Дренайские сказания (№9) - Белый Волк

— Ничего, полежишь малость и очухаешься, — сказал он. Лицо у Архаса было в крови, над левым глазом вздулась огромная шишка.

— Тошнит, — промямлил он.

— Тогда лучше сядь. — Рабалин прислонил его к стене. Брон сделал пару шагов и плюхнулся рядом с братом.

Рабалину, победившему четырех врагов, следовало бы торжествовать, но он покидал место схватки с тяжелым сердцем, опасаясь возмездия.

Скилганнон, поднявшись на башню, с раздражением увидел, что он там не один. У зубчатого парапета стоял, облокотившись, брат Наслин, рослый и плечистый. Обернувшись, он кивнул Скилганнону:

— Чудесная ночь, брат Лантерн.

— Что ты делаешь здесь наверху?

— Думаю.

— Ну что ж, не буду тебе мешать.

— Нет, брат, не уходи. Я надеялся, что ты придешь сюда. Я видел, как ты упражняешься, и некоторые движения мне знакомы. У нас, у Бессмертных, они тоже были в ходу.

Скилганнону нетрудно было представить себе этого человека в черных с серебром доспехах гвардии Горбена. Бессмертные десятилетиями обеспечивали императору победу за победой, но после поражения при Скельне их распустили.

— Ты был там? — спросил Скилганнон, не уточняя, где именно — так свежа еще была память о той страшной битве.

— Был. Присутствовал при конце света.

Наслину, замкнутому и молчаливому, теперь явно хотелось поговорить. Скилганнон стал разминать плечи и спину. Наслин присоединился к нему, и они вместе проделали привычные упражнения: Лук, Саранчу, Павлина и Ворону. Наслин, давно не занимавшийся этим, не сразу обрел равновесие. Затем они поклонились друг другу и начали учебный бой, крутясь, подпрыгивая и нанося легкие удары руками и ногами. Скилганнон двигался быстрее, но и Наслин дрался неплохо, пока не устал. Весь потный, с мокрой бородой, он снова поклонился, давая понять, что выходит из боя. После завершающей разминки оба уселись на зубцах ограждения.

— Мне до сих пор это снится, — помолчав, сказал Наслин. — Знаешь, есть такие события: перебирая их в памяти, ты каждый раз убеждаешься, что все должно было кончиться совсем по-другому. Мы не должны были проиграть, Лантерн! Мы были сильнее и превышали противника числом раз в десять, если не в двадцать. Не могли они выстоять против нас. Не могли, и все тут,

— Говорят, дренаи хорошие воины.

— Хорошие, — отрезал Наслин, — но победили они не поэтому. За проигранное, нами сражение ответственны три человека, а наши шансы на победу были так велики, что даже расчету не поддаются. Первый — это Горбен. Я любил этого человека, хотя он под конец и свихнулся. В восточных кампаниях мы понесли потери, и он укрепил наши ряды новобранцами. Одного из них звали Ээрисет, будь он проклят навеки, трус! — Наслин замолчал, глядя на далекие горы.

— А третий кто? — спросил Скилганнон, хотя уже знал ответ.

— Друсс, Серебряный Убийца. Друсс-Легенда, как его теперь называют. И не зря называют — в тот день он заслужил себе такое имя. Мы обрушились на них, как молот небес. Они прогибались и готовы были сломаться. И вот, когда победа была уже у нас в руках… — Наслин с укоренившимся недоверием покачал головой, — Друсс перешел в наступление. Один-единственный, Лантерн! Одинокий человек с топором, и остановить его было невозможно. Топор врубался в наши ряды, и люди падали. Он не мог продержаться долго — ни один человек не смог бы. Но тут этот трус Ээрисет бросил свой щит и побежал, а другие новобранцы хлынули за ним. В считанные мгновения наш строй порвался, и мы начали отступать. Поверить невозможно, но это правда. Мы, Бессмертные, не отступали никогда, и позор до сих пор жжет мое сердце.

Скилганнон слушал с интересом. В Наашане ходило много рассказов о Друссе, особенно после гибели первого бойца Мишанека.

