Трилогия (№3) - Кларенс

На это письмо он получил официальный ответ, в котором выражалось сожаление, что вашингтонские власти все еще считают нужным подвергать армию подобному риску и возлагать на нее подобные заботы; но поскольку приказ исходит от верховной власти, он подлежит неукоснительному выполнению. Внизу страницы была любопытная приписка карандашом, сделанная самим генералом: «Эта не из опасных».

Кровь бросилась в лицо Бранту, как будто в приписке заключался скрытый и притом личный намек. Он подумал о собственной жене.

По странному совпадению дня через два за обедом разговор как раз зашел о страстности политических убеждений южанок — вероятно, следствие того, что им пришлось пережить за последнее время.

Сидя во главе стола, Брант задумался и почти не прислушивался к взволнованной речи полковника Стренджвейса из штаба бригады.

— Нет, сэр, — негодующим тоном твердил этот воин, — поверьте моему слову! В этом смысле нельзя доверять ни одной южанке, будь она даже сестра, возлюбленная или жена. А если ей довериться, она сумеет провести любого мужчину, как бы он ей ни был близок!

Воцарилась мертвая тишина, у локтя оратора предостерегающе зазвенел бокал. Брант инстинктивно почувствовал на себе беглые сочувственные взгляды, а затем разговор внезапно перешел на другую тему — все это не могло не привлечь его внимания, даже если бы он не слышал слов полковника. Однако по лицу его ничего нельзя было прочесть. Никогда прежде он не думал, что его семейные дела известны окружающим, хотя, с другой стороны, он и не делал из них тайны. Ему и в голову не приходило, что такое, чисто личное несчастье может представлять интерес для других. И даже теперь он был несколько смущен своей, как он считал, чувствительностью к подобного рода пересудам, которых сам всегда гордо чуждался.

Его язвительная догадка о реакции мисс Фолкнер на запрет общаться с военными оказалась близкой к истине. Действительно, в часы, свободные от таинственных забот о дядюшкином имуществе, эта барышня, то и дело появлялась в саду и в окрестных лесах. И хотя ее присутствие для каждого слоняющегося без дела офицера или сменившегося караульного было сигналом «кругом марш», она смотрела на случайные встречи с ними, по-видимому, уже без прежнего отвращения. Однажды, когда она вскарабкалась на ограду, чтобы сорвать цветок магнолии, стул, который она приставила, опрокинулся, так что она не могла спуститься. Тотчас же, по сигналу из караульного помещения, появились два сапера и минеры со штурмовой лесенкой, которую они молча приставили к стене и так же молча удалились. В другой раз норовистая барышня, способная, по мнению Бранта, принять смерть в бою ради своих убеждений, находясь в поле, попала в постыдное затруднение из-за самого грозного домашнего животного — бродячей, непривязанной коровы. Брант не мог сдержать улыбки, когда услышал быстрый, резкий сигнал: «Караулу выйти!» — и увидел, как солдаты с примкнутыми штыками флегматично маршируют «на сближение» с перепуганным животным, которое в конце концов обратилось в бегство, дав возможность прелестной даме сконфуженно возвратиться домой. Он удивился, однако, когда она задержалась возле его двери и сказала дрожащим от обиды голосом:

— Благодарю вас, сэр, за ваш рыцарский поступок, вы изволите потешаться над беззащитной женщиной.

— Очень жаль, мисс Фолкнер, — начал Брант совершенно серьезно, — если вы думаете, что мне так же легко держать под контролем передвижения рогатого скота, как…

Но тут он осекся, заметив, когда она метнула в него яростный взгляд, что синие глаза ее полны слез. Она резко повернулась и ушла.

На следующее утро, испытывая легкие угрызения совести, он при встрече с мисс Фолкнер прибавил к обычному поклону слова приветствия, но она укоризненно промолчала. Несколько позже, днем, ее служанка передала ему вежливую просьбу принять ее хозяйку, и он с облегчением увидел, что мисс Фолкнер вошла к нему уже не вызывающе, а скорее с видом женщины, покорившейся своей участи, глубоко оскорбленной, но не отвергающей примирения.

