– Следующий!
Уже перед рассветом, когда загорланили по всему селу третьи петухи, приступили к разбору заявлений. Прохор Палыч обратился к бодрствующим:
– Будите! Начинаем заявления.
– Да какие же заявления? Рассветает!
– Хоть десяток, а разберем. Будите!
Народ зашевелился, закашлял, закурил, раздались сонные, но шутливые голоса:
– Вставай, Архип, петух охрип! Белый свет в окне, туши электричество!
– Аль кочета пропели? Скажи, пожалуйста, как ночь хорошо прошла! Можно привыкнуть спать вверх ногами.
– Завтра работнем, ребятки, спросонья!
– Не завтра, а сегодня.
Рявкнул колокол. Прохор Палыч объявил:
– Первые заявления разберем от Матрены Чуркиной. Просит подводу – отвезти телушку в ветлечебницу. Читай подробно! – обратился он к счетоводу.
– Чего там читать! – сказал спросонья Катков (он тоже чуть-чуть прикорнул перед светом). – Чего читать? Телушка месяц как скончалась.
– Как это так? – спросил председатель, синий от бессонницы.
– Да так – подохла. Покончилась – и все! Не дождалась.
– Как так скончалась? Заявление подала, а померла… То есть того… Зачем тогда и заявление подавать?
– Не Матрена, а телушка, – вмешался Пшеничкин.
Но Прохор Палыч смутно понял, что в результате ночных бдений у него вроде все перепуталось.
– Ясно, телушка, – продолжал он, поправляясь. – Товарищи! Телушка до тех пор телушка, пока она телушка, но как только она перестает быть телушкой – она уже не телушка, а прах, воспоминание. Товарищи! Поскольку телушка покончилась без намерения скоропостижной смертью, предлагаю выразить Матрене Чуркиной соболезнование в письменной форме: так и так – сочувствуем…
Алеша Пшеничкин не выдержал и крикнул:
– К чертям! Матрене телушку надо дать из колхоза: беда постигла, а коровы нет!
– Сочувствую! Поддерживаю, – ответил Прохор Палыч, – но без санкции товарища Недошлепкина не могу.
– Всегда так делали, всю жизнь помогали колхозникам в беде! – горячился Алеша. У него, и правда, почти вся жизнь прошла в колхозе. – Всегда так делали, а при вас – нельзя. Жаловаться будем в райком!
– Жаловаться в райком! – повторил Катков.
– Жаловаться в райком! – поддержал Платонов.
– Жаловаться в райком! – крикнули сразу все, сколько было.
Прохор Палыч громко зазвонил колоколом, восстановил порядок и спокойно сказал:
– Жалуйтесь! Попадет жалоба первым делом товарищу Недошлепкину, а я скажу ему: «Вашей санкции на телушку не имел». Все! Этим меня не возьмешь! Давай следующее заявление! Читай! – скомандовал он счетоводу.
Степан Петрович взял заявление из пачки, надел очки на кончик носа и приспособился было читать, но вдруг прыснул со смеху, как мальчишка, и сказал:
– Извиняюсь, нельзя читать! Невозможно, Прохор Палыч. Сначала сами прочитайте! Обязательно! Здесь для вас одного написано…
– Приказываю: читай!
И Прохор Палыч откинулся на спинку кресла, а от досады и на телушку, и на бригадиров, и на всех сидящих здесь решил про себя: «И слушать не буду: пусть сами разбирают! Посмотрим, как без руководства пойдет заседание: раскричатся, да еще и передерутся. Не буду и слушать!» И правда, он сперва не вслушивался, а счетовод – шестнадцать председателей пережил – не стал возражать и читал:
– «Ко всему колхозу!
Мы, Прохор семнадцатый, король жестянщиков, принц телячий, граф курячий, и прочая, и прочая, и прочая, богом данной мне властью растранжирили кладовую и следующем количестве: „ко-ко“ – две тысячи, „бе-бе“ – десять головодней, „хрю-хрю“ – четыре свинорыла. И еще молимся, чтобы без крытого тока хлеб наш насущный погноить! И призываю вас, акурат всех, помогать мне в моих делах на рукработе в руксоставе! Кто перечит – из того дух вон! И тому подобное, подобно, подобно…»
– Сто-о-ой! – возопил Прохор Палыч.
Колокол звонил.
Народ встал на ноги и надевал шапки в великом недоумении от королевского послания. Только Петя Федотов сидел в уголке смирненько и, ничуть не улыбаясь, смотрел на происходящее.
– Что случилось? – спрашивали проснувшиеся.
