Тайное и явное в истории Отечества - Хрущев: интриги, предательство, власть

«Скоро, – писал Никита в своих воспоминаниях, – все подчиненные Строганова начали обращаться по важным вопросам не к нему, а ко мне. Это было понятно, но для него это было тяжело, принижало его роль… Ко мне они шли потому, что я вырос в этом районе… У меня был очень широкий круг друзей… К тому времени я неплохо разбирался в вопросах производства… Тогда это было главным. По тем временам руководитель, который не разбирался в вопросах угля или металлургии, химии и строительства, считался, грубо говоря, дураком. Как раз в такое положение и попал Строганов, хотя человек он был не глупый. Он тоже позднее погиб, бедняга, и я тогда его жалел, да и сейчас жалею: он не заслуживал ни ареста, ни расстрела».

Если из всего того, что написал Никита Сергеевич в своих поздних «Воспоминаниях», отбросить лукавство и ханжеское кликушество, то мы увидим Хрущева во всей красе. В эти годы он подсиживал своего начальника, стараясь выставить его дураком. Что касается его знания производства, то оно было на таком низком уровне, что об этом даже страшно подумать. Вспомним, как он «разбирал доменные печи на части, чтобы понять, что требуется для производства угля»… И последнее: сожаление Никиты Сергеевича об аресте и расстреле Строганова в годы репрессий. Хрущев ничего не говорит о том, что в эти годы он уже был первым секретарем ЦК Украины и Строганов был расстрелян если не по его прямому указанию, то, безусловно, с его согласия. Но об этом речь пойдет ниже. В своих же воспоминаниях Хрущев изображает себя этаким добрым и бескорыстным партийным работником.

– «Я даже уехал из Сталино, – говорит он, – чтобы дать бедняге (речь идет о Строганове) возможность развернуться».

Однако дело обстояло совсем не так. Есть все основания полагать, что Никите не удалось скомпрометировать и «завалить» Строганова. Он понял, что все интриги могут плохо кончиться для него и, желая упредить неблагоприятное развитие событий, срочно уехал в Харьков.

У Никиты Сергеевича было какое-то особое чутье на приближающуюся беду. Он умел ускользать и увиливать от опасностей, подставляя под удар кого-либо другого. И в данном случае он рассчитал все правильно. Конфликт со Строгановым был не в его пользу, и он решил напомнить Кагановичу о себе. Вот как об этом пишет в своих «Памятных записках» сам Лазарь Моисеевич:

«Помощник мне доложил, что вот звонит с вокзала приехавший из Донбасса товарищ Хрущев и просит вашего приема. Я сказал: пусть приедет. Я его сразу принял. Помню, как он благодарил за то, что я его сразу же принял. «Я, – сказал он, – думал, что придется долго ждать».

Заметив, что он бледен, я спросил: «Вы, вероятно, прямо с поезда и голодны?» Он, улыбнувшись, сказал: «Вы, видать, догадливый человек, я действительно давно не ел. – Тогда покушайте, а потом будем говорить».

Подали чай и бутерброды, которые он аппетитно ел…»

Знал бы Каганович, кого кормит и поит, он бы и на пушечный выстрел не подпустил его к себе…

Нетрудно догадаться, что говорил Хрущев Кагановичу при встрече. Он убедил Лазаря Моисеевича, что его по-прежнему попрекают троцкистским прошлым и не дают работать в полную силу. Каганович, помня слова Сталина о необходимости выдвигать в партийный аппарат сознательных и толковых рабочих, предложил ему должность инструктора орготдела ЦК.

– Поработайте инструктором, – сказал Лазарь Моисеевич, а потом посмотрим.

