«Попаданец» на троне - Самодержавный «попаданец». Петр Освободитель

Герман Романов

Самодержавный «попаданец». Петр Освободитель

Автор выражает благодарность за помощь в написании книг иркутскому казаку Александру Татенко, а также иркутскому историку Новикову Павлу Александровичу.

Часть авторского гонорара будет передана на восстановление храма Покрова Пресвятой Богородицы, г. Иркутск.

Пролог

Ораниенбаум. 27 июня 1769 года

– Семь лет прошло… Бог ты мой!

Заходящее солнце отбрасывало розовые отблески на оконные стекла, отражаясь многочисленными «зайчиками» в большом зеркале.

– Ровно семь лет, а все так, будто вчера!

Петр отошел от окна, медленно оглядел комнату – там оставили все так же, как в тот злополучный день, который стал для него новой жизнью. Кровать, балдахин, шкафчики. Мерно отстукивали время большие часы. Стены и потолок отремонтированы – не найти ни малейшего следа копоти от пожара, ни разрушений от попаданий тяжелых ядер, выпущенных из пушек и единорогов мятежными гвардейцами.

У него до сих пор не укладывалось в голове, каким же образом он, недоучившийся студент-историк, лихо перенесся во времени на двести с лишним лет в прошлое. Вернее, перенеслись душа и разум, а вот тело досталось от императора Петра Федоровича, что был в истории под третьим номером и по совместительству герцогом Голштинским. И тут же грянули четыре суматошных дня – в Петербурге устроила переворот гвардия, возглавляемая его же собственной женой. Те еще были денечки!

– Государь! К вам фельдмаршал Миних!

Петр оглянулся на голос адъютанта, что появился у раскрытой двери. И тут же в спальню тяжелым чеканным шагом вошел рослый и крепкий старик, с вытесанным топором лицом. Предварительного доклада не было – все прошедшие семь лет только этот верный и преданный ему как пес фельдмаршал, известный в русской армии под прозвищем Живодер, имел право вот так просто входить к императору в любое время дня и ночи.

– Здравствуй, мой старый друг! – Петр радостно раскрыл объятия и был тут же сграбастан Минихом. И не скажешь, что старик – кости немного захрустели, настолько крепкими были лапы заслуженного вояки.

– И ты здрав будь, государь!

Фельдмаршал разжал ладони и отошел на шаг назад, взглядом, преисполненным отцовской теплоты, ощупал императора:

– А ты крепок, царь-батюшка! Семь лет назад и силенки у тебя не было, и вроде постарше, морщинки на лице твоем светлом заметны. А сейчас и помолодел, в плечах раздался. И морщин как не бывало. Не скажешь даже, что пятый десяток пошел…

– Да ладно, в смущение еще приведешь, – Петр перебил старика. – Ты на себя глянь в зеркало! Тебе же восемьдесят шесть, а выглядишь намного моложе. Даже чем тогда, в тот день! Лет десять с плеч своих скинул и ничего себе не прибавил!

– Так то от объятий твоих, государь, от дружбы со мной, недостойным. И жена твоя, государыня Екатерина свет Алексеевна, как наследника Александра Петровича родила и принцесс, так совсем девчушкой стала, глазами налюбоваться невозможно. Это от тебя, ваше императорское величество, благодать исходит!

Петр невольно закряхтел – ему и самому было непонятно, что такое с ним и женой происходит. Хотя догадка имелась, и весомая. Ведь ему, когда он в тело императора попал, было всего 22 года, а Петр Федорович на целую дюжину лет постарше. Вот чудо совершилось, резко омолодив организм. А от него и жене перепало – она ведь троих детей родила. Вот только с Минихом непонятно как – ведь в т о й истории, что знал по учебнику Петр, фельдмаршал должен был умереть от старости еще в прошлом году…

– Это ты, государь, матушку свою и меня своей благодатью осенил. А народ русский давно тебя почти за святого почитает. И православные, и старой веры приверженцы…

– Полноте, мой старый друг, – Петр несколько бесцеремонно перебил фельдмаршала. Славословия на эту тему он не любил, а потому решительно перевел разговор на другую тему: – Пойдем в кабинет, как тогда. Не люблю под вечер этого дня в спальне находиться. В эту ночь такое происходит…

Петр не договорил, по коже пробежали мурашки – он припомнил подробности той, первой ночи, а потом и второй, когда еще один раз в годовщину «переноса» остался.

– Ваш дед-император зело памятлив, государь! – И без того суровый голос Миниха заметно потяжелел. – Не стоит здесь почивать сегодня.

– Все ночи нормальные, хорошо сплю, особенно когда Като рядом. Но каждый год о н сюда приходить обещался…

Голос императора дрогнул – в первую ночь призрак или привидение царя Петра Первого, явившееся из мрака, отлупило его тростью, как шкодливого котенка, и оставило дубовую палку на память.

Ровно через год, стоило еще раз заночевать в этой комнате маленького дворца в Петерштадте, как привидение снова явилось, но на этот раз обошлось без членовредительства.

Однако призрак пообещал приходить этой июньской ночью всю его жизнь. С тех пор Петр уже пять раз сбегал из дворца поздним вечером – ночная встреча с «добрым дедушкой» не входила в его планы.

И жена, и Миних – а только они знали правду – в трусости Петра не упрекнули, наоборот, настоятельно просили покидать малый Ораниенбаумский дворец задолго до полуночи, с закатом солнца.

Вот и сегодня Миних специально приехал, чтобы проследить и вовремя увезти императора в любимый сердцу Петергоф. Лето ведь на дворе – все в Петербурге стараются проводить его в загородных дворцах и имениях, у кого они, понятное дело, есть.

У императорской четы дворцы имелись – большой, частично недостроенный в Петергофе, что в будущем в Петродворец переименован будет, и малый в Ораниенбауме, в шутейной крепостице Петерштадт.

В последнем Петр Федорович жил безвылазно с юношеских времен, и Петр не стал менять его на другое, более комфортабельное и просторное строение. Большой Ораниенбаумский дворец был отдан флоту под кадетский корпус семь лет назад, в признание доблести моряков, отчаянно сражавшихся здесь с мятежными гвардейцами. Самый раз для будущих флотоводцев…

– Пойдем в кабинет, Христофор Антонович, выпьем водочки да побеседуем тихонько! – Петр приобнял фельдмаршала за плечи, ласково направив того к двери. – А там и солнышко сядет, и мы в Петергоф отправимся. Женушка ждет – в тягости она, надеюсь, что еще одного сына мне подарит!

– А так и будет, государь! – громко обнадежил Миних, покорно направившись к двери, а Петр последовал за ним и ощутил дежавю – ему на секунду показалось, что в зале их встретит гомон голштинцев и клубы табачного дыма, как в тот день, когда он так же пошел вслед за старым фельдмаршалом. Наваждение тут же схлынуло – их встретил пустой зал, только у лестницы замер часовой, рядом с ним вытянулся адъютант да в поклоне склонился верный арап.

– Нарцисс! Нам закусить на один зуб.

Отдав распоряжение, Петр зашел в кабинет и снова потряс головой – то же самое убранство, шкаф с выдвижными ящиками, в котором он нашел бумаги Катюши, те самые, что спасли ей жизнь, а ему позволили обрести любовь и семью. Это надо было отметить, и император шагнул к поставцу, достал солидный графинчик водки и щедро плеснул в хрустальные стаканчики.

– Ну что, фельдмаршал, вздрогнули?!

– Можно и выпить, государь!

Тройной очистки водка, вернее, хорошей выделки самогон из сконструированного им же самим аппарата, настоянный на травах, проскочил соколом, сивушного запаха не ощущалось совсем.

– Шнапс зер гут! – пророкотал Миних, совсем по-русски выдохнув воздух. Ему бы еще обшлагом занюхать. А если в фуфайку приодеть – вылитый колхозный механизатор после уборочной.

– Гарная горилка! – согласился Петр, нахватавшийся от графа Разумовского малороссийских словечек. – Нарцисс! Розу тебе в задницу – нам закусить треба, а ты где ходишь?

– Вот, государь!

Арап поставил на стол сервированный поднос. За эти годы камердинер выучил несколько изменившиеся вкусы своего царственного хозяина и всегда держал все нужное под рукою. Хоть и немного было закуски, но доброй, куда там студенческим трапезам в той, почти забытой жизни.

Тонкие пластинки сыра со «слезой», довольно толстые ломтики ветчины, что просто таяла во рту, запеченные в золе яйца под майонезом, холодные вареные раки на блюде, посыпанные зеленью, к ним ломти ржаного хлеба, малосольные тепличные огурчики да неизменный кувшин сока.

– Между первой и второй перерывчик небольшой! – Миних с улыбкой процитировал любимую поговорку императора, пока тот старательно наливал водку в стопки.

– Здрав будь, боярин! – Петр усмехнулся, слова донеслись из т о й жизни, и забытым студенческим способом лихо выцедил водку. Отломил кусочек хлеба, понюхал – ржаной запах начисто перебил водочный дух. А зажевав ветчины, почувствовал себя совсем хорошо.

Из раскрытой коробки достал папиросу с длинным мундштуком, чиркнул спичкой. Закурил, пыхнув дымком, расплылся улыбкой.

– Что-то припомнили? – поинтересовался Миних – сам он был некурящим и табаком не баловался, но к дурной привычке императора относился снисходительно, как к забаве.

