает сердца». Не будучи красавицей, эта женщина была полна неотразимой прелести. Нельзя было оторваться от этих подвижных милых черт лица, которые так ярко выражали как радость, так и горе. В глазах Жозефины было одновременно выражение кротости, преданности, задумчивости, чувственности и страстности. Все в ее существе, казалось, было соединено в одно гармоничное целое, даже ее легкомыслие и кокетство. Во всей ее внешности нельзя было найти ни одного недостатка, кроме разве некрасивых зубов. Но и этот недостаток она умела ловко скрывать. Она умела с закрытым ртом улыбаться так обворожительно, что невольно забывалось, почему она не открывала губ. Но воспитание Жозефины оставляло желать многого; это было обычное воспитание всякой креолки. Ее научили читать и писать, танцевать и немного петь. Больших требований и не предъявлялось к молодой девушке на Мартинике. Позднее ее невежество могло бы очень вредить ей, если бы она с особенной ловкостью не умела направлять разговор на те предметы, которые ей были знакомы, или же молчать, как только ей грозила опасность скомпрометировать себя своим незнанием. И даже когда она молчала, она была очаровательна.

Из всех личностей наполеоновской эры она меньше всех получила правильную оценку. Она, которая познала весь ужас тюрьмы и ожидания смерти и потом всю полноту счастья на одном из самых блестящих тронов Европы, рядом с человеком, которого прославлял и перед которым трепетал весь мир, – она не только окружена для нас известным ореолом, делающим нас снисходительными к ней, но и кроме того она вызывает в нас чувство бесконечной жалости к себе, потому что она должна была ради политики пожертвовать всем: любовью, блеском, могуществом и влиянием. И, несмотря на многие ее слабости и ошибки, образ Жозевины неотразимо влечет нас к себе.

Впрочем, сама ее судьба подсказывает нам эту снисходительность. Она не была счастлива в своем первом браке с виконтом Александром де-Богарне[11]. Прожигатель жизни, тщеславный, расточительный, деспотичный и капризный, настоящий баловень фривольного придворного общества, он всякую другую женщину любил больше, чем свою собственную жену. Он не обращал внимания на Жозефину и кружился в вихре удовольствий, в которых для него, молодого, жизнерадостного офицера, не было недостатка ни в Париже, ни в гарнизонах. При этом он принадлежал к тому типу людей, которые позволяют себе все, что угодно, а по отношению к жене проявляют самую низменную ревность, даже и не любя ее. Очень скоро он стал обвинять Жозефину в неверности и отрицал даже, что он отец ее дочери Гортензии, впоследствии королевы Голландии. И он был неправ, потому что в то время двадцатилетняя Жозефина не имела ни возможности изменить ему, ни охоты сделать это, потому что она любила своего мужа. Впоследствии, конечно, она куда легче относилась к вопросу о верности.

После такого обвинения со стороны Александра Богарне супруги стали жить отдельно, пока, наконец, их снова не соединила тюрьма. Генерал Богарне был невинно обвинен террористами и, как аристократ, должен был кончить свою жизнь на эшафоте. Жозефина в эти дни его несчастья выказала истинное благородство характера. Несмотря на все страдания, которые причинял ей Александр, она употребила все усилия, чтобы добиться его освобождения. Но все было напрасно. Сама она весной 1794 года тоже должна была переступить порог тюрьмы. Оторванная от своих детей, Евгения и Гортензии, она в течение трех месяцев изнывала в самой ужасной из революционных тюрем, в грязном и нездоровом бывшем кармелитском монастыре. И когда 6 Термидора голова ее мужа упала под топором палача, она так искренно оплакивала его смерть, как будто он никогда не причинял ей никакого зла.