Каганович ничего не говорит о деловых качествах Никиты Сергеевича, а направляет его в Киев и назначает заведующим орготделом окружкома. В Киеве Хрущев живет в пятикомнатной квартире и соседствует с командующим Украинским (затем – Киевским) военным округом И.Якиром. Одним словом, жизнь обустраивается как нельзя лучше. Об этом еще пару лет тому назад можно было только мечтать. Однако, это стремительное перемещение – из провинциального Сталино в Харьков, а из Харькова в Киев, с одновременным взлетом по служебной лестнице, – лишь возбуждает карьерный аппетит Никиты Сергеевича. Ему хочется большего – стать, к примеру, заведующим орготделом ЦК. С этой целью он снова использует свое испытанное оружие – интригу.

Вскоре поползли упорные слухи, что Хрущев, дескать, человек Кагановича, что его только временно прислали работать в Киевский окружком и скоро он опять вернется работать в ЦК Украины. Но произошло непредвиденное: Кагановича отозвали в Москву, а Генеральным секретарем ЦК Украины назначили Станислава Викентьевича Косиора, который знал о троцкистском прошлом Никиты и не признавал за ним никаких заслуг.

Бегство

Надо отдать должное Хрущеву. Он и на этот раз реально оценил свое положение. Снова четко сработал расчет, а чувство самосохранения подсказало ему, что нужно бежать. Он упредил личную катастрофу и, не откладывая дела в долгий ящик, пошел к Николаю Демченко (в то время заведующему орготделом ЦК и его прямому руководителю) и заявил о желании учиться в Московской промакадемии.

– А как же быть с тем, что ты, говорят, собирался вернуться в ЦК, – иронично спросил Демченко, – и стать вторым после первого.

Никита изобразил оскорбленную невинность.

– Это наклеп, товарищ Демченко, – не моргнув глазом, возразил он, – я никогда об этом не говорил и даже не думал.

– Наклеп, так наклеп, – усмехнулся Демченко. – Но я вас не задерживаю. Однако согласуй этот вопрос с товарищем Косиором.

В тот же день Никита Сергеевич напросился на прием к секретарю ЦК КП(б) Украины Косиору.

– Грамоты у меня маловато, – с подкупающей откровенностью сказал Хрущев секретарю ЦК, – хочу учиться.

Станислав Викентьевич внимательно посмотрел на Никиту и улыбнулся. Перед ним стоял щеголевато и в то же время безвкусно одетый человек. На нем был новый темно-синий костюм, брюки заправлены в нечищеные сапоги, а под пиджаком– расшитая украинская рубашка-косоворотка с расстегнутыми верхними пуговицами. Круглое лицо с оттопыренными ушами расплывалось в доброжелательной улыбке. Это вызывало какую-то неопределенную расположенность к этому человеку, хотелось похлопать его по плечу и потрогать за оттопыренные уши. Однако Станислав Викентьевич ничего этого не сделал. Он поднялся из-за стола, прошелся по кабинету и остановился в двух шагах от Никиты.

– Грамоты, говорите, у вас маловато, – сказал он, – это скромная оценка ваших знаний. Вы совершенно безграмотный человек. Я как-то видел вашу резолюцию, где вы написали: «азнакомица». В одном слове три ошибки.

Замечание Косиора вызвало негодование в душе Хрущева. Он ненавидел всех, кто указывал ему на его недостатки или малограмотность.

– Некогда было учиться, – сказал Никита, – я шахтер, рабочий человек, воевал…

Эти качества Никита Сергеевич постоянно выпячивал, ставил на первое место и козырял ими.

– А кем вы хотите быть после окончания Пром-академии? – спросил Косиор.

– Металлургом, – ответил Никита, – я не люблю канцелярскую работу.

– Очень хорошо, – в раздумье сказал Станислав Викентьевич, – партии нужны высококвалифицированные специалисты, – и тут же добавил, – только говорят, что вы «человек Кагановича» и едете в Москву по его приглашению. Так ли это?