– Да так, есть немного, – пожал плечами Петр, и фельдмаршал переспрашивать не стал, уделив свое внимание хлебу с ветчиной.

Улыбку императора вызвала картонная коробка папирос его собственного измышления и производства. У жены оказалась предприимчивая жилка, а иначе переворот бы не устроила семь лет назад, и железная хватка, недаром чистокровная немка Екатерина Алексеевна, или Софья Ангальт-Цербстская, которую домашние звали принцессой Фике. Папиросы носили гордое именование «гвардейские», картонная нашлепка рисовалась такими же яркими цветами, как те, п р е ж н и е.

Этот бизнес супруги процветал, другого слова и не найдешь. Табак закупали в Англии, изготовление папирос велось в столице. И хотя Петра последний год грызла совесть, что вслед за дедом Россию на это зелье подсадил и приохотил, но слишком поздно он это понял – его папиросами в Петербурге дымили все, начиная от знати и гвардейцев и кончая мастеровыми с их узаконенными «перекурами». Зато доходы стали такими, что хватало с избытком на строительство Петергофа и обустройство Зимнего дворца.

Но денег в казне не прибавлялось, несмотря на все старания. Военная реформа, перевооружение армии и флота не только съедали изрядную толику государственного бюджета, но и наносили ощутимые бреши в его личной кубышке. Экономить приходилось на многом, и зачастую такое шло отнюдь не во вред. Особенно в армии…

На нем и Минихе сейчас была надета новая военная форма, не свойственная этому времени. Где пенистая белизна кружев за сотни рублей, где галстуки с золотыми заколками, украшенные крупными бриллиантами? А золотое шитье с позументами? А шляпы с плюмажами из страусовых перьев, что по стоимости полевой пушке соответствуют?! А точеные ботинки с золотыми пряжками и чулками лучшего шелка?!

Их сменили строгие и непривычные мундиры темно-зеленого сукна с добрыми, но неказистыми на вид сапогами. Золотое шитье лишь на обшлагах и воротнике, и то у генералов. Офицерам полагалось серебряное шитье. Ну и галунные эполеты, конечно. Вместо дорогих шляп дешевые кожаные каски с железными вставками. Практично, в бою голову защитят от сабли или осколка, и красивые – мишура женой подобрана со вкусом.

И пусть амуниция резала глаз знатным и богатым, зато новое обмундирование оказалось чуть ли не на порядок дешевле и, главное, гораздо более приспособленным и к походам, и к реалиям боя, а не только к парадам и праздникам.

Дабы дворянство в излишество и траты не входило, Петр издал строжайший указ – всем, находящимся на военной службе, носить форменное платье постоянно, а кто ослушается и честью государственной пренебрежет – увольнять без промедления. Пусть дома халаты носят, но на глаза не показываются. Дураков в армии почти не нашлось – все знали мнение императора о лентяях и бездельниках, а также суровость к ним отношения.

Иностранные послы, сиречь официальные шпионы, практичности нововведений пока не осознали, и Петр со смешками читал перлюстрированные в «черном кабинете» их письма и депеши.

Иноземцы красочно описывали его скупое на праздники и веселье царствование. Иной раз проскальзывало осуждение императора в скаредности, особенно доставалось Като за скромность двора. Еще бы – жена чисто по-немецки была бережливой.

Он поначалу недоумевал – ведь в исторических трудах постоянно писалось чуть ли не о мотовстве Екатерины Великой, которая сверх меры одаряла своих любовников и вельмож. Но вскоре, хорошо изучив характер жены, понял – она просто от них откупалась, непрочно чувствуя себя на престоле. Сейчас, ощутив защиту крепкого плеча мужа, усвоив его отношение к казенным тратам, Като крепко взяла дворцовое хозяйство в свои руки.

Петр усмехнулся – пусть иностранцы блещут остроумием, делают умозаключения о скупости императорской четы и скудности российских финансов, зато возросшие доходы государства и обширная программа перевооружения остались ими практически не замеченными…

– Государь! В последние дни чело твое пасмурным изволит быть! С чего это, ваше величество? Что тревожит твое сердце? – Голос фельдмаршала с барабанным грохотом ворвался в размышления Петра.

– Не готовы мы к большой войне, фельдмаршал, пока не готовы! Нам бы еще пару лет оттянуть, новых ружей маловато. Флот только строить начали, пушки лить. Набор рекрутов по «положению» только как два года берем, резервистов пока нет и долго не предвидится. Нужно еще годика три мира! Эх-ма! Как бы опять на те же грабли не наступить!

Миних недоуменно посмотрел на императора, но тот не соизволил пуститься в объяснения. И было отчего – Петр прекрасно знал, как ввалилась Россия в русско-турецкую войну 1877–1878 годов. Военная реформа не закончена, запаса резервистов нет, новых «берданок» не хватает, а флот на Черном море напрочь отсутствует. Но у Александра Второго хоть десять с лишним лет было на подготовку, и его вина, что время так бездарно потратили.

Сейчас та же катавасия – нарезных фузей и барабанных штуцеров Кулибина едва на четверть солдат сделали, остальные вооружены «гладкостволами». Воинская повинность в позапрошлом году введена и лишь на государственных крестьян – шесть лет службы и столько же в резерве. Так что запас лет через десять накопится, никак не раньше. Флот только усиливаться начал – на Балтике семь новых линейных кораблей построили, еще два десятка на стапелях, да на Днепре и Дону старые верфи на полную мощь запущены, но линкоров на них не построить – устья рек мелководны…

– Ничего. Оттянем войну еще на пару лет, раз ты этого желаешь. А там с Божьей милостью одолеем османов…

– Пословица такая есть, – Петр перебил старика. – На Бога надейся, а сам не плошай. Войну мы и так на девять месяцев уже оттянули, поверь, я это знаю. Хотя нам это стоит уже чуть ли не двести тысяч золотом, а казна ведь не бездонная, фельдмаршал. За эти деньги мы могли дивизию снарядить полностью да пару лет ее содержать. И нашего добра в Константинополь всякого ушло – мехов, украшений и прочего!

– Туркам сколько бакшиша ни дашь, им все мало! – прогудел Миних. – Бить их надобно, крепко бить!

– Да разве я против?! Вот только в Польше заматня пошла, стоит нам там увязнуть, пиши пропало. Король Фридрих на Восточную Пруссию зубы давно точит, вернуть назад свою вотчину желает. Датчане на мой Гольштейн посягнуть хотят. Цезарцы, австрийский императорский двор, не к ночи будь помянут, сукины дети, спят и видят, как бы нам половчее сопатку начистить. Чуешь, чем дело пахнет?!

– Неладно получится, если война с османами пойдет долгая. Тогда нас в другой бок ударить могут. Что делать-то будем, государь?

– Думать, Антонович, крепко думать. Давай еще по стаканчику жахнем да собираться будем. К жене пора ехать, не хочу этой ночью здесь спать!

Петр быстро наполнил стопки, и они дружно выпили, крякнув от удовольствия. Нацелились серебряными вилками и вонзили их в приглянувшуюся закуску – император наколол соленый огурчик в мизинец размером, а фельдмаршал обрушился всей мощью великолепно сохранившихся для его почтенного возраста зубов на ломоть буженины.

– Хорошо пошла!

Петр захрустел огурчиком и извлек из пачки папиросу. Задымил и стал снова прокручивать в мозгу события. История уже изменилась – война с турками должна была начаться еще в прошлом году, но пока на юге стоит тишь да благодать, хотя армия Румянцева полностью сосредоточилась всей своей силой в семьдесят тысяч штыков и сабель.

Эскадра на Балтике тоже готова к войне, недаром носит название «обшивной». Новые корабли строили с медной обшивкой, чтобы в теплом Средиземном море черви днища не погрызли. Одно плохо – запаздывание, и это при том, что почти десять месяцев выиграли…

– Никак случилось что, государь?! – Голос Миниха вывел его из размышлений. Фельдмаршал стоял у открытого окна и смотрел во двор, а там кипела нездоровая суета, судя по звукам и ржанию коней.

Петр стал рядом и выглянул – четверо верховых уже спешились. Трое в новых мундирах конной гвардии, а четвертый, еле державшийся на ногах, пропылился так, что не разобрать, какого цвета на нем одежда – все серого или грязного, что не меняет сути.

– Гонец, твою мать! – В сердце неприятно защемило, и Петр облегчил душу бранным словом.

– Умаялся, сердечный, недели две в седле провел, никак не меньше. С юга, наверное, прискакал? – задумчиво прищурившись, произнес Миних. Не прошло десятка секунд, как дверь в комнату распахнулась во всю ширь, и адъютант громко доложил:

– От генерал-аншефа Румянцева поручик князь Одоевский с пакетом!

Конногвардейцы буквально внесли обвисшего у них на руках офицера, потерявшего все силы. Но перед императором тот кое-как выпрямился, встал на раскоряку, шатаясь, впился красными, как у кролика, глазами:

– Ваше императорское величество! Пакет от… Кх… Генерала Румянцева!

Офицер закашлялся, вытер обшлагом потрескавшиеся губы, запустил руку под расстегнутый мундир и извлек сверток, завернутый в кожу. Весьма предусмотрительно, иначе бы пот или дождь повредили бы письмо.