К ней самой судьба была милостивее. Сильная лихорадка, – настоящая или притворная, это подлежит сомнению, – приковала ее к тюремной койке и помешала ей появиться перед революционным трибуналом, который должен был вынести ей смертный приговор. Провидение простерло свою охраняющую руку над этой женщиной, которой было суждено носить корону Франции. Во время ее болезни случилось невозможное: Робеспьера, всемогущего диктатора, который держал в своих руках тысячи человеческих жизней, самого постигла Немезида! Он должен был искупить на гильотине все свои преступления. Его смерть открыла для всех томившихся в тюрьмах двери для новой свободы и новой жизни. Вместе со многими товарищами по несчастью была спасена и Жозефина Богарне.

Но она спасла только свою жизнь, больше ничего. Ее состояние, ее имения – все было конфисковано. От ее родителей на Мартинике ей нечего было ждать. Отец ее, который умер 4 ноября 1791 года, оставил после себя только долги. То немногое, что могла дать ей ее тетка, мадам Реноден, возлюбленная ее свекра, старого маркиза де-Богарне, было далеко не достаточно для женщины с такими притязаниями, как Жозефина. Она никогда не могла привести в порядок свои денежные дела. С беспечностью истой креолки предавалась она во всякое время – была ли богата или бедна, – своей несчастной страсти разбрасывать деньги полными горстями. Если у ней их не было, она делала долги. Даже тогда, когда она уже имела полную возможность позволять себе самые дорогие прихоти, она все-таки должала всем и каждому. Даже Наполеону, который во всем соблюдал самый строгий порядок, было подчас не под силу урегулировать ее расходы. Время от времени Жозефина вся в слезах признавалась ему в своих долгах. Это вызывало вспышки гнева, но долги бывали уплачены. Даже до самой Эльбы его преследовали денежные дела Жозефины. Эта ее безграничная расточительность сделалась пагубной для нее в ту эпоху, когда она вышла из тюрьмы и очутилась лишенной своего состояния. Она буквально по уши залезла в долги, и даже ее прислуга одалживала ей деньги.

Общество, это разнузданное и безнравственное общество после 9 Термидора и во время Директории, могло иметь на Жозефину только самое дурное влияние. Она завязала тесную дружбу с прекрасной, но в высшей степени легкомысленной мадам Тальен и ее мужем. Эта компания, преданная культу чувственности, наслаждений и любовных похождений, была как раз по душе жаждавшей жизни и удовольствий креолке. Достаточно натерпелась она в тюрьме и насмотрелась на слезы, нужду, грязь, разврат и моральное оскудение! И удивительно ли было, что она со всей страстностью бросилась теперь в новую жизнь, в этот вихрь опьяняющих наслаждений, в котором кружилась вся Франция? Даже более сильные характеры, нежели Жозефина, не могли устоять в этом водовороте. Как же могла не поддаться ему она, такая слабая, податливая, так жадно стремившаяся наслаждаться жизнью? Сегодняшний день был прекрасен. Завтра, может быть, смерть уже подкарауливает из-за какого-нибудь угла. В те времена неожиданных и чуть не ежедневных переворотов никто не мог быть уверен, что ему принесет ближайшее будущее.

И Жозефина Богарне стремилась использовать все удовольствия до конца. Она была на каждом балу, на каждом концерте, ее можно было встретить во всех театрах, в летних садах и на прогулках. Ее видели на балах в отеле Телюссон, в отеле Лонгевиль, в Тиволи, в «Идалии», среди тогдашних молодых красавиц. Терезия, победоносная красавица, «львица Директории», была ее неизменной спутницей.

Несмотря на ужасающую дороговизну жизни, мадам де-Богарне давала обеды и собирала у себя общество, покупала индийские шали, дорогие платья и шелковые чулки по 500 франков ассигнациями за пару. При этом ей нужно было воспитывать ее двоих детей. Гортензия была в пансионе мадам Кампане, а Евгений воспитывался в ирландском институте Мак-Дернотта в Сен-Жерменском предместье. Все это стоило больших денег, а у мадам де-Богарне доходов не было. И она должала и должала повсюду. Ей беспрестанно нужны были все новые и новые суммы денег. Одни ее платья, благодаря которым она слыла за одну из самых элегантных женщин Парижа, стоили бешеных денег. Наконец, эта безрассудно расточительная женщина принуждена была пустить в оборот свою любовь.