— Каков же он с виду? Великан?

— Ростом не выше меня, но кряжистый. Дело не в его сложении, а в силе, которая шла от него. От него и его проклятого топора.

— Говорят, что он сам когда-то служил в Бессмертных.

— Это было до меня, но кое-кто его еще помнил. О его мастерстве рассказывали невероятные вещи. Тогда я не верил в них, а теперь верю. Мне страшно вспоминать о том отступлении. Горбен совсем обезумел и приказал своим генералам покончить с собой. Вместо этого они убили его, и Вентрии пришел конец. Мы сами себя рвем на части.

— Скажи, зачем ты пошел в монахи?

— Меня тошнило от всей этой резни, Лантерн. Я думал, что смогу исправить зло, содеянное в юности, — хмыкнул Наслин.

— Возможно, ты правильно думал.

— Возможно. Но не для того я пережил Скельн, чтобы позволить убить себя взбунтовавшейся черни. Они скоро явятся сюда, сам знаешь. С дубинами, серпами и ножами. И я знаю, что тогда буду делать. Я буду драться, клянусь небом, а вот этого-то мне и не хочется.

— Как же ты поступишь?

— Я подумывал об уходе, но хотел сначала поговорить с тобой.

— Почему со мной, а не с настоятелем?

— Ты немногословен, Лантерн, но воина среди прочих людей, я всегда отличу. Ты бывал в сражениях. Могу поручиться, что ты был офицером, и хорошим к тому же. Вот я и решил спросить твоего совета.

— Не могу тебе его дать, дружище. Я сам еще ничего не решил.

— Думаешь остаться?

— Может быть, — пожал плечами Лантерн. — Я правда не знаю. Придя сюда, я отдал свои мечи настоятелю, чтобы он избавился от них. Я не хотел больше быть бойцом. Но вчера в городе мне захотелось убить горластого смутьяна, который ударил Брейгана, и мне стоило великого труда сдержать себя. Будь мечи при мне, его голова покатилась бы по булыжнику.

— Неважные из нас монахи, верно? — улыбнулся Наслин.

— Настоятель святой человек, и многие другие тоже. Я не хочу смотреть, как их перебьют.

— Ты намерен остаться, чтобы защищать их?

— Пожалуй.

— Тогда и я останусь.

ГЛАВА 3

Кетелин проснулся внезапно, в голове теснились видения. Он зажег лампу, расправил пергамент и взял перо. Надо было записать видения, пока они не померкли. Сделав это, он, обессиленный и дрожащий, налил себе воды. В молодости он мог держать видения долго, пока полностью не вникал в их смысл, теперь же едва успевал набросать самые общие их черты.

Он перечел свои записи. «Добрая собака, побывав в огне, превратилась в злобного оскаленного волка. Из пасти зверя ударила молния, раскроившая небо, и разразилась гроза. Морские валы накатывали на скалистый остров, где стоял храм». Последнее нацарапанное Кетелином слово было «свеча». Он помнил ее одинокий огонек на берегу острова, не гаснущий перед натиском громадных темных волн.

Превращения собаки в волка он не мог разгадать, но знал, что морские волны всегда олицетворяют человеческий род. Гневное море — это бунтующая толпа, а храм — монастырь. Лантерн был прав. Люди придут сюда с ненавистью в сердцах. Сможет ли одинокая свеча любви отвратить их от мыслей о смертоубийстве? Кетелин сомневался в этом.

Собака на трех лапах приковыляла к нему из спальни. Кетелин погладил ее по голове.

— Ты-то, парень, не волк. Плохое ты себе выбрал убежище.

Рабалин, войдя в дом, тихо закрыл за собой дверь и закрепил щеколду деревянным стопором. Тетя Атала дремала на стуле у огня, с яркими клубками пряжи на коленях. На полу лежало с дюжину связанных ею квадратиков. Рабалин отрезал себе на кухне ломоть хлеба, нацепил на медную вилку и стал поджаривать над углями. Масла у них вот уже несколько недель не было, но поджаренный хлеб все равно казался лакомством пареньку, который с утра ничего не ел. Он жевал и смотрел на тетю Аталу. Большая и грузная, она перешагнула далеко за пятьдесят. Замуж она так и не вышла, но заменяла мать уже двум поколениям их семьи. Родителей она лишилась всего пятнадцати лет, как теперь Рабалин, и на ее попечении остались четыре сестры и брат. Все они давно разъехались и почти не подают о себе вестей. Мать Рабалина сбежала четыре года назад, подкинув немолодой уже сестре двух собственных ребятишек.