Петр взял пакет, но развертывать не стал, а требовательно впился глазами в смертельно уставшего офицера:

– Что случилось?!

– Посла Обрезкова и всю русскую свиту турки посадили в Семибашенный замок, ваше величество!

– Это война, государь! – Голос Миниха звучал глухо, с прорезавшимся рычанием. – Османы так ее объявляют!

– Понятно!

Петр неожиданно почувствовал полное спокойствие, тревожное напряжение, терзавшее его целых две недели, схлынуло.

– Благодарю за службу, капитан! – Он мигнул конногвардейцам, которые тут же подхватили гонца и вынесли его из кабинета. Бедолага так устал, что даже не сообразил, что император произвел его в следующий чин.

Петр задумчиво прошелся по кабинету – на память неожиданно пришли слова Екатерины Алексеевны, которые она сказала, когда эта война началась. Но их жена уже не произнесет, ибо первое слово остается за ним, ее мужем и императором.

– Ну что ж! Мы им зададим звону, и такого, которого они не ожидают!

День первый

27 июня 1770 года

Ларга

– Ты что сказал, петух голштинский?!

Крепкий детина схватил двузубую длинную вилку. Глаза красные, кровью налитые – злоба и ненависть в них так и клокочут, кипят, вот-вот выплеснутся.

Петр остолбенел от удивления, а когда огляделся, окаменел. Это была та же комната, как в том первом сне, – те самые ражие гвардейцы, Алехан рядышком свои пудовые кулаки в нетерпении сжимает, князь Барятинский целехонек, только гнусная морда будто темной пленкой подернута. Но цел, отравитель клятый, руки-ноги на месте, а ведь сам зрел, как его четвертовали, собаку.

Тот же стол, обильно накрытый закусками и выпивкой, знакомая до боли обстановка. Душа сразу завопила в панике – тикай, братец, сейчас тебя убивать будут.

«Дежавю!» – молнией пронеслась в голове мысль. Но как же так – уснул в шатре, на берегу реки Ларги, где русские войска погромили турок, а проснулся в Ораниенбауме, восемью годами раньше, день в день, когда он был выдернут из двадцатого века и очутился на двести двадцать лет раньше, в теле императора Петра Федоровича.

«Шо, опять по новой началось?! – Петр искренне удивился. – Что же это колдунья творит? Или сон? Или явь? Надо проверить!»

Но как?

Петр сделал усилие и попытался проснуться, но не тут-то было. Ничего не изменилось, тот же перегар со спины, там переступают с ноги на ногу двое убийц, что прошлый раз его схватили, не дали уйти.

«Твою мать! Так что же это такое делается?!» – вскрикнул Петр, но губы его не разомкнулись, он не смог издать ни звука.

– Ну что, петух голштинский?! Ничего сказать мне не хочешь? Тогда я тебе скажу, падло!

Барятинский встал, продолжая сжимать в руке вилку. Глаза светились багровым пламенем, как у вампира.

Делать было нечего, пора было начинать драку, как в прошлый раз. И Петр стремительно дернулся.

«Что же ты делаешь, ведьма?!!»

Тело не послушалось его, оно действительно окаменело. Душа и разум одновременно завопили, объятые смертельным ужасом. Он понял, что сейчас произойдет, и крохотная искра сознания в голове забилась, как пойманный мотылек в стеклянной банке.

Проснуться! Проснуться!

Сидящий рядом Алехан неожиданно выбросил огромные лапищи и схватил его за глотку. Чудовищная боль ослепила Петра.

– Като тебе не поможет, не надейся!

Хриплый смех силача был загашен в сознании новым чудовищным приступом боли. Боль и свет… Свет и боль…

– Твою мать! Ну, Алехан, ну, сучий сын!!!

Пробуждение было ужасным, Петр ударился обо что-то твердое и, протолкнув комок в горле, застонал.

Свет в глазах не померк, и он с затаенным страхом открыл их. Невероятное облегчение мгновенно лишило его сил – знакомое полотнище шатра, эфес дедовского «подарка» рядом, только протяни руку, и сверкнет острая сталь, что защитит и даст победу.

– Слава Богу! А то никаких нервов не хватит…

Петр первым делом, соскочив с походной койки, распахнул рубаху и глянул на тело – кровавых пятнышек не было. В отличие от первого раза это было не явью, наваждением, мороком, кошмарным сном. Но пережитый ночной ужас его изрядно напугал – не иначе как колдунья тогда его не посчитала нужным предупредить. Она ведь говорила о пяти вещих снах, но не предупреждала о кошмарах.

Странное дело – ведь он исколесил всю страну, спал где угодно, все хорошо. Но четыре дня конца июня и первый день июля каждого года всегда приводили его в страх. Стоило ему раз уснуть без Като под боком, как семь лет назад явился «добрый дедушка»…

С той ночи Петр спал всегда исключительно с женой, и ничего, хорошо спалось, без кошмаров и кровавых мальчиков в глазах. А тут?! Первый раз без Катеньки – и началось. Словно чувствовал, не хотел без нее ехать, но как жену на войну тащить?! Младшему сыну года нет, да и столицу с министрами под приглядом держать нужно.

Петр всхлипнул в отчаянии:

– Катюша, как без тебя плохо!

Хиос

Палуба 78-пушечного линкора «Москва» ощутимо подрагивала, корабль ходко скользил по лазурной глади Эгейского моря. На корме лениво трепыхался белый флаг с Андреевским крестом. Дул легкий ветерок, но рукотворной морской крепости и такого было достаточно, небо над кораблем словно укуталось надутыми белыми полотнищами парусов.

Вице-адмирал Григорий Андреевич Спиридов молча стоял на шкафуте, твердо уперев ноги в палубу. Хоть и не адмиральское здесь место, для того есть шканцы, но сейчас дело было в ином – он пристально смотрел на громаду далекого острова, отделенного от материка нешироким проливом. Даже без подзорной трубы можно было хорошо разглядеть тонкие, как спички, многочисленные мачты кораблей с распущенными парусами.

Турецкий флот, судя по всему, превосходил его эскадру раза в полтора, если не в два, но чтоб уйти сейчас от боя, эта мысль даже не пришла Спиридову в голову. Сегодня разразится долгожданная баталия, которую старый адмирал ожидал с некоторым волнением, будто снова стал молоденьким юнгой, впервые поднявшимся на палубу своего первого в жизни корабля.

Адмирал прижал подзорную трубу к правому глазу, прищурив левый – русские линкоры плыли четко, полностью соблюдая заблаговременно разработанный боевой порядок.

В авангарде под вымпелом капитан-командора Грейга головным шел «Санкт-Петербург», сразу за ним поспешали «Тверь», «Великий Новгород» и «Псков». Потом тянулась кордебаталия в составе пяти линкоров – «Москвы», «Владимира», «Суздаля», «Нижнего Новгорода» и «Ярославля».

Адмирал повернулся к корме – от них, отстав на добрую милю, арьергард контр-адмирала Чичагова из «Кенигсберга», «Риги», «Архангельска» и «Вологды» торопился сократить расстояние.

Спиридов усмехнулся – схватка предстояла добрая, у османов численный перевес, только вряд ли турки предполагают, какими сюрпризами обладают русские. А их было немало – недаром эскадра носила название «обшивной», специально подготовленной к плаванию в теплых водах.

Пять лет назад два фрегата под Андреевским флагом прошлись по Средиземному морю, с дальним прицелом присматривая арену будущих морских баталий, – в Петербурге сам император Петр Федорович особо напутствовал экипажи, нисколько не сомневаясь в будущей войне с турками. А потому на основании опыта, полученного от этой разведки, днища всех русских кораблей стали дополнительно обшивать медными листами, дабы черви и теплые воды не привели их раньше срока в негодность.

«Города» адмирала Спиридова являлись кораблями новой постройки, они создавались по одному типу, по модели третьего опытного линкора – два первых показали ходовые качества, не совсем приемлемые для русского флота.

Их приземистые серые корпуса поначалу резали глаз морякам – «худые», вытянутые, с тремя батарейными палубами, они не имели привычных приподнятых юта с баком, да и кормовые галереи были у них без всяких излишеств и фальшивого золочения. Линкоры не радовали взгляд, но сразу вызывали опаску – слишком хищный и грозный вид имели. И неспроста…

– Видишь «единорог» отлит? По нему наша пушка и называется. А насечка якоря рядом говорит о том, что он морской, на суше таких нет! – Седоусый канонир громко хлопнул узловатой ладонью по короткому, но толстому медному стволу.

Несколько молоденьких новобранцев из недавнего пополнения морейскими греками, в еще толком не обмятых новеньких мундирах морской пехоты, разинув рот, слушали бывалого моряка, понимая русские слова с пятого на десятое.

– Вы только, православные, под ноги не суйтесь, как пальба начнется, мешать нам не надо! А вот ежели на абордаж свалимся, тогда и ваша очередь настанет. Понятно?

Греки дружно закивали головами, а Спиридов, внимательно прислушивавшийся к разговору, снова усмехнулся. Это короткое орудие стали делать всего три года тому назад, спешно отливая в больших количествах. Вес ядра у них в 36 фунтов, как и у других пушек, больших или малых, что стояли на нижних и верхних батарейных палубах, или деках, как их называли.