— Я считаю нужным сообщить вам, — начала она холодно, — что послезавтра, вероятно, закончу свои дела и смогу освободить вас от своего присутствия. Я заметила, — добавила она с горечью, — да и не могла не заметить, как оно вас тяготит.

— Надеюсь, — холодно ответил Брант, — что никто из моих джентльменов…

— Нет! — перебила она с прежней запальчивостью, нетерпеливо взмахнув рукой. — Неужели вы могли подумать, что я говорю… что я хотя бы думаю о них? Какое мне до них дело?

— Благодарю вас. Весьма рад, что они вас не интересуют; значит, вы выполнили мое пожелание и обратили свою враждебность против меня одного, — спокойно ответил Брант. — А, раз так, я не вижу никаких оснований к тому, чтобы вы спешили с отъездом.

Она немедленно встала.

— Я нашла женщину, — медленно сказала она, с трудом сохраняя самообладание, — которая сможет взять на себя мои обязанности. Она служит у одного из ваших соседей, старого друга моего дяди. Она знает этот дом и наше имущество. Я дам ей все нужные указания и, если хотите, письменное распоряжение. Она и сейчас бывает здесь, и ее посещения не принесут вам никакого беспокойства. А так как она рабыня, или, как у вас, кажется, принято говорить, невольница, то она уже привыкла к тому, как обращаются северяне с людьми ее класса.

Не задержавшись, чтобы посмотреть, какой эффект произведет ее парфянская стрела, мисс Фолкнер гордо вышла из комнаты.

«Не понимаю, что ей нужно, — думал Брант, прислушиваясь к быстрым шагам, затихающим в коридоре. — Одно ясно, эта женщина слишком несдержанна, чтобы быть шпионкой».

В сумерки он увидел ее в саду. Рядом с ней стояла женщина. Заинтересовавшись, он разглядел ее из окна более внимательно и узнал стройную, изящную мулатку из соседней усадьбы.

— Так вот кто будет ее заместительницей, — задумчиво пробормотал он.

ГЛАВА III

На следующий день Бранта вызвали на военный совет в штаб дивизии, и ему некогда было думать о своей странной гостье, однако замечание командира дивизии о том, что он предпочитает доверить план войсковых передвижений не бумаге, как это обычно делается, а памяти офицеров, говорило о том, что его командир все еще опасается шпионажа. Поэтому Брант рассказал ему о своем последнем разговоре с мисс Фолкнер, ее предполагаемом отъезде и о соседке-мулатке. Командир дивизии выслушал эти сведения совершенно равнодушно.

— Они слишком умны, чтобы использовать для шпионажа или для связи легкомысленную девчонку, которая выдаст себя с первого шага, а мулатки слишком глупы, не говоря уже о том, что они скорее на нашей стороне. Нет, генерал, если за нами шпионят, то уж, конечно, орлы, а не дрозды-пересмешники. Мисс Фолкнер вполне безобидна: острый язык — и только, да и вообще на всем Юге не найдется такого негра или мулата, который рискнул бы петлей ради нее или другого своего хозяина или хозяйки.

Быть может, слегка успокоенный этими словами, Брант не так настороженно и сурово посмотрел на мисс Фолкнер, когда, возвращаясь со своим вестовым верхом из штаба, заметил, что она одна идет впереди него по тропинке. Она была так глубоко погружена в свои беспокойные мысли, что даже не услышала стука копыт. В руке она держала огромный цветок и то похлопывала им по живой изгороди, тянувшейся вдоль дорожки, то подносила к лицу, как бы вдыхая его аромат.

