Рыбарь

      – Боялись, значит, что снова может рассказать?
      Лушин выругался:
      – Отомстили! Не терпелось отомстить, у-уу, краснюки-погань, кар-ратели... - он смачно, с чувством сплюнул.
      Быбин поторопил:
      – Ведём назад в контрразведку!
      – Ну, ты! - вдруг набычился дружинник. Он был из тех малых, что знают себе цену. - Не х... командовать! - направил на добровольца громоздкую "Гра".
      Тот вытаращил глаза:
      – Ты чё?
      – У меня приказ: отпустить! Пусть идут.
      – Но они убили!!! - вскричал с безумным лицом Сизорин.
      – На меня это без влияния. Я здесь с приказом: отпустить. Будешь ещё мне указывать!
      "Лапоть" встал на ноги. Барышня отбросила волосы с лица.
      – Ну, уж нет! - Быбин выстрелил из винтовки в воздух, закричал: - Тревога!!!
 
      На тесном пространстве между пакгаузом и железнодорожным полотном
      собирались добровольцы. Раздвигая толпу, подошли чешские легионеры: офицер и двое рядовых.
      Пострадавшие от большевиков смотрели на чехословаков как на спасителей. Благодаря им советской власти не стало от Волги до Тихого океана. И они держали себя соответственно.
      Офицер с холодной властностью, нажимая на "о", спросил:
      – Что про-зочло?
      Ему стали рассказывать... Он был отлично сложён, осанист, аккуратно подрубленные узкие усики, тонкой кожи чёрные перчатки. Достав портсигар, серебряный, с монограммой, вынул папиросу, щёлкнул зажигалкой, закурил. Задавал вопросы, уточняя, что именно узнавали барышня, "лапоть", парнишка у военных около эшелонов. С цепким вниманием выслушал поочерёдно
      четверых добровольцев, осмотрел труп подростка. Вдруг с улыбкой обратился к
      барышне:
      – Отчэго он убитый?
      – Не знаю! Контрразведка меня отпустила! Вам подтвердит началь...
      Хрусткий звук удара. Молодая женщина отлетела в толпу: та раздалась - и она упала навзничь, вскинув длинные ноги в красивых ботинках. Платье и нижняя юбка задрались, обнажив гладкие пышные ляжки.
      – Сучэнка! - чех сделал ударение на первом слоге. Вынул изо рта папиросу, плавно выдохнул дым. - Взъят!
 

* * *

 
      Майор Иржи Котера был пражанин. До мировой войны он занимал видную должность в крупной торговой компании, что закупала в России лён, пеньку, коноплю. Поскольку требовалось бывать в России, Котера выучился говорить по-русски. Истый патриот, он ненавидел австрийцев и мечтал о независимой Чехии. Попав на фронт, перебежал к русским, вступил в чехословацкий легион, чтобы воевать с Австро-Венгрией. Когда легион (чаще его называют корпусом) выступил против большевиков, Котеру, учтя его знание русского языка и опыт общения с русскими, назначили на одну из руководящих должностей в срочно сформированной контрразведке.
 

12.

 
      Володя, со связанными за спиной руками, сидел на стуле в кабинете Онуфриева. Тип в некрашеного холста косоворотке с засученными рукавами ударил его по губам аршинной дубовой линейкой.
      Роговский стоял поодаль на сверкающем паркете в позе несколько
      театральной, хотя подозрения царапали по сердцу всерьёз.
      – Повторяю: с кем из офицеров вы шли на связь?
      Ромеев получил ещё один удар линейкой; из разбитых губ капала кровь.
      Полковник, сидя за столом, набивал нюхательным табаком ноздри.
      – Отвечай! - оглушительно, со вкусом чихнув, добавил: - Покалечим!
      – Не надо бить, - тоном просьбы сказал Евгений Фёдорович: он говорил это после каждых двух-трёх ударов.
      И вдруг связанному - нахраписто, свирепо-хамски:
      – Имена офицер-ров?! Живо!
      Володя молчал, и тип опять прошёлся линейкой по его губам.
      – Ты усугубляешь своим упорством! - проорал со своего места Онуфриев.
      Вошёл молодцеватый чешский майор, вскинул руку в перчатке к козырьку, представился.
      – Этот чоловек взъял троих людей? - указал взглядом на Володю.
      – А в чём дело? - Роговский, эффектно подбоченившись, с апломбом назвал себя, свой пост.
      Котера с дежурно-любезной улыбкой, как о приятном, уведомил:
      – Он берьотся к нам.
      – Это невозможно! Он опасный враг, многолетний провокатор царской охранки! Ему вынесен смертный приговор партией эсеров.
      – Очэн сожалею, - сказал чех невозмутимо. - Нам нужно его взъят! - кивнул двум легионерам. Те встали у Володи по бокам.
      Котера щёлкнул каблуками, слегка поклонился Роговскому и чётким шагом вышел.
 