Прежде всего по ее выходе из тюрьмы ей приписывают связь с генералом Ош, который взял на свое попечение ее сына Евгения. Во всяком случае, если это и правда, то эти отношения были весьма кратковременны, потому что генерал уехал 11 Фруктидора из Парижа в Шербург, чтобы принять там главное командование береговой армией. Жозефина же вышла на свободу только 19 Термидора. В самой же тюрьме, где находился также и генерал Ош, между ними не могло завязаться любовной интриги, потому что в бывшем монастыре кармелиток мужчины и женщины были отделены. Еще меньше можно верить лживым рассказам Барра, который утверждает в своих мемуарах, что счастливым преемником Оша в благосклонности Жозефины был его конюх Ван Акерн. Ей не было нужды опускаться так низко. Было много других влиятельных мужчин вокруг нее, которые не были равнодушны к ней.

Так, у своей приятельницы Терезии она познакомилась с тогдашним народным представителем Барра, который вскоре должен был стать могущественным человеком во Франции. Правда, мадам Тальен уже была обладательницей его сердца и его кошелька, но ему, знатоку женских прелестей и любителю переменных наслаждений, понравилась также и прелестная виконтесса де-Богарне, эта смесь французского изящества и беспечности креолки. Терезия ничего не имела против этого: Жозефина ведь была ее лучшей подругой. Они прекрасно понимали друг друга и подходили одна к другой как по мерке. Обе были красивы, – хотя молодость и действительно редкая красота Терезии далеко затмевали миловидность Жозефины, – необычайно добродушны, жизнерадостны, расточительны, изящны и избалованы, и обе старались найти себе мужчину – безразлично, мужа или любовника, – кошелек которого мог бы широко удовлетворять все их потребности. Терезия не ревновала Барра к Жозефине, потому что она нашла более богатого поклонника. Барра сам раздобыл своей возлюбленной щедрого поставщика армии Уврара.

Жозефина была теперь избавлена от большой заботы. Что касается ее любви к Барра, то об этом не может быть и речи. С нее достаточно было разыгрывать роль госпожи в малом Люксембурге и вместе с Терезией и прекрасной Жюли Рекамье быть одной из самых окруженных и модных женщин Парижа. Живописную картину увеселений у жизнерадостного и чувственного директора дает Арсен Уссе в своей книге о мадам Тальен:

«Мадам Тальен, мадам Богарне и мадам Рекамье, одетые, по тогдашнему выражению, «на радость творца», – настолько они казались раздетыми, – входя в салон, несли каждая на руке хламиду. Как только раздавалась музыка, они важно занимали места, представляя взорам присутствующих любоваться их грацией. При помощи их легкого покрывала они принимали то чувственные, то стыдливые позы, смотря по тому, как они драпировали его вокруг своего тела. То это был покров, скрывающий влюбленность или ревность влюбленной женщины, то он драпировался складками, как бы служа прикрытием для боязливого целомудрия, то это был пояс Венеры, связанный руками граций и развязываемый рукой Амура… Нельзя было вообразить себе более блестящих и дорогостоящих представлений. Никогда опера не давала подобных празднеств… Мадам Тальен, мадам Богарне и мадам Рекамье, часто полумертвых от танцев, уносили в близлежащий будуар в сопровождении толпы их поклонников».

Имя Жозефины было теперь в такой же моде, как и имя Терезии Тальен. До сих пор она жила со своей теткой, писательницей Фанни де-Богарне, в скромном помещении на Университетской улице. Теперь она переехала в красивый дом на улице Шантерен (теперешняя улица Победы). Ей отдавала его в наем за 4000 франков в год разведенная жена актера Тальма, легкомысленная Жюли Каро. Г-жа де-Богарне держала экипаж и лошадей, кучера, повара, привратника и горничную. Ее салон был сборным пунктом для представителей старого и нового общества и посещался самыми видными представителями всех партий. По большей части все эти расходы брал на себя Барра, хотя он выдавал неохотно чистыми деньгами, в которых он сам зачастую нуждался. Но он охотно платил натурой и своим влиянием доставлял своим подругам многие приятные удобства.