Отослав вестового по боковой тропинке, Брант медленно поехал вперед, но мисс Фолкнер, к его удивлению, ускорила шаг, не оборачиваясь, словно не замечая его приближения, и стала даже оглядываться по сторонам, точно ища способ ускользнуть. Бранту пришлось пришпорить лошадь. Догнав мисс Фолкнер, он сошел с коня и, держа поводья в руке, зашагал рядом с ней. Сперва она слегка покраснела и отвернулась, затем взглянула на него с деланным удивлением.

— Боюсь, — сказал он мягко, — что я сам нарушаю собственный приказ и навязываюсь вам в собеседники. Но я хотел спросить, не могу ли я помочь вам перед отъездом.

Он говорил вполне искренне, тронутый ее нескрываемой озабоченностью; беспощадно оценивая людей, Кларенс умел сочувствовать женским страданиям — черта сама по себе скорее женская.

— Другими словами, вам хочется поскорее от меня избавиться, — коротко отвечала она, не поднимая глаз.

— Нет, просто я хочу уладить неприятное для вас дело, за которое вы так самоотверженно взялись.

Несколько слов сдержанного человека иногда оказываются для женщины привлекательнее самого вдохновенного красноречия. Быть может, на нее подействовало и меланхолическое изящество этого насмешливого офицера. Она подняла глаза и с живостью спросила:

— Вы действительно так думаете?

Но он встретил ее пытливый взгляд с некоторым удивлением.

— Разумеется, — ответил он более сдержанно. — Могу себе представить ваши чувства при виде дома вашего дядюшки, занятого вашими врагами, и сознание, что ваше пребывание под семейным кровом терпят скрепя сердце. Трудно поверить, что вам это приятно, что вы взялись за такое дело только ради себя одной.

— А что, если я приехала сюда, — сказала она злорадно, поворачиваясь к нему, — для того, чтобы разжечь в себе чувство мести, которое даст мне силу воодушевить своих соратников и побудить их обрушить войну на ваши дома, чтобы вы, северяне, хлебнули горя, как и мы?

— И это я мог бы легко понять, — заметил он равнодушно, — хоть я и не считаю месть таким уж удовольствием, даже для женщины.

— Женщины! — повторила она в негодовании. — Да разве в такой войне есть различие между мужчинами и женщинами!

— Вы сомнете цветок, — сказал он невозмутимо. — Он очень изящен, и притом из здешних мест — не вторгшийся пришелец, даже не переселенец. Можно на него взглянуть?

Она постояла в нерешительности, сделала было попытку отвернуться, и рука у нее задрожала. Потом вдруг засмеялась истерическим смехом, сказала: «Что ж, возьмите!» — и сунула цветок ему в руку.

Это был действительно красивый цветок, напоминающий по виду лилию, с чашечкой в виде колокольчика, с длинными тычинками, покрытыми тончайшей красной пыльцой. Но едва Брант поднес его к лицу, чтобы понюхать, она слегка вскрикнула и вырвала цветок.

— Ну вот, — сказала она все с тем же нервным смешком, — так я и знала! Надо было вас предупредить. Эта пыльца очень легко сходит с цветка и пачкает. Вот у вас уже немножко пристало к щеке. Смотрите! — продолжала она, вынимая из кармана платок и вытирая ему щеку.

На тонком батисте виднелась кроваво-красная полоска.

— Он растет на болоте, — продолжала она тем же взволнованным тоном, — мы называем его драконьи зубы, как те, помните, которые посеяли в старой легенде. В детстве мы находили эти цветы и красили себе лицо и губы. Мы называли их румяна. Я его только что нашла, и мне захотелось снова попробовать. Мне так живо вспомнились детские годы!

Следя не столько за ее словами, сколько за странным выражением ее лица, Брант готов был подумать, что она действительно поддалась искушению, до того красны были ее щеки. Но под его холодным, испытующим взглядом ее лицо заметно побледнело.

— Должно быть, вы тоскуете по старым временам, — заметил он сдержанно. — Боюсь, что от них мало что уцелело, кроме этих цветов.

— Да и они не уцелели, — сказала она с ожесточением. — Ваши солдаты прошли через болото и растоптали кусты.

