Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Былое и думы (Часть 7)

ModernLib.Net / Отечественная проза / Герцен А. / Былое и думы (Часть 7) - Чтение (стр. 2)
Автор: Герцен А.
Жанр: Отечественная проза

 

 


      По воскресеньям вечером собирались у нас знакомые, и преимущественно русские. В 1862 число последних очень увеличилось: на выставку приезжали купцы и туристы, журналисты и чиновники всех вообще отделений, и Третьего в особенности. Делать строгий выбор было невозможно; коротких знакомых мы предупреждали, чтоб они приходили в другой день. Благочестивая скука лондонского воскресенья побеждала осторожность.
      Отчасти эти воскресенья и привели к беде. Но прежде чем я ее передам, я должен познакомить с двумя-(290)тремя экземплярами родной фауны нашей, являвшимися в скромной зале Orset Housea, Наша галерея живых редкостей из России была, без всякого сомнения, замечательнее и занимательнее русского отдела на Great Exhibition13.
      ...В 1860 получаю я из одного отеля на Гай-Маркете русское письмо, в котором какие-то люди извещали меня, что они, русские, находятся в услужении князя Юрия Николаевича Голицына, тайно оставившего Россию; "Сам князь поехал на Константинополь, а нас отправил по" другой дороге. Князь велел дождаться его и дал нам денег на несколько дней. Прошло больше двух недель - о князе ни слуха, деньги вышли, хозяин гостиницы сердится. Мы не знаем, что делать, по-английски никто не говорит". Находясь в таком беспомощном состоянии, они просили, чтоб я их выручил.
      Я поехал к ним и уладил дело. Хозяин отеля знал меня и согласился подождать еще неделю.
      Дней через пять после моей поездки подъехала к крыльцу богатая коляска, запряженная парой серых лошадей в яблоках. Сколько я ни объяснял моей прислуге, что, как бы человек ни приезжал, хоть цугом, и как бы ни назывался, хоть дюком, все же утром не принимать, - уважения к аристократическому экипажу и титулу я не мог победить. На этот раз встретились оба искусительные условия - и потому через минуту огромный мужчина, толстый, с красивым лицом ассирийского бога-вола - обнял меня, благодаря за мое посещение к его людям.
      Это был князь Юрий Николаевич Голицын. Такого крупного, характеристического обломка всея России, такого specimena14 нашей родины я давно не видал.
      Он мне сразу рассказал какую-то неправдоподобную историю, которая вся оказалась справедливой - как он давал кантонисту переписывать статью в "Колокол" и как он разошелся с своей женой, как кантонист донес на Вего, а жена не присылает денег, как государь его услал на безвыездное житье в Козлов, вследствие чего он решился бежать за границу и поэтому увез с собой какую-то барышню, гувернанту, управляющего, регента, (291) горничную через молдавскую границу. В Галаце он захватил еще какого-то лакея, говорившего ломаным языком на пяти языках и показавшегося ему шпионом... Тут же объявил он мне, что он страстный музыкант и будет давать концерты в Лондоне; а потому хочет познакомиться с Огаревым.
      - Дорого у вас здесь в Англии б-берут на таможне, - сказал он, слегка заикаясь, окончив курс своей
      всеобщей истории.
      - За товары, может, - заметил я, - а к путешественникам custom-house15 очень снисходителен.
      - Не скажу - я заплатил шиллингов пятнадцать за крок-кодила.
      - Да это что такое?
      - Как что - да просто крок-кодил. Я сделал большие глаза и спросил его:
      - Да вы, князь, что же это: возите с собой крокодила вместо паспорта стращать жандармов на границах?
      - Такой случай. Я в Александрии гулял; а тут какой-то арабчонок продает крокодила - понравился, я и купил.
      - Ну, а арабчонка купили?
      - Ха, ха - нет.