Рабалин смотрел на спящую тетку с любовью. Совсем седая, и ноги у нее распухли от ревматизма. Суставы на руках тоже раздулись, а она все работает день-деньской и не жалуется. Когда Рабалин был поменьше, он мечтал, как разбогатеет и отплатит тетушке за ее доброту. Купит ей хороший дом, наймет слуг. Теперь он понимал, что такой подарок не принес бы ей радости. Слуги Атале не нужны — да и нужно ли ей вообще хоть что-то? Всю свою долгую жизнь она исполняла обязанности, которые накладывала на нее судьба, не напрашиваясь на них, но и не увиливая. У нее всего одно украшение — маленькая серебряная подвеска, которую она безотчетно поглаживает в минуты тревоги. Рабалин как-то спросил, откуда у нее эта вещица, и Атала сказала, что ей ее подарили — давно уже, очень давно. Тетушка в долгие разговоры не вступает, говорит всегда коротко и по делу. «В точности, как твоя мать, — неизменно укоряет она, когда Рабалин оставляет еду на тарелке. — Подумай о детях, которые в Пантии голодают».

«Почем ты знаешь, что они голодают?» «Да уж известно, в Пантии всегда голод». Старый Лаби объяснил Рабалину, что сорок лет назад в юго-восточных странах — Кадии» Матапеше и Пантии — после засухи случился большой неурожай. В Пантии, пострадавшей больше всего, люди умирали десятками тысяч, но теперь пантиаие считаются одним из богатейших народов. Рабалин передал все это тетушке. «Вот и ладно, — ответила она, а пару дней спустя, когда Рабалин не доел ненавистный ему шпинат, молвила со вздохом: — Пантийские-то дети и этому были бы рады».

Тогда его это взбесило, но сейчас он вспоминал ее слова с улыбкой. Когда Атала спит, легко улыбаться и думать о ней любовно. Стоит ей проснуться, она снова начнет его раздражать. Тут уж ничего не поделаешь. Скажет какую-нибудь глупость, вот и готово. Каждый день он давал себе слово не спорить с Аталой, Все эти споры заканчивались одинаково: тетка плакала, называла его неблагодарным, говорила, что последнее отдала, чтобы его вырастить, а он отвечал на это: «Никто тебя не просил».

Рабалии снял штаны, все еще мокрые, и развесил их на стуле у огня, потом налил воды в чайник и стал его кипятить. Вскипятил, заварил в двух чашках бузинный чай и подсластил его засахаренным медом. Атала зевнула.

— Здравствуй, голубчик. Ты поел? — спросила она.

— Да, тетушка. Я тебе чай заварил.

— Как твой глаз, лучше?

— Да, гораздо.

— Вот и ладно. — Она, морщась, подалась вперед, и Рабалин, быстро вскочив, подал ей чашку. — Сегодня на улице вроде потише стало. Думаю, все самое плохое уже позади.

— Будем надеяться. Я пойду лягу, тетушка. Утром увидимся. — Он поцеловал ее в щеку и ушел в свою каморку, где едва помещались кровать и сундук с одеждой.

Слишком усталый, чтобы раздеваться, он лег и попытался уснуть, но мысли о скорой мести Тодхе не давали ему покоя. Он всегда старался не связываться с сыном советника. Тодхе становится злым и мстительным, когда что-то получается не по его хотению, а в остальное время просто в грош не ставит тех, кого считает недостойными войти в его кружок. Рабалин, не будучи дураком, всегда соблюдал осторожность на единственном участке своего вынужденного соприкосновения с ним, то есть в школе. В тех редких случаях, когда Тодхе заговаривал с ним, Рабалин отвечал вежливо и никогда ему не перечил. В этом он видел не трусость — хотя и боялся Тодхе, — а всего лишь здравый смысл. Глядя, как Тодхе и его дружки обижают других мальчиков, например толстого Аррена, Рабалин говорил себе, что это не его дело, и уходил.

