Роман-биография. Свидетели эпохи - Юность Пикассо в Париже

Гэри Ван Хаас

Юность Пикассо в Париже

Предисловие

Существуют боги, и существуют смертные. Лишь немногим из людей удается достичь божественных высот – как загадочному испанскому художнику Пабло Пикассо.

Родившись в Малаге – небольшом городке, он путем целеустремленной и методичной работы медленно, но уверенно добился в живописи непревзойденных высот. Однако о ранних годах Пикассо, которые сформировали его талант, о том времени, когда он разрабатывал свой динамичный, мощный, характерный стиль, до сих пор известно совсем немного, а ведь именно в тот период одаренный молодой художник превратился в мыслящего и талантливого мастера, каким ему и предназначалось стать. Автор этой книги – американский писатель и сценарист Гэри Ван Хаас постарался воссоздать историю пути юного Пикассо к славе. Роман можно считать достоверным, не принимая во внимание авторской трактовки некоторых фактов.

Юный испанский художник с отчаянным нравом и пылким сердцем приехал в Париж, будто ступив на залитую солнцем арену корриды – он готов дразнить этого быка и выйти из боя победителем.

Этот город закалил его характер и вознаградил его славой.

Пролог

В мае 1925 года в непринужденной атмосфере довольно душного, многолюдного Парижского салона собралась группа представителей консервативной элиты от искусства, чтобы обсудить странную кубистическую картину Пикассо размером 96 на 92 дюйма[1], изображающую проституток в борделе. Изначально работа была названа «Авиньонский бордель», но стала известна как «Авиньонские девицы».

На картине изображены пять обнаженных женщин, проституток из борделя, расположенного на Авиньонской улице в Барселоне. Все персонажи написаны в тревожной, дерзкой манере и лишены какой бы то ни было женственности. Угловатые, почти уродливые очертания женских тел производят довольно устрашающее впечатление. Лица двух девушек будто скрыты под причудливыми африканскими масками. Остальные «девицы» написаны в иберийском стиле, характерном для Испании – родины художника, они выглядят дикими и свирепыми.

Эта картина Пикассо представляет собой уникальный образец примитивизма – направления, которое пренебрегает законами перспективы в пользу двухмерного плоскостного изображения. Это полотно возвестило о принципиальном отходе молодого художника от традиционной европейской живописи. У современников «Девицы» вызвали возмущение, теперь же они считаются одним из революционных произведений Пикассо, возвестивших пришествие современного искусства.

Граф Реджинальд Данелли Марбур, красивый молодой денди двадцати с лишним, франко-итальянский аристократ, богач, разглядывал картину, опершись на трость. Одетый официально – во фрак и белый жилет с галстуком, в модной шляпе «хомбург» из черного фетра – он рассматривал новую работу Пикассо с особенным интересом.

Марбур беседовал со степенной грузной женщиной лет тридцати пяти, стоявшей рядом. То была Гертруда Стайн – известный коллекционер и знаток искусства. Волосы ее были беспощадно стянуты на затылке в тугой узел.

Герти, как ее ласково называли друзья, никогда не носила ни украшений, ни вычурных нарядов, одеваясь подчеркнуто скромно – не то что праздные дамы тех лет. Наряженные в модные платья S-образного силуэта с глубоким декольте, они с надменным видом прогуливались по бульварам, выставляя под нескромные взгляды полную грудь и плавные изгибы бедер. Кроме того, Герти явно пренебрегала духами, предпочитая естественный запах тела.

– Честно говоря, – сказал граф Марбур, равнодушно осматривая «Авиньонских девиц» и прижимая к своему орлиному носу душистый носовой платок, – я совершенно не возьму в толк, отчего такая шумиха по поводу этой картины, но также я не понимаю и самой картины. Умоляю, объясните мне ее загадку.

Гертруда искоса взглянула на собеседника, будто прощая ему невежество.

– Чтобы понять Пикассо, нужно иметь представление об истоках его творчества, – бросила она и повернулась, собираясь уйти, но любопытный граф, который решил, будто чем-то обидел даму, придерживая шляпу, поспешил следом за ней. Когда Гертруда проворно проходила под колючими розовыми шпалерами, обрамлявшими садовую дорожку, граф окликнул ее.

– Подождите, Герти. Пойдемте вместе, – попросил он, – я хочу все о нем разузнать, вы меня заинтриговали.

Стайн остановилась, на ее полном лице появилась снисходительная улыбка, она покачала головой, будто мать, решившая уступить капризу ребенка.

– Идите, присядьте подле меня, – пригласила Гертруда, взяв графа за руку и опуская свое широкое тело на зеленую садовую скамью. – Все началось давным-давно, еще в Малаге…

Глава 1

Малага

1881 год

Будущий художник родился в час рассвета, когда в скалистом приморском городе Малага, расположенном в Андалузии, большое ленивое красное солнце тихо восходило огненным шаром над величественными горами, освещая малонаселенное южное побережье в районе Сьерра-Невады. Когда солнце поднялось выше, вдали сквозь серый туман проступили Средиземное море и Атласские горы.

Пабло Пикассо появился на свет 25 октября 1881 года. Он был крещен как Пабло Диего Хосе Франсиско де Паула Хуан Непомусено Мария де лос Ремедиос Сиприано де ла Сантисима Тринидад Мартир Патрисио Клито Руис-и-Пикассо. Никто потом не называл его этим длинным именем, младенца нарекли им только в дань давней испанской традиции. Такие имена обычно представляли собой случайную комбинацию из имен почитаемых святых и близких родственников крещаемого. Центральная часть имени, данного Пабло, повторяла имена его родителей: так было принято.

Отца мальчика звали Руисом, он происходил из испанского аристократического рода, а имя Пикассо досталось сыну от матери. Юный Пабло, родившийся в городе Малаге, был первенцем дона Хосе Руиса-и-Бласко и его жены Марии Пикассо-и-Лопес.

Семья Пабло принадлежала к среднему классу, но имела тесные связи в академических и художественных кругах. Отец его был уважаемым в своем городе живописцем. Писал он преимущественно природу, птиц и прочую живность. Также Хосе Руис преподавал основы живописи детям. В 1891 году семья переехала в Барселону, в район Ла Корунья, где отец почти целыми днями вел занятия в художественной школе Ла Лотья. Помимо обучения детей, он также выполнял обязанности хранителя коллекции живописи местного музея искусств.

По воскресеньям семья посещала церковь. По субботам же каждую неделю проходили бои быков, куда водили и маленького Пабло.

