Марки. Филателистическая повесть. Книга 1

Георгий Турьянский

Марки. Часть I

(филателистическая повесть)

Правдивая история, начатая Автором в Рождество и законченная после Пасхи

Часть 1. Из Нерехты в Нью Ланарк

Глава I, из которой мы узнаем, что некоторые почтовые марки умеют разговаривать

В каждой семье есть предметы, которые хранят, как память. Их ещё называют «семейными реликвиями». Детям такие вещи не разрешают брать без спроса. Семейные реликвии передают из поколения в поколение. Представьте себе, какая-нибудь старинная ваза перешла от прадеда его сыну, вашему деду, ваш дед хранил вазу, сдувал с неё пылинки и передал вашему отцу. И теперь она стоит в комнате на самом почетном месте. Играть с ней нельзя: ею можно лишь любоваться. Она ждёт своего часа, чтобы быть переданной по цепочке дальше.

В нашем доме тоже имелась одна реликвия. На книжной полке в шкафу стоял старый альбом коричневой кожи. В альбоме хранились почтовые марки моего деда. Деда я не помнил, потому что он умер до моего рождения. Но альбом остался. Листы давным-давно пожелтели, от обложки пахло стариной и другой квартирой. Запах старых книг мне нравился. На первой странице читалась надпись: «Иллюстрированный альбомъ для марокъ вс?хъ странъ» А чуть ниже «С. – Петербургъ, Изданiе Отто Кирхнеръ».

На каждой новой странице стояло название страны и её герб. Марки в такой альбом следовало вклеивать, поэтому каждая марка сидела подле другой на бумажной ножке, напоминая засушенную разноцветную бабочку. Коллекция у деда оказалась очень большая. Больше всего мне нравилась старинная русская серия с портретами государей-императоров. А ещё там норовили вылезти вперед соседок марки земские и времён гражданской войны. Любил я и английских королев и королей, глядящих вправо, и марки немецких колоний.

Разноцветные кораблики шли, дымя трубами в такие страны, названия которых я не только никогда не встречал на географических картах, но о которых никогда и не слыхал. Пароходы спешили в Германскую Новую Гвинею, в Германскую Юго-Западную Африку и в Германскую Восточную Африку. Самой загадочной в этой серии по праву считалась германская марка колонии Цзяо-Чжоу.

Ещё в альбоме имелись вставные страницы. На вставных страницах сидели советские марки. Например, портреты маршалов Советского Союза.

Родители разрешали брать коллекцию и рассматривать её. Не разрешалось снимать марки с ножек и уносить из дому или обменивать на другие. Да мне никогда и не хотелось! Такая ценность, я боялся дышать на них, а уж снимать – такое мне и в голову не могло прийти. Хотя вообще-то обмениваться марками со своими школьными товарищами я любил. Но все они знали, что коллекция деда не подлежит обмену. Зато пополнять дедову коллекцию мне разрешалось. Только где было взять такие старинные марки? Поэтому скоро я стал собирать свой собственный альбом.

Я набрал целую страницу с изображением нынешней английской королевы Елизаветы. Все эти марки имели разные цвета и разное достоинство. Но, как и на марках деда, мои королевы глядели строго и холодно. Изображалась королева только в профиль и всегда поворачивала голову вправо. Правда, у меня имелась канадская марка голубого цвета. Там совсем ещё молодая Елизавета смотрела на меня прямо и лицо Елизаветы казалось самым очаровательным и милым из всех, какие я встречал у женщин.

В моей собственной коллекции имелся один предмет гордости: марка Британских Виргинских островов. Её я выменял в школе. На красном фоне стояла женщина в белых брюках и широкой шляпе. А рядом красовалась надпись: Мэри Рид. Когда я заполучил Мэри Рид, я и понятия не имел, кого я себе взял в дом.

Однажды папа увидел мои приобретения и объявил:

– Я куплю тебе филателистический справочник, пинцет и увеличительное стекло.

– Зачем мне пинцет и стекло? – не понял я.