Брант нахмурился. Он вспомнил, что в болоте теряется ручей, который во время сражения обагрился кровью. Эта мысль отнюдь не усилила его симпатий к прекрасному, но ослепленному злобой существу, шагавшему рядом, и чувство жалости, мелькнувшее в нем на мгновение, быстро угасло. Она была неисправима. Несколько минут они шли молча.

— Вы говорили, — начала она наконец более мягким и даже нерешительным голосом, — что были женаты на южанке.

Он с трудом подавил раздражение.

— Кажется, говорил, — холодно ответил он, сожалея о своей откровенности.

— И, конечно, научили ее своему евангелию, евангелию от святого Линкольна… Понимаю! — продолжала она поспешно, точно заметила его раздражение и старалась смягчить его. — Она была женщина, и она любила вас и думала вашими мыслями, смотрела на все только вашими глазами. Да, у нас, женщин, всегда так, все мы, кажется, такие, — добавила она с горечью.

— У нее были собственные взгляды, — отрывисто бросил Брант, совладав с собой.

Его тон ясно показывал, что разговор на эту тему окончен, и ей оставалось только умолкнуть. Но через минуту она заговорила опять, и в ее голосе зазвучало прежнее презрение.

— Пожалуйста, генерал Брант, не трудитесь провожать меня дальше. Разве только вы боитесь, что я могу встретить ваших… ваших солдат. Даю слово, что я их не съем!

— Боюсь, мисс Фолкнер, что вам придется еще некоторое время пробыть в моем обществе — и именно из-за этих солдат, — серьезно возразил Брант. — Вы, вероятно, не знаете, что дорога, на которой я вас встретил, идет через караульный кордон. Если бы вы были одни, вас бы остановили и подвергли допросу, а так как вы не знаете пароля, то задержали бы и отправили в караульное помещение, а там… — он остановился и пристально поглядел на нее, — там бы вас обыскали.

— Вы не посмели бы обыскивать женщину! — воскликнула она в негодовании, но слегка побледнев.

— Вы только что сами сказали, что в этой войне нет ни мужчин, ни женщин, — небрежно ответил Брант, продолжая внимательно ее разглядывать.

— Так, значит, война? — быстро и многозначительно сказала она, бледнея.

В его испытующем взгляде появилось недоумевающее выражение. Но в этот момент за живой изгородью сверкнул штык, раздалась команда: «Стой!», — и на дорогу вышел караульный.

Генерал Брант выступил вперед, ответил на приветствие караульного, а затем, когда подошли сержант и еще один солдат, указал на свою прелестную спутницу.

— Мисс Фолкнер не знает расположения лагеря, она свернула не по той дороге и нечаянно переходила линию, когда я ее встретил. — Он опять внимательно посмотрел на ее побледневшее лицо, но она не подняла глаз. — Покажите ей кратчайшую дорогу к штабу, — обратился он к сержанту, — и если она еще когда-нибудь заблудится, проводите ее опять до дома, не задерживайте ее и не докладывайте.

Он приподнял фуражку, сел на коня и уехал, а девушка с гордым и независимым видом пошла по дороге в сопровождении сержанта. Но едва Брант успел отъехать, как ему встретился верховой — это был офицер из его штаба. Необъяснимое чувство подсказало ему, что тот видел всю сцену, и, сам не зная почему, он ощутил досаду. Продолжая путь, Брант проверил несколько постов и кружным путем вернулся в штаб. Выйдя на веранду, он увидел, что в глубине сада мисс Фолкнер разговаривает с кем-то через ограду; в бинокль он разглядел стройную фигуру уже знакомой мулатки. Он увидел, что она держала такой же цветок, как тот, который все еще был в руке у мисс Фолкнер. Значит, она была вместе с мисс Фолкнер на прогулке? Но если так, почему же она скрылась при его приближении? Подстрекаемый чем-то большим, нежели простое любопытство, он быстро спустился в сад, но мулатка, очевидно, заметив его, быстро исчезла. Не желая снова встречаться с мисс Фолкнер, он повернул обратно, решив при первой возможности лично допросить новую посетительницу. Такая предосторожность входила в его обязанности, раз мулатка собиралась занять место мисс Фолкнер в качестве ее доверенной.