      Через неделю князь был уже инсталирован16, в Porches-ter terrace, то есть в очень дорогой части города, в большом доме. Он начал с того, что велел на веки вечные, вопреки английскому обычаю, открыть настежь вороты и поставил в вечном ожидании у подъезду пару серых лошадей в яблоках. Он зажил в Лондоне, как в Козлове, как в Тамбове.
      Денег у него, разумеется, не было, то есть были несколько тысяч франков на афишу и заглавный лист лондонской жизни; их он тотчас истратил, но пыль в глаза бросил и успел на несколько месяцев обеспечиться, благодаря английской тупоумной доверчивости, от которой иностранцы всего континента не могут еще поднесь отучить их.
      Но князь шел на всех парах... Начались концерты. Лондон был удивлен княжеским титулом на афише, и (292) во второй концерт зала была полна (St. Jamess Hall, Piccadilly). Концерт был великолепный. Как Голицын успел так подготовить хор и оркестр, это его тайна - но концерт был совершенно из ряду вон. Русские песни и молитвы, "Камаринская" и обедня, отрывки из оперы Глинки и из евангелья ("Отче наш") - все шло прекрасно.
      Дамы не могли налюбоваться колоссальными мясами красивого ассирийского бога, величественно и грациозно поднимавшего и опускавшего свой скипетр из слоновой кости. Старушки вспоминали атлетические формы императора Николая, победившего лондонских дам всего больше своими обтянутыми лосинными, белыми, как русский снег - кавалергардскими collants17.
      Голицын нашел средство и из этого успеха сделать себе убыток. Упоенный рукоплесканиями, он послал в конце первой части концерта за корзиной букетов (не забывайте лондонские цены) и перед началом второй части явился на сцену; два ливрейных лакея несли корзину, князь, благодаря певиц и хористок, каждой поднес по букету, Публика приняла и эту галантерейность аристократа-капельмейстера громом рукоплесканий. Вырос, расцвел мой князь и, как только окончился концерт, пригласил всех музыкантов на ужин.
      Тут, сверх лондонских цен, надобно знать и лондонские обычаи - в одиннадцать часов вечера, не предупредивши с утра, нигде нельзя найти ужин человек на пятьдесят.
      Ассирийский вождь храбро пошел пешком по Rйgent street с музыкальным войском своим, стучась в двери разных ресторанов, и достучался наконец: смекнувший дело хозяин выехал на холодных мясах и на горячих винах.
      Затем начались концерты его с всевозможными штуками, даже с политическими тенденциями. Всякий раз гремел Herzens Waltzer18, гремела Ogareffs Quadrille19 и потом "Emancipation Symphonie"20 - пьесы, которыми и теперь, может, чарует князь москвичей и которые, ве(293)роятно, ничего не потеряли при переезде из Альбиона, кроме собственных имен - они могли легко перейти на Potapoffs Waltzer21, Mina Waltzer22, a потом и в Komissaroffs Partitur23.
      При всем этом шуме денег не было - платить было нечем. Поставщики начали роптать, и дома начиналось исподволь спартаковское восстание рабов.
      ...Одним утром явился ко мне factotum24 князя, его управляющий, переименовавший себя в секретаря, с "регентом", то есть не с отцом Филиппа Орлеанского, а с белокурым и кудрявым русским малым лет двадцати двух, управлявшим певцами.
      - Мы, А<лександр> И<ванович>, к вам-с.
      - Что случилось?
      - Да уж Юрий Николаевич очень обижает, хотим ехать в Россию - и требуем расчета; не оставьте вашей милостью, вступитесь.
      Так меня и обдало отечественным паром, - словно на каменку, поддали...
      - Почему же вы обращаетесь с этой просьбой ко мне? Если вы имеете серьезные причины жаловаться на князя, - на это есть здесь для всякого суд, и суд, который не покривит ни в пользу князя; ни в пользу графа.
      - Мы, точно, слышали об этом, да что ж ходить до суда. Вы уж лучше разберите.
      - Какая же польза будет вам от моего разбора? Князь скажет мне, что я мешаюсь в чужие дела, - я и поеду с носом. Не хотите в суд, - пойдите к послу, не мне, а ему препоручены русские в Лондоне...