13.

 
      В вагоне чешской контрразведки заговорили и барышня, и "лапоть". Знали они много, и в одну ночь в Самаре был схвачен весь актив большевицкого подполья. Ничего обиднее для красных не представишь: ведь к вечеру следующего дня белые оставили город. Их "прощальный привет" будет назван "одним из самых остро-драматических", "горчайших" моментов Гражданской войны.
      Виновник случившегося покинул Самару с нежданным комфортом, в обществе чешского майора. Поезд в осенней ночи катит на восток; вагон первого класса - купе отделано красным деревом, пружинные диваны, яркие плюш и бархат, на окне - шёлковые занавески.
      Ромеев и Котера сидят за столиком друг против друга. Светло-каштановые гладкие волосы офицера плотно прилегают к голове, любовно подрубленные усики выведены в ниточку; цвет лица - кровь с молоком.
      У Володи потрёпанное жизнью простонародное лицо, вид неважный: воспалённые глаза, распухшие, разбитые губы, щетина.
      Чех угощает, окая, делая неправильные ударения:
      – Кушай, дрогой друг. Ты отличился здрово! Очэн много помог!
      На столике - открытые банки с консервами, белые булки, графинчик с клюквенным морсом, плоская аптекарская фляга спирта.
      – Мне бы дальше работать, господин майор! Во всю силу! Дайте такую возможность. Грешно клясться, но чем хотите поклянусь - не пожалеете!
      Котера протянул ему позолоченную американскую зажигалку:
      – Будешь роботат! Тебе додим всё право, - улыбкой и тоном выражая похвалу, произнёс с ударением на втором слоге: - Заслужил.
      Ромеев поблагодарил растроганно:
      – То дорого, что признаёте меня.
      Чех налил ему, себе по полстакана спирта, разбавил морсом. Провозгласил тост за поимку большевицких разведчиков на всех станциях от Уфы до Владивостока!
      Выпили, Володя уничтожает булку, Котера со вкусом, не спеша, закусывает сардинами, копчёной колбасой, становится словоохотлив.
      Русский народ, говорит он, очень большой народ. Чересчур великий. Слишком богатый. Уже много столетий они не испытывают иноземного ига, не знают железной необходимости беречь своих людей, чтобы выстоять, сохраниться. Они без удержу размножились до того, столь много захватили природных богатств, что от переизбытка развязали братоубийственную войну:
      кровожадно истребляют друг друга, уничтожают неисчислимые горы
      имущества.
      Легионеры помогают белым, сочувствуют им всем сердцем. Но белые
      остаются русскими. Ведут войну расточительно, бестолково, с пренебрежением к рассудку. Белым начальникам наплевать, что Ромеев отдавал им в руки красную агентуру, десятки скрывающихся комиссаров. Начальство из варварского чувства мести, из пристрастия к безмозглой жестокости желало замучить полезного человека. А то, что подполье сохранится, что из-за этого последуют военные поражения, погибнут тысячи храбрых честных добровольцев - тьфу на это!
      Володя слушал, сжимая стакан сильными узловатыми пальцами, опустив голову; сальные пряди свесились, по щеке с отросшей щетиной покатилась слеза.
      Чех продолжал: русским было дано неимоверно много не просто так. На них возложена ответственность за всё славянство. Свои неизмеримые силы они должны были бросить на освобождение порабощённых братьев-славян. Драться, если будет нужно, хоть сто лет! Победив Наполеона, Россия должна была воевать с Австрией, с раздробленной в то время Германией, чтобы дать независимость Чехии, Словакии, Польше. Но Россия захотела покоя и дальнейшего обогащения: принялась покорять Кавказ...
      Володя с отчаянно-горестными, жалобными глазами вскричал:
      – Вы указуете: мол, непомерно много всего есть у русских. Но народ-то раньше, чай, ещё тяжеле жил! От зари до зари - в работе. У кого есть лошадёнка, а у кого и нет. Кто мясо три раза в год ел, а кто, поди, его и вовсе не видел, иные хлеб с сосновой корой пекли. А война - это ж совсем разор! Куда ж год за годом биться - против эдаких стран?
      – О-о, русские умеют очэн здрово переносит бедност! - Котера ловко подхватил вилочкой складного ножа рыбку из банки. - Они - такой народ особовый!
      Рассказал, что видел старика, жившего в "жилище", в каком чехи кур не станут держать. У старика не было ни одного зуба. Он брал деревянную
      колотушку, клал в глиняную посудину варёный картофель, толок вместе с кожурой, заливал тёплой водой. Только этим и питался. И был весел! Шутил, подмигивал - или подолгу молился. Говорил, что благодарит Бога.
      И сколько, изумлялся майор, довелось ему увидеть других русских, которые шутили, даже пели, когда, казалось бы, и для рыданий им неоткуда было взять сил.
      По его мнению, эта способность была подарена русским для того, чтобы они могли приносить жертвы за весь мир славян. Но Россия не отдалась всецело жертвенной борьбе. И наказана за эгоизм: русские бешено бьются друг с другом. Всё, что Россия скопила, не вступив в столетнюю войну за славянское дело, истребляется теперь. Судьба взимает жертвы, не принесённые в своё время. Её не обманешь...
      – Умело сказано, хитро повёрнуто! - кивал Володя. - Но то правда: люди мы придурошные... - пил спирт, запрокидывая голову, острый кадык ходил вверх-вниз.
      И не заикнулся Ромеев в разговоре с чешским майором, что, мол, "не расейский я".
      Молодой легионер, веснушчатый, с маленькими, в светлых ресницах глазками, по-петушиному лёгкий и бодрый, принёс шипящую сковороду с
      жареной свининой.
      Котера с выражением удовольствия от собственного гостеприимства пояснил:
      – Любимая еда чехов! Это то, чем каждый чех гостя угостит от всей души.
      Володя глядел хмуро-непонимающе.
      – Вы, под австрийцами, это всем народом ели? И... плачете?..
      Майор рассмеялся: разумеется, этим людям не понять, отчего плакал его народ... Чтобы у чеха ещё и свинины не было?..
      – Это не можно никак! Нельзя представит в природе!
      Воцарилось молчание, глаза Володи сделались углублённо-внимательными и вместе с тем рассеянными, словно не на еду он смотрел, а за некий занавес проникал взглядом.
      – Стало быть, у вас хоть сытость была, - заметил как-то мимолётно. - А у нашего мужика - ни сытости, ни воли.
      Вдруг с дикарской непосредственностью, по-волчьи тоскливо запел:
 
      Степь да степь кругом,
      Путь далёк лежит...
 
      Оборвав, надрывно-хрипяще прошептал:
      – И всё одно: коли плачете - и вас жалко.
 