Вернувшись к себе, он сел за письменный стол, где его ожидали депеши, приказы и донесения. Скоро он, однако, заметил, что работает машинально, так как мысленно все время возвращается к встрече с мисс Фолкнер. Если она собирается заняться шпионажем или использовать свое положение в доме для связи с неприятелем, он, пожалуй, припугнул ее как следует. Но, в сущности, он теперь впервые готов был согласиться с мнением своего начальника. Действительно: такая неловкая и неопытная, а главное — собой не владеет; какая уж это шпионка? Ее волнение там, на тропинке, наверно, было вызвано чем-то более важным, нежели опасение, что он помешает ее тайному разговору с мулаткой. А когда она сказала: «Так, значит война?» — то была не более как угроза — значит, она колеблется. Он вспомнил, как странно она говорила о его жене. Что это — просто следствие его необдуманной откровенности во время их первого разговора или скрытая насмешка? В конце концов она не может помешать ему выполнять свой воинский долг, и столько о ней думать просто глупо! Но хотя он питал к ней такое же недружелюбное чувство, как и при первой встрече, он начинал сознавать, что в этой девушке заключено для него какое-то странное очарование.

С усилием отогнав эти мысли, он закончил работу, затем встал и вынул из шкафа небольшую шкатулку, в которой хранил самые важные документы. Открыв шкатулку ключиком, висевшим на цепочке от часов, он был вдруг поражен слабым, но знакомым ароматом. Он помнил этот запах. Был ли то запах цветка, который держала мисс Фолкнер, или запах носового платка, которым она вытирала ему щеку, или смесь того и другого? Или он заворожен и не может не думать об этой злополучной девице с ее колдовским цветком? Он нагнулся к шкатулке и вздрогнул. На обложке одной из депеш виднелась странная кроваво-красная полоска! Он присмотрелся — да, это был след цветочной пыльцы, такой, какую он видел на ее платке.

Ошибиться он не мог! Он провел пальцем по пятну — она еще чувствовалась, скользкая, еле осязаемая пыльца. Этого пятна не было, когда он утром запирал шкатулку. Оно не могло бы появиться, если бы кто-то не открыл шкатулку в его отсутствие. Он проверил содержимое: все бумаги были налицо. К тому же они имели значение только для него самого: тут не было ни военных планов, ни секретных шифров; он был слишком осторожен, чтобы доверить секретные бумаги чужому дому. Лазутчик — кто бы он ни был — ушел ни с чем! Но попытка была налицо. Ясно, что в усадьбе орудует шпион.

Он вызвал из соседней комнаты дежурного офицера.

— Кто-нибудь заходил сюда, пока меня не было?

— Нет, генерал.

— А проходил кто-нибудь через зал?

Он заранее предвидел ответ офицера:

— Только служанки, генерал.

Брант вернулся в комнату. Закрыв дверь, он еще раз внимательно осмотрел шкатулку, бумаги на письменном столе, стул возле него и даже китайские циновки на полу — не найдутся ли новые следы цветочной пыльцы? Вряд ли можно было войти в комнату с цветком в руке и не оставить других следов этой обличающей пыльцы: цветок был слишком большой, чтобы его можно было носить на груди или в волосах. С другой стороны, кто осмелился бы оставаться в комнате столько времени, сколько нужно для осмотра шкатулки, зная, что в соседней комнате — дежурный офицер, а у дверей расхаживает сержант? Ясно, что шкатулку уносили и вскрыли в другом месте!

У него мелькнула новая мысль. Мисс Фолкнер все еще не было; мулатка, должно быть, ушла домой.