– Единый калибр великую в себе пользу и мощь несет! – пробормотал адмирал запомнившиеся ему слова императора Петра Федоровича.

Пару лет тому назад он сам недоумевал, как и другие моряки: на вооружении всех новых линкоров только 36-фунтовые орудия вместо 30-фунтовых, кои ввел еще дед нынешнего императора, царь Петр Алексеевич.

На русском флоте уже привыкли к тому, что для лучшей остойчивости пушки располагали в деках по весу – внизу самые тяжелые в 30 фунтов, потом в 18–24, а на шкафуте вверху самые легкие, в 8 – 12 фунтов. Но теперь все орудия стреляют чуть ли не пудовыми ядрами, даже это короткое чудовище. Пусть оно бьет всего на полмили, что втрое меньше обычной пушки, зато весит вместе с лафетом, как «двенадцатифунтовка», и перезаряжают его в два раза быстрее. Потому бортовой залп стал просто сокрушительным, мощнее даже, чем у новых стопушечных английских кораблей.

– Нам бы только поближе к османам подойти и в упор дать залп! Поднять сигнал – гнать на неприятеля!

Адмирал снова прижал подзорную трубу к глазу – турецкие корабли медленно вырастали на горизонте…

Бендеры

– Государь повелел взять Бендеры к годовщине Полтавской баталии, господа. И мы возьмем их сегодня! Хватит возиться у стен, мы и так тут ядер и бомб извели тучу! Вы знаете, что сказал Петр Федорович в своем письме, что я получил от него вчера?

Генерал-аншеф князь Василий Михайлович Долгоруков в раздражении топнул ногой и посмотрел тяжелым взором на собравшихся в шатре генералов. Те молчали, некоторые пристыженно отводили глаза.

Месяц ожесточенной бомбардировки турецкой крепости не дал значимых результатов. Да, город пылал – «греческого огня» не пожалели, ретраншемент и предместье заняли, стены цитадели зияли большими проломами, – но турки держались, ожесточенно сражаясь, и чуть ли не каждую ночь устраивали вылазки.

Штурмовать крепость император категорически запрещал, требуя всячески беречь солдат, пока под стену не будет проложен саперами подкоп и подготовлен фугас. Все было так до вчерашнего дня – и вот государь Петр Федорович дал свое «добро». Но в каких словах?!

– Бендеры не Троя, чтоб десять лет их осаждать! Вот что сказал благоверный государь-император. А потому, господа генералы, взрыв будет через два часа! Войска готовы, и теперь все зависит от нас самих! Помните – большие потери его императорское величество нам не простит! После штурма мы должны немедленно идти на соединение с армией – турки перешли Дунай, и их авангард наступает вдоль Кагула. Генеральная баталия неминуема, и мы должны к ней успеть!

Командующий осадным корпусом грозным взором обвел посуровевших от известия генералов и заговорил чуть смягчившимся тоном, видя, что те «прониклись», и теперь требовалось их подбодрить.

– Первыми идут гренадеры и охотники-казаки. Их поддерживают легкие пушки. Дома разрушать артиллерийским огнем и лишь потом идти на штурм. Заграждения разбирают саперы, пехота их прикрывает. Егерей в бой не бросать – это резерв на крайний случай.

Князь остановился, тяжело вздохнул и снова прошелся по шатру, крепко сцепив пальцы за спиной.

– Как только войска ворвутся в крепость, кавалерия должна двигаться ускоренным маршем, без всяких проволочек, к императору Петру Федоровичу. Все, господа. Помните – судьба войны в ваших руках, мы должны прийти на помощь армии! К делу!

Долгоруков взмахом руки отпустил собравшихся, и те чинно вышли из шатра, придерживая шпаги и пропуская друг друга. Василий Михайлович присел на раскладной стульчик и положил кулаки на походный столик, насупился, хмуро сдвинув брови.

Выволочка от императора Петра Федоровича целиком заслуженна. Саперы слишком долго копали подкоп, были изрядные опасения, что турки ведут контрмину. Для того еще два ложных рыли, и вроде удалось запутать османов. Но время, время!

На целую седмицу задержались, а турки – вот они, после Ларги пришли в себя. У Исакчи визирь собрал разбежавшихся и сам с янычарами перешел в наступление. Тут бы и им от взятых Бендер подойти, да только здесь провошкались!

Нет, подвести императора он не имеет права – князь ожесточился сам на себя сердцем. Прошло тридцать пять лет, когда он мальчишкой, под именем Васьки Михайлова, простым солдатом, поднялся первым на Перекопский вал, который преграждал русским дорогу в разбойничий Крым, и получил от фельдмаршала Миниха, который сейчас с корпусом осаждает Очаков, заветный офицерский шарф.

Василий Михайлович усмехнулся – жестокая царица Анна Иоанновна, почувствовав силы и разорвав «кондиции», подписанные по настоянию Верховного тайного совета, расправилась с родом Долгоруковых, что пытались ограничить ее власть. Его самого, десятилетнего мальчишку, отдали в солдаты навечно, повелев никогда не учить грамоте.

Он пять лет честно тянул суровую солдатскую лямку, но выручил случай. Перед штурмом Перекопа фельдмаршал Миних объявил по всей армии, что солдат, первым взошедший на вал, станет немедленно офицером.

И он тогда смог, чудом избежав смерти – янычары дрались с отчаянием обреченных. А Миних, когда узнал, кто такой Васька Михайлов, не отказался от обещания и пошел против воли царицы, буркнув – «я слово армии дал». Анна Иоанновна, узнав о том, решение фельдмаршала отменять не стала – ведь русские в Крым ворвались, радость-то какая! Просто закрыла глаза на такое вопиющее нарушение своего указа.

Василий Михайлович встал со стула и решительно сжал зубы – он волновался сейчас так же, как тогда, будучи мальчишкой, сжимая в руках тяжелую фузею и карабкаясь на крепостной вал…

Юконский острог

Солнце порядком припекало, щедро освещая достаточно широкую, заросшую тайгой по склонам долину ярким желтым светом. Северное лето короткое, но очень жаркое, природа как бы торопится набрать за короткие три месяца все тепло, чтобы пережить долгую и мучительную зиму с ее лютой стужей и пронизывающим до костей ветром.

Недаром северяне часто приговаривают – «у нас двенадцать месяцев зима, а остальное лето». Юмор своеобразный, конечно, но в каждой шутке есть доля шутки – поскреби немного, и во всей неприкрытой красе истина наружу вывалится.

Это как пожилая ветреница – вроде ничего, и личико, и фигурка, но стоит смыть толстый слой румян и пудры, так совсем иное увидишь. Так и на севере две зимы – одна холодная, а другая ну просто жутко холодная. Жить невозможно… Но живут же люди!

Так и в этой затерянной долине теплилась жизнь. Впрочем, это по мнению избалованных столичных петербуржцев. А по меркам Петропавловска, что на Камчатке, в противоположном конце раскинувшейся Российской империи, жизнь в Юконском остроге, что был затерян в горных дебрях еще более дальней Аляски, или Русской Америки, как ее стали называть с прошлого года, бурлила ключом, словно в долине гейзеров.

Четыре бревенчатых сруба с окошками, затянутыми какой-то мутной пленкой, с крышами из деревянных пластин, прижимались со всех сторон к небольшой часовенке, на луковке которой высился православный крест. Крепкий, с бойницами, частокол из заостренных бревнышек окружал поселение, добротные тесаные ворота из плах были надежной преградой не только для стрел, но и для ружейных пуль.

С краю возвышалась бревенчатая караульная вышка, на крыше которой трепыхался флаг в три горизонтальные полосы – белую, синюю и красную. Там, судя по редким бликам, стоял дозорный с фузеей. Именно на полированном стволе ружья играли солнечные лучи.

На берегу неширокой, но бурной и норовистой речки несколько женщин в индейских парках полоскали белье, старательно колотя им по камням. Под навесом у сложенной летней печи тоже копошились две индианки – одна помешивала что-то в бурлящем на очаге котле, а вторая старательно месила тесто – серое, с какими-то вкраплениями, невкусное даже на вид.

Впрочем, жители острога имели на этот счет совершенно иное мнение – хлеб на севере чудовищно дорог, как и вся еда, что не бегает по тайге, не плещет плавниками в ледяных речках или не растет в виде грибов, ягод и кореньев.

По селению носились детишки – рожицами чистые туземцы, зато одетые хоть в многократно чиненную и перелицованную, но европейскую одежду. Так же был обряжен и здоровый крепкий мужик с широкими плечами, лет тридцати пяти, с выдубленным морозами и лишениями лицом.

На таежный гнус он не обращал никакого внимания – лицо и тело уже несколько лет не реагировали на укусы, но поначалу оплывали, как у любого человека. Привык-с, судари мои.

А ведь еще восемь лет тому назад он был в зените петербуржского небосвода – любовник императрицы Екатерины, любимец гвардии. И если переворот завершился бы удачей, Григорий Орлов стал бы некоронованным правителем России…

Но что было, то было – он ни о чем не жалел. Новая жизнь оказалась не менее интересной и насыщенной и более откровенной – когда на удар отвечают ударом, а не интригами, клеветой или ядом.