Хрущев не ожидал подобного вопроса от секретаря ЦК и растерялся. Улыбка сошла с его лица и Косиор, к своему удивлению, увидел совсем другого человека, совсем ему незнакомого и непонятного. Серо-голубые глаза смотрели на него с дикой ненавистью. «Странно, – подумал Станислав Викентьевич, – надо же так измениться. Прямо хамелеон какой-то».

Однако растерянность Никиты длилась какую-то минуту. Скоро он взял себя в руки, и на его лице опять появилась приветливая улыбка. Хрущев не только знал о тех слухах, которые ходили о нем в Киевском окружкоме и в ЦК Украины, но и сам их распускал. Именно от него все узнали что он «человек Кагановича». Потом, когда он объявил, что едет в Москву учиться, многим стал по «секрету» нашептывать, что его вызывает сам Каганович.

– Кое-какие вопросы нужно решать, – загадочно намекал Никита Сергеевич, зная, что все, о чем он расскажет по «секрету», завтра будет известно на самом верху. Этой нехитрой интрижкой он хотел поднять себе цену и одновременно узнать прочность своего положения в ЦК Украины. Пущенный слух сработал. Он понял, что после отъезда Кагановича в Москву им никто особенно не интересуется. Это он почувствовал в разговоре с Демченко и с Косиором.

– Ну что ж, – сказал Станислав Викентьевич, – не будем тебя задерживать. Езжай куда хочешь. Хочешь учиться – учись, возможно, что-то из тебя получится.

Косиор не знал, да и не мог знать, что пройдет совсем немного времени и Хрущев займет его место, а его расстреляют, как врага народа. Расстреляют Демченко и многих других, с кем встречался Никита Сергеевич, только он один будет подниматься по трупам к вершине власти.

Но Хрущев не был бы Хрущевым, если бы не обрисовал себя яркими красками. «Когда я поставил вопрос об уходе на учебу, – писал он в мемуарах, – и попросил отпустить меня, то даже решение не сразу было принято. После заседания бюро некоторые товарищи зашли ко мне и говорят: «Ты действительно хочешь учиться, или у тебя, может быть, с Демченко не выходит? Ты скажи нам открыто». Говорили с намеками, что поддержат меня, если у меня с Демченко не выходит дело, и плохо складываются отношения. Я ответил: «Нет, прошу правильно понять меня. У меня с Демченко наилучшие отношения. С таким человеком, как Демченко, я готов работать и дальше, но хочу учиться». «Ну, тогда другое дело, мы тебя поддержим». И на следующем заседании было принято решение. Вот тогда-то я и увидел и почувствовал истинное отношение людей к себе», – восклицает Хрущев. Поистине, не похвалишь себя– никто не похвалит.

Честолюбивые надежды

Москва неприветливо встретила будущего вождя. В Промакадемию его не приняли.

– У вас нет ни образования, ни опыта хозяйственной работы, – сказали ему в канцелярии, – вам лучше пойти на курсы марксизма-ленинизма, которые недавно открылись при ЦК партии.

– А кто же учится в академии? – спросил Хрущев.

Ему объяснили, что в Промакадемию зачисляются директора предприятий, организаторы производств и другие специалисты, имеющие соответствующее образование и опыт работы в различных отраслях народного хозяйства.

– А в порядке исключения вы меня можете принять? – спросил Хрущев, – я шахтер из Донбасса, воевал…

– Исключений у нас не бывает, – сказали ему, – к тому же с вашим образованием вам у нас нечего делать.

– Ну, это мы еще посмотрим, – самодовольно улыбнулся Хрущев. – Если у вас не было исключений, то они появятся.

Он не пошел на курсы марксизма-ленинизма, а побежал к Кагановичу, который в это время был секретарем ЦК партии. Вот как об этой встрече писал в мемуарах Лазарь Моисеевич: «…в 1929 году мне докладывают, что вот из Киева приехал товарищ Хрущев и просит приема. Я его принял без задержки. Просьба его заключалась в том, что он просит поддержки для вступления в Промакадемию имени Сталина. «Я, – сказал он, – учился на рабфаке, но не кончил, а теперь вот очень хочу доучиться в Промакадемии. Меня могут на экзамене провалить, но я очень прошу вашей помощи– дать мне льготу. Я догоню». В Промакадемии было больше хозяйственников, которых частично принимали с льготами по экзаменам, и я, посоветовавшись с товарищем Куйбышевым и Молотовым, позвонил по телефону и просил принять товарища Хрущева в Промакадемию».