Таково было положение Жозефины де-Богарне, и таковы были ее отношения к сластолюбивому директору в то время, когда она познакомилась с генералом Бонапартом.

Многие хотели придать первой встрече Наполеона и Жозефины поэтический ореол и для этой цели придумали легенду об юном Евгении, который не хотел расстаться со шпагой своего отца, когда был отдан приказ всем жителям Парижа выдать находившееся в их владении оружие. К сожалению, этот красивый рассказ грешит неправдоподобностью. Наполеон уже знал Жозефину раньше 14 Вандемира, того дня, когда был отдан приказ о выдаче оружия. Он до этого часто видал ее у мадам Тальен, у Уврара и у Барра и, значит, не мог быть так поражен ее появлением, когда она посетила его после этого события с целью поблагодарить его за то, что он был так добр и оставил ее сыну отцовскую саблю[12].

Итак, взоры Наполеона и Жозефины встретились в первый раз в элегантном салоне Терезии, по всей вероятности, в месяце Брюмера (в ноябре 1795 года). Среди многих изящных, одетых в греческие туалеты дам молодому генералу особенно приглянулась грациозная креолка с темными красноватого отлива волосами и с мечтательными глазами в тени длинных, густых ресниц. Будучи далеко уже не первой юности, она, тем не менее, умела очень искусно скрывать следы опасного для уроженок юга тридцатитрехлетнего возраста. Наполеон, храбрый на поле битвы и робкий в салоне, втайне преследовал ее горящими взглядами. «Хотя я и не был нечувствителен к женским чарам, – говорил он позднее на острове Св. Елены, – но до сих пор (до его встречи с Жозефиной) я не был избалован женщинами. Вследствие моего характера я был невероятно робок и застенчив в обществе женщин. Мадам Богарне была первая, которая немного ободрила меня. Однажды, когда я был ее соседом за столом, она наговорила мне много лестных вещей по поводу моих военных способностей. Эти похвалы опьянили меня. Я после этого говорил только с ней и не отходил от нее ни на шаг. Я был страстно влюблен в нее, и наше общество давно уже знало об этом, прежде чем я осмелился сказать ей первые слова любви».

Жозефина овладела им всецело. Она вскружила голову молодого генерала своим изяществом, всем своим обворожительным существом, своим мягким мелодичным голосом и кротким взглядом своих прекрасных глаз. Аромат ее волос, завитых на этрусский манер, матовая белизна ее голых плеч и рук, украшенных золотыми обручами, до того одурманивали его, что Жозефина де-Богарне казалась ему совершеннейшим идеалом женщины. При этом она была богата и знатна: виконтесса! Он не видел и не знал, что за этим внешним блеском было скрыто много изъянов. Он видел только ее, очаровательницу, которая, как никакая другая, способна была дать ему высшее счастье. Ее стройное, гибкое тело, которое она умела с таким совершенством одевать в мягкие, легкие ткани, ее грациозные и непринужденные, но тем не менее полные достоинства движения и манеры – все это действовало на него неотразимо. Что эта женщина была на шесть лет старше его, ему никогда не приходило в голову. Его глаза видели ее молодой, они видели ее свежей и красивой под пудрой и краской на ее щеках и губах. Жозефина вскоре заметила то впечатление, которое она произвела на этого наивного генерала, и не замедлила воспользоваться им. Некоторое время, однако, их отношения оставались чисто светскими. Наполеон был слишком робок и неопытен в любви, а Жозефина слишком расчетлива, чтобы чересчур быстро пойти ему навстречу. Наполеон Бонапарт был не Барра. Она знала, что если этот молодой корсиканец полюбит, то на всю жизнь. Он захочет взять ее не как возлюбленную, но как жену. Он захочет ее всю только для себя одного. Лишь из более позднего письма Наполеона к Жозефине выясняется, насколько сильно он был захвачен своим чувством и что отношения их не всегда носили только светский характер.