      – Плакать, жалко - как это русско! - одобрил Котера. Подчёркивая уважение к Ромееву, он перешёл на "вы": - Вы - специалист старой полиции, служили самодержавию, а мы, чехи, по своим большинстве - социал-демократы. Но я жалкую вас, мне жаль о вашем великом страдании, когда - что вы любили, служили на что - разваливайтся ужасно...
      Володя с лихорадочностью возразил:
      – Страданье-то моё было раньше, когда я пареньком обретался среди грязи да когда первого марта четырнадцатого года бесстыдно вышибли меня со службы. - Он смотрел на чеха страстно-убеждающе, стремясь заставить его понять: - Моё об себе понимание стало разваливаться.
      Зачем я таким, какой я есть, послан жить, если не дают мне оберегать Россию? Или нет у меня назначения, а только сам я обманывал себя?
      От этих мыслей стояли у меня в глазах сук и верёвка...
      – Зато уж теперь я - в ра-а-дости! - вдруг вскричал с детским ликованием, на щетинистом подбородке дрожали прилипшие крошки. - На то я в жизнь послан, на то меня жизнь в щёлоке варила, на огне калила, чтобы в нынешний момент - самый для России смертельный - я вызволять её мог!
      Котера решил, что русский пылко предвкушает возможности для наживы, которые ему открывает служба в чешской контрразведке. "Пусть берёт, сколько сможет, - подумал майор, - лишь бы очищал станции от агентуры".
      Железная дорога была жизненно важна для чехословаков. Только по ней они могли добраться до Владивостока, откуда и отплыть на родину.
 

* * *

 
      Другие эшелоны белых тащатся в оренбургском направлении. В теплушке,
      расположившись на полу, беседуют приятели Ромеева. Масляный фонарь бросает слабый дрожащий свет. Лушин, выпивши и потому в хорошем настроении, признался:
      – Не верил я, что Володя столь крупно будет прав. И-ии... на-кось! Как начали к вокзалу свозить: и тебе китаец, и голубятники - сынок с папашей, - и комиссары... - он злорадно рассмеялся: - Эти-то уже кожанки натянули! в потайных фатерах досиживали: вот-де щас наши придут... Лежат теперь у пакгауза... А то б Володя висел в петле... - он шмыгнул носом, тыльной стороной ладони вытер слезу. И вдруг воскликнул с воодушевлением: - Чехи-и! Сделали!
      Быбин отдал должное:
      – Европа! А мы... - он поморщился, как от боли, - ой, недружные. Разве давеча дружинник не понял, что те двое - разведчики? Понял. Его зависть взяла, что мы - при чистом успехе. На меня винтовку: отпусти их! По зависти совершил бы такой вред. Ну, как тут воевать? Ладно, хоть чехи есть.
      Лушин не упустил случая порассуждать:
      – Они, конечно, чужие, у них своя корысть - но пусть. Мы допускаем: пользуйтесь. Но если, к примеру, мы сами... не теперь, а вообще... Мы сможем гораздо лучше! Только захоти...
      Шикунов ласково улыбнулся:
      – Мы-то? Я не смог бы эдак женщину ударить, какая она ни будь мерзавка... - развёл руками с явным сожалением. - Не сумел бы.
      – Она пацана удушила! - перебил Быбин.
      – Ну да... - как бы поддержал Шикунов, мягко продолжил: - И опять же раскинь. Ведь Володя знал, что его кончат. А тому не было пятнадцати лет. Пойди-ка на такую кровь... Но и то: иначе не доказал бы ничего.
      – Малолеток на них работал, получил своё! - отрубил Лушин. Мысль у него
      скакнула, и он добавил: - Будь простым, да не проще чехов.
      – Вы всё про них, - обиделся Сизорин, - а поймали шпиков мы! Володя! И поймали, и на чистую воду вывели. Вишь, чехи Володю мигом к себе взяли. Знать, нету у них такого! То-то и оно!
      Шикунов высказался с печалью, так, будто желательно обратное:
      – Лишь бы он не заелся, не обленился...
      Сизорин повернулся к нему и с торжественной горячностью клянущегося заявил:
      – Он ни за что не обленится!
 

14.