– Как зачем? Все филателисты, то есть люди, собирающие марки, смотрят на них через лупу.

– Да я и так их вижу! – удивился я. – Я и очков не ношу.

– Нет, – ответил папа. – Ты, может быть, думаешь, что всё видишь. А под увеличительным стеклом ты заметишь такое, чего раньше не видел. Марки с тобой заговорят. Ведь это целый нарисованный мир. А разве и наш мир не нарисовал когда-то Великий Художник?

Справочник папа найти не сумел, а купил «Настольную книгу филателиста» Так у меня появилась книжка, в которую я любил заглядывать. И как раз там я прочёл о Мэри Рид. О том, что она была удивительной и жестокой женщиной-пиратом, наводившей ужас на английских капитанов торгового флота.

Заполучив «Настольную книгу», я просмотрел все свои марки до единой через увеличительное стекло, увидел оборванные зубцы и потёртости, следы разрывов и клея. Марки под увеличительным стеклом выглядели старше. Не знаю, стоило ли их рассматривать через лупу.

– Пока что марки со мной не заговорили, – пожаловался я папе.

– Быть может, ты не так на них смотришь? – пожал плечами отец и ушёл к себе

С тех пор прошло много лет. Я уже давно вырос, альбом по праву перешёл ко мне на хранение. Я не просто его Хранитель. Передо мною – Книга Судеб, а я – этих судеб вершитель и одновременно Автор. Все времена и эпохи – в моей власти. У меня переплетаются заново характеры и складывается по-иному прошедшее. Самыми лучшими и верными друзьями в моём альбоме всегда были Алексей Максимович Горький и Александр Степанович Попов.

В один прекрасный вечер, когда я остался один дома, я вспомнил слова отца. Неужели я чего-то тогда не заметил, не так смотрел на свои марки? За окном шёл снег. Снежинки пролетали мимо окошка моего подвальчика, кружились возле фонаря густым облаком.

Сам не знаю зачем, я открыл старый альбом на той странице, с которой смотрели на меня советские маршалы. Мне показалось, что я слышу отдалённый разговор. Быть может, это радио работало у соседей в комнате? Или я, наконец, спустя столько лет после того разговора с отцом обрёл способность слышать голоса, идущие со страниц? Голоса тихие, похожие на шорох. Я стал вслушиваться и наклонился совсем низко. «Мне, наверное, стоит взять лупу», – подумал я в тот момент, но взять её не успел.

Вот перед моими глазами набор из четырёх марок «20 лет со дня смерти Тимирязева», а рядом – академик Павлов.

Без всякого увеличительного стекла было ясно, что марки переговаривались между собой. Вскоре Автор увидел, что они не просто переговариваются. Они ожили. Страницы старого альбома стали ближе. Это напоминало кино. Обстановка квартиры исчезла, вместо этого открылся ход в некую лабораторию.

Там, в комнатке, заставленной электрическими лампами и странного вида устройствами со спиралями, сидели за столом двое. Они неторопливо беседовали. Я узнал говорящих. Один из них был человек высокого роста, с пышными усами. Говорил он густым басом, окая. Звали его Алексеем Максимовичем Горьким. Горький сидел за столом. В руке у него дымилась папироса.

Его собеседник напротив, худощавый, в сером пиджаке с высоким открытым лбом и бородкой клинышком стоял и слушал, уткнувшись взглядом в окно.

Его я тоже не мог не узнать. Он сошёл с марки «изобретатель радио Попов».

Вот что рассказывал Горький:

– Вы знаете, Александр Степанович, я являюсь давним поклонником журнала «Наука и жизнь», который выписываю со дня основания. Так вот, мне на глаза попалась интересная заметка. Про некоего Крякутного, изобретателя воздушного шара. Он у нас в альбоме на марке, посвящённой 225-летию первого полёта на аэростате. Разрешите, я вам зачитаю? Это рукопись, найденная историком А.И. Сулакадзевым.