Пройдут годы, и Никита Сергеевич расправится со своими благодетелями: Кагановича и Молотова он исключит из партии и выселит из Москвы. Они будут смиренно просить его о восстановлении в партию, а он будет надувать щеки, выпячивать грудь, воображая из себя крупного партийного и государственного деятеля. Но это будет потом, а сейчас он счастлив, что его приняли в Промакадемию без лишних хлопот и вопросов. Однако сам Никита не отказал себе в удовольствии покуражиться.

– Я же вам говорил, что у вас будут исключения, – сказал он в канцелярии, – вышло все по-моему.

В том, что Никиту приняли в Промакадемию под нажимом Кагановича, не было большой беды. Все неприятности в Академии начались, когда Никита Сергеевич посетил десяток занятий. Он вдруг понял, что все слушатели этого учебного заведения превосходили его по знаниям на две-три головы. И что ему никогда не дотянуться до их уровня, на их фоне он выглядел каким-то недоумком. Ночью, ворочаясь с боку на бок в горячей постели, он думал о своей судьбе. Почему-то вспоминалось далекое прошлое. Когда он был еще мальчиком и пас коров в своем селе, к нему подошла незнакомая старуха. Солнце клонилось к закату, умолкли птицы. В немой задумчивости стоял лес, и только неугомонный соловей рассыпал трели. Но Никита не любил это время. Он вообще не любил тишины и покоя. Ему нравилось бегать, прыгать, и он всегда находил себе работу. То ему не нравилась стоящая в стороне корова, и он подгонял ее ближе к стаду, то наоборот – разгонял скучившихся животных, а то и вовсе делил стадо на две части. Одну часть загонял на хороший выпас, а другую держал впроголодь. Старуха безмолвно и, казалось, безучастно смотрела на его занятия, а потом подошла к Никите и долго смотрела ему в глаза. Никита даже испугался, подумал: «Сумасшедшая бабка или, может быть, ведьма». Но старуха улыбнулась и положила на его голову руку.

– Мальчик, тебя ждет большое будущее, – сказала она. – Ты меня еще вспомнишь.

Она ушла незаметно, как и появилась, а Никита долго думал над ее словами, но так ни до чего и не додумался. Однако эта неожиданная и непонятная для Никиты встреча оставила в его душе неизгладимый след. И что бы он ни делал, где бы он ни бывал, он всегда думал о том, что у него будет большое будущее. Что это будет, он не знал, но верил в свою исключительность. И сейчас, поступив в академию, он не потерял оптимизма. То, что вокруг были умные и толковые во всех отношениях специалисты, превосходящие его по культуре и образованию, его нисколько не смущало. Он злился не на свою отсталость и безграмотность, а на тех, кто больше него достиг в жизни и у кого в будущем лучшие перспективы. С этим он не мог смириться. Его честолюбие не знало границ. «Если они будут директорами заводов, учеными, – думал он, – то, что достанется мне? Идти к ним в подчиненные?»

При одной этой мысли у Никиты пропал сон. Он поднялся, выпил воды и снова лег. «Но что такое директор завода, инженер, ученый, – размышлял он, – все это ноль без палочки. Сегодня он директор завода, а завтра его выгнали – и он никто. А кто выгонит? Выгонит Каганович. А кто такой Каганович? – спрашивал себя Никита и сам же отвечал. – Каганович вчерашний сапожник, а сегодня он у руля власти. А чем я хуже его?..»