 
      Володя только мыться "ленился". Да и ни к чему оно было при его деле. Заросший щетиной, с гривой сальных волос, с воспалёнными от недосыпания, но необыкновенно живыми, зорко-ухватчивыми глазами челночил он по явочным квартирам большевицкого подполья - то как "товарищ из красного Петрограда", то как посланец одной из коммунистических ячеек, действующих в тылу белых.
      Весной девятнадцатого готовилось восстание рабочих в Омске - столице
      белой Сибири. Сюда тайно стекались опытные большевицкие агитаторы, боевики. Одним из первых появился Ромеев - "товарищ Володин из Новониколаевска", с мандатом подпольного фабрично-заводского комитета; рьяно подключился к делу...
      Было назначено заседание штаба. Ромеев позаботился, чтобы до места его "проводили" агенты и взяли явку под пригляд.
      На явочной квартире вдруг огласили указание: срочно перейти по другому адресу.
      Собравшихся разбили на группки, и каждую спорым шагом повёл проводник. Был тёмный вечер: ни один агент не разглядит, с какой из группок, что выныривают из чёрного хода многоквартирного дома, идёт Ромеев. Но он не был бы Рыбарем, если бы не предусмотрел этого: на него заранее притравили ищейку. Овчарка привела к двухсаженному глухому забору, за которым пряталась кузница.
 
      Кузница стояла в углу захламлённого, в кучах навоза, двора. Подпольщики, набившись в неё, тесно уселись на досках, уложенных на чурбаны, железяки, кирпичи, сидели на мешках с углём и просто на земляном полу - именно так, подвернув под себя ноги, устроился Володя.
      Председатель штаба восстания объявил:
      – На случай, товарищи, если всё ж таки проник к нам провокатор, все трое суток заседания никто со двора не выйдет! Разойдёмся руководить восстанием только непосредственно перед началом.
      Володя одобрительно гмыкнул, кивнул, лицо сделалось придирчиво-жестоким - от того что в кузнице может находиться шпик.
      Стали обсуждать план восстания. Ромеев, приняв вид страшно уставшего
      человека, впивался в каждое слово; как бы подрёмывая, приваливался плечом к соседу: рабочему лет за тридцать. Звали того Егор Павленин, он напоминал гусака: длинная шея, "разлапистый" с широкими крыльями нос на маленьком лице, опущенные уголки большого рта.
      Павленин стал большевиком ещё летом семнадцатого, имел авторитет у "омского пролетариата". При Колчаке, замеченный в подстрекательстве к
      забастовке, перешёл на нелегальное положение. "Володина" он знал около двух недель. Егора как-то сразу проняла симпатия к нему: до того своим выглядел этот потрёпанный человек с малограмотной речью, с некрасивым лицом, которое, едва упоминали о белых, делалось упрямо-злобным.
      Павленин брал его с собой в проверочную поездку по явкам на железнодорожных станциях; ехать приходилось то в будке паровоза со знакомой бригадой, а то - на тормозной площадке. Обнимали друг друга, спасаясь от ветра, пили из горлышка бутылки вонючую самогонку, отрывисто переговаривались простуженными голосами. Проникнутый уважением к другу, Павленин думал, что тот, пожалуй, убил не одного беляка.
      Сейчас в кузнице, слушая выступающего инженера-большевика, Егор наклонился к товарищу, шепча:
      – Не спи, Володин! Самое важное толкуют...
      Инженер объяснял: лишь только восставшие захватят вокзал, надо все паровозы быстро загнать в депо - там будет устроен взрыв, от которого ни один
      паровоз не уцелеет. Если придётся покинуть город, железная дорога останется парализованной на продолжительное время: а без снабжения белые не удержат фронт.
      Будто б очнувшись от сна и не совсем понимая, Ромеев прошептал:
      – Сдела-ам...
      Донельзя грязный, лоснящийся ватник его был расстёгнут. Привычный Павленин, давно сам не мывшийся, заметил:
      – Душок от тебя... прямо тухлой рыбой...
      Володя, зевнув, пробормотал:
      – Дык чего ж... энто раньше.
      – Што - раньше-то?
      Ромеев привалился к товарищу, поясняя сиплым шёпотом:
      – На рыбной коптильне, ну, энто... чернорабочим был. Робяты - чего уж, не помню - в контору меня послали. Прикащик нос зажал - ну, плюнул на меня.
      – А ты што ж? - прошептал Павленин заинтригованно.
      Лицо Володи стало насупленно-свирепым.
      – После, энто... подстроил... бочка упала на него.
      – Убил?
      Володя поскрёб заросшую щёку чёрными ногтями.
      – Ну, ноги отнялись только.
      – Вот та-ак, ага-аа! - восторженно выдохнул Павленин.
 