«1731 год. В Рязани при воеводе подьячий нерехтец Крякутной фурвин сделал, как мяч большой, надул дымом поганым и вонючим, от него сделал петлю, сел в неё, и нечистая сила подняла его выше берёзы, а после ударила о колокольню, но он уцепился за верёвку, чем звонят, и остался тако жив. Его выгнали из города, и он ушёл в Москву, и хотели закопать живого в землю и сжечь.»

– Я про него слышал, – вяло ответил Попов. – К сожалению, дорогой Алексей Максимович, всё это вымыслы и домыслы. Никакого Крякутного не существовало. И на шаре он не летал. А бумага, якобы найденная историками, оказалась поддельной.

– Честно говоря, – ответил писатель, – не могу с вами согласиться. Это даже нелогично: выпустить марку в честь первого полёта человека на воздушном шаре, чтобы потом заявлять, что ни человека, ни полёта не было. Согласитесь, уважаемый профессор, тут есть некое логическое противоречие. Если выпустили марку – то не просто так! Зачем же тогда марка? К тому же, я сторонник идеи первенства наших учёных.

– Вы знаете правила нашего альбома. Один раз в году, на Рождество имеется три дня, когда марки могут перейти со страницы на страницу и оказаться в мире, нарисованном на других марках. Сегодня как раз 6-е января по новому стилю. Хотите испробовать и узнать всю правду? Тогда не медлите.

– А как же вы?

– У меня сейчас дела. Я работаю над усовершенствованием избирательности моего прибора.

– Как хотите, – поднялся с кресла Горький. – А я, пожалуй, рискну. Хотя бы из уважения к «Науке и жизни». Дайте мне последние наставления, я должен идти собираться.

– Ну, какие наставления, Алексей Максимович? Мы столько лет просидели вместе, на одной странице в альбоме. Вы знаете, меня интересует, техническая сторона дела. Постарайтесь быть внимательным, записывайте увиденное.

– Что, если я стану писать вам отчёт?

– Я буду только рад.

– Жаль, его нельзя будет переслать по почте, – грустно вздохнул писатель.

– Это не беда. Вернётесь, вместе и почитаем. Собирайтесь в дорогу и будьте осторожны.

На этом двое друзей распрощались, и нам не остаётся ничего другого, как последовать за одним из них. Тем более, что после путешествия остались прекрасно сохранившиеся отчёты в виде писем, написанных рукой самого Горького.

Из отчёта Алексея Максимовича Горького, представленного позднее А.С. Попову. Письмо первое

Дорогой Александр Степанович, вот я и в Нерехте. Я сразу узнал этот город со старой марки. Дома с деревянными наличниками, великолепная древнерусская архитектура. Поселился у одной бедной крестьянки по имени Гавриловна, похожей внешне на боярыню Морозову с почтовой марки серии «Третьяковская галерея». Думаю помогать ей деньгами и советом. Изба у неё грязная, кругом клопы, но это всё ничего. Я готов претерпеть, деля с простым тружеником горький крестьянский хлеб. Только так и должен жить настоящий пролетарский писатель! Я расспросил свою хозяйку о человеке, который в их городе изобрёл воздушный шар. Она мне ответила, что у неё своих дел полно, и таких она не знает. Пошёл по главной улице и любовался видами реки, и наслаждался звоном колоколов, называемого тут малиновым. Честно говоря, такое название вызывает во мне приятные воспоминания о чае с малиновым вареньем, которые мы с вами, дорогой профессор, так любили гонять долгими вечерами. Городок небольшой, избёнки всё больше покосившиеся. Мне никак не удаётся найти тех домов, которые изображены на марке из нашего альбома.

Народ здесь страшно далёкий от просвещения, хотя и незлобный. Не откладывая дела в долгий ящик, я решил начать работу над циклом рассказов о тяжёлой крестьянской доле во времена крепостного права. В центре рассказа – Гавриловна. Один образ мной схвачен, но этого маловато. Мне бы два или три ещё. Одной Гавриловны недостаточно для лепки выпуклых характеров. Постараюсь найти ещё.

Итак, к делу. Ведь главная цель путешествия – поиск пресловутого Крякутного. Я ни на минуту не сомневаюсь, что он существует.