      - Это уж где же-с? Коль скоро- русские господа сидят, какой же может быть разбор с князем; а вы ведь за народ: так мы так и пришли к вам - уж разберите дело, сделайте милость.
      - Экие ведь какие; да князь не примет моего разбора - что же вы выиграете?
      - Позвольте доложить-с, - с живостью возразил секретарь, - этого они не посмеют-с, так как они очень (294) уважают вас, да и боятся-с сверх того: в "Колокол"-то попасть им не весело - амбиция-с.
      - Ну, слушайте, чтоб не терять нам попусту время, вот мое решение: если князь согласен принять мое посредничество, я разберу ваше дело - если нет, идите в суд; а так как вы не знаете ни языка, ни здешнего хожденья по делам, то я, если вас в самом деле князь обижает, дам человека, который знает то и другое и по-русски говорит.
      - Позвольте, - заметил секретарь.
      - Нет, не позволяю, любезнейший. Прощайте. Пока они ходят к князю, скажу об них несколько слов. Регент ничем не отличался, кроме музыкальных способностей - это был откормленный, крупичатый, туповато-красивый, румяный малый из дворовых - его манера говорить прикартавливая, несколько заспанные глаза напоминали мне целый ряд, - как в зеркале, когда гадаешь, - Сашек, Сенек, Алешек, Мирошек. И секретарь был тоже чисто русский продукт, но более резкий, представитель своего типа. Человек лет за сорок, с небритым подбородком, испитым лицом, в засаленном сертуке, весь - снаружи и внутри нечистый и замаранный, с небольшими плутовскими глазами и с тем особенным запахом русских пьяниц, составленным из вечно поддерживаемого перегорелого сивушного букета с оттенком лука и гвоздики, для прикрытия. Все черты его лица ободряли, внушали доверие всякому скверному предложению - в его сердце оно нашло бы, наверное, отголосок и оценку, а если выгодно, и помощь. Это был первообраз русского чиновника, мироеда, подьячего, коштана. Когда я его спросил, доволен ли он готовившимся освобождением крестьян, он отвечал мне:
      - Как же-с, - без сомненья, - и, вздохнувши, прибавил: - Господи, что тяжеб-то будет-с, разбирательств! А князь завез меня сюда, как на смех, именно в такое время-с.
      До приезда Голицына он мне с видом задушевности говорил:
      - Вы не верьте, что вам о князе будут говорить насчет притеснения крестьян или как он хотел их без земли на волю выпустить за большой выкуп. Все это враги распускают. Ну, правда, мот он и щеголь; но зато сердце доброе и для крестьян отец был. (295)
      Как только он поссорился, он, жалуясь на него, проклинал свою судьбу, что "доверился такому прощелыге... ведь он всю жизнь беспутничал и крестьян разорил; ведь это он теперь прикидывается при вас таким - а то ведь зверь... грабитель..."
      - Когда же вы говорили неправду: теперь или тогда, когда вы его хвалили? спросил я его, улыбаясь.
      Секретарь сконфузился - я повернулся и ушел. Родись этот человек не в людской князей Голицыных, не сыном какого-нибудь "земского", давно был бы, при его способностях, министром - Валуевым, не знаю чем.
      Через час явился регент и его ментор с запиской Голицына - он, извиняясь, просил меня, .если могу, приехать к нему, чтоб покончить эти дрязги. Князь вперед обещал принять без спору мое решение.
      Делать было нечего, я отправился. Все в доме показывало необыкновенное волнение. Француз слуга, Пико, поспешно мне отворил дверь и с той торжественной суетливостью, с которой провожают доктора на консультацию к умирающему, провел в залу. Там была вторая жена Голицына, встревоженная и раздраженная, сам Голицын ходил огромными шагами по комнате, без галстуха, богатырская грудь наголо, - он был взбешен и оттого вдвое заикался, на всем лице его было видно страдание от внутрь взошедших - то есть не вышедших в действительный мир - зуботычин, пинков, треухов, которыми бы он отвечал инсургентам в Тамбовской губернии.