Но избиение старого Лаби перевернуло Рабалину все нутро, и он ни разу не пожалел о той зуботычине, которая сделала Тодхе его врагом. Жалел он только о том, что не посмел помешать взрослым, когда они начали бить учителя. Он много думал, но так и не понял, за что они на него накинулись. Старый Лаби никому в городе не сделал зла — совсем наоборот. Во время чумы он ходил из дома в дом, лечил больных и утешал умирающих.

Странно все-таки устроен мир. Рабалин лежал и вспоминал уроки старого Лаби. Он не очень-то прилежно слушал учителя, если только речь не шла о сражениях и славных героях. У Рабалина сложилось впечатление, что на войне хорошие люди всегда сражаются против плохих, а плохие — всегда враги, чужестранцы. Но разве это хорошо, когда десяток здоровых мужчин избивают старого монаха до полусмерти? Разве хорошо поступают женщины, крича «двинь ему в рожу», как Марджа, жена булочника?

«Она всегда была злая», — сказала по этому случаю тетя Атала, а ведь тетушка никогда не говорила о людях плохо.

Все это сбивало Рабалина с толку. Он слышал, что в столице, Мелликане, жгут церкви и вешают священников. Советник короля, Железная Маска, велел взять под стражу многих правительственных сановников. Потом их казнили, а их имущество отошло государству. В новое правительство Железная Маска назначил своих людей, арбитров, и они разъезжают по всей Тантрии, выискивая «продавшихся иноземцам» изменников.

Впервые услышав об этих событиях, Рабалин счел, что все идет как надо — ведь изменников необходимо искоренить. Но когда и старый Лаби попал в число изменников, Рабалин растерялся.

А тут еще эти рассказы о сражениях доблестных тантрийских войск с гнусными доспилийцами и датианами. Тантрия будто бы каждый раз побеждает, а война между тем подходит все ближе. «Как же так, — спросил однажды Рабалин старого Лаби, — мы, победители, отходим назад, а побежденный враг наступает?»

«Побольше читай, Рабалин, — ответил учитель. — Я особенно рекомендую тебе исторические труды Аппалануса. „Правда о войне подобна непорочной деве, — пишет он, — чью добродетель следует всячески оберегать, ограждая ее стенами лжи“. Тебе это о чем-нибудь говорит?»

Рабалин кивнул с умным видом, хотя иичегошеньки не понял из слов старика.

От очага пахло дымом. Надо бы взять у Баринащетки и прочистить трубу. Рабалин повыше натянул одеяло и снова постарался уснуть.

Мысли о Тодхе по-прежнему мешали ему. Может, стоило бы дать Тодхе с его шайкой побить себя — на том бы все и кончилось. Пожалуй, он только напортил, напав на них с железным прутом. Теперь его, чего доброго, и в тюрьму посадить могут. Испуганный этой новой мыслью, Рабалин сел, открыл глаза, и их сразу защипало. Дым был повсюду. Он слез с постели и открыл дверь. Густой маслянистый дым стоял и в горнице, а за окошком виднелось пламя.

Кашляя и задыхаясь, Рабалин пробежал через горницу, распахнул дверь в спальню тети Аталы. Огонь охватил оконную раму и ревел наверху, пожирая соломенную крышу. Рабалин потряс тетю за плечо.

— Вставай! Горим! — Колени у него подгибались, дым забивал легкие. Схватив стул, он грохнул по горящей ставне, но она не уступила. Он обмотал руку одеялом и попытался отпереть засов на окне, но тот покоробился от огня и не желал открываться. Рабалин сдернул Аталу с постели. Она тяжело, со стоном упала на пол.