Вчера утром я вышел на прогулку. Навстречу попались две бабы с коромыслами. Бабы шли и пели русскую народную заунывную песню. Звуки их голоса изумили меня не столько красотой и напевностью, сколько громкостью. Ниспадающие на их спины толстые русые косы, миндальные глаза и колыхавшиеся части женского устройства вызвали во мне поэтические чувства.

– Где бы мне найти подьячего Крякутного? – спросил я, прерывая их концерт.

Бабы поманили меня пальцем. Влекомый надеждой, я подошёл ближе. Тогда они принялись смеяться и подмигивать мне, и подталкивать локтем. Так я и не получил внятного ответа. Вот каковы местные нравы! Однако, я не сдавался.

Мне попался житель Нерехты с кудрявой причёскою. Одет он был в яркую с цветами рубаху, подпоясан верёвкой. При каждом шаге он встряхивал своей густою шевелюрой, словно пытался стряхнуть с волос невидимых насекомых. Этот крестьянин своим открытым лицом напомнил мне Алёшу Поповича с картины «Три богатыря». Вид незнакомец имел слегка усталый, глаза его то и дело закрывались, а губы беззвучно шевелились. Свой вопрос я задал ему в той напевной манере, в какой разговаривают местные жители.

– Скажи-ка, любезный, – обратил я к незнакомцу свою речь, – не знаешь ли ты такого Крякутного, что чудо сделал, воздушный шар сделал, чтоб летать?

– Шар – какое это ж чудо? – спросил меня мордатый крестьянин, вытирая кулаком заспанные глаза. – Вот где чудо. Так уж чудо!

С этими словами он достал из-за пазухи бутыль мутной жидкости. И с выражением счастья на физиономии принялся её взбалтывать. Неожиданно заговорил стихами:

– Погляди на водицу шелковую, погляди на родимую мать, станем с ней, как с берёзой кленовою… – он задумался.

Я не растерялся и закончил:

– Крякутного вместе искать.

Обрадованный поэт засмеялся. Неожиданно он больно ткнул меня кулаком в живот:

– Не признал меня, Алёшка?

– Простите, не припоминаю, – только и смог простонать я.

– Эх, Алёша. Что ж ты, мерзавец, не помнишь друга Серёжу?

Незнакомец засмеялся и со свойственной жителям Нерехты напористой ласковостью уговаривал меня испробовать своё чудо из бутыли. Насилу я отбился от этого фамильярного типа. Отчаявшись получить нужные для науки сведения, вынужден я был продолжить путешествие по городу. Солнце между тем стало совсем высоко. Я снял пальто и шляпу. Таким образом, с непокрытой головой прошёл всю Нерехту в северном и южном географических направлениях, глубоко вдыхая местный целебный воздух.

Постараюсь в следующем письме сообщить вам больше.

Остаюсь искренне Ваш

А.М.Г.

P.S. У Гавриловны подгорела каша. Вонь в доме несусветная. Хотел ночью выйти прогуляться – за дверью завыли какие-то дикие звери. Опасаюсь выходить на двор и всё время чешусь.

Письмо второе

Мои поиски завели меня на окраину Нерехты. Томимый жаждой, я подошёл к большому дому, где попросил кружку квасу, кою и получил из рук опрятно одетой женщины. На мой вопрос, кто проживает здесь, я получил ответ: «Семья Фурцель».

В огромном каменном доме, единственном на всю округу, проживает таинственный человек, о котором по округе ходят плохие слухи. Говорят, что Фурцель колдун и алхимик, а настоящее его имя Парацельс. Алхимиком его считают, поскольку Фурцель, во-первых, немец, во-вторых, постоянно работает и ни с кем не знается, в-третьих, изобретает в своём сарае непонятные устройства (похожие на огромных сушеных кузнечиков), а на крыше дома понаставил ветряных мельниц с флюгерами. Я направился к Фурцелю и попытался завести с ним разговор.