Это было после одного вечера у Барра, когда он в семь часов утра писал ей: «Я проснулся полный мыслей о тебе. Твой образ и обворожительный вчерашний вечер отняли у меня покой. Милая, несравненная Жозефина, что за странное чувство пробуждаете вы в моем сердце! Если вы сердиты, огорчены или озабочены, то мое сердце страдает от этого… нет больше покоя для вашего друга… да и как же это может быть иначе, если вы разделяете мои чувства? Если я на вашей груди, с ваших губ пью то пламя, которое меня пожирает? Ах, сегодня ночью я убедился, что ваш образ не может мне заменить вас самое!.. Около полудня ты выйдешь из дому, и через три часа я вновь увижу тебя. А пока, mio dolce amor, шлю тебе тысячу поцелуев, но не отвечай на них, потому что твои поцелуи вливают огонь в мою кровь».

Мадам Богарне вначале не разделяла этой пламенной страсти. Конечно, она не могла влюбиться с первого взгляда в этого маленького, худого корсиканского офицера с пергаментным лицом и прямыми висячими волосами, который приходил к Терезии Тальен, чтобы попросить ее устроить ему дело с новой амуницией, так как его старая слишком износилась. Но его военные способности, его храбрость под Тулоном были ей небезызвестны. Хотя у него и не было положения, когда она с ним познакомилась, но его способности, его предприимчивый дух предсказывали ему широкую будущность. Затем 13 Вандемиера сразу сделало его героем дня и выставило в блестящем свете его военные способности. Мадам де-Богарне мечтала упрочить свое положение. Ей нужен был мужчина, на сильную руку которого она могла бы опереться. На Барра нельзя было особенно рассчитывать. Он любил перемену впечатлений. А что тогда сталось бы с ней и с ее детьми? Она была уже не первой молодости: любовников она могла найти сколько угодно, но такого мужчину, который сделал бы ее своей законной женой, она могла не каждый день найти на улице. Все это она взвесила, и ей не пришлось потом раскаиваться.

Наполеона, напротив, влекла к Жозефине только любовь. Он любил ее со всем пылом первой страсти, со всей безудержностью своего южного темперамента. Теперь он уже не стал бы спорить с де-Мази, потому что и он тоже любил, но насколько горячее, насколько страстнее, чем его прежний полковой товарищ! И его он еще в то время считал за больного! Наполеон взял Жозефину, потому что он ее любил, – так любил, как только мужчина может любить женщину. При этом не было никаких расчетов, никакой игры честолюбия, была только одна страсть, – страсть во всей ее силе и глубине. В одном письме без числа, на котором есть только пометка «9 часов утра», он пишет ей, так как она, по-видимому, выразила сомнение в его чувствах: «Итак, вы могли подумать, что я люблю вас не ради вас самой. Так ради чего же, скажите? О, мадам, должно быть, я очень изменился! И как могла такая низменная мысль найти доступ в такую чистую душу?».

Эти слова звучат настолько искренно, что мы не можем в них сомневаться. Ее прошлое, ее образ жизни были ему безразличны, точно так же, как ее знатное происхождение и титул «виконтесса», который вначале так импонировал ему, и даже ее отношения к влиятельному Барра. Его противники утверждают, что он только потому женился на Жозефине, что надеялся через нее получить от Барра командование итальянской армией. Но дело было гораздо проще. Во-первых, своим назначением он не был обязан ни Барра, ни кому-либо другому, а исключительно своим собственным заслугам, а во-вторых, он уже давно неотступно мечтал обзавестись своим домом и семьей. Этого желания он не смог осуществить ни с Дезире Клари, ни с мадам де-ла-Бушардери, ни с мадам Пермон. И вот он встретил эту прелестную креолку. Он влюбился в нее. Она обладала всеми качествами для того, чтобы вскружить голову такому впечатлительному человеку, как Бонапарт. Она жила в Париже, в том самом Париже, где «только и умеют женщины любить и быть любимыми». Она должна была стать его женой, чего бы это ни стоило! Что ему было за дело до того, что злые языки передавали ему о ней всяческие сплетни? Ведь он любил ее.

