Жизнь впереди

      Хмырь издал тоненький крик и ударился в слезы. Я впервые видел, как плачет араб, не считая, конечно, самого себя. Мне его даже жалко стало, до того мне он был до фонаря.
      Мадам Роза сразу смягчилась. Ей, должно быть, приятно было осадить голубчика. Дескать, смотрите, я еще женщина.
      - Ну а кроме этого, все в порядке, мосье Кадир? Хмырь утерся кулаком. Ему не хватало сил даже достать платок, до него было слишком далеко.
      - В полном порядке, мадам Роза. Я скоро умру. Сердце.
      - Мазлтов, - добродушно отозвалась мадам Роза, что по-еврейски означает "поздравляю".
      - Спасибо, мадам Роза. Я хотел бы все нее повидать своего сына, будьте так добры.
      - Вы должны мне за три года пансиона, мосье Кадир. Целых одиннадцать лет вы не подавали никаких признаков жизни.
      Хмыря аж подбросило на стуле.
      - Признаки жизни, признаки жизни, признаки жизни! - проблеял он, обратив глаза к небесам, где всех нас когда-нибудь ждут. - Признаки жизни!
      При каждом своем выкрике он судорожно дергался на стуле, словно его то и дело без всякого почтения пинали в зад.
      - Признаки жизни - нет, вы просто смеетесь надо мной!
      - Это последнее, чего бы я хотела, - заверила его мадам Роза. - Вы бросили своего сына, как... как ненужный хлам, вот как это называется.
      - Но я ж говорю, у меня не было ни фамилии вашей, ни адреса! Дядя Айши хранил расписку в Бразилии! Я сидел под замком! Только сегодня утром вышел на свободу. Еду к свояченице в Кремлен-Бисетр, они там все умерли, кроме их мамаши, у которой все и осталось. Та насилу вспомнила, что когда-то пришпилила расписку булавкой к фотокарточке Айши, чтоб сын был с матерью вместе! Признаки жизни! Что вы имеете в виду под признаками жизни?
      - Деньги, - здраво ответила мадам Роза.
      - Где же мне, по-вашему, их было взять, мадам?
      - Ну, уж в эти вещи я вникать не собираюсь, - сказала мадам Роза, усиленно обмахиваясь японским веером.
      Кадык у мосье Кадира Юсефа ходил как скоростной лифт, так судорожно он заглатывал воздух.
      - Мадам, когда мы доверили вам своего сына, я был полностью платежеспособен. Имел трех жен, работавших на Центральном рынке, и одну из них нежно любил. Я мог позволить себе дать своему сыну хорошее образование. У меня даже было вполне официальное имя, Юсеф Кадир, хорошо известное полиции. Да, мадам, хорошо известное полиции, однажды это появилось даже в газете крупными буквами. "Юсеф Кадир, хорошо известный полиции..." Хорошо известный, мадам, а не плохо известный. Но потом я впал в невменяемость, и свершилось это несчастье...
      Он рыдал прямо как какая-нибудь старая еврейка, этот тип.
      - Никому не дозволено бросать своего сына, как ненужный хлам, без оплаты, - строго заметила мадам Роза и снова принялась обмахиваться японским веером.
      Единственное, что меня интересовало во всей этой истории, так это узнать, я ли тот самый Мухаммед или нет. Если это я, тогда мне не десять лет, а четырнадцать, и это важно, потому что в четырнадцать лет ты уже далеко не пацан, а это лучшее, что может с тобой произойти, потому что можно уже не так бояться Призрения. Мойше, который стоял в
      дверях и слушал, тоже не особенно волновался, потому что раз этого доходягу зовут Кадир, да еще Юсеф, то у него мало шансов оказаться евреем. Заметьте, я вовсе не говорю, что быть евреем - такое уж везение, у них тоже проблем хватает.
      - Мадам, я не пойму, действительно ли вы говорите со мной в таком тоне, или же я ошибаюсь из-за своей психиатрической мнительности, но я был отрезан от внешнего мира одиннадцать лет и просто физически не имел возможности... У меня тут с собой медицинская справка, которая подтверждает мои слова...
      Хмырь нервно зашарил по карманам - он был из тех, кто уже ни в чем не уверен, и у него запросто могло вообще не быть той психиатрической бумаги, на которую он надеялся, ведь потому-то его и посадили под замок, что он все себе воображал. Психические - это люди, которым все время внушают, что у них нет того, что у них на самом деле есть, и что они не видят того, что на самом деле видят, и от этого они в конце концов и свихиваются. Впрочем, хмырь отыскал-таки в кармане нужную бумагу и протянул ее мадам Розе.