Это, хотя и не сразу, но удалось. Я сказал, что готов квартировать у него. Дело в том, дорогой Александр Степанович, что от Гавриловны мне пришлось бежать. Она топит избу по-чёрному, что сказывается на моём и без того пошатнувшемся здоровье. Меня сожрали клопы, я не мыт, я грязен. У меня наметился творческий кризис. Искать Крякутного тоже нет никакой дальнейшей возможности. Фурцель, осмотрев мой внешний вид, запросил больших денег, но я согласился, лишь бы подальше от Гавриловны. Дом у него очень похож на дворец, по сравнению с домом моей бывшей хозяйки, от которой я сразу же и съехал. Опишу вам своё житьё-бытьё у немца.

Фурцель человек росту невысокого, усатый, с крепкими руками и задумчивым лицом. Под густыми усами угадываются полные губы. По-русски же говорит не очень хорошо. Но всё понимает. У него есть жена, Анна Амалия, урождённая Краузе. Анна Амалия кормит меня на завтрак вкусным хлебом, сыром и маслом собственного изготовления. Также вкусны обеды и ужин на европейский фасон. Я буквально отдыхаю от крестьянской жизни в доме богатого немца.

Когда я спросил немку, как она ухитряется делать такой приятный для моего вкуса сыр, Анна Амалия мне пояснила, что была в Германии молочницей.

Оказалось также, что Фурцель приехал в Россию, чтобы открыть тут большое хозяйство. Он сам построил себе каменный дом, не прибегая к совету наших умельцев-мастеров. Работает он в поле и в доме с утра до вечера, никуда не ходит и мало с кем разговаривает. Фурцель вообще старается всё делать сам, без посторонней помощи. Оттого любая работа у него выходит быстро и хорошо. Это вызывает нелюбовь к нему местных жителей. Они его считают за колдуна, потому что у самих нерехтинцев часто дело не клеится. Когда я спросил Фурцеля, не знает ли он такого Крякутного, великого русского изобретателя воздушных шаров, тот только головой покачал.

Живу я, дорогой Александр Степанович, теперь очень хорошо. Однако же дорого. Чего-то мне не хватает, сам не пойму, чего. Думаю, нету в немцах нашей широты характера и душевности. Цикл моих повестей продвигается трудно. Зато из моего окна открывается живописный вид на зелёные, набирающие силу, всходы. Значит, жнивья в этом году будет много.

Засим шлю низкий поклон вам из Нерехты

Ваш А.М.Г.

Письмо третье

Здравствуйте, дорогой Александр Степанович. Вот решил засесть за новое письмо к Вам. Живу я теперь просто замечательно. Я сильно поправил здоровье и больше не кашляю. Однако у меня трудности с одеждой. Пальто, рубаха и брюки на мне больше не застёгиваются. Видно, Анна Амалия их неправильно постирала. Я беру пшеничную булку, обильно мажу её маслом и потом в холщовых штанах и русской рубахе с отворотом и с булкою, подобно Льву Толстому с картины «Лев Толстой на пашне», иду гулять. Русские рубашки с отворотом – прекрасно проветривают тело, которое не сильно воняет, если вспотеешь. Целыми днями я дышу свежим воздухом, разговариваю с жителями. Потом спешу к обеду. Опаздывать у немца не принято.

Нерехтинцы полюбили меня всем сердцем, а я полюбил их. Я перенял их привычку подолгу размышлять вслух о мировых проблемах. Мы часто разговариваем прямо посреди дороги о жизни и несправедливости её. Местный народ любит гулянье, игры, забавы, кулачные бои, драки кистенями. Во время последнего кулачного боя насмерть забили троих. Но и обидчикам досталось – их избы спалили вместе с бабами и ребятишками. Я, конечно, ещё изображу в своих рассказах жизнь русского крестьянства.

Фурцеля, однако ж, сильно не любят и хотят его поля уничтожить. «Кабы дом имел, как Фурцель, в поле б не ходил». Такая есть у нерехтинцев поговорка. «Жить фурцелем» означает бить баклуши, попусту тратить время.