Жозефина прекрасно сумела раздуть огонь в сердце Наполеона в дикую бурю пламени своим вкрадчивым, нежным голосом, чарующую музыку которого впоследствии прислуга в Тюильри приходила подслушивать у дверей. Его пламенный язык любви, который только теперь впервые прорвался со всей силой и стихийной неудержимостью, был для нее чем-то новым, приятно разнообразившим пикантные, двусмысленные любовные признания в великосветских салонах. Иногда, впрочем, Бонапарт в своей бурной непосредственности казался ей смешным, «drole», но его нескрываемое восхищение ее особой, выраженное такими искренно страстными словами, льстило ее самолюбию. И он был горд, когда его дикие любовные порывы заставляли ее краснеть, потому что они казались ей «droles».

Союз с Жозефиной представлялся ему высшим счастьем. Что за дело ему было до того, что еще несколько недель тому назад она была возлюбленной Барра? В его глазах она ничего не теряла от этого; для него она была и оставалась несравненной, боготворимой Жозефиной. И эта безграничная любовь побледнела лишь только с годами, когда домашние бури разрушили ее очарование.

В десять часов вечера 19 Вантоза (9 марта 1796 года) произошло гражданское бракосочетание Наполеона Бонапарта с Жозефиной де-Богарне, урожденной Ташер де-ла-Пажери, в ратуше второго парижского округа, в бывшем дворце маркизов де-Галле де-Мондрагон[13]. Исполнилась, наконец, заветная мечта Наполеона: Жозефина де-Богарне стала его женой.

Накануне этого дня у адвоката Рагидо в присутствии гражданина Лемаруа, адъютанта Наполеона, был составлен брачный контракт. Рагидо был тот самый нотариус, у которого произошел следующий маленький эпизод: когда однажды Жозефина в сопровождении своего будущего мужа пришла к Рагидо, чтобы спросить у него совета, стоит ли ей выходить замуж за генерала Бонапарта, он категорически отсоветовал ей связывать свою судьбу с человеком, у которого не было ничего, кроме его шпаги. «Маленький, неизвестный офицер без всякой будущности! – пренебрежительно добавил он. – Лучше уж выйти замуж за какого-нибудь поставщика». Все это слышал «маленький генерал», потому что дверь из кабинета в переднюю была неплотно притворена. Когда Жозефина вышла из кабинета, он сказал только, что этот адвокат кажется ему дельным малым и что он впредь будет поручать ему свои дела. И он сдержал свое слово.

В брачном контракте молодой супруг не заявил никакого имущества, кроме своей одежды и военного вооружения. Тем не менее он обеспечивал своей жене на случай своей смерти пожизненную пенсию в 1500 франков ежемесячно, по всей вероятности, в надежде на свою счастливую звезду. Он назвался генералом внутренней армии, хотя уже со 2 марта был назначен главнокомандующим итальянской армией.

Этим еще не исчерпывались все неправильности, допущенные в брачном контракте Наполеона. Жозефина, которой уже было почти тридцать три года, заявила, что она родилась 23 июня 1767 года. Таким образом, она сделала себя моложе на четыре года. Наполеон, со своей стороны, по-видимому, считал себя слишком молодым для двадцатидевятилетней женщины и набавил себе полтора года, заявив дату своего рождения 5 января 1768 года. Внешность, таким образом, была соблюдена. Справок же относительно верности этих показаний не было сделано ни на Корсике, ни на Мартинике. Что этим неверным показанием относительно ее возраста Жозефина давала позднее, во время развода, опасное оружие в руки ее противников, эта мысль тогда, конечно, совершенно не приходила ей в голову. Наполеон сам говорил на острове Св. Елены, когда речь зашла об его первом браке: «Бедная Жозефина этим самым создавала себе серьезные неприятности, потому что в силу одного этого факта наш брак мог бы быть впоследствии объявлен недействительным». Кроме того, среди свидетелей был один несовершеннолетний, а именно двадцатилетний капитан Лемаруа. Другими свидетелями были Барра, Тальен и некто Кальмеле, старинный знакомый Жозефины. Молодой супруг дрожащей от волнения рукой подписался под брачным контрактом: «Napolione Buonaparte».