      Наступил третий, последний, день заседания. В перерыв, в отличие от предыдущих дней, когда перебивались всухомятку, принесли вёдра с супом, сваренным в сарае рядом с кузницей. Павленину и Володе досталось есть из одного котелка. Егор остановил товарища, собравшегося руками разломить
      хлеб:
      – Погодь! - достал складной нож, заботливо отрезал кусок другу. Тот кивнул, набивая рот, зачерпывая ложкой дымящееся варево.
      Павленин хлебал не так торопливо. Шепнул:
      – Не был я ещё в бою. - С виноватым смешком добавил: - Не стреляли по мне пока что... - затем обронил как бы невзначай: - А по тебе?
      Володя высосал горячий суп из ложки:
      – Ну да.
      Егор был впечатлён его немногословием. Некоторое время ел молча, не сдержавшись, спросил:
      – Э-э, смерти страшно?
      Товарищ ответил неопределённо и без интереса:
      – Може, не убьют...
      Павленин, криво усмехаясь, сказал завистливо:
      – Хорошо им, кто верующий. Они уверены: после смерти что-то будет. А так, когда знаешь: бац - и больше ничего! Ни солнца тебе никогда... ни одним глазком в эту жизнь уж не глянешь...
      С жалостью к себе тихо поделился:
      – А пожить охота. Не кувалдой махать в цеху, а сидеть за столом с
      полировкой, в чистоте... тебе бумаги приносят, печать ставишь... Обед принесут из ресторана, хлеб - под салфеткой...
      – Чаво? - с тупым недоумением спросил приятель.
      Егор спохватился:
      – Шутю! - Помолчав, поинтересовался: - А как ты свою жизнь представляешь при нашей власти?
      Володя вылил из котелка в рот остатки супа, проговорил веско, с сумрачной значительностью:
      – У меня так. Поел и - по большой нужде!
      В животе у него звучно зарокотало. Поднялся, разминая в руках клочок бумаги, вышел из кузницы. Павленин последовал за другом. Из сарая выглядывал парень-дежурный, следя, чтобы никто не пытался уйти со двора. Было неприютное пасмурное утро - восстание должно начаться в пять пополудни.
      Володя зашёл за угол кузницы, в проход между её стеной и забором. Земля здесь густо усеяна человеческими испражнениями. Он присел на корточки, Егор, встав рядом, стал мочиться; его угнетало ожидание боя, и, бодрясь, он сказал:
      – По гудку весь Омск подымется!
      Друг, кряхтя, с наслаждением раскуривал козью ножку; тужась, пустил ветры. Павленин, который жадно желал сочувствия, но не услышал ни слова, оскорблённо бросил:
      – Ты, вижу, мастак смаковать!.. - И вернулся в кузницу.
      Ромеев расправил клочок бумаги, указал карандашом время восстания, пункты сбора: скомкав, забросил записку за забор. Через минуту он опять сидел на земляном полу кузницы, устало привалясь к Павленину.
      В проулке вдоль забора бегала взад-вперёд ищейка, из укрытия наблюдали агенты чешской контрразведки. Собака кинулась к упавшему комку бумаги.
 

15.