— Да проснись же ты! — Охваченный паникой, он поволок ее в горницу. Здесь уже полыхал огонь, крыша в дальнем углу обвалилась. Оставив Аталу, Рабалин бросился к входной двери и отодвинул щеколду, но дверь не открылась — что-то снаружи удерживало ее. Рабалин, дыша через силу, перебежал к окну, и ему удалось открыть ставни. Он влез на подоконник, вывалился наружу и побежал в обход дома. Дверь кто-то подпер скамейкой. Рабалин оттащил ее и распахнул дверь. Огонь и жар ударили ему навстречу. Набрав в грудь воздуха, он ринулся в дом. Вокруг лежащей без чувств Аталы плясало пламя. Рабалин схватил ее и потащил волоком по полу. Ночная рубашка на ней загорелась, но тушить не было времени. Пламя лизало Рабалина, и он чувствовал, как тлеет на нем одежда. Он кричал от боли, но Аталу не бросал. Он дотащил ее до порога, когда стропила внезапно осели и крыша рухнула, задев женщину. Рабалин рывком выдернул ее из дома. Он гасил пламя руками, срывая с Аталы клочья горящей ткани, потом бросился к колодцу и вытащил наверх ведро. Ему казалось, что на это ушла целая вечность. Он сорвал собственную рубашку, окунул ее в воду и стал осторожно смачивать покрытое копотью лицо Аталы. Она кашлянула, и он, чуть не плача от облегчения, закричал:

— Все хорошо, тетя! Мы спаслись!

— Милый мой, — сказала она и умолкла. Вокруг стали собираться соседи, и кто-то спросил:

— Что стряслось, парень?

— Кто-то поджег наш дом. И заклинил дверь, чтобы не дать нам выйти.

— Ты видел кого-нибудь?

— Помогите моей тете, — не отвечая, просил Рабалин. — Пожалуйста, помогите!

Кто-то тронул ее шею, напутывая пульс.

— Все, парень, она мертва, Задохнулась, должно быть.

— Она только что говорила со мной. Она жива. — Рабалин затряс Аталу за плечи. — Очнись, тетя. Очнись!

— Что случилось? — спросил голос советника Рассива.

— Поджог, — ответил один из мужчин. — Мальчик говорит, что входную дверь загородили снаружи.

Рабалин поднял глаза на Рассива — высокого, красивого, светловолосого.

— Что ты видел, мальчик? — спросил тот.

— Я проснулся, а кругом дым и все горит. Стал вытаскивать тетю Аталу, но дверь кто-то заклинил скамейкой. Мне пришлось лезть в окно, чтобы убрать ее. Да помогите же кто-нибудь тете!

Подошла женщина и тоже пощупала пульс у Аталы на шее.

— Ей уже ничем не поможешь. Атала умерла, Рабалин.

— Я спрашиваю, что ты видел, мальчик, — настаивал Рассив. — Сможешь ты опознать злодея, сотворившего это?

Рабалин встал. Голова кружилась, ему казалось, что все это ему снится, и он почти не чувствовал боли от ожогов.

— Я никого не видел, — сказал он, оглядывая собравшихся, — но знаю, кто это сделал. Враг у меня только один.

— Назови его! — приказал Рассив.

Тодхе стоял в толпе, и в его глазах не было страха. Назвав I его имя, Рабалин все равно ничего не докажет. Никто не видел, как Тодхе поджигал дом. Он сын самого влиятельного в городе человека, и законы не про него писаны. Рабалин отвернулся, упал на колени рядом с Аталой, погладил ее по щеке. Груз вины тяготил его сердце. Не разозли он Тодхе, тетя Атала была бы жива.

— Так кто же он, твои враг? — допрашивал Рассив. Рабалин поцеловал Аталу и снова встал,

— Я никого не видел, но знаю, кто это сделал, — сказал он, переводя взгляд с Рассива на других. — И он заплатит мне. Заплатит своей поганой жизнью! — Рабалин встретился глазами с Тодхе и прочел в его взгляде страх.

Тодхе подбежал к отцу и ухватил его за руку.

— Это он про меня, отец. Он мне угрожает!

— Это правда? — грозно спросил Рассив.

— А разве он поджег дом моей тети?

— Разумеется, нет!

— Чего же ему тогда бояться?