Это настоящая мужская доля, и никто здесь над ним не властен – столица с ее чиновниками слишком далеко, за год добраться можно, если сильно повезет, а так за три. Да и любая чернильная или трусливая душонка здесь просто не выживет. Этот суровый край только для сильных духом, коим и предназначено им владеть, ибо такое богатство на блюде никто не принесет, его добыть надо. С кровью…

Орлов занимался колкой дранки – деревянной черепицы, лихо и ровно оттесывая пластинки от толстых чурок. Дома-то крыть надо – дожди зарядят, худо будет, за зиму крыши подлатать нужно.

Хрясь! Деревяшка отлетела в сторону, ближе к куче таких же пластин. У мужика был глаз-алмаз, дранка имела в толщину дюйм, не больше, но и не меньше, так, плюс-минус одна линия.

Орлов поднял голову и внимательно осмотрелся цепким взором. Это был взгляд хозяина и бывалого воина – все ли в порядке, заняты ли делом жители острожка, никто не лентяйничает? Не подкрадывается ли ворог? Последнее являлось отнюдь не лишней предосторожностью – рядом к чуркам была приставлена длинноствольная фузея и перевязь с двумя пистолетами.

Громкий свист с караульной вышки прервал работу, и Григорий вскинул голову. Так и есть – с сопки был виден нестерпимо яркий блеск: это еще один караульный подавал сигнал зеркальцем, поймав солнечный луч. Такой сигнал был обговорен и означал, что к острогу идут свои с караваном. А будь вороги, пальнули бы из фузеи…

– Никак братец Алешенька пожаловал! – пробормотал Григорий и воткнул топор в чурку. – Давно пора, год уже не виделись. Заждались!

Ларга

– Ваше величество! Извольте отпить кофею!

Нарцисс дожидался его пробуждения, услышав, что повелитель встал с походной койки, тут же занес горячий, с пылу с жару от долгого стояния на раскаленных углях кофейник.

Чашка горячего напитка взбодрила Петра, прогнала остатки сна, а папироса окончательно привела в рабочее состояние, но вот настроение нельзя было назвать благодушным.

«Если б Алехана и прочих убийц я тогда прирезать приказал, то сейчас бы не мучился, ибо Федьку Барятинского четвертовали за яд подсыпанный, вот во сне он и иной. Может, остальных четверых с Аляски как-нибудь выманить и того… По первой категории оформить?» От перспективы спокойного сна без мучащих кошмаров Петр повеселел, но тут же себя одернул.

«Это я не подумавши брякнул. В той истории наши чуть ли не через тридцать лет первый храм на Кадьяке построили и Алеутские острова под руку подвели. Потом еще полвека Аляску осваивали да в Калифорнии форт Росс основали, на Гавайи нацелились, но отступили – косточка-то не по горлышку. А в 1867 году земли за бесценок продали, а янкесы золотишко нашли и все расходы махом окупили. А почему сие вышло? Да потому, что царям и министрам плевать было – слишком далек тот край. Я такой дури не сделаю, чтоб мои потомки и пяди русской земли не продали!» Петр налил еще чашечку кофе и закурил вторую папиросу.

Мысли текли неторопливо – он уже привык думать основательно. С Орловыми получилось как нельзя лучше. Братья взялись за дело резво – в июле, сразу после неудачного мятежа, они уже отбыли из столицы, бросив сборы обоза на раненого Алехана.

В апреле следующего года они уже свирепствовали в Охотске, нахрапом взяв, используя царскую подорожную, два суденышка, и отплыли на Алеуты – там в сентябре заложили крепость Петровскую на острове Кадьяк, построили церковь.

С аборигенами проблемы мигом уладили: и напугали их капитально, и подарками одарили. В энергии и напоре им не откажешь, любых испанских конкистадоров в этом переплюнули. Всех русских промышленников махом под себя приспособили, те сейчас даже пикнуть боятся. Еще бы – гвардейцы, государевы люди, самим императором обласканы. Правда, мало кто ведал, какова была «царская ласка», а сами братья благоразумно не уточняли.

Зато уже через три года Орловы высадились на материке, начали продвижение вглубь, к Юкону. Он сам им перед дорогой подарок сделал: память просто фотографически выдала карту Аляски и все, что он знал, – ведь написал курсовую работу в институте именно про освоение Русской Америки. И месторождения золота указал да пояснил, что тайну эту великую ему один англичанин выдал…

Петр выругался сквозь зубы: баловство с ассигнациями он прикрыл, зато ввел золотой империал в десять рублей весом в полноценную английскую унцию – с дальним прицелом делал, чтоб уважали рубль во всех странах и на континентах.

Золота не хватало катастрофически, хотя Витимские прииски иркутские власти начали разрабатывать на век с лишним раньше. Первые сто пудов в прошлом году получены, но это капля в море. Рентабельность минус сорок процентов. Только это пока – лет через десять по триста-четыреста пудов добывать будут, тогда и доход пойдет. Но что делать, когда легкие участки старатели выгребут?

Амурские прииски недосягаемы – сто лет назад казаки с Албазина ушли под давлением китайцев. Зато теперь в Сретенске, на Шилке, Григорий Потемкин – если у этого циклопа получится, то вместо Таврического станет князем Амурским, лишь бы до золота добрался.

На Колыме сейчас тоже драгоценный металл ищут – у Петра в той, прежней жизни парень в группе был, много о магаданских приисках рассказывал, у него отец там горбатился. Пришлось припоминать услышанное да распоряжение отдать нужное.

И все – хорошо, что на Алтае серебряные рудники наконец заработали, пять лет пришлось ожидать. Зато серебро потекло полновесной рекой – с пуда пятьсот рублей отчеканить можно, в прошлом году уже за десять тысяч пудов добыча перевалила. Доход попер…

Петр встал – тихо помолился на походный складень, а мысли были насквозь мирские, о презренном металле. Война пожирала уйму ресурсов, но и приобретения могли быть немалые, со временем сторицей окупятся. Но то будет в будущем, а деньги нужны сейчас.

Золотые и серебряные прииски он отписал все в личную казну – кабинетные земли, царская собственность. На переселение народа деньги бешеные идут, особенно на мореплавание. Четыре корабля на Камчатку из Петербурга отправили – один только дошел, остальные сгинули в пучине, но разом завез втрое больше добра, чем через всю Сибирь за три года возами тащили.

Теперь он это растранжиривание казны запретил – доставка грузов на Дальний Восток будет осуществляться лишь кораблями из Петербурга и Архангельска, и в этом августе, несмотря на войну, еще несколько кораблей уйдут на Дальний Восток.

«Кругосветки», таким образом, хоть и на половину земного шара, начались за сорок лет до Крузенштерна с Лисянским и лишь в один конец, там, на Тихом океане, корабли и останутся, будут служить, пока не протрухлявят. А потом один путь – в разборку, железа и материалов всяких в них много, все в дело приспособят.

Гонять обратно лоханки незачем – не стоит оно того. Золото и пушнину, а более везти из Сибири нечего, разве чай, можно и обозами до столицы отправить, надежнее, и казаки для охраны по всему тракту живут. Не стоит рисковать обратным рейсом, да и нужды нет и тем паче пользы.

Экипажи из матросов-рекрутов, что на 15 лет службы взяты, население увеличат. На безрыбье, вернее, крайнем недостатке русских женщин, на местных переженятся, хозяйством обрастут, детей понарожают – и некуда им уезжать, родиной Аляска с Камчаткой станет.

Хотя дороговатым такое переселение для казны выйдет. Корабли, ладно, расходный материал. Русских мореплавателей, капитанов почти нет, англичан и голландцев приходится нанимать. Но это пока, вскоре и собственные кадры подрастут…

Петр усмехнулся – жалуется на нехватку золота, а на одних Алеутах сорок тысяч шкурок морских бобров, песцов и прочих пушных добыли. На три миллиона в Китай продали. Много «мягкой рухляди» с инородцев собрали и в Азии, тоже в Китай и Европу ушло. Два миллиона чистого дохода в казну отслюнявили – вот вам и «мягкое золото». И еще больше будет – если не скупиться и твердое государственное начало придать.

Потому Орловы на своем месте находятся – в отличие от купцов братья к державной пользе стремятся, как и сотни других гвардейцев, что за Урал сосланы. Они и культуру в тех диких местах поднимут – зачем такими людьми разбрасываться, если они пользу великую приносят.

– И хрен со сном! Один раз в году можно помучиться! Потерпеть во благо России! – Петр искренне рассмеялся…

Хиос

– Два румба вправо, начинаем сваливаться! Дать ракеты!

Капитан-командор Самуил Карлович Грейг отдавал команды звучным поставленным голосом, как и все просмоленные на палубах офицеры. Еще бы, глотка была у него луженой, а иначе команду в бою или в шторме матросы просто не услышат.

За спиной вскоре послышалось знакомое шипение, и в небо взметнулись две красные «шутихи», знакомые всем по праздничным фейерверкам в столице или Петергофе.

Но там они служат для праздников и увеселений, а для него самого было делом удивительным, когда государь Петр Федорович в позапрошлом году предложил их использовать для подачи команд.

Вначале было непривычно – красные ракеты означали поворот вправо, зеленые – в левую сторону, а количество ракет соответствовало румбу. Вскоре, впрочем, все капитаны и адмиралы оценили царское нововведение, ведь иногда сигнальщики могли или не заметить сигнал флагмана, или неправильно истолковать его.