Он быстро поднялся по лестнице, но, не входя в свою комнату, внезапно повернул в то крыло, что оставалось незанятым. Первая дверь открылась, едва он легко нажал на ручку, и он вошел в комнату, в которой сразу узнал будуар барышни. Пыльная мебель была теперь переставлена, чехлы сняты — было видно, что в будуаре живут. И хотя все указывало на то, что здесь живет особа с утонченным вкусом и привычками, Брант с удивлением увидел, что платья, висящие в открытом стенном шкафу, похожи на те, какие носит негритянская прислуга, а на красивом шелковом покрывале кровати лежит пестрый платок, какие горничные тюрбаном повязывают на голове. Не задерживаясь на этих подробностях, он окинул комнату быстрым взглядом. Его глаза остановились на причудливой конторке у окна. Из красивой вазы, стоявшей на ее верхней доске, свешивался на лежавший ниже портфель пучок точно таких же цветов, как тот, что несла мисс Фолкнер!

ГЛАВА IV

Теперь Бранту стало ясно, что его шкатулку приносили сюда и открывали, ради безопасности, здесь, на этой конторке. При поспешном просмотре бумаг шпион, очевидно, толкнул вазу с цветами и не заметил упавших пылинок. Об этом свидетельствовали и несколько красных пятнышек на конторке. Но Бранта поразило еще и другое обстоятельство. Конторка стояла у самого окна. Машинально выглянув наружу, он убедился, что отсюда открывается широкий вид не только на склон, над которым возвышался дом, но и далеко за линию пикетов. Ваза с яркими цветами, почти не уступавшими по величине цветам магнолии, находилась в центре окна и, без сомнения, была видна издалека. Напрашивался вывод, что зловещие, броские цветы, которые были в руках у мисс Фолкнер и у мулатки, а здесь так подчеркнуто выставлены в окне, могли служить условным знаком. Под влиянием какого-то почти суеверного побуждения Брант осторожно снял вазу с окна и переставил на боковой столик. Затем он тихо вышел из комнаты.

Но он не мог отделаться от мучительных вопросов, связанных с этим открытием, хотя и знал наверняка, что его бригаде не угрожает новая опасность и что неизвестный шпион не раздобыл никаких сведений. В глубине души Брант сознавал, что в свете этого открытия его больше всего тревожит желание оправдать поведение мисс Фолкнер. В самом деле, шкатулку вполне мог похитить кто-нибудь другой, когда мисс Фолкнер не было в доме, — мулатке, например, легче было, не вызывая подозрения, оказаться у него в комнате, чем ей. Действительно, улик против мисс Фолкнер было не так уж много — скорее настоящий шпион мог воспользоваться ее пребыванием в усадьбе, чтобы навлечь на нее подозрение.

Брант вспомнил, как странно она себя вела, как она зачем-то заставила его взять цветок. Вряд ли она вела бы себя так, если бы знала, какую серьезную роль этот цветок играет. Но тогда чем же объяснить ее явное волнение? И тут его словно озарило, он даже улыбнулся. Да она влюблена! В неприятельском лагере есть, наверно, некий вздыхающий обожатель, некий юный лейтенант, с которым она поддерживает отношения и ради которого пустилась в опасный поход. Цветок — несомненно, их способ общения. Этим объясняется и ее враждебность к молодым офицерам-северянам, его противникам, и к нему, Бранту, их начальнику. Он и прежде удивлялся, почему мисс Фолкнер, если она шпионка, не направилась с таким же удобным пропуском из Вашингтона в штаб дивизии, где хранятся более значительные военные тайны. Теперь все ясно: здесь она ближе к линии южан и к своему поклоннику. Ему и в голову не приходило, что он сам подыскивает для нее оправдания: он считал себя только справедливым. Ее слова о силе преданной женской любви, которые жестоко задели его во время разговора, теперь становились понятными и даже утратили свой обидный смысл. Она пробудет еще только день или два, он может не тревожить ее допросом.