Рабалин пошел прочь, а Тодхе, оторвавшись от Рассива, выхватил из-за пояса нож,

— Не смей! — вскричал отец, но Тодхе уже бросился на Рабалина.

Тот, услышав крик, обернулся, отклонился назад, и нож прошел в нескольких дюймах от его лица. Рабалин двинул Тодхе в челюсть. Здоровяк пошатнулся, и Рабалин пнул его в живот. Тодхе, выронив нож, рухнул на колени. Рабалин, не раздумывая, подхватил клинок н вонзил Тодхе в горло. Кровь из рассеченной артерии брызнула ему на руку. Тодхе испустил сдавленный крик и попытался встать, но тут же ничком повалился наземь.

— Нет! — вскрикнул Рассив, бросившись к сыну. Рабалин стоял, держа в руке нож, с которого капала кровь.

Все замерли, как в столбняке, но тут Рассив заорал:

— Убийство! Вы все свидетели! Этот выродок убил моего сына!

Люди по-прежнему стояли в оцепенении, но через толпу уже проталкивались двое стражников. Рабалин бросил нож, перескочил через каменную ограду и побежал.

Он понятия не имел, куда бежит, но знал, что должен спасаться. За убийство полагается казнь через удушение, а Рабалин не сомневался, что суд признает его виновным. Тодхе уронил нож — он был безоружен, когда Рабалин убил его.

Совершенно голый, позабыв про ожоги, он бежал, спасая свою жизнь.

Взгляд Рассива Каликана на себя самого не отличался беспристрастием. Люди видели в нем честного, пекущегося о благе города человека, и он тоже считал себя таковым. То, что он использовал городскую казну в своих целях и раздавал строительные подряды тем, кто ему за это платил, дела не меняло. В редких случаях, когда совесть упрекала его, он думал: «Так уж устроен мир. Если я этого не сделаю, сделает кто-то другой». Он щедро пользовался такими словами, как честь, принципы, вера и любовь к отечеству. Когда он произносил все это своим звучным голосом во время публичных выступлений, он часто видел слезы на глазах у горожан. Растроганный этим, он не скрывал и собственных чувств. Рассив Каликан верил в то, что было хорошо для Рассива Каликана. Он сам себе был богом и сам себе царем. Короче говоря, Рассив Каликан был политиком.

Величайшим его даром на этом поприще было врожденное умение чувствовать, откуда ветер дует.

Когда королевские войска стали терпеть поражение и король сорвал гнев на своих министрах, настало время арбитров. До этих пор они мало что значили, и их выпады против иноземцев, живущих в пределах Тантрии, никого особенно не волновали. Теперь их суждения стали решающими. Во всех бедах, постигших страну, обвинялись выходцы из Доспилиса, Наашана и Венгрии. Даже на немногих дренайских купцов взирали с большим подозрением. Ирония заключалась в том, что вождь арбитров, Шакузан Железная Маска, капитан Бойцовых Псов и личный телохранитель короля, сам был иноземцем. Рассив оказал прибывшим в Скептию арбитрам радушный прием, объявил себя их сторонником и втайне лелеял мечты о высоком положении, которое со временем займет в Мелликане.

Когда арбитры начали кампанию против Церкви, Рассив увидел в этом не только возможности для политического роста, но и удобный случай рассчитаться с долгами. Церковь владела большой долей городской недвижимости и предоставляла ссуды местным дельцам. Такую ссуду получил и Рассив, но два затеянных им предприятия — поставка леса и горные разработки — потерпели крах и принесли ему большие убытки. Церковники так и так обречены, так почему бы не извлечь выгоду из их гибели?

Трудность заключалась в том, что ему никак не удавалось разжечь народ до такой степени, чтобы двинуть его на монастырь. Многие не желали забывать, как монахи оказывали им помощь во время чумы и засухи. Нападение нанятых Рассивом молодчиков на старого учителя немало горожан встретили с неодобрением, хотя открыто против этого никто не высказывался. А когда другой монах подстроил арбитру каверзу и тот напоролся на собственный нож, в толпе слышались смешки.

Но теперь Рассиву представился хороший случай.