В сумерках вообще командовали как бог на душу положит, в лучшем случае ориентируясь по фонарям. Недаром корабли целый месяц в заливе между Котлином и столицей маневры устраивали под внимательным оком императора. Грейг тогда особенно остро ощутил, что дух великого царя, самозабвенно любившего флот, полностью перешел в его внука…

Турецкие корабли, вытянувшиеся в очень длинную, на несколько миль, линию, вырастали прямо на глазах, слева уже поджимал остров, и в другое время молодой капитан-командор ни за что бы на свете не полез в уготованную ему западню.

Еще бы – по всем принятым канонам боя авангарду русской эскадры нельзя сближаться с турками раньше, чем вытянутся такой же линией напротив, что русские и начали делать.

Вот тут-то головные корабли османов сами стали забирать в его сторону – авангард Грейга через четверть часа хода ввязывался в очень скверную ситуацию, оказавшись между двух огней.

Раньше бы это напугало командора, но не сейчас. На всю жизнь запомнился урок, данный императором Петром Федоровичем, чуть не пустившим дедовскую трость «гулять» по его спине. Думать требовал государь-батюшка головой своей и от набитых догм отказываться, тактику новую искать постоянно. Даже слова своего деда припомнил – «не держись устава яко слепой стены». Страшно до жути, куда там туркам, тот бешеный царский взгляд Самуил Карлович надолго запомнил…

Турецкие корабли окутал белый пороховой дым, гром сотни пушечных стволов раскатился по морской глади. Вот только знакомого свиста ядер или шипения книппелей над головой командор не услышал и, подняв глаза, увидел, что последние практически не повредили такелаж – несколько дырок на парусах и пара порванных вантов не в счет.

– Скверно османы стреляют! Только ядра напрасно извели! – за спиной раздался громкий голос капитана первого ранга Круза, командира флагманского «Санкт-Петербурга».

– Худо! – согласился с ним Грейг, но не обернулся, соблюдая дистанцию. И было отчего. Император учинил ревизию петровской «Табели о рангах», сократив ряд чинов, в том числе и пятого класса, в котором числились армейские бригадиры и флотские командоры, или капитаны бригадирского ранга, как их иной раз называли.

Теперь они стали обычными полковниками и капитанами первого ранга, но имели право называться по должности, которую занимали, командуя бригадой или отрядом кораблей. Все отличие, уже не в чине, а в должности, умещалось на эполетах или погонах в виде небольшой эмблемы – золотистой императорской короны.

С тех пор и ходит язвительная шутка, что Грейга со многими другими «короновали», но скипетра и державы в руки не дали…

– А вот теперь пора! – произнес командор, когда второй турецкий залп сотряс воздух. Именно воздух, хотя дистанция между кораблями сократилась, и османы могли бы стрелять получше. – Стреножьте их, капитан!

– Есть, господин капитан-командор! – громко отозвался Круз и проорал приказ: – Стреножить турок! Залп!

Странная, не флотская, а кавалерийская, команда никого не удивила – с высочайшей воли введена, так на учениях царь вымолвил, глядя на результаты стрельбы по плавучей мишени, коей служила старая «Астрахань».

Палуба дрогнула под ногами и подпрыгнула, когда приказ дошел до закрытых деков, а русские пушки оглушительно рявкнули. Борт моментально заволокло белым дымом, но вскоре линейный корабль из него вынырнул, идя на полном ходу.

Перед Грейгом предстало восхитительное для глаз и души зрелище – два ближних к его «северной столице» турецких корабля приобрели жалкий вид, разом потеряв ход, будто рысаки, которых на бегу «стреножили».

«Новоизобретенные» книппеля, которые предназначены для повреждения рангоута, снова показали свою чудовищную эффективность – с «османов» свешивались обрывки вант, паруса изорваны в клочья, с грохотом свалилась одна из мачт, а другие угрожающе покачивались.

– Государыня своим веером их освежила! – хмыкнул Грейг, оценив действие сложенных пластин, которые, вылетев из орудия, моментально раскрывались, превращаясь по форме в знакомый всем дамам, но для корабельного такелажа смертоносный «веер».

На «закуску» полагались книппеля различных сортов – половинки ядер, скрепленные цепью и железными шкворнями, или цилиндры с большой картечью, переплетенные тонкими тросами, и другие нужные приспособления, выдуманные пытливым русским разумом…

– Идите между турками, капитан! – Грейг рявкнул команду: – Рвем их строй надвое! И да поможет нам Бог!

Бендеры

Чудовищный взрыв встряхнул землю под ногами, она заходила ходуном, некоторые солдаты попадали, роняя фузеи. Огромный столб черного дыма и алого пламени взметнулся в небо, во все стороны полетели камни, бревна, пушки, люди.

– Братцы! Вперед, на штурм!

Надрывая командой горло, бригадир Власов выхватил шпагу из ножен и повел своих ингерманландцев вперед, к столбу пыли, что оседала на месте взорванной на протяжении сотни саженей крепостной стены. Мина была чудовищной, доселе неслыханной мощи – семь тысяч пудов пороха заложили саперы. Не пожалели…

– Станичники! В городе добра много!

– Там вино и бабы!!!

– Гренадеры! На штурм!

– Донцы! Пошли всласть гулять!

– Режь турок, братцы!!!

– Постоим за веру православную! Доколе им…

Солдатская и казачья разноголосица на секунды перекрыла рев пушек, и зелено-синяя масса дружно, густым потоком хлынула из подведенных чуть ли не к самым стенам окопов. И началось…

Гренадеры и казаки побросали фашины, кинули штурмовые лестницы и, матерясь почем свет, полезли в пролом, стреляя и бросая гранаты в турок, что отчаянно отбивались с гребня.

Янычары быстро пришли в себя от взрыва и успели занять груды камней, то, что раньше было крепостной стеной. Визг, яростные призывы к Аллаху, выстрелы в упор – турки скинули первую волну штурмующих и приняли набежавших казаков в копья. И столкнулись две силы – пестрая и синяя, и перченый казачий мат заглушил вопли магометан.

Рубились донцы яростно, не уступая противнику в лютости. Всклокоченные бороды, дикие глаза, окровавленные казачьи чекмени – все заплескалось в глазах Власова, который со своими ингерманландцами наконец добрался до разрушенной стены.

Бригадир поневоле восхищался бешеной атакой станичников, их неимоверной храбростью, но в то же время прекрасно понимал, что солдат дерется за славу, а казак за добычу. Столетия беспрерывных схваток и набегов породили и закалили этих русских башибузуков, между жизнью и смертью которых одной толстой нитью протянулась война.

– Твою мать! Что творит?! – Власов пристально смотрел, как бородатый казак саблей распластал трех янычар с ятаганами, вертясь между ними угрем, отмахнулся клинком от копий и зарубил турка, что отчаянно махал бунчуком, воодушевляя защитников.

И тут словно прорвало – казаки, пробираясь по камням с проворством взбесившихся волков, захлестнули турок, поглотили их своей массой, перехлестнули через гребень и неотвратимой волной, сшибающей все на своем пути, хлынули в город заниматься самым увлекательным делом своей жизни – резать османов и грабить все подчистую…

– Достоин сей казак офицерского чина! Первым вошел!

Власов стремительно обернулся. За его спиной стоял командующий – не удержался генерал, лично возглавил штурм.

– Твои ингерманландцы и гренадеры лихо ворвались, бригадир! Ежели к вечеру одолеем супостата, генеральский чин получишь. Что дрожишь в нетерпении, Павел Владимирович?! – Князь усмехнулся. – Беги уж, нечего тебе на месте ерзать, там твои солдаты дерутся!

Юконский острог

– Братец! Ну, наконец прибыли! А то мы здесь глаза проглядели, вас ожидаючи в нетерпении!

Григорий Орлов, широко раскинув объятия, шагнул к Алексею. Тот на радостях так стиснул брата, что кости захрустели. Причем у двоих сразу – восемь лет назад оба считались в гвардии признанными силачами. Но то осталось в прошлом.

Сейчас они, и так силушкой молодецкой не обделенные, прожив в суровой аляскинской земле уже семь лет в лишениях и тягостях, закаливших тело и душу, стали чуть ли не былинными богатырями, что сырую кожу могли разорвать. Кожу братья не пробовали, но вот кочергу узлом сворачивали запросто, а пальцами рвали колоду карт. А уж серебряные тарелки скатывать в трубки было для них самым легким развлечением!

– Рад тебя видеть! – запыхтел в ухо Алехан. – Вижу, славно гвардейцы здесь обстроились, даже с бабами! И вино имеется?

– Чего нет, того нет! – ответил Григорий, разомкнув стальное кольцо рук. Но после паузы, хитро прищурившись, добавил: – Однако настойку одну хитрую варим в том агрегате, что император, батюшка наш, в позапрошлом году прислал!

Алехан ухмыльнулся, машинально почесал правое плечо, пробитое когда-то царственной шпагой, и широко улыбнулся во все три десятка крепких зубов. А Григорий задумчиво почесал висок и чуть тронул губы, припомнив и свое общение с царем.