Коррида как часть испанской культуры известна с 711 года, когда ее впервые провели во время празднования коронации Альфонсо VIII. Вскоре это зрелище завоевало огромную популярность, и каждую неделю тысячи испанцев устремлялись к местным аренам.

Изначально в боях с быками участвовали только аристократы, чаще всего верхом на лошадях, но Филипп V после своей коронации запретил знати выступать на таких представлениях, считая, что они тем самым развращают публику. После указа короля бой быков стал развлечением простонародья, а поскольку лошади стоили дорого, то участники выходили на арену пешими, безо всякой защиты, в связи с чем коррида преобразовалась в искусство увертываться от быков.

Это кровавое зрелище, несомненно, произвело сильное впечатление на юного Пабло и навсегда запечатлелось в его душе.

Однажды, обычным солнечным утром, зимой 1891 года, в мирном приморском городе, по почти сельской, мощеной, но ухабистой улице Лa Корунья шли, выкрикивая названия своих товаров, торговцы. В старых телегах, влекомых лошадьми, лежали овощи, фрукты, керамика.

Несколько маленьких детей из христианской школы, одетые в яркую свеженакрахмаленную сине-белую форму, распевали церковный гимн, в ногу шагая по направлению к часовне под предводительством двух угрюмых пожилых монахинь в черной одежде и белокрылых головных уборах. Один из малышей немного отстал, и суровая монахиня с хворостиной в руке отправила его назад, в конец процессии.

Проходя под аркой, дети взглянули вверх, на высокие шпили испанского собора XIV века, который возвышался над ними. Страшные горгульи и лица святых свирепо и неодобрительно смотрели на них.

Монах в бурой рясе поднялся на колокольню и приступил к своей ежедневной обязанности – тянуть за веревки чугунных колоколов, звон которых разливался по улицам огромного Мадрида.

В доме на соседней улице открылись старые, выбеленные солнцем ставни, и в окне появилось усатое лицо Хосе Руиса. Ему немногим больше тридцати лет, у него густые черные волосы и бородка. Он не особенно красив в классическом смысле слова, но обладает определенным изяществом осанки и уверенностью, которую дает общественное положение.

Радуясь новому дню, Хосе выглянул из окна своей квартиры на втором этаже и помахал рукой торговцу овощами. Тот поприветствовал его в ответ.

– Buena manana[2], сеньор Руис! Вам сегодня нужны свежие овощи? У меня славные зрелые красные помидоры, лимоны, желтые, как солнце Малаги, блестящие сине-черные баклажаны, огурцы, зеленые, как глаза Мадонны! Что выберете?

– Nada[3], Хуан! Может быть, завтра: я скажу сеньоре, чтобы она составила список. Всего доброго!

Хосе вернулся в комнату, где его ждала уютная семейная сцена: восьмилетний Пабло расположился на полу и рисовал свою младшую сестренку Кончиту. У девочки были прелестные голубые глаза и длинные шелковистые черные волосы, но лицо бледное, а под глазами – темные круги, отчего вид у малышки был очень болезненный. Одетая в ночную рубашку из розового ситца, она лежала на бежевом диване, укрытая толстым шерстяным одеялом.

– Когда-нибудь, Пабло, ты станешь знаменитым, – сказала Кончита.

– А ты будешь моей любимой моделью, – ответил Пабло. Погруженный в свои мысли, он быстро взглядывал на сестру и вновь опускал глаза, набрасывая на бумаге ее лицо.

Отец прошел по комнате, тихонько встал позади Пабло и стал наблюдать за тем, как тот рисует. Хосе кивнул, будто желая показать жене, что одобряет работу сына. Мария в это время вязала свитер, сидя в кресле рядом с детьми. Кончита глубоко и резко закашлялась, и родители обменялись тревожными взглядами.

– Ты приняла лекарство? – спросил Хосе и приложил руку ко лбу дочки, чтобы проверить, какая у нее температура.

– Это лекарство, кажется, больше не действует, – сказала Кончита и заплакала.

Пабло положил на пол альбом, продвинулся к сестре и стал гладить ее по голове. Кончита грустно смотрела в окно на холодное зимнее утро.

– Деревья кажутся совсем голыми. Пабло, мне так грустно! Я боюсь, что уже не увижу весны.

Дрожь пробежала по телу мальчика: его испугали эти слова.

– Не надо так говорить, мое сокровище. Бог защитит тебя.

Но Пабло знал правду и боялся за сестру. Он тоже посмотрел в замерзшее окно, у него в глазах появились слезы, капнули на набросок, и серые чернила рекой расплылись по контурам нарисованных щек.

– Ну, смотри, что ты наделала, – сказал Пабло, утирая слезы. – Испортила мне рисунок.

– Бедный Пабло. Я знаю, ты будешь по мне скучать.

Мальчик тряхнул головой. Ему нечего было ответить, и он изобразил улыбку.

– Мама лечит тебя, мама – лучший доктор в Малаге. Все будет хорошо, вот увидишь.

Кончита опустила голову на мягкую подушку.

– Я так устала…

В воздухе витал запах смерти. Пабло старался скрывать свои чувства, хотя сердце его рвалось на части.

Кончита сняла с шеи тоненькую золотую цепочку с медальоном и вложила ее в руку Пабло.

– Храни это и помни меня… всегда…

Пабло посмотрел на медальон, где было выгравировано имя сестры, и сунул его обратно в ее маленькую руку.

– Нет, Кончита! Если с тобой что-то случится, клянусь, я брошу рисовать.

У него свело живот от этой мысли. Он положил альбом на пол.

– Ты не должна так говорить. Ты должна молиться, и Господь тебе поможет. Обещай мне…

Кончита снова закашлялась и снова вложила медальон в руку брата.

– Пожалуйста! Ты должна стараться, должна выздороветь, – настаивал Пабло, заключив сестру в объятия и крепко прижав ее к себе. – Не бойся, малышка. Господь не позволит, чтобы с тобой что-то случилось. Он заботится о таких маленьких ангелах, как ты.

– Так ты напишешь меня в виде ангела?

– Да, в виде ангела, – сказал Пабло и начал нежно покачивать сестру в своих объятиях. Он укачивал ее до тех пор, пока она не начала засыпать. – Конечно, буду. Ангел мой! Я не хочу, чтобы ты думала о таких печальных вещах. Я так тебя люблю!

Пабло укутал Кончиту одеялом, встал и, подойдя к окну, молитвенно сложив руки, невидящим взглядом уставился на голые зимние деревья.

– Господи, пожалуйста, помоги моей малышке! – тихонько прошептал он.