В тот же самый день Наполеон переехал в дом своей жены на улице Шантерен. По его тогдашнему положению это помещение было для него очень шикарным. Из сада несколько ступеней вели в продолговатую, уставленную зеркалами переднюю, по бокам которой справа и слева помещались выложенный мозаиковыми плитами будуар и маленькая рабочая комната. В конце коридора в первом этаже находился салон с двумя боковыми дверями в сад. Из коридора лестница вела наверх, в интимные покои, состоявшие из салона и еще двух комнат. Одна из этих комнат была сплошь уставлена зеркалами и служила спальней. Рядом с ней находилась прелестная уборная, стены которой были разрисованы птицами и цветами.

Что в этих комнатах не вся мебель была в соответствии с элегантными притязаниями всего жилища, что то здесь, то там кое-чего не хватало, что иногда кажущееся богатство хозяйки компрометировалось какой-нибудь потертой или ветхой вещью, – всего этого генерал Бонапарт не видел и не замечал. Он видел только блеск и роскошь. И даже если бы он мог под этим кажущимся блеском усмотреть проступающую бедность, то и это было бы ему все равно. Он ведь женился на Жозефине не ради ее богатства, а ради нее самой. Она, которая вот тут стояла перед ним в розовом шелковом платье, мягко облегавшем ее стройный стан, – она была теперь его, вся его! Страстным движением привлек он ее к себе, горячо прижались его губы к ее устам, к ее шее, ее плечам. Его лицо коснулось маленького медальона, висевшего на ее шее на тоненькой цепочке – его свадебный подарок! В медальоне были выгравированы слова: «Au destin!»

Счастье Наполеона было бы совершенно полным, если бы комнатная собачка Жозефины, «противный Фортюне», не занимала своего места на шелковом одеяле в постели своей госпожи. «Полюбуйтесь, пожалуйста, на этого господина, – сказал однажды Наполеон писателю Арно, указывая на Фортюне, – он занимал постель мадам, когда я на ней женился. И мне объявили коротко и ясно, что либо я должен спать в другом месте, либо помириться с ним. Это было не очень-то приятно. Приходилось или покориться, или отступить. И любимчик был менее уступчив, чем я». И действительно, Фортюне даже укусил за ногу молодого новобрачного. И все-таки Наполеон охотно переносил эту маленькую неприятность, потому что так хотела Жозефина. Впоследствии он даже примирился с собачонкой, что видно из его письма от 17 июля 1796 года, посланного из Мармироло, в котором он писал Жозефине: «Миллионы поцелуев тебе, а также и Фортюне, хоть он и гадкий».

Только немногие часы были предоставлены Наполеону судьбой для любовного наслаждения. После двух дней его совместной жизни с Жозефиной раздался призывный звук походной трубы. Убитый горем, прощается он с ней, со своей боготворимой женой. Но он расстается с ней с уверенностью в сердце, что он совершит великое, что он вырвет у нее крик восхищения. Быть любимым Жозефиной, быть предметом ее восхищения кажется ему величайшим счастьем, высшей славой. Он уезжает. Сладкие воспоминания сопровождают его. Мысленно он видит Жозефину в зеркальной комнате на улице Шантерен, видит ее нежные плечи, ее стройное тело, ее милую головку и «покрывает все эти прелести тысячами поцелуев».