После смерти Тодхе симпатии горожан будут на его стороне. Пущен слух, что убийца укрылся в монастыре и что настоятель отказывается выдать его властям. Вранье, конечно, но это не важно — лишь бы поверили.

Тодхе, облаченный для погребения в лучшее свое платье, лежал в задней комнате, и мать рыдала над ним. Странные существа женщины. От этого тупицы и буяна никогда толку не было, одни неприятности. Авось хотя бы мертвый он принесет какую-то пользу.

Рассив в эту ночь сидел дома, но его доверенные люди усиленно обрабатывали горожан, подговаривая их идти на монастырь и взять оттуда убийцу.

Возглавит толпу Антоль-булочник, злобный и мстительный субъект. Сторонники Рассива возьмут с собой оружие и достанут его только у стен монастыря. Резня начнется как бы сама собой. Сколько-то монахов будет перебито, остальные разбегутся, а Рассив тем временем присвоит себе их сокровищницу. Заодно и долговые расписки уничтожит.

Он обдумывал завтрашнюю речь. Она будет записана, и любой сможет убедиться, что советник Рассив предостерегал народ против ненависти и порожденного ею насилия.

Политическим ветрам свойственно менять направление, и в будущем он, Рассив, сможет доказать, что никоим образом не способствовал убийству монахов.

«Столь многочисленные смерти не могут не удручать», — написал он и крикнул жене:

— Ты перестанешь выть или нет? Мне работать надо!

Бессонная ночь, наполненная болезненными воспоминаниями и чувством вины, тянулась для Скилганнона бесконечно. Он водил людей в бой и не стыдился этого, но как быть с разорением городов и сопутствовавшей этому резней? Он, руководимый ненавистью и местью, обагрял свой меч кровью невинных, и это из памяти не сотрешь.

Королева, обратившись к своим солдатам перед осадой Пераполиса, которой и завершилась война, приказала не оставлять в живых никого — ни мужчины, ни женщины, ни ребенка.

«Все они предатели, — заявила она, — и пусть их судьба послужит примером другим».

Войска, предвидя окончание долгой и кровавой гражданской войны, ответили ей громким «ура». Но сказать что-то — одно дело, а выполнить — совсем другое. Скилганнон, как полководец, не обязан был убивать лично, однако убивал. Он мчался по улицам Пераполиса, рубя направо и налево, пока кровь не залила его доспехи.

На следующий день он снова прошел по затихшим уже ; улицам. Там лежали тысячи трупов — дети, младенцы, старухи и юные девушки. В тот день чувство горше всякого отчаяния вошло в его сердце.

С монастырской башни Скилганнон смотрел на меркнущие звезды. Если высший разум существует — в чем он сомневался, — то ему никогда не смыть своих грехов. Его душа навеки проклята в этом проклятом мире.

— Где ты был, когда убивали детей? — спросил он вслух, глядя в безбрежную черноту. — Где были тогда твои слезы? Вдали засветилось что-то: в городе снова вспыхнул пожар. Еще кого-то терзают, прежде чем убить. Охваченный бессильным гневом, Скилганнон потрогал медальон у себя на груди. Там лежало все, что осталось от Дайны.

Они провели вместе три дня, когда он вернулся с войны. Ее беременность не была еще заметна, только румянец стал ярче и золотые волосы приобрели шелковистый блеск. Глаза ее сияли, и вся она лучилась радостью. Первые знаки беды появились, когда они сидели в саду у мраморного бассейна с высоко бьющим фонтаном. Побледневшее лицо Дайны блестело от пота, и Скилганнон предложил перейти в тень. Она тяжело оперлась на него, и у нее вырвался стон. Он подхватил ее на руки, отнес в дом, уложил на кушетку. Ее лицо сделалось восковым. «Больно здесь», — сказала она, прижав пальцы к подмышке. Он расстегнул ей платье и увидел под левой рукой растущую на глазах опухоль. Скилганнон перенес Дайну в спальню, раздел и послал за лекарем.