      - Вы б-б-бога ради простите меня, что я в-вас беспокою из-за этих м-м-мошенников.
      - В чем дело?
      - Вы уж, п-пожалуйста, сами спросите - я только буду слушать.
      Он позвал регента, и у нас пошел следующий разговор:
      - Вы недовольны чем-то?
      - Оченно недоволен... и оттого именно беспременно хочу ехать в Россию.
      Князь, у которого голос лаблашевокой силы, испустил львиный стон - еще пять зуботычин возвратились сердцу.
      - Князь вас удержать не может так вы скажите, чем недовольны-то вы? (296)
      - Всем-с, А<лександр> И<ванович>.
      - Да вы уж говорите потолковитее.
      - Как же чем-с - я с тех пор, как из России приехал, с ног сбит работой, а жалованья получил только два фунта да третий раз вечером князь дали больше в подарок.
      - А вы сколько должны получать?
      - Этого я не могу сказать-с...
      - Есть же у вас определенный оклад.
      - Никак нет-с. Князь, когда изволили бежать за границу (это без злого умысла), сказали мне: "Вот хочешь ехать со мной, я, мол, устрою твою судьбу и, если мне повезет, дам большое жалованье, а не то и малым довольствуйся". Ну, я так и поехал.
      Это он из Тамбова-то -в Лондон поехал на таком условии... О, Русь!
      - Ну, а как, по-вашему, везет князю или нет?
      - Какой везет-с... Оно конечно, можно бы всё...
      - Это другой вопрос, - если ему не везет, стало, вы должны довольствоваться малым жалованьем.
      - Да князь сами говорили, что по моей службе, то есть и способности, по здешним деньгам меньше нельзя, как фунта четыре в месяц.
      - Князь, вы желаете заплатить ему по четыре фунта за месяц?
      - С о-о-хотой-с...
      - Дело идет прекрасно, что же дальше?
      - Князь-с обещал, что если я захочу возвратиться, то пожалует мне на обратный путь до Петербурга, Князь кивнул головой и прибавил:
      - Да, но в том случае, если я им буду доволен!
      - Чем же вы недовольны им?
      Теперь плотину прорвало, князь вскочил. Трагическим басом, которому еще больше придавало веса дребезжание некоторых букв и маленькие паузы между согласными, произнес он следующую речь:
      - Мне им быть д-довольным, этим м-м-молокосо-сом, этим щ-щенком?! Меня бесит гнусная неблагодарность этого разбойника! Я его взял к себе во двор из самобеднейшего семейства крестьян, вшами заеденного, босого; я его сам учил, негодяя, я из него сделал ч-чело-века, музыканта, регента; голос каналье выработал та(297)кой, что в России в сезон возьмет рублей сто в месяц жалованья.
      - Все это так; Юрий Николаевич, но я не могу разделять вашего взгляда. Ни он, ни его семья вас не просили делать из него Ронкони, стало, и особенной благодарности с его стороны вы не можете требовать. Вы его обучили, как учат соловьев, и хорошо сделали, но тем и конец. К тому же это и к делу не идет...
      - Вы правы... но я хотел сказать: каково мне выносить это? Ведь я его... к-каналью...
      - Так вы согласны ему дать на дорогу?
      - Черт с ним, для вас... только для вас даю. - Ну, вот дело и слажено - а вы знаете, сколько на дорогу надобно?
      - Говорят, фунтов двадцать.
      - Нет, это много, отсюда до Петербурга сто целковых за глаза довольно. Вы даете?
      - Даю.
      Я расчел на бумажке и передал Голицыну; тот взглянул на итог - выходило, помнится, с чем-то тридцать фунтов. Он тут же мне их и вручил.
      - Вы, разумеется, грамоте знаете? - спросил я регента.
      - Как же-с...