– Где горит? – вскрикнул кто-то.
Прохор Палыч рванул бумажку из рук счетовода.
– Кто подписал? Дайте мне врага колхозного строя!
– Вы, вы… сами подписали! Ваша личная подпись стоит, – с напускным испугом говорил Степан Петрович. – Я же вам говорил, я предупреждал, я вас просил, но вы приказали. У вас же характер такой: сказал – крышка! Надумал – аминь!
Председатель остолбенел. Да и как было не остолбенеть? На послании «Ко всему колхозу» стояла его собственная подпись. Никто не мог бы скопировать извивающуюся змею вместо начального инициала «П», невозможно подделать семь колец буквы «С», а дальше – девять виньеток с двумя птичками и вокруг фамилии овал с прихвостьем ровно в тринадцать завитков. Ни один мошенник не может подделать подобной подписи или даже расшифровать ее – это невозможно! Подписал он где-то на ходу, не глядя. Но кто, кто мог подсунуть? Где этот – тот самый, которого надо раздавить? Прохор Палыч махнул рукой, чтобы все уходили.
…Деятельность Прохора Палыча в колхозе продолжалась четыре месяца. Заседание, описанное выше, было в начале пятого месяца.
В понедельник утром Прохор Палыч собрался ехать в район с крамольным посланием, доказать, что ветер дует от бригадиров, разъяснить, что ему никто не помогает, а все идут на подрыв, и снять после этого всех троих сразу. Но вспомнил: понедельник – день тяжелый, и отложил. Во вторник поехал – кошка перебежала дорогу.
«Чертова живность! Чтоб тебе пусто было! Еще попа недоставало. Этот если перешел дорогу – то все, вертайся назад! Не первый год, знаю…»
Кошка испортила все настроение, а оно и так в последние дни стояло на отвратительно низком уровне. Ехал он сумрачный, мыслей никаких не было, и в голове ничего не мелькало, кроме одной кошки.
И, странное дело, въехал Прохор Палыч в город, будто в чужой, а не в тот, что был много лет родным гнездом, где он укреплял многие организации и учреждения и где оставил по себе память на долгие годы.
Приехал и пошел прямо к Недошлепкину, чтобы с ним уже идти к секретарю райкома. И снова не повезло – чертова кошка! – Недошлепкина не было. Кабинет закрыт, а секретарь райисполкома говорит:
– Не знаю где. Второй день нету.
Не ехать же обратно – пошел один. Входит он в кабинет секретаря райкома, Ивана Ивановича Попова. Тот его встречает:
– А-а!
А Прохор Палыч и не знает, как понимать это «а-а!». Никогда такого разговора не было. Вынул платок, высморкался. Этому я сам был свидетелем, сидел в кабинете рядом с Петром Кузьмичом Шуровым, с которым я читателя уже познакомил раньше. Но Прохор Палыч не знал Петра Кузьмича и думал: «Свистун какой-то, никакого руководящего виду».
Достает Прохор Палыч «послание» и кладет на стол. Иван Иванович берется читать и… как захохочет. Хохочет, как мальчишка, снял пенсне и вытирает слезы, аж подпрыгнул в кресле и за живот хватается обеими руками. Прохору Палычу показалось, что секретарь рехнулся умом, или, во всяком случае, тронулся мозгами. Не может же так смеяться действительный секретарь райкома! Настоящий секретарь обязан смеяться так: «ха!» и подумать: «ха!», и еще раз подумать. А этот заливается слезным хохотом.
– И подпись-то, подпись-то ваша, – почти умирая, хохочет Иван Иванович.
И Петр Кузьмич хохочет. Закрыл глаза, одной рукой за русые волосы ухватился, а другой отмахивается, будто от мухи, и трясется весь от хохота.
«Бьет смех, как припадочного!» – подумал Прохор Палыч и ничего – абсолютно ничего, ну ни единого нуля! – не понял из происходящего.
Отсмеялись. Пьет воду Иван Иванович и передает стакан Петру Кузьмичу. Напились. Отошел Иван Иванович к окну и смотрит в сад, помрачнел как-то сразу и спрашивает, не глядя на Самоварова:
– С этим и пришел?
– Да. Один подрыв. Никто не помогает – один, как свечка, кругом. Все сам! Чего сам не сделаешь, того никто не сделает. Мошенники и жулики все, особенно бригадиры: снимать надо. Согласовать пришел.