Хрущев вспомнил, как однажды, когда жил в Юзовке, поспорил с товарищами, что важнее: власть или образование. Спор был жаркий, до хрипоты. В конце концов Хрущев убедил спорщиков, что власть важнее.

– У кого власть, – говорил он, – тот контролирует и школы, и университеты. Получив власть, можно получить и образование. А тот, у кого есть только образование, возможно, никогда не добьется власти.

Эти воспоминания вывели Никиту из тупиковой ситуации. Теперь он знал, что ему нужно. «Нужно быть поближе к власти, – думал он, – нужно быть таким, как Каганович. Он сумел подняться на самый верх, а чем я хуже его. Я, может быть, – лучше, чем он, только этого никто не видит и не ценит», с этой честолюбивой мечтой он спокойно уснул.

Одна партия – две линии

В начале тридцатых годов, когда Хрущев появился в – Промакадемии, шла ожесточенная борьба с правым уклоном, а фактически – борьба за власть. Она была начата еще при жизни Ленина. Троцкий под демагогическими лозунгами о демократических реформах, ратуя за свободу группировок и фракций в партии, пытался расшатать партийную дисциплину и захватить командные высоты в государстве. По его мнению, коммунисты, совершившие Великую Октябрьскую революцию, должны сойти с политической сцены, а на их место должны прийти новые молодые герои, которые не желают мириться с социально-экономической политикой НЭПа и растущим влиянием партийно-государственного аппарата. Они по его мнению найдут общий язык с капиталистическим окружением и добьются больших успехов в строительстве социализма. Естественно, лидером этих героев Троцкий считал себя. Это была обыкновенная попытка подменить ленинизм троцкизмом. Однако здесь Троцкий встретил мощное сопротивление со стороны Сталина, разгадавшего истинные намерения Льва Давыдовича. Но это Троцкого не смутило. Он кое-как еще мог считаться с мнением Ленина, а после его смерти считал, что в ближайшем окружении ему нет равных. Сталина и его соратников он вообще не принимал в расчет. И просчитался. В 1928 году его вместе с женой Натальей Седовой отправили в казахстанскую ссылку, а в 1929 году выслали из страны на основании статьи 58/10 УК РСФСР, позволяющей без суда выдворять за пределы СССР лиц, причастных к антисоветской деятельности.

Это жесткое решение вызвало, что называется, вселенский переполох среди единомышленников и соратников Троцкого. Они в срочном порядке стали открещиваться от своего вождя и заявлять о лояльности к советской власти и проводимым реформам.

Есть основание предполагать, что Никита испугался больше других. Он очень боялся, что ему напомнят его троцкистское прошлое (этот страх у него остался до конца сталинской эпохи) и поэтому первым, не ожидая указаний сверху, стал призывать к расправе над своими бывшими единомышленниками, этими, как он их теперь называл, отщепенцами и врагами народа. Со стороны он казался борцом за правое дело, и никто не знал и не догадывался, что все, что он делал, делалось не по убеждению, не от души, а с испуга. Хрущев показушно демонстрировал свою приверженность линии партии и, чтобы ему не напоминали былой приверженности к Троцкому, восхвалял Сталина.

* * *

После выдворения Троцкого из страны, положение в Политбюро не стабилизировалось. Группа старых большевиков во главе с Бухариным выступила против сталинского реформирования народного хозяйства, отказалась от предложенных им постов и потребовала создания коалиционного правительства вместе с меньшевиками и эсерами.

В апреле 1929 года состоялся пленум ЦК и ЦККВКП(б), на котором с большой речью выступил Сталин. Он охарактеризовал положение дел в обществе и рассказал о принципиальных разногласиях с оппозицией.