Лихим воякой стал император на их глазах, от такого плюхи получать в радость. Куда там Шванвичу – всех приласкал своей тяжелой рукой, и не в драке пустой, а в бою. С того дня братья Орловы стали дружно уважать Петра Федоровича и голштинским выкормышем даже в мыслях не называли…

– Ну и забойная вещица в нем получается, на орешках настоянная, да с лимонными корками! Огненная вода – так ее местные индейцы называют. Но мы им не даем, самим мало выходит. Одна у нас радость…

Григорий печально вздохнул, но тут же оживился, вперил ожидающий, радостный взгляд в брата:

– Не томи душу, братец! Вижу, что с новостями ты изрядными!

– А как же! – Алехан скривился в хитрой улыбке. – Вон сколько добра привезли! И людишек! И казачков якутских для службы острожной!

Он ткнул рукой в сторону ворот. А там было столпотворение: десяток тяжелогруженых лошадей спешно обихаживали бородатые казаки в кафтанах, а люди… Люди вповалку попадали на траву и мох, не в силах освободить плечи от лямок объемистых, отнюдь не легких мешков.

– Устали людишки, – виновато, но с легким презрением в голосе, пожав широкими плечами, пояснил Алехан: – Дорога дальняя, уморились за шесть недель. Зато вы здесь чуть ли не городом живете, припеваючи. Золотишка хоть намыли немного? Ты же матушке-государыне что обещал?!

– Намыли, – с тяжким вздохом ответил Григорий. – Чуток. Восемь десятков с лишком. Прошлое лето горбатились, как каторжане, и сейчас моют, как проклятые без передыха. Лето-то короткое. Я сегодня на хозяйстве, а так тоже все времечко с лотком.

– Восемьдесят фунтов?! – В голосе Алехана послышалась непритворная грусть. Он тяжело вздохнул. – Два пуда только?! Эх-ма… Это ж тебе до старости здесь горбатиться, пока матушке сотню пудов намоешь, как обещал! И дернуло тебя за язык, брат! Эх…

Григорий виновато улыбнулся, глядя на огорченное донельзя лицо брата. Тот даже скрипнул от отчаяния зубами:

– Я думал тебя в следующем году забрать, дел выше крыши! Два пуда… Да что ж такое! Ошибся государь Петр Федорович, поверил этому нехристю Джеку Лондонскому, а тот место неверное на карте указал. Жила богатая?! Я упрошу батюшку этому хмырю английскому шейку-то свернуть. Как куренку! Сам съезжу, головенку откручу, токмо бы найти его, а то на морду не знаю! Да и далёко…

– Не кручинься, братец! – С легкой улыбкой Григорий посмотрел на силача, что в сдерживаемом бешенстве сжимал огромные кулаки. – Ты лучше котел вон тот на очаг подвесь, людей твоих кормить надо, а у меня рука болит. А боле мужиков в остроге сейчас нет.

– Это запросто! – Алехан отпихнул ногой чурку и подошел к пузатому, ведер на восемь, котлу, накрытому крышкой. Для любого из братьев это была не тяжесть – и десять пудов могли легко поднять.

Индианки и дети порскнули в сторону, но остановились рядышком, с боязливым восторгом глядя на силача. Тот хмыкнул, присел, развел лапищи и стиснул котел:

– Ы-а!!! Твою мать!!!

От натуги Алехан побагровел и плюхнулся на пятую точку, выпустив из ладоней котел, который не приподнялся даже на лезвие ножа. Орлов хрипло дышал, выпучив глаза и громко испортив воздух.

– Ты бы вначале, братец, – раздался полный ехидства голос Григория за спиной, с еле сдерживаемым смехом, – крышечку-то поднял! А вдруг там совсем не водичка налита?!

Алексей тут же скинул крышку и, отвесив челюсть, зачарованно уставился в знакомую тусклую желтизну – котел был забит золотым песком и самородками почти до краев…

Ларга

– Итак, господа генералы, ваши соображения мне понятны! – Петр взял папиросу, постукал картонным мундштуком по желтоватому от неумеренного курения ногтю. Обвел взглядом спорящих между собой Румянцева и Суворова – те малость попритихли.

А весь сыр-бор разведенный, по сути, яйца выеденного не стоил. Оба полководца за решительное наступление, единодушно считают, что нужно оставить обозы и, не дожидаясь подхода Долгорукова, когда князь там еще возьмет Бендеры, обрушиться на турок главными силами.

Разногласие лишь в одном: план на сражение – кто будет на этот раз диспозицию определять. Кого выбрать прикажете? Румянцев вес имеет немалый, а вот Суворов военный гений – зря в прошлой истории Екатерина направила его в Польшу мятежных панов гонять.

А ведь был мотив, и веский – дражайший Александр Васильевич, как убедился Петр, имел тот еще характер. Язва, право слово. Никаких авторитетов для него не существует. Именно его фразу, адресованную Потемкину, осаждавшему Очаков, сказанную намного позже в той истории, он, немного изменив, отправил Долгорукову. Плагиат, однако.

– Смотрите, господа, – продолжил Петр, – месяц назад у Рябой Могилы мы атаковали 50 тысяч татар Каплан-Гирея. Эти стервецы, как вы видели, просто удрали, бросив пятитысячный отряд турок, который укрепился за речкой в центре. Далее – неделю назад здесь, у Ларги, мы разбили двадцать тысяч турок Абды-паши и опять потрепали татар, которые от нас снова сбежали. Что в этих сражениях общего? А?

Петр посмотрел на генералов – Румянцев хмурил брови, он старше в чине, ему вторым ответ держать. А вот Суворов сразу вскинулся:

– У них позиции одинаковы, батюшка. Слева река, свой центр с правым флангом укрепляют. Мы били главными силами по лагерю, а я наносил удар сбоку – одной своей дивизией, вторую по вашему приказу отдал Петру Александровичу. Вот и утекли супротивники.

Петр вздохнул – вот она, гримаса истории. Сражения произошли почти в то же время, что и в той реальности, и в тех же самых местах. Поначалу это вызвало недоумение, но потом он уразумел – для турок то были наиболее удобные для сражения позиции. Слишком мала Молдавия, выбора изначально нет. Да и по срокам ясно – в мае активные действия начинаются, тут погода свою роль играет. Но чтоб ход самих сражений был практически одинаков, вот это его удивило качественно. Ладно – и там турки позволили генералу Румянцеву бить их по частям. Правда, сейчас у османов и татар потери были намного серьезнее, и то благодаря стремительным фланговым ударам дивизии Суворова.

– Петр Александрович и вы, Александр Васильевич, я вот что думаю…

– Да, государь! – тут же отозвались генералы и неприязненно переглянулись.

Ну что тут будешь делать?! Вот так и упускаются турки, потому что эти два полководца элементарно ревнуют друг друга. Завидуют, что ли? Славы им на двоих не хватит?

– Что там турки? – Петр спохватился – генералы уже между собой спорят, а диспозицию противника еще не обговорили, а ведь от этого плясать нужно.

– Сам визирь Халиль-паша пришел с десятью тысячами янычар, – отозвался Гудович, демонстрируя осведомленность. Что-что, но дело генерал знал и, по настоянию Петра, хорошо поставил войсковую разведку. Вслепую идти не приходилось ни разу.

– С ним еще пятьдесят тысяч пехоты и тридцать конницы, при них полторы сотни орудий. За Сальчи татары стоят. Лагерь разбит на высотах у деревни Фильконешти, слева река Кагул, не проходимая вброд. Позиции на склонах высот, четыре ряда окопов, занимаемых пехотой. Артиллерия в укреплениях, конница в глубине лагеря, – пояснил Румянцев.

– Смотрите, государь, – невозмутимый начальник штаба генерал Гудович бросил на Румянцева негодующий взгляд. Ибо он должен докладывать императору обстановку, к чему и готовился всегда, – а тот его бесцеремонно оттеснил, вмешался, показал осведомленность.

Петр поморщился – ну что ты будешь делать с генералами, прямо как дети малые. Или самому продолжать командовать и их больше не примирять? Или Румянцева поставить во главу, пусть будет, как и было. От добра добра не ищут. Как Петр Алексеевич, дедушка заботливый, всегда командующим фельдмаршала Шереметева ставил. Глупостей не наделает.

Суворова генералитет в штыки примет, ведь недавно тот только дивизией командовал, а тут в генерал-поручики произвели и корпус дали. Царю чем-то понравился, а заслуг-то никаких. Та еще среда генеральская – змеям жить не рекомендуется: сожрут махом и не подавятся.

Гудович развернул карту, и все присутствующие на малом военном совете – сам Петр, командующие корпусами Румянцев и Суворов, начальник артиллерии Меллисино – дружно склонились над ней.

– Ширина поля у Троянова вала восемь верст. Далее оно сужается, с севера на юг идут четыре хребта с проходимыми лощинами. А у турецкого лагеря уже полторы версты на позициях. Правый фланг у них уязвим, его можно обойти. Однако позиции штурмовать и там придется. Османы его дополнительно усилили – высота занята пушками, а на отдалении расположились татары, что могут воспрепятствовать обходу.

– Мешок! – кратко резюмировал Петр, глядя за рукой Гудовича. – А сбоку дубинку приготовили!

– Да, государь, – согласился Гудович. – Через эти лощины турки будут атаковать, если наше наступление на позиции будет неудачным.

– И как баталию вести будем, господа генералы? – Петр посмотрел на командующих корпусами. – Только учтите – нам не отбросить турок надо, не нанести им очередное поражение, а полностью уничтожить, чтоб дальше воевать не с кем стало!