А Иван Иванович будто и не слушает. Сел в кресло, смотрит в середину стола и говорит:
– Что мы наделали? Четыре месяца прошло!.. Ведь вы, Самоваров, что наворочали!.. Молокопоставки просто угробили, поставки шерсти сорвали, контрактацию молодняка проворонили. На носу уборка, а у вас в двух бригадах нет крытых токов, погноите хлеб! Людей с ферм разогнали. Замучили всех ночными заседаниями. Ведь это еще благо, что там золотые бригадиры, – хоть в поле-то все благополучно, в чем вы, кажется, неповинны… Эх! Нам колхозники доверяют, а мы? Кого поставили, кого рекомендовали!
Прохор Палыч по своему опыту понял, что наступил момент признавать.
– Признаю! Тяжко мне сознавать всю вину! Допустил ошибку, большую ошибку! И она – вот где у меня! – он стукнул трижды кулаком по груди, трижды высморкался, посопел, вытер сухие глаза и уже тихо произнес согласно надлежащему в этом случае правилу: – Признаю и каюсь!
А Иван Иванович говорит:
– Да не ваша ошибка, чучело вы этакое! Наша, моя лично!
Прохор Палыч встал и, расставив руки с растопыренными пальцами над галифе, попятился назад в полном недоумении.
– Что, не понимаете? – спрашивает секретарь.
Прохор Палыч мотает головой.
– Тогда и о вашей ошибке скажу. Вот у меня коллективное заявление бригадиров и многих колхозников, просят немедленно созвать общее собрание, пишут о вашем самодурстве. Собрание проведем завтра.
Прохор Палыч снова сел и, кажется, начал кое-что понимать.
– Но это не все, – продолжал секретарь. – Вот акт о незаконном «ко-ко» и «бе-бе» на три тысячи рубликов, здесь и Недошлепкину начислили около тысчонки. Вы даже и акт отказались подписать, Самоваров… Такие-то дела!
Прохор Палыч действительно прогнал какого-то щуплого бухгалтеришку, который все совал ему какой-то акт, но что это за акт, ей-богу, не знает и не помнит. А оно – вот что! И он сидел, тучный, широкий, но непонимающий, опустошенный внутри. Внутри ничего не было!
Иван Иванович продолжал:
– Будем рекомендовать товарища Шурова – агроном!
Прохор Палыч встрепенулся. Он будто опомнился, будто живая струя просочилась внутрь.
– Как? Агроном – председатель? – И вся его фигура говорила: «Мошенника, химика и астронома – в председатели?»
– Да, – ответил секретарь, а Шуров улыбнулся. – О вас же, Самоваров, будем решать вопрос на бюро, что дальше делать. Хорошего не предвижу.
Так бесславно кончилась деятельность Прохора Палыча в колхозе. Не буду описывать, как проходило общее собрание.
Каждый знает, как выгоняют колхозники негодных руководителей – наваливаются все сразу и без удержу отхлестывают и в хвост и в гриву, отхлестывают и приговаривают: «Не ходи куда не надо! Не ходи!»
Стал Прохор Палыч нелюдим и задумчив: что-то такое в нем зашевелилось внутри и ворочалось, ворочалось все больше.
Удивлялись люди: смирный стал, тихий.
Был суд.
Прохору Палычу дали год исправительно-трудовых работ.
Видел я его еще раз, незадолго до суда, в закусочной. Он сидел за столом с Недошлепкиным, и оба были в среднем подпитии. Лицо Прохора Палыча осунулось, он похудел, глаза стали больше, нос – меньше; одет в простую синюю, в полоску, сатиновую рубашку. Его собеседник был все в той же форме «руксостава» – в черной суконной гимнастерке с широким кожаным поясом; в тех же огромных роговых очках – такой же, как и был.
– Ну, тебя-то, – говорил Недошлепкин, – волей-неволей надо было снимать – с сельским хозяйством не знаком. Я это предвидел.
А за что сняли меня? За что прогнали из партии? За что оклеветали?
Прохор Палыч медленно встал, смотря в одну точку. Глаза его были влажными и красными. Вдруг он сжал зубы, стукнул кулаком по столу так, что задребезжали стаканы, и вскрикнул:
– Убил бы!
Недошлепкин отпрянул всем корпусом, будто от удара в лоб, очки спрыгнули на самый кончик носа, на лысине выступил капельками пот, губы что-то зажевали, он поднял ладонь над головой, будто защищаясь, и прохрипел:
– Кого?
– Себя! Ошибку в колхозе допустил: не туда руль повернул. Каюсь, – заныл он по привычке и склонил голову на грудь. Так Прохор Палыч постоял немного, затем извлек из кармана клетчатый носовой платок и высморкался.
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.