– В настоящее время, – сказал Сталин, – существует две генеральные линии развития страны. Одну линию предлагает партия, другую – группа Бухарина. Правда, оппозиция так не считает. Она считает, что линия у нас одна, и если есть некоторые «незначительные» разногласия, то это потому, что существуют «оттенки» в понимании генеральной линии. Но если линия у нас одна, – продолжал Сталин, – то почему Бухарин конспирировал со вчерашними троцкистами против ЦК и почему его поддержали в этом деле Рыков и Томский? Наконец, если у нас одна генеральная линия, то как можно допустить, чтобы одна часть членов Политбюро, строила подкопы против другой части Политбюро, придерживающейся той же генеральной линии? И далее: если линия одна, то откуда взялась декларация Бухарина от 30 января, направленная целиком и полностью против ЦК и его генеральной линии.

Нет, – продолжал Сталин, – у нас не одна, а две генеральные линии. План партии – всемерно развивать нашу индустрию как основной источник питания сельскохозяйственного производства, по линии его реконструкции надо развивать металлургию, химию, машиностроение, надо строить тракторные заводы, заводы сельскохозяйственных машин ит. д. Нельзя увеличить производство продуктов питания, не обеспечивая, не снабжая сельское хозяйство изрядным количеством тракторов и других машин. Отсюда быстрый темп развития нашей индустрии как ключ к реконструкции сельского хозяйства на базе коллективизации.

У Бухарина исходным пунктом является не быстрый темп развития индустрии, а развитие индивидуального крестьянского хозяйства. У него на первом плане «нормализация» рынка и допущение свободной игры цен на рынке сельскохозяйственных продуктов, допущение полной свободы частной торговли…

Мы спрашивали у Бухарина: а как быть, если в стране не хватает товарного хлеба? Бухарин отвечал: – Кулака не трогайте, везите хлеб из-за границы. На закупку 50 миллионов пудов он предлагает затратить 100 миллионов валюты, отбросив на неопределенное время закупку оборудования и машин, необходимых для развития индустриализации.

Таким образом, – говорил Сталин, – план партии – это ключ реконструкции сельского хозяйства на быстром темпе развития индустрии.

План Бухарина предусматривает нормализацию рынка, свободную игру ценами, а реконструкцию сельскохозяйственного производства осуществлять на базе индивидуального крестьянского хозяйства.

План Бухарина, – сделал вывод Сталин, – есть план снижения темпов развития индустрии и подрыва новых форм смычки рабочих и крестьян.

Пленум поддержал сталинский план развития страны. Вопросы разногласий партии с оппозицией были вынесены на всенародное обсуждение. Дискутировали по этим вопросам и в Промакадемии.

Показательный шантаж

Хрущев слабо разбирался в теоретических и экономических разногласиях Сталина и Бухарина. Эти проблемы, собственно, его и не волновали. Он больше заботился о том, к кому ему примкнуть, чтобы не ошибиться. В начале двадцатых годов Никита Сергеевич поддерживал Троцкого и прогорел – победил Сталин. А как быть сейчас? Многие слушатели академии стояли на бухаринской позиции, и ему удобнее быть вместе со всеми – риска меньше. А если опять победит Сталин, то что будет с ним и со всеми теми, кто поддерживает Бухарина? Все они окажутся там, где сейчас Троцкий.

В этой сложной ситуации Хрущеву очень хотелось посоветоваться с Кагановичем, но он воздержался. Был уверен, что Каганович все-таки поддерживает Сталина. «А если это так, – думал Никита Сергеевич, – то какие могут быть сомнения у меня. Каганович сегодня – это власть. Этот хитрый еврей не ошибется».

Никита аккуратно посещал академию, слушал лекции, но ничего не записывал. Перед ним лежала раскрытая тетрадь, а мысли крутились вокруг собственной судьбы. Он не понимал, о чем говорил преподаватель, и оценивающе осматривал своих сокурсников. Он ненавидел их. Ему хотелось подняться выше всех: либо возвыситься самому либо принизить остальных. Все равно как, лишь бы оказаться над всеми.

«Все они хитрецы подумал он, – карьеристы, затаившиеся враги. Пришли в академию дурака валять, отсидеться до лучших времен».