 
      Молодой белобрысый капрал Маржак, по-петушиному лёгкий, перепрыгивал через рельсы, проворно пересекая железнодорожные пути. В тупике стоял вагон чешской контрразведки, к его крыше с неоструганного временного столба спускался телефонный провод. Маржак вбежал в салон, вытянулся.
      Майор Котера сидел за столиком, читая утренние донесения. Оторвался от них, велел докладывать. Услышав имя "Володья", он привстал, спеша взять у капрала клочок мятой грязной бумаги.
      Пять минут спустя рука Котеры протянулась к телефонному аппарату...
      Офицер вышел на площадку вагона. Напротив стоял состав обжитых чехословаками теплушек: их наружные стены отделаны резной кедровой корой - замысловатыми барельефными изображениями. У каждой теплушки основательно устроена лестница с удобными ступенями. Чешские части всегда обустраиваются так, если им предстоит пробыть на станции не менее недели.
      Легионеры больше не желают воевать против красных на фронте, но они
      взяли на себя охрану железной дороги в белом тылу, где из-за безмозглой политики колчаковцев собираются целые повстанческие армии.
      Котера окидывает взглядом сытых, хорошо обмундированных легионеров, что, высыпав из состава, прогуливаются или сбиваются в группки. Одна из таких кучек забавляется с ручным медвежонком. Двое чехов играют на скрипках - несколько минут майор наслаждается "Славянской рапсодией" Дворжака... Даже в промозглое безрадостное утро ощущается домашняя теплота. Котера вернулся в салон и отдал распоряжения.
      Раздались свистки, команды, могучий слитный топот; вдоль состава встал строй в несколько рядов - сплошной забор из штыков. Чётким отработанным шагом, отделение за отделением, легионеры стремительно ушли в город.
 

16.

 
      Павленина вызвали из тюремной камеры, набитой арестованными. Конвоир привёл его в помещение с голыми выбеленными стенами, с забранным решёткой окном. Здесь стояли лишь два стула и конторский стол. Конвоир удалился в коридор.
      Вдруг открылась ещё одна, слева от входа, дверь, и вошёл Ромеев. Вошёл неторопливой, небрежной походкой, какой он почти никогда не ходил: так ходят люди, когда на них смотрят, а они хотят показать, что совершили нечто выдающееся. Он позволил себе вымыться, был побрит, одет в приличный чистый пиджак и в свежевыглаженную косоворотку.
      Павленин напрягся от ярости и от того, что выражать её опасно.
      Володя медлительно, с ленцой уселся за стол, сухо пригласил:
      – Присядь.
      Егор наклонил маленькую голову на длинной шее: нос с широкими
      крыльями, опущенные уголки рта - сейчас он был особенно похож на гусака, который, казалось, злобно зашипит. Он сел на стул перед столом. Не глядя на него, Ромеев с непроницаемым видом сказал:
      – Восстание накрыто. Весь город вычистили. Урало-Сибирский комитет в руках у нас.
      Вчера около трёх пополудни они с Павлениным, как требовал план
      выступления, были в депо, где скапливалась дружина боевиков. Внезапно появились чехи. На Егора, рванувшегося в тендер паровоза к пулемёту, вдруг прыгнул сзади его товарищ, подсёк ловкой подножкой и, упирая в хребет ствол пистолета, сдал легионерам.
      Когда ошеломление отошло, Павленина скрутила жалость к себе, он изводился, осуждая себя за доверчивость, проклиная вероломство врага.