Глава 2

Похороны

Прошло несколько дней. Пабло в той же позе стоял у того же окна, его руки так же были сложены для молитвы. Он смотрел на улицу с растерянным выражением лица. Он плакал, а за окном завывал холодный злой ветер.

Легкий снег укрыл землю белым саваном. Мимо дома шла похоронная процессия. Почти все были в черном. Впереди шествовал не старый еще священник. Он следовал за длинным черным катафалком, запряженным лошадьми.

Когда открылась дверь и отец с матерью в черных одеждах медленно вошли в комнату, Пабло обернулся. Лицо отца было измученным, постаревшим: казалось, родители совершенно сломлены.

Мать подошла к Пабло, но он отстранился, замкнувшийся в себе, раздавленный горем потери маленькой сестры. При виде сына, отец чувствовал, как слезы наворачиваются на глаза. Он хорошо понимал, сколь глубоко поразила Пабло смерть девочки.

– Сынок, я понимаю, что ты испытываешь, но иногда жизнь не подчиняется нашим желаниям и поступает по своим законам. Мы должны хранить веру в Бога, у которого на все есть свои причины.

Но эти слова повисли в воздухе. Пабло их не услышал. Он молча, погрузившись в себя, сидел в углу, не желая ни с кем разговаривать. Немного погодя он встал, подошел к столу, выдвинул ящик, достал оттуда свои старые наброски Кончиты и горько заплакал. Мальчик впервые в жизни столкнулся со смертью, и ему казалось, что Бог покинул его.

– Папа, почему Бог ее забрал? Она была такой маленькой, такой хорошей…

Хосе нежно обнял сына.

– Я понимаю, ты сейчас готов проклинать Бога. От этого становится легче, но у Него, должно быть, свои причины на то, чтобы забрать ее у нас.

Пабло недоверчиво взглянул на отца.

А Хосе наклонился, чтобы получше рассмотреть набросок сына, и тот протянул ему листок. Хосе передал рисунок жене. То был прекрасный портрет Кончиты в виде крылатого ангела, летящего в облаках.

Мать заплакала и протянула руки к Пабло. Он подошел и обнял ее.

– Вот, Пабло, ты и сделал Кончиту вечной, – сказала мать. – Она всегда будет жить в наших сердцах.

* * *

Впоследствии говорили, что смерть Кончиты от дифтерии очень сильно травмировала Пабло, и впоследствии это печальное событие наложило отпечаток на все его отношения с женщинами, в которых он видел либо богинь, либо шлюх. С возрастом Пикассо увлекался все более и более молодыми женщинами: в них он искал чистоты и детской невинности своей умершей сестры, которую обожал.

Глава 3

Барселона

1895 год

В конце 1800-х годов бесподобная солнечная Барселона была одним из самых изысканных испанских городов и оживленнейшим портом южного побережья. На ее мощеных улицах, в летнее время особенно наводненных людьми, располагались множество ресторанов, магазинов и баров. В далеком прошлом Барселона была римским городом, а в Средние века через нее прошел большой торговый путь, и здесь часто останавливались купцы. Городские мастера строили здесь самые большие в Европе здания – удивительной, невиданной сюрреалистической архитектуры. К их числу относилась и Саграда Фамилия – церковь, построенная Антонио Гауди.

Пышный расцвет изобразительного искусства и архитектуры Барселоны пришелся на конец XIX века. Этот город является столицей Каталонии – региона со своим собственным языком, своим характером и своей историей. Некоторые каталонцы даже считали свою родину с ее чистыми пляжами, курортом Сиджес и горой Монсеррат независимой территорией.

В возрасте четырнадцати лет Пабло превзошел сам себя, написав «Портрет тети Пепы», полный энергии и драматизма. Один критик впоследствии причислил эту работу к ряду «величайших произведений в истории испанской живописи». Молодой художник показал, каким могучим потенциалом он обладает. Пришло время продолжить образование в сфере изобразительного искусства.

В престижной Академии изящных искусств Барселоны для группы примерно из двадцати студентов позировала молодая обнаженная натурщица. Сосредоточенные студенты напряженно трудились у мольбертов. Стояла тишина, нарушаемая лишь шорохом кистей. По залу прохаживался пожилой седовласый преподаватель в синей блузе. Он подходил к каждому из юных художников и критически разглядывал их работы. Внезапно преподаватель остановился – при взгляде на работу одного из студентов у него загорелись глаза. Он стоял у мольберта Пабло Пикассо, которому тогда было всего лишь шестнадцать лет.

Профессор жестом подозвал двух других студентов, чтобы те посмотрели на прекрасное изображение обнаженной модели. По лицам юношей было видно, что они оценили работу товарища, а Пабло все продолжал рисовать, не обращая внимания на зрителей, собравшихся у него за спиной.

Пожилой преподаватель, впечатленный увиденным, положил руку на плечо юноши, осторожно снял работу с мольберта и подумал: «Удивительно… И чему я могу научить этого мальчика? Ведь он давно превзошел уровень, на который рассчитаны наши задания».

Войдя в гостиную своего дома, Хосе Руис, в длинной белой блузе, испачканной краской, с палитрой и кистями в руках, внезапно остановился позади сына и заглянул ему через плечо. Пабло решил немного изменить старый набросок белого голубя, который Хосе сделал несколько месяцев тому назад.

Мужчина вздохнул: великолепное качество работы сына произвело на него сильнейшее впечатление. Под рукой Пабло голубь будто ожил.

Юноша взглянул на отца, ожидая одобрения, но Хосе, казалось, утратил дар речи. Он ничего не сказал, пораженный мыслью, что сын превзошел его в мастерстве художника, покачал головой и положил перед Пабло свою палитру и кисти.

– Что такое, отец? Это же твои любимые инструменты.

– Да, сынок, но теперь ты стал мастером, и я должен передать тебе их по наследству. Это древняя традиция нашей семьи.

Хосе, как и учителя Пабло, понимал, куда должен отправиться мальчик. Следующим пунктом назначения для любого молодого художника, намеревавшегося сделать карьеру и обрести славу, была столица Испании. Во исполнение надежд семьи Пабло осенью 1897 года покинул Барселону и уехал в Мадрид, где поступил в Королевскую академию изящных искусств Сан-Фернандо. Ему было шестнадцать лет.

Глава 4

Мадрид

1898 год

Мадрид был сильно не похож на Барселону: он превосходил ее размерами и отличался совсем иной архитектурой. Возникновение Мадрида относится ко времени правления великого арабского эмира Мохаммеда I, который приказал соорудить крепость на левом берегу реки Мансанарес. Впоследствии крепость стала предметом споров между христианами и арабами, и споры эти продолжались до тех пор, пока в XI веке ее не завоевал Алонсо VI. К концу XVII столетия были построены оборонительные укрепления для защиты отдаленных областей, проложены дороги в Сеговию, Толедо и Валенсию.