Другое дело — истинный злоумышленник, шпион или вор, тут Брант принял меры немедленно. Он передал дежурному офицеру приказ, категорически воспрещающий появление чужих слуг или невольников вблизи штаба; нарушителей надлежало приводить к Бранту. Офицер посмотрел на него удивленным, даже несколько недовольным взглядом. Очевидно, подчиненные уже успели оценить прелести стройной мулатки.

Часа два спустя, садясь на коня, чтобы объехать расположение бригады, Брант был поражен, увидев, что мисс Фолкнер в сопровождении мулатки опрометью бежит по направлению к дому. Он вспомнил свой последний приказ, когда заметил, что часовые задержали мулатку, а мисс Фолкнер продолжает бежать, даже не обращая внимания на свою спутницу. На бегу она подобрала юбку, соломенная шляпка свалилась с головы и держалась только на ленточке, завязанной вокруг шеи, волосы распустились и черной волной лежали на плече. Сначала Брант решил, что она ищет его, негодуя на отданный приказ, но, увидев ее напряженное лицо, тревожные глаза и полураскрытый алый рот, понял, что она поглощена своими мыслями и даже не заметила его. Она промчалась мимо него в зал, он услыхал шорох юбки и быстрые шаги по лестнице. Что случилось? Или это просто новый каприз?

Вошел капрал с задержанной мулаткой, и Кларенс очнулся от размышлений. Мулатка была высокого роста, хорошо сложена, с мелкими, явно негритянскими чертами лица. В черных глазах сквозило беспокойство, но одухотворенностью они не блистали; в ее манере держаться было что-то упрямое и вместе с тем тупое. Брант почувствовал некоторое разочарование, у него даже возникло смутное чувство, что перед ним не та женщина, которую он видел раньше. Но нет, та же высокая, стройная фигура, тот же темный профиль, тюрбан на голове, все как тогда, когда он шел за ней по коридору у своей комнаты.

Ее рассказ был предельно прост. Да, она знает «миссис» еще с пеленок. Да, она забежала днем, чтобы повидать ее, они шли вместе, когда ее схватили солдаты. Реньше ее никогда никто не задерживал — даже «патрульники»8. Ее старый хозяин позволил ей пойти к мисс Тилли и ничего не сказал ни о каких приказах.

Озабоченный больше, чем он решался себе самому признаться, Брант отпустил ее, сделав ей предостережение. Спускаясь на коне по склону, он издали увидел пикеты, вспомнил об окне с цветами и повернулся в седле, чтобы взглянуть на него. Вот оно, самое широкое и высокое окно в этой части здания, и в нем, почти заполняя проем, яркий, отчетливо различимый предмет — та самая ваза с цветами, которую он переставил несколько часов тому назад. Опять на старом месте! Он улыбнулся. Теперь он понимал, почему мисс Фолкнер так поспешно вернулась и была так смущена. Очевидно, он помешал ей передать какое-то любовное сообщение; из-за него, быть может, не состоялось нежное свидание за линией фронта. Так, значит, сигнализацией занималась мисс Фолкнер!

Означает ли это, что и шкатулка была похищена с ее ведома? Все же он решил, что комнату, видимо, занимает мулатка, — он вспомнил коленкоровые платья и тюрбан на кровати, — может быть, мисс Фолкнер приходит сюда только для того, чтобы подавать знак своему возлюбленному. Эти соображения не очень успокоили его, но в этот момент его внимание отвлекла новая удивительная встреча.

Проезжая по лагерю, он заметил, что перед большой палаткой, где помещалась столовая, собралась группа офицеров и, по-видимому, от души развлекается, слушая, как какой-то чудак произносит перед ними не то монолог, не то речь. На нем была широкополая шляпа с золотым галуном, придававшим ей военный вид, но с одного бока она была неестественно и театрально заломлена вверх. На поясе с широкой пряжкой, который виднелся из-под черного сюртука, висела тяжелая кавалерийская сабля, а по обе стороны пряжки были заткнуты два револьвера без кобуры — совсем как у контрабандистов на сцене. Этот экстравагантный костюм завершался парой высоких лакированных ботфортов с огромными отворотами, должно быть, служивших когда-то кавалеру в исторической пьесе. Офицеры были настолько поглощены зрелищем, что не заметили приближения командира и вестового, и, сделав знак своему спутнику, Брант остановился в нескольких шагах от оратора. Его речь представляла собой курьезное смешение высокопарных эпитетов с ошибками в произношении и словечек западного жаргона.