В последнее время я немного провожу времени в поисках Крякутного. Поиски его так меня ни к чему и не привели. Быть может, вы и были правы, говоря, что факт его существования – выдумка. Меня стала больше занимать мысль: над чем ночами трудится мой хозяин? Посему я наблюдаю за немцем и его таинственными занятиями. У него есть одно весьма странное увлечение. Он построил сарай во дворе и держит там голубей. Пользы от этого голубиного сарая – никакой, один помёт. Иногда Фурцель выпускает голубей на волю. Тогда голуби начинают летать над его домом. Он подолгу смотрит на кружащихся птиц. И есть у Фурцеля одна любимая голубка с привязанной к ноге ленточкой.

Нерехтинцам такое странное увлечение понравиться никак не может, многие думают, что птицы заговоренные. Думают, Фурцель знает язык птиц.

Однажды ночью мне удалось наблюдать следующую сцену. Меня разбудил плач, доносившийся с хозяйской половины. Я вышел в одном исподнем в тёмные сени. Из-за двери, где проживает Фурцель, раздавались стоны и причитания. Потом промяукало какое-то животное. Очевидно, за этими красивыми дверями скрывается какая-то страшная тайна. Я сумел различить, что плач был женский, а мяуканье – кошачьим.

Затаившись у холодной печи, я стал вслушиваться в ночные шорохи. Вначале всё было тихо. Не прошло и пяти секунд, а возня и разговоры то возникали, то пропадали вновь.

Я сумел догадаться, что мужской голос принадлежит Фурцелю. Следуя законам логики, оставалось предположить, что женский голос был Анны Амалии.

Сам разговор мне не удалось разобрать, поскольку он вёлся на немецком языке. Стук собственного сердца и холодный пол, на котором ваш покорный слуга стоял босыми ногами, не позволили уловить суть беседы. Мне пришлось прервать моё дознание и вернуться в кровать. Как и полагается писателю, описывающему нравы людей, я никогда не расстаюсь со своим рабочим блокнотом. Поэтому я сразу положил на бумагу события той ночи для последующего расследования.

Нутром чувствую: за всем этим кроется какая-то загадка.

Низко кланяюсь вам

Ваш А.М.Г.

Письмо четвёртое

Ну, дорогой Александр Степанович, и задали вы мне задачку. Спешу описать Вам события последних дней.

Началось всё с того дня, когда поля нашего Фурцеля подожгли нерехтинцы. Чувствуя в Фурцеле опасного преступника, крестьяне взялись за оружие, за вилы, топоры и лопаты. Они перешли от слов к делу и предали огню фурцелев хлеб.

Как ни странно, Фурцель и ухом не повёл.

– Мы давно этого от ваших русских мужиков ожидали, – сказала мне Анна Амалия за завтраком. – Мой муж очень даже заранее большую часть урожая припрятал в укромном месте. Сгоревшее гумно полупустое стояло.

– Скажите, – пошёл я в наступление. – Что вы делаете с вашим мужем ночью?

– Как что? – вспыхнула Анна Амалия. – Мы закрываем глаза и отдыхаем в опочивальне.

И с простодушным видом показала, как она, дескать, спит. Но меня провести трудно. Вы мой настойчивый характер знаете.

– Из опочивальни слышатся разговоры шёпотом и плач вашего голоса, – сказал я.

– Ах, вы об этом. Это ничего, – пыталась отвести от себя подозрения моя хозяйка. – Мы вспоминаем Германию.

Так я и не дознался в тот раз, о чём плакала немка. Я обучаюсь немецкому языку и уже вполне сносно произношу за завтраком «гутен морген» и «гутен аппетит».

Однако к делу, дорогой Александр Степанович. На следующую ночь и впоследствии плач немки продолжился. Кроме того, с голубятней тоже произошли странные события.

Как-то раз Фурцель наблюдал за полётом своих голубей. Вот голуби устали и сели поклевать зерно. Как вдруг, с вершины рядом стоящей ели камнем рванулась вниз некая большая птица. Она подлетела к той самой голубке с ленточкой и убила её одним ударом.