В XVIII веке, во время правления Карла III, в городе уже возникли такие значительные улицы, как Пасео-дель-Прадо и Пасео-лас-Акасиас. И вот теперь на окраине этого роскошного города поселился Пабло.

Прожив несколько месяцев в ветхом общежитии для мальчиков, юноша обнаружил, что обучение в мадридской Королевской академии не оправдывает его ожиданий. Там ничто не соответствовало его устремлениям. В конце концов, он стал прогуливать занятия и проводить много времени на улицах. Пабло писал сцены из реальной жизни, вдохновляясь тем, что видел в кафе, парках, а случалось, и в борделях. Но больше всего времени он проводил в музее Прадо, где с пристальным вниманием изучал работы великих испанских живописцев.

В то время он писал родителям: «Музей картин Прадо прекрасен. Веласкес – лучше всех; у Эль Греко есть великолепные головы, работы же Мурильо неубедительны».

Неудивительно, что Прадо произвел глубокое впечатление на молодого художника. Сначала этот музей назывался Пасео-дель-Прадо. Он был основан в 1785 году королем Карлом III Великим. Предполагалось, что это будет музей естествознания. Именно таков был замысел короля, который с этой целью присоединил к элегантному Пасео-дель-Прадо ботанические сады, и тогда весь комплекс превратился в просветительский центр.

К 1819 году, когда строительство музея было завершено, его первоначальное назначение изменилось. В нем начали выставлять полотна из собраний испанских королей: первыми сделали свой вклад в коллекцию живописи Фердинанд и Изабелла. В 1891 году началась реконструкция музея, которая продлилась несколько лет. Теперь Прадо состоит из массивного старого крыла и нового здания, созданного по проекту Рафаэля Монео, которое было построено вокруг остатков монастыря Сан-Херонимо-эль-Реаль. В наши дни в музее представлено множество картин великих мастеров.

Бесценными сокровищами Прадо были произведения трех великих испанских живописцев – Гойи, Веласкеса и Эль Греко. Эти художники сильнее других интересовали и вдохновляли Пабло. Также в музее выставлялись шедевры фламандских, голландских, немецких, французских и итальянских художников. Их работы попали в коллекцию в то время, когда страны, подарившие миру этих живописцев, все еще были частью Испанской империи.

Прадо обрел статус величайшего музея Испании вследствие антиклирикальных законов 1836 года. Монастыри и церкви потеряли право на владение многими произведениями искусства, которые теперь можно было представить широкой публике.

Пабло вошел в большой вестибюль Прадо, расположенный напротив отеля «Ритц». Он задержался в первых залах, посвященных фламандским живописцам XVII века, в том числе Питеру Паулю Рубенсу, Якобу Иордансу и Антонису ван Дейку. Юный художник никогда прежде не видел их работ – драгоценные полотна зачаровали его. Ему казалось непостижимым, что простые смертные могли создать такие шедевры.

В следующем зале Пабло обратил внимание на прекрасные работы Веласкеса, на множество написанных им портретов королевских особ. Сильнее всего юношу взволновала великолепная картина «Пряхи», в которой проявился великий талант художника в изображении света и тени. Но еще более выдающимся Пабло считал самое знаменитое полотно Веласкеса – «Менины», восхищаясь тем, как автопортрет художника за работой и отражение в зеркале короля и королевы перекликаются друг с другом в революционном взаимодействии пространства и перспектив. Впечатление от этой работы долгое время не оставляло Пабло, и он написал множество копий с этой картины, но в своей собственной, уникальной манере.

Юноша затаив дыхание ступал по музейным залам. Здесь он чувствовал себя как в храме, со стен которого льют на него свой величественный свет священные образы искусства. Наконец он подошел к зловещим и мрачным полотнам Гойи, чья живопись поражала невероятными перепадами настроений – от пасторального до ужасающего. Среди ранних шедевров придворного художника были портреты королевской семьи. Пабло сразу отметил, что Гойя не пытался польстить высочайшим особам: на картине «Семья короля Карла IV» это видно особенно отчетливо. Глядя на этот парадный портрет, юноша чувствовал отвращение, испытываемое художником к своим моделям – самодовольным реакционным деспотам. Но, с другой стороны, там же были представлены знаменитые парные полотна мастера – «Маха одетая» и «Маха обнаженная», где изображена герцогиня Альба, явно вызывавшая у него восхищение.

Пабло изучал работы Гойи в Барселоне, и ему была хорошо известна их политическая направленность, связанная с событиями 1808 года, когда народ Мадрида поднялся против оккупации страны французскими войсками. Молодому художнику были знакомы и картина Гойи «Восстание на Пуэрто-дель-Соль 2 мая 1808 года», и еще более страшная работа «Расстрел мадридских повстанцев в ночь на 3 мая 1808 года».

Разглядывая эту картину, Пабло мгновенно постиг способ, которым Гойя достигал ослепительных световых эффектов, выдвигающих на первый план драматическое событие, а не детали. За счет этого приема жестокость была представлена на картине так ярко и безжалостно, как никогда прежде.

Пабло шел дальше и видел «Мрачные картины» Гойи, полные гротеска и тревоги. В этих работах, выполненных мастером в поздний период, отразились и его страдания, связанные с потерей слуха, и его отвращение к кровавой войне за независимость испанских колоний.

Пабло не мог не сочувствовать Гойе. Ему было жаль великого художника, к концу жизни лишившегося слуха и оставшегося наедине со своим отчаянием. Все это он явственно почувствовал при взгляде на жуткую картину Гойи «Сатурн, пожирающий своего сына», отчетливо передающую душевный настрой художника: депрессию, вызванную реалиями бытия, старостью и печальными событиями современности.

После знакомства с работами Гойи безмерно подавленный Пабло спустился на первый этаж, где обнаружил зал с картинами фламандских мастеров XV и XVI веков. Среди них был выставлен причудливый протосюрреалистический шедевр Иеронима Босха «Сад земных наслаждений». Правда, после ужасных образов Гойи Пабло на время утерял аппетит к деталям, и поспешил в следующий зал, полный одухотворенных работ художника XIV века Эль Греко – грека, который жил и работал в Толедо.