— Итак, я не говорю, что я стратегически подкован, я ведь не кончал разных Вест-Пойнтов, как некоторые, так сказать, инженеры. Я не люблю много толковать о фланговых маршах, или разведках боем, или эшелонных перестрелках, но пусть дело дойдет до честной войны с индейцами — тут уж и я скажу свое словечко! Есть люди, которые не знают главного поставщика армии, но и они, может быть, слыхали про Кровавого Дика. Я не называю имен, джентльмены, но только на днях мне сказал человек, которого вы все знаете: «Если бы я понимал в разведке, сколько вы, я не нуждался бы, как сейчас, в сведениях о противнике». Я не стану вам говорить, кто это, я не стану разбалтывать, сколько у него звездочек на погонах, но этот человек знает, что говорит. Скажу опять, джентльмены: проклятие Северной армии — это отсутствие хорошей разведки. Отчего нас побили у Булз-Рана? Не было разведки! Почему откатился Поп? Не было разведки! Что погубило Бейкера у Боллс-Блефа? Не было разведки! Отчего произошла резня в пустыне? Не было разведки, индейской разведки! Да, джентльмены, только на днях меня официально запросили, чтобы я взялся за организацию разведки! А что я ответил? «Нет, генерал, не согласен — не потому не согласен, что у меня один из самых больших контрактов на поставку говядины для армии, не потому, что я, так сказать, мускул войны, а потому, что я прежде всего потребовал бы себе десять тысяч бывалых индейцев из резервации. А эти кадровые щеголи вестпойнтовцы, весь этот ученый балласт, который висит на шее нашей армии, — им этого не понять, и они с этим не согласятся». Тут Шерман мне и говорит…

Взрыв хохота прервал оратора, посыпались ядовитые вопросы, и Брант с облегчением увидел, что теперь можно незаметно уехать. По голосу, жестам, а главное, по темпераменту незнакомца он узнал в нем своего друга детства, мужа Сюзи, неустрашимого Джима Хукера! У кого еще могло найтись столько мрачного нахальства, столько таинственной многозначительности и великолепных, хоть и неправдоподобных историй! В этот момент Кларенса Бранта потянуло к старому товарищу. Он знал, что если сейчас обратится к Хукеру, то сконфузит его; он сам болезненно воспринимал насмешки своих офицеров над тщеславием и слабостями бывшего погонщика, бывшего фермера, бывшего актера и мужа его бывшей возлюбленной. Кларенсу хотелось, чтобы Хукер не подозревал, что он видел все это. Он приказал вестовому привести приезжего в штаб, а сам незаметно уехал.

Из того, что он слышал, ему стало ясно, почему Хукер здесь и какое стечение обстоятельств свело их опять. Очевидно, Хукер стал одним из крупных поставщиков продовольствия, к услугам которых приходилось прибегать правительству; они посещали лагеря в качестве полуофициальных лиц. Снабжение армии зависело от них, но любовью они не пользовались. Брант уже встречался в интендантстве с его агентами и теперь вспомнил даже, что слышал о его предстоящем приезде, но не обратил внимания на это имя. Почему он бросил театр, как достиг положения, для которого нужен был значительный капитал — ведь многие из поставщиков уже успели составить себе большие состояния, — что сталось с Сюзи и ее честолюбивыми планами при такой радикальной перемене — все это еще предстояло узнать. Кларенс после поворота в его судьбе редко думал о Сюзи; теперь он с некоторой досадой и сознанием своей вины вспомнил об их последней встрече, когда он поддался внезапному порыву чувства.