Спасти Колчака - Спасти Москву! «Мы грянем громкое „Ура!“»

Сейчас качка была порядочной, эсминец бросало из стороны в сторону, и пока они шли в кают-компанию, куда их пригласили позавтракать, в сопровождение старшего офицера весьма зрелых лет с погонами капитана 2 ранга, Фомин ухитрился трижды пересчитать переборки.

Но вот у Маши оказался собственный ангел-хранитель в лице улыбчивого старшего лейтенанта – тот так ловко придерживал девушку за локоть, что та ни разу не ударилась.

Путешествие в неспокойном море удовольствие не из приятных. Узкий и хищный эскадренный миноносец далеко не лайнер, небольшой по размерам корабль болтает изрядно. Однако флотское гостеприимство порядком скрасило причиненные водной стихией неудобства.

Фомин ожидал, что поместят их в каком-нибудь железном ящике, похожем на собачью конуру, но командир великодушно уступил им свою собственную каюту, размером чуточку больше вагонного купе, но чрезвычайно уютную.

Поначалу Семен Федотович заподозрил, что полученная им от царя телеграмма сыграла здесь свою роль, но потом понял, что ошибся – матерый моряк всеми силами пытался устроить Машу поудобнее и относился к ней с чисто отцовской заботливостью.

Утром «Ермаковых» пригласили позавтракать в кают-компанию, причем, к великому удивлению танкиста, с ними пригласили и Остолопова, и тот не скрывал своего удовлетворения.

Как потом понял Фомин из разговоров, на флоте царил удивительный порядок – командир корабля не имел права без приглашения приходить в кают-компанию, дабы не смущать своим присутствием господ офицеров в высказываниях, порой могущих быть нелицеприятными.

За все происходящее здесь, как и за порядок на корабле, отвечал исключительно старший офицер, на которого сыпались все огрехи – да и сами моряки называли эту хлопотливую должность «собачьей».

Удивительные порядки!

Сама офицерская кают-компания на «Беспокойном» оказалась маленькой – два кожаных дивана, между ними длинный стол, прикрепленный к палубе, да втиснутое к переборке пианино. Вообще, на эсминце совершенно не оказалось предметов, которые не были бы намертво к чему-либо прихвачены болтами или приклепаны, да оно и понятно.

Не имелось также и роскоши в виде ковров, занавесок, каких-либо безделушек или деревянных предметов – все предельно прочное, из железа или стали, практичное, функциональное, к ремонту пригодное и, главное, не ломающееся.

Почти как в танке…

– Господа, минуточку внимания!

Старший офицер говорил громко, как и все – мощный рев турбин идущего полным ходом миноносца изрядно давил на уши, вызывая глухоту, так что приходилось повышать голос, дабы быть услышанным.

– Позвольте от лица кают-компании выразить восхищение нашей очаровательной гостье. Мария Александровна, мы просто счастливы познакомиться с вами на борту нашего «Беспокойного» и искренне надеемся, что и у вас останутся самые хорошие и теплые воспоминания от этого небольшого путешествия.

Восхищенные взгляды, которыми молодые моряки смотрели на жену, неожиданно пробудили в душе Семена Федотовича ревнивые нотки, но тут же погасли – положа руку на сердце, он и сам восхищался своей второй половинкой.

Маша надела традиционный для казачек наряд, простой, но чрезвычайно эффектный – длинная юбка с вышитой кофточкой, толстая, с руку, коса переброшена на плечо – спасибо тем медикам, что не остригли ее наголо на той заснеженной станции.

Сейчас он как никогда осознал, откуда идет у казачек эта хищная степная привлекательность, статность, понимание собственной красоты. Кровь поколений здесь перемешана, ведь возвращаясь из походов, казаки зачастую привозили своих жен – наиболее привлекательных восточных полонянок, взятых на саблю.

– Благодарю вас, господа! – Маша горделиво подняла подбородок. – Я, признаться, не ожидала, что вы встретите так радушно. Ведь к присутствию женщины на корабле, как я знаю, моряки относятся неодобрительно, согласно давним неписаным традициям?

– Напрасно, Мария Александровна, нас в этом упрекать. Сии предубеждения идут с тех времен, когда по морю ходили на парусах!

– Ваш корабль мне очень понравился, господа. Правда-правда. Норовистый и быстрый, я думаю, он полностью достоин своего имени. И гордится вами так же, как и вы им! Думаю, что мой муж, имеющий под командой свой боевой «корабль», точнее выразит наши общие ощущения.

Взгляды всех собравшихся дружно скрестились на Семене Федотовиче, и под ними он почувствовал себя несколько неуютно. Если на жену смотрели с нескрываемым восхищением, то на его изувеченное, багровое от ожогов лицо с участливой жалостью, сквозь которую проступал страх самим стать такими же.

Да и подспудно думали, наверное, что «уроду» несказанно повезло жениться на красавице – «И что это она в нем нашла?»

Зато на широкую грудь Фомина, увешенную двумя десятками орденов, крестов, знаков и медалей, взирали с нескрываемым интересом, ибо награды на кителях у моряков были гораздо скромнее – два-три ордена, в лучшем случае. Лишь у командира эсминца знаков доблести было чуть больше, включая редчайший среди офицеров Георгиевский крест, да на шее пламенел орден святого Владимира 3-й степени с мечами.