Пабло был зачарован работами Эль Греко, его мистическими персонажами и удлиненными формами. Манера, в которой художник писал свои картины, поражала публику, привыкшую к строгой репрезентативности образов. На стенах Прадо были представлены два величайших полотна Эль Греко – «Воскресение» и «Поклонение пастухов». Эти картины, в которых своеобразие стиля художника отразилось особенно ярко, тронули Пабло до глубины души.

Картины Эль Греко, Гойи и других живописцев продолжали действовать на воображение Пабло на протяжении всей его жизни, и он постоянно использовал эти произведения, вводя их элементы в собственные работы. Он регулярно посещал Прадо и там копировал картины, делал с них наброски. Особенно часто он обращался к «Портрету матадора Пепе Илло» и офорту Гойи из серии «Капричос» под названием «Он хорошо натянут» с изображением Селестины, глядящей на чулки молодой чувственной махи.

Пабло напряженно работал, но весной 1898 года почувствовал, что заболел: зима была суровой, и он все время мерз в нетопленом Прадо. Молодой художник отправился поправлять здоровье в каталонскую деревню Хорта-де-Эбро.

Когда в начале 1899 года Пабло вернулся в Барселону, он ощутил, что, хлебнув лишений, наконец стал настоящим живописцем. Живя в одиночестве в деревне, он научился рассчитывать только на себя самого, спать на открытом воздухе, питаться чем попало. Там он выучил каталонский язык и стал довольно бегло на нем говорить.

Спустя два месяца, строго следуя своим принципам, Пабло решил покончить со школой. Он противился планам отца, который хотел по-прежнему наблюдать за его обучением. Хосе, узнав о решении Пабло, разозлился. Он не скрывал своего отношения к поведению сына, но тот был непреклонен. Открыто отклоняя отцовское давление, Пабло стал использовать фамилию матери – Пикассо. Некоторые работы того времени он подписывал «П. Р. Пикассо», а к концу 1901 года совершенно отказался от имени отца.

Глава 5

Снова в Барселоне

1899 год

Пабло вернулся в Барселону – к тесному кругу друзей и знакомых, презирающих академию. Большинство этих людей были каталонскими художниками и писателями, которые постоянно обсуждали то, как развивается искусство в Париже. Все они регулярно встречались в таверне «Четыре кота», стилизованной под знаменитое парижское кафе «Черный кот». Именно в этом оживленном и всеми любимом месте в феврале 1900 года, на сломе веков, Пабло устроил свою первую выставку.

Там были представлены работы в различных техниках, в основном небольшие, по содержанию – очень личные: главным образом портреты знакомых. Одна особенно мрачная картина маслом называлась «Последние мгновения»: на ней был изображен священник у постели умирающей женщины. Эту работу затем включили в экспозицию испанской секции на Всемирной выставке 1900 года в Париже.

Молодого художника, разумеется, не могла оставить равнодушным ночная жизнь Барселоны, где вдоль улиц ярко горели газовые лампы и по оживленным бульварам ездили красивые кареты, запряженные лошадьми. Повсюду прохаживались толпы веселых людей, одетых по последней викторианской моде; на каждом углу их зазывали в кафе и закусочные. Пабло видел там и дешевых шлюх, ищущих клиентов по барам и аллеям, и элегантно одетых дам, которые, прогуливаясь с мужьями, с недовольными минами тащили их прочь, чтобы те не смотрели на девок.

Вдоль узких тротуаров располагались милые кафе, на столиках горели свечи; на фасадах домов мерцали витрины магазинов, светились окна, уютно угнездившиеся над сутолокой и суматохой ночного города.

На порог одного маленького кафе, где часто бывал Пабло, вышел толстяк-бармен тридцати с чем-то лет с сильно отросшими черными сальными волосами и длинными усами, в фартуке, который топорщился на его толстом брюхе. Он с руганью толкнул дверь и вышвырнул на мокрую булыжную мостовую старого пьяницу. Тот упал в грязь лицом и стал выкрикивать ругательства, а бармен, подкрутив усы и задрав нос, вернулся в зал.

Тускло освещенное помещение наполняли шум, дым и смрад. Вдоль длинной барной стойки теснились около двадцати столиков, за которыми плечом к плечу сидели мужчины и женщины. Они болтали о том о сем, шумно спорили, пили и смеялись.

В полумраке кафе подвыпивший посетитель позволил лишнее по отношению к уставшей некрасивой рыжей официантке средних лет с сильно накрашенным лицом. Когда она проходила мимо столика, он ущипнул ее ниже спины. Резко развернувшись, рыжая бросила в наглеца поднос с напитками. Парню не повезло: бармен, который все это видел, вышел из-за стойки, схватил наглеца за штаны и вышвырнул за дверь.

Все это время Пабло сидел тихонько в углу и посмеивался, предпочитая держаться подальше от этой суеты. Он делал наброски. Его широко раскрытые глаза, ничего не пропуская, схватывали все, что происходило вокруг. Он начал рисовать мужчину и женщину, которые сидели напротив, за соседним столиком. Мужчина в шляпе, какие носят трубочисты, курил кальян. Женщина куталась в красную шаль, накинутую поверх пышного розового платья. Пара была увлечена беседой, и ни мужчина, ни женщина не замечали, что их рисуют.

Другая официантка, убирая разбитые стаканы, увидела, чем занят Пабло, и бросила на него злобный взгляд.

– Ах ты, бездельник, – вскипела она, – Шел бы работать! Ты уже задолжал мне семь песо. Или плати за все, что ты выпил, или не притаскивайся больше сюда!

Пабло, не обращая на эти слова никакого внимания, не сводил глаз с альбома и продолжал работать.

– Отцепись, старая. Не мешай мне!

Официантка топнула ногой, отставила в сторону швабру и уперлась руками в бока.

– Да как ты смеешь так разговаривать со мной!? Уж я поговорю с твоим отцом! Слышишь, ты, сосунок!

Пабло не смотрел на нее, он не сводил глаз с линии, которую вел углем по листу бумаги.

– Я же сказал тебе, что заплачу, когда продам картину! А теперь убирайся. Оставь меня в покое, глупая баба!

Официантка возмущенно сверкнула глазами, схватила стакан и швырнула его в Пабло, но тот ловко увернулся: заслонившись альбомом, как щитом, он отразил им удар, и стакан разбился о стену.

– Я же сказал: оставь меня! – взревел Пабло.

В немой злобе официантка вернулась к мытью пола.

Пабло поднялся, намереваясь уйти, но тут на пороге появился смуглый небритый юноша. Это был старый школьный товарищ, давнишний друг Пабло, девятнадцатилетний Карлос Касагемас.