К вечеру она вся горела. В подмышках и паху вздулись багровые опухоли. Скилганнон запомнил навсегда, как повел себя лекарь, увидев больную. Всегда такой опытный и уверенный, он вошел, поклонился, откинул покрывало — и Скилганнон понял, что дело плохо. Лекарь побелел, отпрянул назад и попятился к двери. Скилганнон удержал его.

— Что с тобой такое? В чем дело?

— Черная чума!

Вырвавшись от остолбеневшего Скилганнона, лекарь бежал из дворца. Слуги очень скоро последовали его примеру. Скилганнон один сидел около Дайны, охлаждая мокрыми полотенцами ее пышущее жаром тело — он не знал, чем еще ей можно помочь.

К рассвету бубон в одной из подмышек лопнул. Жар на время уменьшился, и больная пришла в себя. Скилганнон смыл с нее кровь и гной и укрыл чистой простыней из белого шелка.

— Как ты? — спросил он, гладя ее мокрые от пота золотистые волосы.

— Теперь полегче. Пить хочется. — Он напоил ее, и она повалилась на подушки. — Я умираю, Олек?

— Я тебе не позволю, — с деланной беззаботностью ответил он.

— Ты любишь меня?

— Разве можно тебя не любить? Ты чаруешь всех на своем пути. — Это была правда. Скилганнон ни в ком еще не встречал такого чудесного характера, без тени злобы и ненависти. Даже со слугами она обращалась, как с равными, и дружески болтала с ними. Ее заразительный смех поднимал настроение всем, кто его слышал.

— Жаль, что мы не встретились раньше, когда ты еще не знал ее, — сказала Дайна. У Скилганнона упало сердце. Он поцеловал ей руку, и она заговорила снова; — Я старалась не ревновать тебя, Олек, но это сильнее меня. Тяжело любить кого-то всем сердцем, зная, что этот кто-то любит другую.

Он не знал, что ответить, и молчал, держа ее за руку.

— Ты лучше ее во всем, Дайна, — вымолвил он наконец.

— И все-таки ты сожалеешь, что женился на мне.

— Нет! Мы с тобой всегда будем вместе. До самой

— Ты правду говоришь, Олек?

— Чистую правду.

Она сжала ему руку и закрыла глаза. Весь следующий день он просидел возле нее. К вечеру она снова горела в жару и кричала от боли, а он смачивал полотенцами ее лицо и все тело. Дайна осунулась, темные круги легли под глазами. В паху вскрылся еще один бубон. Ночью Скилганнон почувствовал сухость в горле. Пот стекал со лба ему в глаза, под мышками побаливало, он нащупал там бугорки, начатки опухолей.

— Кажется, мне лучше, — с глубоким вздохом сказала Дайна. — Боль проходит.

— Вот и хорошо.

— У тебя усталый вид, любимый. Ты бы отдохнул.

— У меня есть хорошая новость, — улыбнулась она, — хотя сейчас, пожалуй, не время делиться ею. Я хотела сказать тебе об этом в саду, любуясь закатом.

— Сейчас самое время для хорошей новости. — Скилганнон напился воды. Горло опухло, воспалилось, и глотать было

— Сораи бросила для меня руны. У нас будет мальчик. Сын. Ты счастлив?

Его сердце словно пронзили раскаленным добела железом,

— Да, — сказал он. — Очень.

— Я на это надеялась. — Она умолкла, а потом опять стала бредить, вспоминая, как была в гостях у отца. — Он купил мне ожерелье с зелеными камнями, — говорила она. — Сейчас покажу. — Она порывалась сесть, и Скилганнон, удерживая ее, отвечал;

— Я уже видел. Очень красивое. Лежи, не вставай.

— Я совсем не устала, Олек. Пойдем погулять в сад,

— Погоди немного, и пойдем.

Она болтала без умолку и вдруг прервалась на полуслове. Видя, как застыло ее лицо, он подумал, что она спит, и потрогал ей горло. Пульса не было. Скрючившись на мгновение от острой боли в животе, он лег рядом с Дайной и обнял ее.

— Я не хотел влюбляться в Джиану. Если б я мог выбирать, то выбрал бы тебя. О такой, как ты, мужчина может только мечтать. Ты заслуживала лучшего мужа, Дайна.