Горю Фурцеля не было предела.

– Что вы так убиваетесь? – сказал я. – Повесьте ленточку на другого голубя.

Однако же странный немец продолжать плакать.

– Вы не понимаете, – промолвил он. – Это была охотничья птица. Охотничий сокол убил мою голубку. Сокол не случайно тут. Кто-то подослал его. Ах, недобрый это знак.

– Что же вы хотите, вы сами вызвали своим поведением недовольство местных крестьян, – резонно заметил я.

– За что нас так не любят русские люди? – спросил Фурцель.

– А за что же вас любить? В России любят бедных и справедливость. Вы сами виноваты, – объяснил я непонятливому немцу. – Вы-то их не любите.

– Wieso denn? Отчего же?

– А ты сам работай и другим от своего давай, – объяснил я. – Кого любишь – с тем поделишься.

– Но они не работают! – почти крикнул мне в ответ Фурцель.

– Причём тут они?

– Как причём?

– Пропащий вы человек! – мне только и оставалось, как развести руками.

Немцу не понять русскую душу. Его подход к жизни прямой, без извилин, будто свая, без нашего размаха, горячности и пламенности.

Едва я закончил писать эти строки, как события принудили меня вновь проявить решительность в расследовании запутанного дела.

На дворе стояла глубокая ночь, когда я вновь услышал возню, стоны и плач за дверью. Чтобы не повторить злополучную ошибку той ночи, когда холод помешал расследованию, я решил одеться потеплее и соблюдая всяческую осторожность решился выйти из моего убежища. Некоторое время глаза привыкали к темноте. Когда же я смог различать предметы, то направился потихоньку на шум. Иногда шум напоминал кошачье мяуканье, иногда разговор. Двигался я малыми шагами, поминутно ощупывая стены руками, чтобы не свалить с грохотом на пол какой-нибудь горшок и не выдать себя с головою. Именно эта разумная неторопливость и позволила мне незаметно подкрасться к одной из комнат, откуда пробивался свет.

Мимо меня мелькнула тень и скрылась за дверью. В то мгновение, когда фигура осветилась слабым светом, проникавшим из комнаты, я заметил, что это был Фурцель. В руках он нёс длинный моток верёвки! Дверь оставалась приоткрытою, поэтому я прекрасно различал, как кошка вновь замяукала. Раздались немецкие слова, потом началась возня. Звуки голоса сделались приглушённее. Различался также голос Анны Амалии. Вдруг с грохотом что-то упало мне под ноги и намочило штаны. Это я по неосторожности задел кадку с молоком. Отступать мне было некуда. Я собрался с духом и резко распахнул дверь со словами:

– Что это значит?

Наступило секундное молчание. В небольшой комнатке стояла детская кроватка, слабый свет подсвечника отбрасывал кривые тени на стены. На меня глядела насмерть перепуганная госпожа Фурцель в одном исподнем. Волосы на голове её были распущены. Из-под сорочки виднелись голые лодыжки. Рядом с ней, с перекошенным от ужаса лицом стоял её муж. В руках он держал маленькое извивающееся существо в ночной рубашке, со скрученными верёвкой руками. Существо мяукало, царапалось и кусалось. Девочка лет семи, истерзанная собственными родителями! Такова была моя первая мысль.

Едва заметив меня, девочка криво усмехнулась, в глазах пробежали искорки, будто бы ей в её голову пришла неожиданная мысль. Воспользовавшись секундным замешательством, чертёнок вырвался из рук Фурцеля и бросился прямиком ко мне. Я человек не робкого десятка, и ростом не обделён. Однако же, подвергнувшись нападению такого существа из темноты, пришёл в неописуемый ужас. Я заорал что было мочи и бросился наутёк. На мою беду, притолока в комнате, в которую занесло меня не в добрый час, была сделана на удивление низко. И со всего размаху я налетел на неё, потерял равновесие и провалился разом в черноту, будто в колодец.