      Теперь он сидел напротив контрразведчика, подавленный до глухоты ко всему, кроме одного... На мертвенно-сером лице выделялись поры, оно казалось вырезанным из старого ноздреватого камня. Безжизненным голосом, не шелохнувшись, он как-то механически пробормотал:
      – Показания давать?
      В ответ услышал равнодушное:
      – Потом дашь - на случай, если мы чего-то ещё не знаем.
      Раздался стук в дверь, Володя крикнул:
      – Ага, давайте!
      Два пожилых, царской службы, надзирателя внесли судки, от которых шёл парок; запахло дразняще вкусно. Дыхание арестованного стало болезненно-учащённым. До чего же хотелось жить! Он таращился на то, как накрывают на стол. Ромеев сказал без выражения:
      – Это тебе обед из ресторана.
      В тарелку налили горячую уху из лососины, на блюде появилась часть тушёного гуся с капустой; нарезанный горкой белый хлеб был накрыт накрахмаленной салфеткой. Ромеев обвёл яства пренебрежительным взглядом, сделал рукой приглашающий жест:
      – Сбылась твоя мечта, Егор Николаич!
      У Павленина застучали зубы.
      – Зачем так-то тешиться, Володин, или как вас...
      Володя сказал невозмутимо, что он не тешится, что он просто чувствует "человечность" - ведь они, как-никак, успели сдружиться. В его силах оказалось удовлетворить мечту Павленина, он заказал обед за свой счёт.
      – И ничего, кроме этого, не ищите, говорю вам честно, - обратившись на "вы", заверил он с ноткой сердечности.
      Арестованный смотрел пытливо. Его хотят купить лаской, чтобы выудить у него всё? Но у контрразведки имеются более простые безотказные средства. Станут они возиться, угождать ему обедом...
      У Егора затлело подозрение, что он нужен Володину для некоего его собственного, шкурного, тайно вынашиваемого плана.
      Мысль подбодрила, и тотчас всколыхнулся голод. Он схватил хлеб, жадно хлебнул из ложки ухи, заговорил и развязно, и заискивающе:
      – Как приметили-то вы, что я вчера сказал насчёт хлеба под салфеткой. А такого сермягу разыграли! Вроде как на мою барскую замашку рассердились...
      Ромеев молчал, и арестованный продолжил:
      – У простого-то тоже человека - и понимание, и вкус на хорошее. А то нам с вами не хочется приличного? Мы - люди схожие. - Он из осторожности умолк.
      Володя прервал молчание, дружелюбно обронив:
      – Да вы ешьте, ешьте, Егор Николаич.
      Павленин быстро покончил с ухой, схватив руками гусятину, хищно отдирал зубами мясо от костей, маленький подвижный подбородок залоснился жиром.
      – Как вас называть, не знаю...
      – Владимиром Андреичем.
      – Я вам рассказывал, Владимир Андреевич, ещё в начале нашей дружбы... - последние слова Егор выделил, - как я подростком пятнадцати лет трудился на шерстомойках. Таскал целый день мокрую шерсть. Получал миску щей да дневной заработок вот какой. Мог я на него купить булку, селёдку и стакан молока. Такая была моя судьба. Думаю, что и вы как сыр в масле не катались.
      Павленин выждал, обгладывая гусиную ножку, заговорил опять:
      – У такого человека, как вы, с вашей головой и угнетённого происхожденья... если б, к примеру, обчество и порядок без белой власти... могла бы быть замечательная жизнь.
      Ромеев негромко, словно вскользь, заметил:
      – Агитируешь?
 