Выглядели моряки импозантно – все в черном, кителя с брюками отглажены, при кортиках. Вот только вместо старых золотых погон, оставленных лишь для особо торжественных дней по императорскому повелению (это было политическое решение, учитывая ненависть, прививавшуюся большевиками к «золотопогонникам»), на плечах были черные с желтыми просветами плавсостава. Да на обшлагах появились ряды узких и широких полосок, как на британском флоте.

Сам Фомин выглядел не менее импозантно в форме бронечастей Сибирской армии. Танкистская повседневная тужурка темно-стального цвета с сибирским бело-зеленым угольником на левом рукаве хорошо гармонировала с ослепительно белой рубашкой и галстуком.

Черные технические погоны с красным просветом броневых частей, как и само обмундирование (образцом послужила форма танковых частей РККА), включая комбинезоны, были введены самим Фоминым в бытность генерал-адъютантом.

Дополнял облачение кортик с Анненским темляком, до того полагавшийся только морякам и авиаторам – именно на него и посматривали офицеры «Беспокойного» с явственным неодобрением.

В такой униформе он был единственным среди танкистов белой армии на юге России. Дело заключалось в сохранении той практики, что появилась еще в годы мировой войны.

Офицеры, служившие в броневых отрядах, считались откомандированными от своих полков, но как продолжавшие числиться по штату в них, носили соответствующее обмундирование. А потому царила чрезвычайная пестрота мундиров, нарушавшая один из армейских принципов – «пусть безобразно, зато единообразно».

Берлин

– Нет, каков мерзавец, ну каков подлец…

Лев Давыдович со стариковским кряхтением наклонил голову и в который раз посмотрел на сизо-багровое пятно, ужасной кляксою расплывшееся чуть выше пупка.

Доктор привычно сделал примочку, не обращая внимания на стенания наркомвоенмора советской республики, ловко наложил тампон.

– Полежите немного, Лев Давыдович, через три дня будет уже лучше. Вас панцирь спас, иначе бы вы приняли мучительную смерть!

От слов врача Троцкого бросило в холодный пот. Вчера он ни о чем не думал, ему казалось, что живот скоро превратится в раскрытую жаровню. Но доктор поставил ему укол морфия, боль сразу же ушла, и он благополучно проспал сутки. Но теперь сон не шел, а от такого обезболивающего Лев Давыдович сам отказался, зная, что к нему можно привыкнуть.

Обладая красочным воображением публициста, Троцкий представил, как пуля, снабженная разрывным зарядом, пробивает его плоть и взрывается внутри живота.

– У-й!

Льва Давыдовича прямо скрючило в кровати, он схватился двумя руками за живот. Воображение сыграло над ним злую шутку – председатель РВС словно наяву увидел, как из разорванного живота вывалился комок растерзанных и дымящихся кишок, и ему стало дурно.

Кое-как наклонив голову вниз, его вырвало прямо на пол. Спазмы мешали дышать, а затем чудовищная резь пронзила весь живот, будто полосуя раскаленной иглой.

Двери немедленно распахнулись, влетевший охранник крикнул в коридор, а миловидная сестра милосердия стала тут же убирать с пола полотенцем, нисколько не брезгуя. Вбежавший обратно в палату обеспокоенный врач пощупал пульс, затем через трубочку внимательно послушал сердце, и его лицо прояснилось.

– Контузия серьезная, Лев Давыдович. Гематома обширная от ушиба тканей. Ничего, дня три-четыре пройдет и все наладится, на поправку пойдете, это вам я обещаю. Но диету соблюдать вам придется строго, сегодня ничего, куриный бульончик только, хотя понимаю, что трудно. При вашей язве такие ушибы не рекомендуются!

– Хорошо, – буркнул в ответ Троцкий и смежил глаза, его порядком мутило: и от переживаний, и от повреждений. К горлу снова подкатила тошнота, но на этот раз он сдержал ее.

– Хорошо, что панцирь надел, – облегченно вздохнул Лев Давыдович, погладив пострадавшее место. И тут же нахлынула злобная волна – нет, каков подлец!

Специально стрелял в живот, мерзавец, чтобы он помучился перед смертью. Главкому Каменеву разнес голову, как гнилой арбуз, мозги во все стороны полетели.

Наркому по делам национальностей Сталину вообще послужил хирургом, отстрелив искалеченную в детстве «сухую» руку. Тут Лев Давыдович повеселел – избавился он от ленинского шпиона, и хорошо, всегда в плохом чуть что-то хорошее имеется.

Командующему Западным фронтом Тухачевскому вообще откровенно повезло – ни одна пуля не попала.

Неведомый стрелок не промахнулся, нет – оба адъютанта, прикрывшие бывшего поручика своими телами, были застрелены насмерть. Пули разворотили грудь так, что смотреть без тошноты было невозможно.

– Умелец, сукин сын!

Лев Давыдович облегчился самыми черными словами, которые и еврейский сапожник произнести не сможет. Нет, ну каков подлец! А если бы целил в голову…

– У-й…

Троцкого опять стошнило, и качественно. Отчетливое видение своей собственной головы, расколотой как репа, с дымящимися мозгами его самого – вождя мировой революции, – настолько потрясло председателя РВС, что потребовался нашатырный спирт, ватку с которым ему сунул под нос заботливый доктор.

– Уберите эту дрянь!

Троцкий чуть ли не кричал во весь голос, балансируя на грани срыва в дикую истерику.

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.