      Я написал ему расписку в таком роде: "Я. получил с кн. Ю. Н. Голицына должные мне за жалованье и на проезд из Лондона в Петербург тридцать с тем-то фунтов (на русские деньги столько-то). Затем остаюсь доволен и никаких других требований на него не имею".
      - Прочтите сами и подпишитесь... Регент прочел, но не делал никаких приготовлений, чтоб подписаться.
      - За чем дело?
      - Не могу-с.
      - Как не можете?
      - Я недоволен...
      Львиный сдержанный рев, - да уж и я сам готов был прикрикнуть.
      - Что за дьявольщина, вы сами сказали, в чем ваше требование. Князь заплатил все до копейки - чем же вы недовольны?
      - Помилуйте-с; а сколько нужды натерпелся с тех пор, как здесь... (298)
      Ясно было, что легость, с которой он получил деньги, разлакомила его.
      - Например-с, мне следует еще за переписку нот.
      - В-врешь! - закричал Голицын так, как и Лаблаш никогда не кричал; робко ответили ему своим эхо рояли, и бледная голова Пико показалась в щель и исчезла с быстротой испуганной ящерицы.
      - Разве переписывание нот не входило в прямую твою обязанность?.. да и что же бы ты делал все время, когда концертов не было?
      Князь был прав, хотя и не нужно было пугать Пико гласом контрбомбардосным.
      Регент, привыкнувший к всяким звукам, не сдался - и, оставя в стороне переписывание нот, Обратился ко мне с следующей нелепостью:
      - Да вот-с еще и насчет одежды: я совсем обносился.
      - Да неужели, давая вам в год около пятидесяти фунтов жалованья, Юр<ий> Ник<олаевич> еще обязался одевать вас?
      - Нет-с, но прежде князь все иногда давали, а теперь, стыдно сказать - до того дошел, что без носков хожу,
      - Я сам хожу без н-н-нооков!.. - прогремел князь и, сложа на груди руки, гордо и с презрением смотрел на регента. Этой выходки я никак не ждал и с удивлением смотрел ему в глаза. Но, видя, что он продолжать не собирается, а что регент непременно будет продолжать, я очень серьезно сказал соколу-певцу:
      - Вы приходили ко мне сегодня утром просить меня в посредники, стало, вы верили мне?
      - Мы вас оченно довольно знаем, в вас мы нисколько не сомневаемся, вы уж в обиду не дадите...
      - Прекрасно, ну, так я вот как решаю дело. Подписывайте сейчас бумагу или отдайте деньги, я их "передам князю и с тем вместе отказываюсь от всякого вмешательства.
      Регент не захотел вручить бумажки князю, подписался и поблагодарил меня. Избавляю от рассказа, как он переводил счет на целковые; я ему никак не мог вдолбить, что по курсу целковый стоит теперь не то, что стоил тогда, когда он выезжал из России, (299)
      - Если вы думаете, что я вас хочу надуть фунта на полтора, так вы вот что сделайте: сходите к нашему попу да и попросите вам сделать расчет. - Он согласился.
      Казалось, все кончено, и грудь Голицына не так грозно и бурно вздымалась но судьба хотела, чтоб и финал так же бы напомнил родину, как начало.
      Регент помялся, помялся, и вдруг, как будто между ними ничего не было, обратился к Голицыну с словами:
      - Ваше сиятельство, так как пароход из Гулля-с идет только через пять дней, явите милость, позвольте остаться покамест у вас.
      "Задаст ему, - подумал я, - мой Лаблаш", - самоотверженно приготовляясь к боли от крика.
      - Куда ты к черту пойдешь. Разумеется, оставайся. Регент раэблагодарил князя и ушел. Голицын в виде пояснения сказал мне:
      - Ведь он предобрый малый. Это его этот мошенник, этот в-вор... этот поганый юс подбил...
      Поди тут Савиньи и Митермайер, пусть схватят формулами и обобщат в нормы юридические понятия, развившиеся в православном отечестве нашем между конюшней, в которой драли дворовых, и баритовым кабинетом, в котором обирали мужиков.