Стремительный самоуверенный молодой человек вошел в кафе, волоча за собой, будто на буксире, двух плохо одетых брюнеток – неказистых девиц явно постарше себя. Казалось, они совершенно им очарованы. Карлос увидел Пабло и, оставив своих дам, подошел к другу.

– У меня на сегодняшнюю ночь есть маленькое угощение! – сказал он, кивнув в сторону девиц.

Пабло покосился на них неодобрительно.

– Где ты нашел таких страшил?

Подмигнув приятелю, он продолжил укладывать свои вещи.

– Ха-ха! Помнится, ты еще никогда от таких не отказывался. Одно могу сказать – эти сестры горячи, как цыганское пламя Кадиса!

Пабло покачал головой и засмеялся, понимая, что друг совершенно неисправим.

Одна из девиц, та, что была в длинной красной цыганской юбке, вскочила на стол. Бармен кинул ей кастаньеты, и у ног ее понемногу стала собираться толпа. Какой-то старик взял гитару, и девушка медленно начала щелкать кастаньетами и притоптывать ногой в такт музыке – сперва очень медленно, но весьма соблазнительно, как всегда делают танцовщицы фламенко.

Карлос опустил руку на широкое плечо Пабло, и друзья загляделись на плясунью.

– Водишь, друг: говорил я тебе! – Карлос весь сиял от удовольствия. – Она танцует, как само пламя, и может разбудить дьявола в любом мужчине!

Пабло, не отрываясь, следил за танцовщицей.

– Я ничего подобного здесь не встречал. Хорошенькие ножки.

– Она цыганка из Страны басков, а ведь и не подумаешь. Заработала много денег, выступая на севере.

– На севере?

– Я тебе уже рассказывал, estupido[4], — в Париже! Там люди сами вершат свою судьбу – писатели, танцоры, поэты, художники. Они зарабатывают mucho dinero[5]!

– Там? Хорошие деньги?

– Еще бы! Вспомни Писсарро, Дега, Сезанна. Они теперь богаты и знамениты.

Когда танец достиг кульминации, один из завсегдатаев кафе, охваченный страстью, вскочил на стол и стал срывать с девушки платье. Он был основательно пьян и был похож на сильного дикого зверя. На ее защиту выступил всегда готовый к бою бармен. Он что-то крикнул мужлану, но, получив от того сокрушительный удар в челюсть, повалился на пол.

– Похоже, дамы попали в беду, – пробормотал Пабло.

– Ой, только уж ты-то не задирайся. Посмотри, какой он верзила, – предупредил Карлос. – Нам не нужно в это ввязываться.

– Почему нет?

– Не вздумай…

На стол вспрыгнул какой-то тощий испанец, он хотел помочь девушке, но тоже получил удар в лицо и свалился на барную стойку. Испуганная толпа попятилась, а хулиган продолжал разрывать платье танцовщицы. Он вожделенно скалил рот с желтыми гнилыми зубами и таращился бессмысленным, безумным взглядом налитых кровью глаз.

Пабло отвел от себя руку Карлоса, размял плечи и двинулся вперед, на помощь несчастной танцовщице. Оглядевшись вокруг, он сорвал со стола красную скатерть, отчего стоявшие на ней стаканы разлетелись в разные стороны. Карлос, кусая губы, взволнованно следил, как его друг, будто случайно, подошел со спины к здоровяку и хлопнул его по плечу. Тот обернулся и удивленно уставился на Пабло. – Чего тебе, щенок? – выдавил громила, пытаясь сообразить, что к чему.

Он качнулся навстречу Пабло, но тот быстро отступил на шаг.

Молодой человек усмехался и помахивал перед носом верзилы красной скатертью, как матадор, который своей мулетой дразнит взбешенного быка.

– Ага, схлопотать хочешь? Ах, ты… Да я тебе шею сверну!

Детина рычал и пытался обхватить юнца поперек туловища, но тщетно. Пабло вел разъяренного пьянчугу за собой, огибая столы и стулья. В конце концов, тот споткнулся, полетел вперед и, врезавшись в мраморную барную стойку, сильно ударился головой, повалился на пол и застыл.

Раздались аплодисменты и одобрительные возгласы: зрители вздохнули с облегчением. Публика свистела и выкрикивала слова одобрения. Карлос поздравлял своего храброго друга, похлопывая его по спине.

– Хорошая работа, amigo[6], – но теперь-то нам точно придется уехать на север.

– Это почему же? – спросил, отряхиваясь, Пабло.

– Потому что если его приятели найдут тебя, ты не доживешь до следующего дня рождения. Ха-ха-ха!

Глава 6

Мечты об успехе

В окно комнаты, оборудованной под скромную студию, пробивался ясный свет раннего нежного утра. В углу стоял мольберт, на голых стенах висели рисунки и наброски Пабло. На столе валялись тюбики с краской и кисти.

Посреди комнаты на полу лежал огромный продавленный матрас. На нем виднелись очертания человеческих тел, которые шевелились и ворочались под истертым рваным одеялом.

Из-под одеяла высунулась голова Карлоса. Протирая заспанные глаза, он посмотрел на лежащие рядом, на том же матрасе, тела и победно улыбнулся.

Касагемас голышом встал с ложа и потянул одеяло, открыв тоже не обремененного одеждой приятеля, обнимавшего обнаженных цыганок. Пабло заслонил ладонью глаза от яркого света и снова натянул на себя одеяло.

– Эй, разве с друзьями так обращаются? – проворчал он.

– Время вставать, лежебоки, – сказал Карлос. – Одиннадцать часов, до смерти хочется есть.

– Ладно-ладно, встаю, – пробормотал Пабло, поднялся с матраса и натянул на себя белую рубаху и широкие деревенские штаны, которые подвязал веревкой. Потом он подошел к столу, стоявшему в углу, зажег газовую горелку и стал варить кофе.

Достав из шкафчика сыр, хлеб и нож, он протянул все это Карлосу и только тогда заметил, что его друг совершенно голый.

– Прикрылся бы, что ли – сказал Пабло. – Вряд ли ты хочешь, чтобы нож соскользнул и покончил с твоей половой жизнью, а?

Карлос засмеялся и обернул бедра полотенцем.

– Эй, Пабло! Вчера вечером ты был великолепен. Истинная поэзия в движениях, художник-герой и, могу добавить, необузданный любовник.

Пабло бросил на него косой взгляд.

– Заткнулся бы ты…

Карлос усмехнулся, пожал плечами и вдруг заметил один из набросков, пришпиленных к стене.

– Эй, что это? Маэстро в поисках жанра?

– Не твое дело…

– Ну-ну, не кипятись! Мы же приятели, а?