Когда я очнулся, то лежал на полу с перевязанной холодною тряпицею головой в двух шагах от злополучной комнаты. Дверь, ведущая в неё, была закрыта. Вокруг меня хлопотала госпожа Фурцель. Мне захотелось встать, но ноги не захотели слушаться, в глазах снова потемнело, и мне удалось лишь устроиться на полу полусидя. Подошёл хозяин дома и наклонился ко мне.

– Вы настолько тяжелы, нам с женой удалось лишь вытащить вас из комнаты. Как ваша голова, получше?

– Вы прячете у себя человека или зверя? – вместо ответа простонал я. – Или это правду говорят про вас, что вы чернокнижник?

Фурцель лишь горестно покачал головой.

– Господь подверг меня и мою жену испытанию. Наша дочь Мария больна. Никакой в мире врач не в силах ей помочь. Мы никому не показываем её. Нерехтинцы таких, как она, называют словом «одержимый». Одержимый, значит, во власти бесов.

– Вы пробовали её лечить? – осведомился я, держась одной рукой за ушибленный лоб.

– Я приводил издалека знахаря. Хорошо заплатил. Знахарь так кричал и ругал беса, что мне показалось, он не сильно разбирается в медицине.

– Ругаются у нас крепко, что ж, доктора тоже люди. А бесов изгоняют в церквах, – дал совет я. – Мне об этом однажды рассказывали

– Её нельзя никому показывать, – снова повторил немец, – никак нельзя. Иначе – беда. Если соседи узнают, мне и жене несдобровать. Наши соседи, кажется, о чём-то догадываются, несмотря на все наши предосторожности. Вот и вся моя тайна. Поклянитесь всем святым, что не станете использовать сказанное против нас.

Я дал клятву никому не говорить об увиденном. И снова вынужден был закрыть глаза. Так нестерпимо разболелась моя черепная коробка от полученного ушиба и переживаний.

Но уже к завтраку мне полегчало. За утренним чаем Фурцель неожиданно бросился мне буквально на шею со слезами:

– Я хочу бежать отсюда. Рано или поздно – конец. Нас убьют или сожгут заживо местные жители. Помогите мне и вы получите от меня в подарок мой дом, можете делать с ним, что хотите.

Представьте себе моё смущение, когда я обнаружил в Фурцеле такую непосредственность! Живо рисовалось мне богатство, готовое вот-вот свалится на меня. Если немец съедет, я могу стать наибогатейшим жителем города! Едва придя в себя от ночного происшествия, я обещался помочь. Мой хозяин сообщил мне, что хочет сделать мне ещё одно важное признание.

– Думаю, нам не остаётся ничего другого, как быть предельно откровенными друг с другом. Вы, я знаю, ищите человека, сделавшего воздушный шар. Некоего Крякутного. Дело в том, что воздушный шар изобретён мною, – огорошил меня Фурцель новым признанием. – Я и есть тот самый человек на шаре с почтовой марки. На моём летательном аппарате Анна Амалия, Мария и я собираемся улететь отсюда.

– Невероятно! – воскликнул я. – Я жил бок о бок с тем, кого искал всё это время!

– Знаю, – кивнул головой Фурцель. – Извините, что не мог сознаться вам ранее, это моя сокровенная тайна и последняя надежда.

– А почему именно воздушный шар? Есть и другие способы передвижения. Можно также попытаться изобрести самолёт или пароход.

– Я делал много разных машин, но воздушный шар лучше других. Если же мы отправимся по земле на лошади или даже на самодвижущейся коляске, которую я недавно построил, нас разденут в первом же лесу разбойники или того хуже, нас схватят конные разъезды. Ими сейчас наполнены дороги.

– Разве сейчас война? – удивился я.

– Вооружённые заставы вокруг призваны охранять проезжающих. К сожалению, эти люди неверно понимают своё назначение и пресекают всякое наземное сообщение между городами. Воздушный шар – последняя возможность смотаться отсюда.

– Скажите, почему вы решили довериться именно мне?

– Вы очень… симпатичный, не злой, как нерехтинцы. И всё про нас знаете. К тому же, не знаю, говорить или нет…