      Вторая cause cйlиbre25, именно с "юсом" - не удалась. Голицын вышел и вдруг так закричал, и секретарь так закричал, что оставалось затем катать друг друга "под никитки", причем князь, конечно, зашиб бы гунявого подьячего. Но как все в этом доме совершалось по законам особой логики, то подрались не князь с секретарем - а секретарь с дверью; набравшись злобы и освежившись еще шкаликом джину, он, выходя, треснул кулаком в большое стекло, вставленное в дверь, и расшиб его. Стекла эти бывают в палец толщины.
      - Полицию! - кричал Голицын. - Разбой! Полицию! - и, взошедши в залу, бросился изнеможенный на диван. Когда он немного отошел, он пояснил мне, между прочим, в чем состоит неблагодарность секретаря. Человек этот был поверенным у его брата и, не помню, смошенничал что-то и должен был непременно идти под суд. Голицыну стало жаль его - он до того (300) взошел в его положение, что заложил последние часы, чтобы выкупить его из беды. И потом - имея полные доказательства, что он плут - взял его к себе управляющим!
      Что он на всяком шагу надувал Голицына, в этом не может быть никакого сомнения.
      Я уехал, человек, который мог кулаком пробить зеркальное стекло, может сам себе найти суд и расправу. К тому же он мне рассказывал потом, прося меня достать ему паспорт, чтоб ехать в Россию, что он гордо предложил Голицыну пистолет и жеребий, кому стрелять.
      Если это было, то пистолет, наверное, не был заряжен. Последние деньги князя пошли на усмирение спартаковского восстания - и он все-таки, наконец, попал, как и следовало ожидать, в тюрьму за долги. Другого посадили бы - и дело в шляпе, - с Голицыным и это не могло сойти просто с рук.
      Полисмен привозил его ежедневно в Cremorne gar-dens, часу в восьмом; там он дирижировал, для удовольствия лореток всего Лондона, концерт, и с последним взмахом скипетра из слоновой кости незаметный полицейский вырастал из-под земли и не покидал князя до каба, который вез узника в черном фраке и белых перчатках в тюрьму. Прощаясь со мной в саду, у него были слезы на глазах. Бедный князь, другой смеялся бы над этим, но он брал к сердцу свое в неволю заключенье, Родные как-то выкупили его. Потом правительство позволило ему возвратиться в Россию - и отправили его сначала на житье в Ярославль, где он мог дирижировать духовные концерты вместе с Фелинским, варшавским архиереем. Правительство для него было добрее его отца - тертый калач не меньше сына, он ему советовал идти в монастырь... Хорошо знал сына отец - а ведь сам был до того музыкант, что Бетховен посвятил ему одну из симфоний.
      За пышной фигурой ассирийского бога, тучного Аполлона-вола, не должно забывать ряд других русских странностей.
      Я не говорю о мелькающих тенях, как "колонель рюс", но о тех, которые, причаленные разными превратностями судьбы, - приостанавливались надолго в Лондоне, вроде того чиновника военного интендантства, (301) который, запутавшись в делах и долгах, бросился в Неву, утонул.., и всплыл в Лондоне изгнанником, в шубе, и меховом картузе, которые не покидал, несмотря на сырую теплоту лондонской зимы. Вроде моего друга Ивана Ивановича Савича, которого англичане звали Севидлс, который весь, целиком, с своими антецедентами и будущностью, с какой-то мездрой вместе волос на голове, так и просится в мою галерею русских редкостей.
      Лейб-гвардии Павловского полка офицер в отставке, он жил себе да жил в странах заморских и дожил до февральской революции - тут он испугался и стал на себя смотреть как на преступника - не то, чтоб его мучила совесть, но мучила мысль о жандармах, которые его встретят на границе, казематах, тройке, снеге... - .и решился отложить возвращение. Вдруг весть о том, что его брата взяли по делу Шевченки, - сделалось в самом деле что-то опасно, и он тотчас решился ехать. В это время я с ним познакомился в Ницце. Отправился Савич, купивши на дорогу крошечную скляночку яду, которую, переезжая границу, хотел как-то укрепить в дупле пустого зуба и раскусить в случае ареста.