В мемуарах он так и напишет: «В академию пришло много людей, которые, собственно, не особенно-то хотели учиться, но в силу сложившихся политических условий вынуждены были оставить хозяйственную, партийную или профсоюзную деятельность. Вот они и расползлись по учебным заведениям. Промышленная академия стала буквально уютным уголком, где могли отсиживаться такие люди, потому что стипендия приличная, столовая неплохая и общежитие хорошее. У каждого комната, а некоторые маститые хозяйственники имели возможность получить две комнаты и устроиться там с семьей».

Эти строки появились на свет спустя 30 лет, когда Никита Сергеевич, побывав на вершине власти, был на пенсии. А что творилось в его душе, когда он сидел с «такими людьми» на лекциях, догадаться не трудно. Об учебе он уже не думал. Он искал повод расправиться с этими «маститыми хозяйственниками», которые «расползлись по учебным заведениям».

– Товарищ, почему вы не записываете? – обратился к Хрущеву преподаватель.

Этот вопрос был таким неожиданным, что Никита не сразу сообразил, что обращаются к нему, и стал смотреть по сторонам.

– Як вам обращаюсь, товарищ Хрущев, – сказал преподаватель, – вы сидите на лекции с таким отсутствующим видом, что мне хочется спросить: мы вам не мешаем?

До Никиты, наконец, дошло, что речь идет о нем и ему даже показалось, что преподаватель проник в его сокровенные мысли. Какое-то время он растерянно молчал, а потом неожиданно для самого себя взорвался.

– Нет, – выкрикнул он, – вы мне не мешаете, а вот я вам мешаю. Я шахтер, рабочий человек. Вы читаете лекции и ни одного слова не сказали о борьбе партии с правым уклоном. Вы бухаринец!

Это был первый выпад Хрущева, когда он своим абсурдным обвинением, не имея для этого никаких оснований, ошарашил человека. В будущем этот метод он применит и к Берии, и к Жукову, и к Молотову.

Но это будет потом, а сейчас он наслаждался тем, какое впечатление его обвинение произвело на преподавателя, который, что называется, остолбенел от подобной наглости.

– Вы, товарищ Хрущев, не имеете права делать такие заявления, – сказал преподаватель. – Во-первых, я не давал вам никакого повода, а во-вторых, вопросы партийных дискуссий следует вести не во время учебных занятий, а на партийных собраниях.

Замечание Никиту не смутило.

– Это вы так думаете, – сказал он, – а партия думает по-другому.

Это был откровенный шантаж. Как думает партия, Хрущев не знал, но он делал вид, что хорошо разбирается в вопросах политики и знает, что происходит в верхах.

Однако слушатели поддержали преподавателя и попытались объяснить Никите, что не следует смешивать учебу ни с правым, ни с левым, ни с каким-либо другим уклоном. Учеба есть учеба, и всему должно быть свое время и место. Но Никита, как говорится, закусил удила и никого не хотел слушать. Он даже обрадовался, что у него появился повод показать себя и как-то унизить этих «маститых хозяйственников».

– Все вы здесь бухаринцы и рыковцы, – кричал он. – Вы против линии партии и против товарища Сталина.

Последняя фраза была сказана с дальним прицелом. В академии училась Надежда Аллилуева, жена Сталина, и она стала свидетелем сцены, разыгранной Хрущевым. «Она будет рассказывать Сталину об академии, – думал Никита, – и обязательно назовет мою фамилию. Сталин узнает обо мне…»

– Я этого так не оставлю, – продолжал угрожать Хрущев, поглядывая на Надежду Сергеевну. – Вы пришли в академию не учиться, а прятаться, чтобы вас не разоблачили на местах. Академия для вас ширма– здесь хорошо кормят, прекрасное общежитие, но я вас, но я вам…

Никита, захлебываясь, говорил много, бестолково, и только одна мысль, что о нем Надежда Сергеевна расскажет Сталину, делала его безрассудно смелым. Однокурсники и преподаватель смотрели на него с удивлением и даже с каким-то испугом. Никто не знал, что еще можно ожидать от этого человека.