– Это зависит от твоего поведения. Так что перестань подлизываться.

– Пабло, не сердись, – взмолился Карлос, похлопав приятеля по плечу. – Я же шучу… Ну – мир?

– Ладно, мир. Нарежь, в конце концов, этот проклятый хлеб.

Карлос протянул Пабло кусок черствого хлеба и немного его любимой каталонской butifarra[7].

Пабло взял этот нехитрый завтрак и принялся жевать. По глазам его можно было понять, что он уже думает о работе. И действительно, он подошел к мольберту.

Карлос заварил себе крепкого чая с молоком и сахаром и, взяв какой-то кусок бумаги, начал рисовать пастелью.

– Вот что я скажу тебе, Пабло. Если мы, как художники, хотим добиться успеха, то нам нужно развивать свой уникальный стиль, который критики признают именно как наш собственный.

– Ага, как Ван Гог, – с горечью сказал Пабло. – Никто не признавал его стиля до тех пор, пока он не сдох. Индивидуальность манеры со временем обязательно возникнет. Только это не то, о чем нужно сознательно заботиться.

– Ясно… Ну что ж, по-моему, только поездка в Париж прочистит твои мозги. Тебе нужны стимулы – видеть других художников, отпустить на волю свой разум. Недаром Париж называют Городом Света.

Пабло оглянулся через плечо на Карлоса.

– И как, ты считаешь, мы в нашем положении доберемся туда?

Карлос перестал рисовать и отложил пастель.

– Нам помогут наши отцы. Они дадут нам денег, если мы скажем, что едем в Париж продолжать обучение.

Пабло налил себе чаю, сел рядом с Карлосом за маленький стол и, задумавшись, стал разглядывать истрепанную карту Европы, приколотую к стене рядом с наброском портрета его матери. Он увидел, как в окно пробился яркий солнечный свет, как нежный ветерок потрепал занавески. Снова посмотрел на карту – солнечные лучи плескались в области Франции и Испании: это было похоже на знамение.

– Город Света, говоришь? – переспросил Пабло. – А почему бы и нет?

Глава 7

Город Света

1900 год

Пабло старался узнать все, что только мог, о Париже. Он выяснил, что когда-то давным-давно это была всего лишь маленькая деревня на острове Сите, или «Городском Острове», который образовался в месте слияния двух рукавов Сены. Париж стал расти, постепенно вбирая в себя окружающие деревни, и в конце концов в век Просвещения обрел прозвание «Город Света». Его поделили на arrondissements – округи, которые были пронумерованы, с первого по двадцатый: первый, разумеется, располагался в центре, а другие – шли по часовой стрелке, образуя спираль.

Парижане, как узнал Пабло, понимали, что прозвание «Город Света» связано вовсе не с ярким освещением: это была скорее метафора, возникшая в связи с его политической, духовной, культурной и интеллектуальной энергией. Людовик XIV, деспот, известный как «король-солнце», не желал оставаться в Париже, переполненном людьми. Он перенес все строительство в Версаль и создал там новый дворец.

После царствования Людовика XIV наступил век Просвещения. В Париже была благодатная почва для развития философских и общественно-политических щей, популярных в то время: эмпиризма, скептицизма, толерантности и социальной ответственности. Вольтер, Дидро, Жан-Жак Руссо и их последователи были les lumieres — просветителями.

Из нескольких работ о Французской революции Пабло узнал, что в XIX столетии историк Жюль Мишле, вероятно, первым назвал Париж «la Lumiere du Monde» — «Свет Земли», объявив его, таким образом, новым маяком гуманизма. При жизни Мишле Париж сильно изменился, а его население увеличилось более чем в два раза. Ко второй половине XIX столетия, начиная с 1852 года, со времен Второй империи, Париж стал самым современным, самым любимым городом Европы и как раз таким местом, где Пабло больше всего хотелось бы жить. Местом, вдохновляющим на перемены.

Порой у Пабло возникало такое чувство, что Париж для него – идеальный город, гостеприимная Утопия, задуманная Наполеоном III и созданная его префектом бароном Османом, хотя беспорядочная планировка была очень далека от совершенства. В книге под названием «Цветы зла», которую читал Пабло, Шарль Бодлер показал, что «османизация» несет городу смерть и муки. Вот как он говорит об этом в стихотворении «Лебедь»: «Где старый мой Париж!.. Трудней забыть былое, чем внешность города пересоздать! Увы!..»[8]

План города, предложенный Османом, был идеален для поборников порядка и единообразия, верящих в гигиенические свойства свежего воздуха и солнечного света. По повелению Наполеона III Осман меньше чем за двадцать лет снес двадцать пять тысяч старинных зданий. Там, где когда-то сплетались средневековые переулки, выросли широкие, будто простреленные из пушки, бульвары и проспекты с одинаковыми фасадами домов.

Импрессионисты и фотографы, запечатлевшие этот переделанный мир, были, за малым исключением, очарованы оригинальными очертаниями города и, казалось, бесконечными перспективами его улиц. Для них важно было по-новому запечатлеть световые эффекты, трактовать их не только физически, но и духовно. Это был тот свет, что пробивался сквозь листву деревьев, высаженных на новых бульварах. Это также был струящийся в окна новых зданий свет сотен газовых ламп, установленных в 1860-е годы на тротуарах этих бульваров. Лампы загорались вокруг стенных часов в новых кафе, в театрах, на остановках общественного транспорта. Свет был символом просвещенного мировосприятия жителей этого щегольского нового города.

В конце XIX столетия в Париже проходили Всемирные выставки. Выставка 1889 года совпала со столетием Французской революции и строительством Эйфелевой банши, в то время казавшейся провозвестником новой эры технического прогресса. Научные достижения были поддержаны расцветом искусства периода Belle Epoque[9].

В 1889 году, в день открытия Эйфелевой башни, для того чтобы наблюдать за этим событием, собрались представители всех классов и профессий. Изумленная, будто прикованная к месту толпа восхищалась видом самой высокой конструкции в мире, которую освещали десять тысяч газовых ламп, в то время как фейерверки и ослепительная иллюминация привлекали взгляды зрителей к разным уровням башни.

Но новая башня была по вкусу не всем. Не всем нравился этот яркий блеск, высвечивающий те ценности, что воплотились в ней. Пабло заметил, что многие карикатуры того времени изображали, как прохожие, ослепленные новой парижской современностью, по вечерам заслоняют от света глаза. Молодой испанец рассмеялся, увидев подпись к карикатуре, в которой говорилось, что отныне людям для вечерней прогулки нужны собаки-поводыри.