      По мере приближения к родине страх все возрастал и в Берлине дошел до удушающей боли, однако Савич переломил себя и сел в вагон. Станций на пять его стало - далее он не мог. Машина брала воду; он под совершенно другим предлогом вышел из вагона... Машина свистнула, поезд двинулся без Савнча - того-то ему и было надобно. Оставив чемодан свой на произвол судьбы, он с первым обратным поездом возвратился в Берлин, Оттуда телеграфировал о чемодане и пошел визировать свой пасс в Гамбург, "Вчера ехали в Россию, сегодня в Гамбург", заметил полицейский, вовсе не отказывая в визе. Перепуганный Савич сказал ему:
      Письма - я получил письма", и, вероятно, у него был такой вид, что со стороны прусского чиновника просто упущение по службе, что он его не арестовал. Затем Савич, спасаясь, никем не преследуемый, как Людвиг-Филипп, приехал в Лондон. В Лондоне для него началась, как для тысячи и тысячи других, тяжелая жизнь; он годы честно и твердо боролся с нуждой. Но и ему судьба определила комический бортик ко всем трагическим событиям. Он решился давать уроки математики, черченью и даже французскому языку (для англичан). (382)
      Посоветовавшись с тем и другим, он увидел, что без объявления или карточек не обойдется.
      "Но вот беда: как взглянет на это русское правительство..." - думал я, думал, да и напечатал анонимные карточки.
      Долго я не мог нарадоваться на это великое изобретение - мне в голову не приходила возможность визитной карточки без имени.
      С своими анонимными карточка ми, с большой настойчивостью труда и страшной бережливостью (он живал дни целые картофелем и хлебом) он сдвинул-таки свою барку с мели, стал заниматься торговым комиссионерством, и дела его пошли успешно.
      И это именно в то время, когда дела другого лейб-гвардии павловского офицера пошли отвратительно. Разбитый, обкраденный, обманутый, одураченный, шеф Павловского полка отошел в вечность. Пошли льготы, амнистии. Захотелось и Савичу воспользоваться царскими милостями, и вот он пашет к Бруннову письмо и спрашивает, подходит ли он под амнистию. Через месяц времени приглашают Савича в посольство. "Дело-то, - думал он, - не так просто - месяц думали".
      - Мы получили ответ, - говорит ему старший секретарь" - Вы нехотя поставили министерство в затруднение: ничего об вас нет. Оно сносилось с министром внутренних дел, и у него не могут найти никакого дела об вас. Скажите нам просто, что с вами было - не может же быть ничего важного!..
      - Да в сорок девятом году мой брат был арестован и потом сослан.
      - Ну?
      - Больше ничего.
      "Нет, - подумал Николаи, - шалит", - и сказал Савичу, что, если так, министерство снова наведет справки. Прошли месяца два. Я воображаю, что было в эти два месяца в Петербурге... отношения, сообщения, конфиденциальные справки, секретные запросы из министерства I" III отделение, из III отделения в министерство, справки у харьковского генерал-губернатора... выговоры, замечания... а дела о Савиче найти не могли. Так министерство И сообщило в Лондон.
      Посылает за Савичем сам Бруннов. (303)
      - Вот, - говорит, - смотрите ответ. Нигде ничего об вас - скажите, по какому вы делу замешаны?
      - Мой брат...
      - Все это я слышал, да вы-то сами по какому делу?
      - Больше ничего не было.
      Бруннов, от рождения ничему не удивлявшийся, удивился.
      - Так отчего же вы просите прощенья, когда вы ничего не сделали...
      - Я думал, что все же лучше...
      - Стало, просто-напросто вам не амнистия нужна, а паспорт.
      И Бруннов велел выдать пасс.
      На радостях Савич прискакал к нам.
      Рассказав подробно всю историю о том, как он добился амнистии, он взял Огар<ева> под руку и увел в сад.