      Упираясь локтями в стол, нависая над тарелками, Егор подался к Володе:
      – Отступают ва... - он хотел сказать "ваши", но осёкся и поправил себя: - э-э, белые! Да сколько партизан в тылу - кому знать, как не вам. Душою Сибирь за красных! Проигрыш белым и никак иначе. - Лицо его сделалось хитрым, глаза пронырливо заблестели, он зашептал: - Не хочу я, Владимир Андреевич, чтобы вы бежали на чужбину! Умоляю, разрешите вам помочь... - Ему казалось, он правильно понял контрразведчика.
      Тот, как бы сходясь с ним на одной мысли, бормотнул:
      – Простят?
      – Руку даю на отсечение! - выдохнул Павленин в озарении, что может спастись, и забывая, как мало сейчас стоит его рука. Добавил многозначительно: - Вы ведь не пустой к нашим придёте... Вижу я, - высказал он с жаром, - не должны вы быть с белыми. Это ненатурально. Вы - наш!
      Ромеев потупил глаза, словно скрывая внутреннюю борьбу.
      – Ваш... не ваш... - сказал и точно забылся, выдержал паузу. - Происхождение моё... Нет у меня желанья его вам рассказывать...
      Вдруг с искренностью произнёс:
      – Но, конечно, поскитался я по углам. Часто не был сыт. Городовой был для меня большая опасность.
      Павленин возбуждённо кивнул, как бы приветствуя то, что городовой представлял опасность для Володи. Тот продолжал:
      – Жили мы с отцом под чужими именами - по глухим фатерам, по номерам... отец на каторге помыкался... правда, не за политику - за грабежи. Но для красных и это неплохо.