Однако вскоре они убедились, что от Хрущева можно ожидать чего угодно, и что он способен на многое.

Погром в академии

Нелепая выходка Хрущева во время занятий произвела впечатление на окружающих. Слушатели стали его сторониться, а преподаватели просто не обращали на него внимания. Он мог ходить на лекции, а мог и вовсе не появляться. Такое равнодушие было непривычным для Хрущева. Он всегда хотел быть на виду, чтобы его замечали – отмечали– хвалили и восхищались, а здесь… У него было такое впечатление, что он наткнулся на глухую стену. В душе зрела злость. Но к этому чувству примешивался и страх. «А что если они захотят отчислить меня из академии, – думал он, – что тогда?»

Ответ на этот вопрос он не находил, но был уверен, что Каганович его в обиду не даст. К тому же – Хрущев обратил на это внимание – Надежда Сергеевна как-то раз посмотрела на него с какой-то загадочной улыбкой. «Наверное, – думал Никита, – она рассказала обо мне Сталину».

* * *

В академии готовились к проведению партийного собрания, на котором должны были избрать делегатов на районную конференцию. Хрущев готовился выступить. Однако случилось непредвиденное. Накануне этого события его пригласил к себе секретарь партбюро Левочкин, и предложил съездить в подшефный колхоз.

– Пообщайся с народом, – сказал Левочкин, – а потом мы посмотрим, чем и как мы им можем помочь.

Хрущев обрадовался поручению. «Не могут без меня обойтись, – подумал он, – не удалась попытка меня изолировать».

Однако когда он вернулся из командировки, понял, что его обошли. Пока он отсутствовал, состоялось партийное собрание, на котором избрали делегатов на Баумановскую районную конференцию. В числе избранных были Сталин, Бухарин, Рыков… Хрущеву ничего не оставалось, как только смириться со сложившейся ситуацией.

Однако, видимо, Никита действительно родился счастливчиком, а возможно та самая старушка, с которой он встретился в поле, действительно угадала его судьбу, предсказав большое будущее. Но возможно и другое: произошло такое стечение обстоятельств, когда удача и счастье – эти вечно капризные спутники нашей жизни – идут в руки к человеку, совершенно не заслужившему их ни своей работой, ни своими умственными способностями. Только так можно объяснить все последующие события, произошедшие с Хрущевым.

На второй день после возвращения из командировки поздно вечером ему позвонил главный редактор «Правды» Мехлис и предложил подписать небольшую заметку. По словам Хрущева, он долго отказывался, ссылаясь на то, что не он, мол, ее писал, но потом согласился.

Теперь слово Хрущеву.

«А назавтра вышла «Правда» с этой корреспонденцией. Это был гром среди ясного неба. Забурлила Промакадемия, были сорваны занятия, все партгруппорги требовали собрания. Секретарь партийной организации Левочкин вынужден был провести его.

Партийная ячейка раскололась. Хозяйственники в академии были аполитичные люди, а некоторые – просто сомнительные лица. Кое-кого из них я знал: наши были, донецкие. Приходили они ко мне и говорили: «Что ты склоку заводишь? Что тебе нужно?» Я отвечал: «Слушай, ты же ничего не понимаешь, кто такие «правые» и кто такие «левые».

Это собрание было самым бурным. На нем-то меня и избрали в президиум, и я стал председателем собрания… Собрание закончилось тем, что были отозваны все ранее избранные делегаты – Бухарин, Рыков… Все, кроме Сталина. После чего избрали новых делегатов, в том числе и меня.

Меня избрали (не помню, каким большинством) в бюро и секретарем партийной организации. Тогда мы развернули активную деятельность по борьбе с «правыми». Шум пошел по Москве, что в Промакадемии идет борьба.