      - Дайте мне, бога ради, совет, - сказал он ему. - Александр Иванович все смеется надо мной... такой уж нрав у него; но у вас сердце доброе. Скажите мне откровенно: думаете вы, что я могу безопасно ехать Веной?
      Огарев не поддержал доброго мнения и расхохотался. Да что Огар<ев>, - я воображаю, как Бруннов и Николаи минуты на две расправили морщины от тяжелых государственных забот и осклабились, когда амнистированный Савич вышел из. кабинета.
      Но при всех своих оригинальностях Савич был честный человек. Другие русские, неизвестно откуда всплывавшие, бродившие месяц, другой по Лондону, являвшиеся к нам с собственными рекомендательными письмами и исчезавшие неизвестно куда, были далеко не так безопасны.
      Печальное дело, о котором я хочу рассказать, было летом 1862. Реакция была тогда в инкубации и из внутреннего, скрытого гниения еще вылазила наружу. Никто не боялся к нам ездить. Никто не боялся брать с собой "Колокол" и другие наши издания; многие хвастались, как они мастерски провозят. Когда мы советовали быть осторожными, над нами смеялись. Писем мы почти никогда не писали в Россию - старым знакомым нам нечего было сказать, - мы с ними стояли всё дальше и дальше, с новыми незнакомцами мы переписывались через "Колокол". (304)
      Весной возвратился из Москвы и Петербурга Кельсиев. Его поездка, без сомнения, принадлежит к самым замечательным эпизодам того времени. Человек, ходивший мимо носа полиции, едва скрывавшийся, бывавший на раскольничьих беседах и товарищеских попойках - с глупейшим турецким пассом в кармане - и возвратившийся sain et sauf26 в Лондон, немного закусил удила. Он вздумал сделать пирушку в нашу честь в день пятилетия "Колокола", по подписке, в ресторане Кюна. Я просил его отложить праздник до другого, больше веселого времени. Он не хотел. Праздник не удался: не было entrain27 и не могло быть в числе участников были люди слишком посторонние.
      Говоря о том и сем, между тостами и анекдотами, говорили, как о самопростейшей вещи, что приятель Кельсиева Ветошников едет в Петербург и готов с собою кое-что взять. Разошлись поздно. Многие сказали, что будут в воскресенье у нас. Собралась действительно целая толпа, в числе которой были очень мало знакомые нам лица и, по несчастию, сам Ветошников; он подошел ко мне и сказал, что завтра утром едет, спрашивая меня, нет ли писем, поручений. Бакунин уже ему дал два-три письма. Огарев пошел к себе вниз и написал несколько слов дружеского привета Н. Серно-Соловьевичу - к ним я приписал поклон и просил его обратить внимание Чернышевского (к которому я никогда не писал) на наше предложение в "Колоколе" "печатать на свой счет "Современник" в Лондоне". Гости стали расходиться часов около двенадцати; двое-трое оставались. Ветошников взошел в мой кабинет и взял письмо. Очень может быть, что и это осталось бы незамеченным. Но вот что случилось. Чтоб поблагодарить участников обеда, я просил их принять в память от меня по выбору что-нибудь из наших изданий или большую фотографию мою Левицкого. Ветошников взял фотографию; я ему советовал обрезать края и свернуть в трубочку; он не хотел и говорил, что положит ее на дно чемодана, и потому завернул ее в лист "Теймса" и так отправился. Этого нельзя было не заметить. (305)
      Прощаясь с ним с последним, я спокойно отправился спать - так иногда сильно бывает ослепленье - и уж. конечно, не думал, как дорого обойдется эта минута и сколько ночей без сна она принесет мне.
      Все вместе было глупо и неосмотрительно до высочайшей степени... Можно было остановить Ветошникова до вторника - отправить в субботу. Зачем он не приходил утром, да и вообще зачем он приходил сам... да и зачем мы писали?
      Говорят, что один из гостей телеграфировал тотчас в Петербург.

  • Страницы:
    1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9