Прежде всего он направил свой путь в Марсель, к своей матери, о которой он постоянно говорил с величайшей нежностью. Только теперь сообщил он ей о своей женитьбе на виконтессе де-Богарне. Летиция не одобрила этого брака: невестка казалась ей слишком стара для ее сына. Ей куда было бы приятнее, если бы он женился на молоденькой Дезире. И ее, свою прежнюю невесту, он тоже посетил в Марселе, чтобы лично испросить у нее прощения за тот удар, который он нанес ей своей женитьбой. Затем он отправился в Ниццу, где находился генеральный штаб итальянской армии. И 26 марта 1796 года молодой генерал двинулся навстречу славе, которая ожидала в Италии его и его солдат.

II

Но что значит для Наполеона вся слава без Жозефины? В своей любовной тоске, среди свиста пуль вокруг головы пишет он ей пламеннейшие письма. Страстная тоска по ней охватывает его. Вдали от нее его любовь к ней доходит до своего апогея. Как только у него есть свободная минута, пока ему меняют лошадей в Шансеро, он тотчас же пользуется ею, чтобы написать письмо своей возлюбленной. Он беспокоится, не терпит ли уже теперь Жозефина недостатка в деньгах: «Я писал тебе из Шатильона и послал доверенность для того, чтобы ты могла получить причитающиеся мне деньги. Каждый момент удаляет меня от тебя, обожаемая подруга, и с каждой минутой я чувствую в себе все меньше сил переносить разлуку. Тобою одной полны все мои мысли. Моя фантазия беспрестанно силится представить себе что ты делаешь в ту или в эту минуту… Напиши мне поскорее длинное письмо, мой милый друг, я же шлю тебе тысячи поцелуев и уверений в самой нежной и искренней любви».

Примечания

1

Ему было двадцать пять лет.

2

Память Императора здесь, по-видимому, изменяет ему. Невозможно, чтобы стычка могла произойти вблизи Colle di Tenda, потому что в сентябре 1794 года не было больше речи об этом проходе. По всей вероятности, этот маленький инцидент произошел при атаке редута «Union», при Вадо, 26 сентября.

3

Ее полное имя было Дезире-Бернардина-Евгения.

4

Дезире родилась 9 ноября 1777 года.

5

Мадемуазель де-Шастене, которая, как канонисса, называлась мадам, заслужила известность в литературе многими своими произведениями и переводами. Она выпустила в свет: Календарь флоры или изучение природы цветов, Париж (1802), 1804. – Нормандские рыцари в Италии и в Сицилии… Париж, 1816. – Гений древних народов, или картина развития человеческого ума у древних народов. Париж, 1808. Кроме того, переводы с английского: «Тайны Удольфа», соч. Радиклиффа, и «Покинутая деревня» Гольдсмиса.

6

Мадам Тальен была тогда в расцвете своей молодости. Она родилась 31 июля 1773 года в замке близ Мадрида, ее отец и мать были французы.

7

Она тоже была возлюбленной Барра.

8

Наполеон в 1800 году велел арестовать его вследствие его недобросовестности в поставках на армию.

9

Он родился в Карбе на Мартинике в 1735 году. Ее мать Роз Клер де-Верже де-Саннуа происходила также из старинной и уважаемой французской семьи, переселившейся на Мартинику. Она родилась в 1736 и умерла в 1807 году в Труазиле.

10

Имя Жозефины она присвоила себе лишь во Франции. Обычно ее звали именем Роз.

11

Жозефина вышла за него замуж на шестнадцатом году своей жизни 13 декабря 1779 года. Александр родился на Мартинике 28 мая 1760 года, значит, ему было тогда девятнадцать лет.

12

Ж. С. Байель, лично знавший Жозефину, говорит в своих «Этюдах причин возвышения Наполеона»: «Я никогда раньше не слыхал об этом анекдоте. Брак был уже заключен, когда этот рассказ получил распространение».

13

Теперь в этом доме на улице д'Антен, сохранившемся несмотря на вековую давность, помещается парижский и нидерландский банк. В той комнате, где больше ста лет тому назад был заключен брак Наполеона, директор банка устроил свой кабинет.

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.