Хиос

– Что творит?! Что творит?! – В голосе старого адмирала не слышалось недовольства, а одно скрытое восхищение. Грейг действовал четко, как на прошлых Котлинских маневрах, – его отряд буквально вломился в турецкую эскадру, разорвав ее на две части. Будто русская буква «Г» страшным колуном вломилась в длинную линию ровно посередине. Получилось вроде стула со спинкой или аглицкой буквы «h», сильно на нее похоже.

– Теперь надо устроить им не бой, а избиение, – пробормотал под нос адмирал и громко отдал приказ: – Сваливайтесь на неприятеля! Скорее!

Григорий Андреевич Спиридов знал, что говорил. Крупнокалиберные русские орудия плохо годились для линейного боя на приличной дистанции. Более всего они подходили для общей свалки, на самом коротком, с ружейный или даже пистолетный выстрел, расстоянии.

Такой бой теперь и начинался – русская эскадра в тринадцать вымпелов наваливалась на турецкую в двенадцать кораблей. Всякую мелочь типа фрегатов, бригов, шебек и прочих посудин османов, что крутились на порядочном отдалении, адмирал в расчет даже не принимал. Пары залпов русского линкора было достаточно, чтобы потопить любую из этих фелюк, толком даже ее не рассмотрев.

Восемь линейных кораблей турецкого авангарда, отсеченных Грейгом, ушли далеко вперед и вмешаться в бой уже не могли. Теперь им нужно было лечь на другой курс, снова поймать ветер, развернуться, совершить маневр для захождения, и лишь потом заговорят их пушки.

Так что добрый час есть, если не пару османы провозятся. А могут и вообще в драку не полезть, коли их главные силы русские пушки и «единороги» на щепки разнесут.

От бортов кораблей Грейга отлетели несколько орудийных дымков, и с небольшой задержкой грянул общий залп, укрыв русские линкоры дымовой завесой.

Адмирал впился взором в неприятеля: на каждом из русских «городов» имелись три десятка смертоносных «царских подарков» – особых вытянутых снарядов, отлитых по приказу императора и совершенно не похожих на привычные ядра. Хранились они на кораблях в опечатанных ящиках, и особый служитель за сбережение тайны головой своей отвечал.

Именно их должны были пустить в ход первыми из носовых орудий и лишь потом выстрелить всем бортом, дабы не затруднить прицеливание приставленных к тем тяжелым пушкам лучших канониров.

Адмирал уже видел их действие – несчастную «Астрахань» два десятка таких «гостинцев» разнесли в доски. Эти бомбы были снаряжены не черным порохом, а каким-то адским зельем, которое сотворили в тайне неизвестные умельцы по царскому приказу.

Но какое, как оно делается, из чего – даже он, вице-адмирал, не ведал – страшное «государево слово и дело» послужило надежной преградой для всех любопытствующих.

– В-у-х!!!

Словно огромный выдох пронесся по морю. Турецкий корабль развалился по палубе, и из нутра, как из огнедышащего жерла вулкана, вырвался столб пламени и дыма, поднявшись выше мачт.

– Крюйт-камера взорвалась! – взвился чей-то ликующий крик с характерным московским «аканьем», и тут же за ним грянуло многоголосое русское «ура».

Спиридов же едва улыбнулся, хотя уничтожению турецкого корабля он был тоже рад. С добрым почином, как говорится. И еще старый моряк успел заметить за секунды до того, как корабли заволокло дымом, что на борту турецкого флагмана, атакованного «Санкт-Петербургом», словно расцвели несколько красных «цветков».

Характерная примета «царских подарков» – более страшного оружия на море он пока не знал. Да и это появилось совершенно неожиданно… И очень даже кстати…

– Твою мать! Что же такое с ними сотворил командор Грейг?!

Спиридов повернулся к удивленно воскликнувшему командиру корабля капитану первого ранга Клокачеву. Офицер с вытянувшимся лицом смотрел на два полыхающих от носа до кормы «турка».

– Одним залпом – три корабля?!!

– Удивляться потом будешь! – резко бросил Спиридов. – Это забытый всеми «греческий огонь», наши мастера овладели его секретом! А император наш разузнал, сам знаешь от кого!

– Виноват, господин адмирал! – громко отозвался капитан, а на его лице растерянность уступила место злорадности. И Спиридов сразу понял почему – скоро и «Москва» начнет посылать в сторону турок адские гостинцы, коими были заряжены все две дюжины «единорогов» на шкафуте.

Страшные времена приходят на море – самое крепкое дерево, даже русский дуб или ливанский кедр, из которого строят свои корабли турки, не способно противостоять разрушительным взрывам «царских подарков», кои однажды Петр Федорович в присутствии адмирала назвал непонятным словом – «аммонал», и всепожирающему пламени «греческого огня», который государь именовал не менее странно – «напалм».

А эти «морские единороги», совершенно не похожие на шуваловское творение?! И мудреное словцо самодержец им тоже дал, насквозь непонятное, и хорошо, что не прижившееся, а то без чарки и не выговоришь, уж больно страшное, как рычание голодного волка, – «карронада».

Петергоф

– Что же ты со мной сделал, муж мой?! – тихо прошептала Екатерина Алексеевна, глядя на императорский портрет в полный рост. На нем ее Петр Федорович в новом, строгом и простом военном мундире, чуть прищурившись, смотрел прямо в глаза, многозначительно положив руку на эфес шпаги. Той самой, что даровал ему дед, король шведский Карл.

Ровно восемь лет, день в день, прошло с того часа, когда она сидела здесь же, терзаемая ожиданием и молоточками в голове – «завтра, все будет завтра». И он пришел, этот счастливый миг, когда ее возвели на престол величайшей державы, когда в светлый день ей присягнули все жители столицы, Сенат, церковники, гвардия…

Она тогда знала – ей уготовано великое будущее и слава, но сладкий сон длился всего лишь миг и окончился кошмарным пробуждением. Потерять одним разом все! И честь, и кровь, и надежды. Рухнуть в самую пучину безысходной тоски. Что это было? Наваждение? Морок? Безумие?

Като отдавала себе отчет – с того самого дня, когда ненавидимый ею муж предложил ей на выбор: жизнь или… Нет, не смерть, хотя это для него разрешало многие проблемы и было бы лучшим исходом.

Петр Федорович предложил совсем другое – прозябание и терзания самой себя вечность или начать с чистого листа, получить другую возможность и жить, и царствовать, но быть вечно второй, в его тени.

Кто ее осудит за то решение? Она полностью расплатилась перед Всевышним по старым долгам, полностью, с немыслимыми процентами. Ее измены, вечный грех, терзания совести – ведь они были венчаны перед Ним – все ушло, оставив опустошенность.

Боже мой, как она тогда его ненавидела, но как тогда и восхищалась! Петр за эти дни стал совершенно и н ы м – сравнивать бесполезно. Призраки великих предков вдохнули в царя свои частицы. Нет, не вечно пьяный голштинец появился перед ней: благородный муж с великими помыслами и делами. Она стала почитать его, как отца в детстве, и, хорошо зная, что такое труд, преклоняться перед ним, не знающим усталости.

Петр был достоин в этом своего деда-тезки, тот тоже был вечным тружеником на троне. Като беседовала со многими сановниками, хорошо знавшими первого императора, и сделала парадоксальный вывод – тот Петр действовал больше по наитию, без четкого плана, будто пытался воплотить в жизнь свои детские мечтания, метаясь и переделывая.

А его внук холоден и расчетлив – ставит цель, вырабатывает план, рассчитывает прилагаемые усилия и средства и твердо стремится к выполнению. И все это без надрыва народа, без лишних тягостей, как бы играючи.

За это она безмерно уважала мужа и даже боялась его, хотя знала, что не дает поводов к наказанию. Не было только одного – любви. Като с тщанием выполняла супружеский долг, родила двух сыновей и дочерей и сейчас с удовольствием заново пребывала бы в тягости – но муж отбыл на войну, а она осталась здесь, с маленьким Константином, которому только восемь месяцев исполнилось, и со старшим, семилетним Александром. А так бы была с ним, как и та Екатерина Алексеевна, что из грязной чухонской девки стала императрицей всероссийской.

Да, она честно и верно выполняла свой долг перед императором и мужем, но плата была одна – Като не любила супруга, да и не могла его полюбить так, как Бецкого, Понятовского или Гришеньку Орлова. Первые двое затронули ее как женщину, а в объятиях Гриши она почувствовала себя счастливой в тот день, когда он ее возвел на престол. А вот Петр…

– Что ты со мной сделал, муж мой? – Екатерина Алексеевна снова посмотрела на портрет. – Почему ты мне дал вторую молодость, снова превратив в маленькую Фике, но не дал любви? Дай мне ее почувствовать, я женщина, я хочу жить и любить!

А может, все дело в том, что император отсек от нее сына, греховный плод ее от Гриши? Что с ним? Как он, жив ли – любая мать терзается о сыне, и она тоже мучилась, хотя понимала, что в интересах законных детей и империи ей следует забыть о нем!

Но как?!

Это и отравляло жизнь, не давало почувствовать кипения к супругу, хотя тот этого был достоин как император, как вернейший муж и достойный мужчина, неутомимый, заботливый, внимательный и ласковый. А ведь он сейчас на войне, а там стреляют и убивают, а Петр не из тех, кто прячется от схватки!

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.