В 1874 году, еще до того, как Пабло приехал в Париж, он услышал о новой группе художников, называвшейся «Анонимным обществом живописцев, художников и граверов», которые устраивали в Париже выставки, чтобы заявить о новом течении под названием «импрессионизм». Среди основателей этого течения были Клод Моне, Эдгар Дега и Камиль Писсарро.

Группу объединяло стремление к независимости от авторитетного ежегодного Парижского салона, жюри которого состояло из изнеженных представителей Академии изящных искусств. Именно это жюри отбирало работы для экспозиции, а затем награждало лучших авторов медалями.

Пабло огорчало, что независимые художники, несмотря на их разный подход к живописи, создав новое направление, которое уже заняло свое законное место в искусстве, сами уподобились участникам Парижского салона. Впрочем, консервативные критики по-прежнему подвергали работы этих мастеров осуждению, считая их незаконченными или даже называя набросками. С другой стороны, прогрессивные журналисты превозносили картины «независимых» за реалистическое изображение современной жизни.

Парижский писатель Эдмон Дюранти в своей брошюре 1876 года La Nouvelle Peinture («Новая живопись») рассказал о том, как эти художники интерпретируют современные темы, и назвал их подход «принципиально новым», а их стиль – «революционным».

Пабло находил весьма странным то, что эта новая группа, выставляясь, никак себя не называла: ведь название пояснило бы, какой именно принцип объединяет движение или школу. Впрочем, впоследствии некоторые из этих художников приняли название, под которым и стали известны, – импрессионисты. Однако вскоре Пабло понял, что, ниспровергая каноны, их работы включают в сферу искусства новые технологии и идеи, изображают современную жизнь.

Пабло много думал о работе Клода Моне «Впечатление. Восход солнца», которая была выставлена в 1874 году и в конечном счете дала название движению импрессионистов, после того как критик Луи Леруа обвинил Моне в том, что его работа – всего лишь набросок, или impression — «впечатление», незаконченная картина. Между тем, она демонстрировала многие технические приемы, которыми пользовались «независимые»: короткий прерывистый мазок, лишь слегка намечающий форму; чистые цвета и особое внимание к эффектам освещения. Это было очень важно для Пабло. Он отмечал, что импрессионисты вместо того, чтобы применять нейтральные белый, серый и черный, активизировали эффекты тени и света колористически, а благодаря свободной манере письма создавалось впечатление спонтанности, за которым скрывалась тщательно продуманная композиция. Яркий пример тому – картина Альфреда Сислея 1882 года «Ореховые деревья перед заходом солнца», где мнимая небрежность манеры получила широкое признание даже со стороны официального салона как новый способ изображения современной жизни.

Пабло сразу же потянуло к этим новым художникам-революционерам. Ярыге краски импрессионистских холстов вместе с радикально новой техникой этих художников производили поразительное впечатление на людей, привыкших к умеренному колориту академической живописи. Многие из «независимых», вопреки традиции, решили не покрывать свои работы толстым слоем лака, чтобы они казались более живыми. В то время получило развитие производство синтетических пигментов, и новые краски создавали вибрирующие оттенки синего, зеленого и желтого, каких прежде достичь было невозможно.

В картине Эдуарда Мане 1874 года «Гребля» Пабло отметил широкое применение железной лазури и искусственного ультрамарина для создания композиции, явно вдохновленной японским искусством. Щеголь-гребец в канотье и его дама были чрезвычайно современны – и по форме, и по содержанию. Чтобы их написать, художник использовал новейшие материалы.

Картины с изображением пригородов и сельского досуга, отдыха на природе, за пределами Парижа, одинаково занимали и Пабло, и импрессионистов, особенно Моне и Пьера-Огюста Ренуара.

Многие импрессионисты круглый год или большую его часть проводили в деревне. Новые железнодорожные линии расходились от Парижа по радиусам, и выезжать по выходным стало так удобно, что парижане буквально наводняли пригороды. В то время как некоторые импрессионисты, такие как Писсарро, в своей работе сосредоточились на каждодневной жизни сельских жителей Понту аза, большинство художников предпочитали изображать досуг горожан, отдыхающих на лоне природы.

Любимыми темами картин стали гребля и посещение купален, которых в пригородах в то время появилось много. На картине Моне «Лягушатник» свободная манера письма, особенно свойственная этому мастеру, прекрасно подходит для изображения атмосферы досуга и неги.

В это время пейзажи, к которым часто обращались импрессионисты, привлекали внимание публики не меньше, чем их нововведения в области композиции, использование световых эффектов, обращение с цветом. Пабло высоко ценил особое отношение к пейзажу, свойственное Моне, который включал в свои композиции железные дороги и фабрики, символизирующие вторжение индустриального мира. Художники Барбизонской школы такого бы не допустили.

Других импрессионистов, таких как Писсарро и Гюстав Кайботт, больше занимало обновление города. Эта тематика требовала разработки новых методов изображения широких бульваров, общественных садов и больших зданий. Одни художники сосредотачивались на городских пейзажах, другие обращали свой взгляд на горожан.

Резкое увеличение численности населения Парижа после Франко-прусской войны многое обещало новым, подающим надежды художникам – импрессионистам, а позднее и Пабло. Появилось невероятное количество нового материала для изображения сцен городской жизни. Типичным для этих сцен было смешение социальных слоев – характерный процесс в общественной жизни того времени. Дега и Кайботт сосредотачивались на трудовых людях, включая певцов, танцоров, рабочих. Другие художники, например, Берта Моризо и Мэри Кассат, писали представителей привилегированных классов.

В своих работах импрессионисты изображали и новые формы досуга, в том числе театральные развлечения, вспомнить хотя бы картину Кассат 1878 года «Женщина в ложе». Запечатлевали они и сцены в кафе, на публичных концертах, на танцах. Приближаясь к писателям-натуралистам, таким как Эмиль Золя, живописцы фиксировали эпизоды городской жизни – мимолетные, но типичные, подсмотренные ими в реальности. Картины Кайботта 1877 года «Парижская улица. Дождь» и «Дождливый день в Батиньольском квартале» служат примером того, как художники отказывались от сентиментальности и нарочитой повествовательности, заменяя их беспристрастным, объективным взглядом на сиюминутную действительность.

Примечания

1

244 x 234 см.

2

Доброе утро (исп.).

3

Ничего (исп.).

4

Болван (исп.).

5

Большие деньги (исп.).

6

Дружище (исп.)

7

Свиная колбаса (исп.).

8

Пер. Эллиса.

9

«Прекрасная эпоха» (фр.) – период конца XIX – начала XX века, до 1914 года.

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.