      - Да на кой мне документы, которые что-то там подтверждают, тьфу на них, тьфу, тьфу, - проговорила мадам Роза, изображая, будто черту глаза заплевывает, как полагается в таких случаях.
      - А сейчас я в полном порядке, - заявил мосье Юсеф Кадир и оглядел всех нас, чтобы удостовериться, что так оно и есть.
      - Продолжайте, прошу вас, - сказала мадам Роза, потому что больше ничего говорить не оставалось.
      Но по нему вовсе не было видно, чтобы он был в полном порядке: глаза у него так и молили о помощи, потому что глаза больше всего в ней нуждаются.
      - Я не мог посылать вам деньги, потому что меня объявили не отдававшим себе отчета в совершенном мной убийстве и посадили под замок. Видно, это дядя моей несчастной жены посылал вам деньги, пока не помер. Я жертва рока! Посудите сами, да разве я совершил бы преступление, будь я в нормальном состоянии, не представляющем опасности для общества? Я не могу вернуть жизнь Айше, но перед смертью хочу обнять своего сына и попросить его простить меня и молить за меня Господа.
      Он мне уже всю плешь переел, этот тип, со своими отцовскими чувствами и домогательствами. Во-первых, для моего отца он рожей не вышел - тот должен быть настоящим мужчиной, настоящим из настоящих, а не каким-то там слизняком. И потом, раз моя мать боролась за жизнь на Центральном рынке и боролась к тому же будь здоров, как он сам говорит, то никто, черт побери, вообще не может объявить себя моим отцом. Я родился от неизвестного отца, это уж верняк, благодаря закону больших чисел. Но я был рад узнать, что мою мать звали Айшей. Это самое красивое имя, какое только можно себе вообразить.
      - Лечили меня очень хорошо, - продолжал мосье Юсеф Кадир. - Припадков больше не бывает, по этой части я вылечился. Но долго не протяну, сердце волнений не переносит. Врачи выпустили меня ради моих чувств, мадам. Я хочу увидеть своего сына, обнять его, попросить его простить меня и...
      Вот черт, заладил как патефон.
      - ...и иногда молиться за меня. Он повернулся и стал смотреть на меня с ужасом, будто уже предвкушал волнения.
      - Это он?
      Но у мадам Розы голова варила как полагается и даже лучше. Она заработала веером, глядя на мосье Юсефа Кадира так, словно тоже кое-что предвкушала заранее.
      Она помахала веером, помолчала, а потом обернулась к Мойше:
      - Мойше, поздоровайся со своим папочкой.
      - Здоров, пап, - с готовностью откликнулся Мойше, прекрасно зная, что он, Мойше, не араб и ему не в чем себя упрекнуть.
      Мосье Юсеф Кадир сделался белее некуда.
      - Простите? Я не ослышался? Вы сказали "Мойше" ?
      - Да, я сказала "Мойше", ну так что из того? Хмырь вскочил. Словно на него что-то очень сильно подействовало.
      - Мойше - имя еврейское, - заговорил он. - Это я знаю твердо, мадам. Мойше - не мусульманское имя. Конечно, и такие имена бывают, но только не в моей семье. Я поручил вам Мухаммеда, мадам, я не поручал вам никакого Мойше. Я не могу сына-еврея, мадам, мне здоровье этого не позволяет.
      Мы с Мойше переглянулись, но нам удалось не заржать.
      Мадам Роза вроде бы как удивилась. Потом сделала еще более удивленный вид. И принялась обмахиваться веером. Наступило глубокое молчание, в котором происходило много чего. Этот хмырь все стоял, но весь трясся, с головы до ног.
      - Ц-ц-ц, - зацокала языком мадам Роза, качая головой. - Вы уверены?
      - Уверен в чем, мадам? Я совершенно ни в чем не уверен, не для того мы явились в этот мир, чтобы быть в чем-то уверенными. У меня ранимое сердце. Я говорю вам лишь о том, что знаю. Знаю я совсем чуть-чуть, но уж на этом буду стоять до конца. Одиннадцать лет назад я поручил вам сына-мусульманина трех лет от роду, по имени Мухаммед. Вы дали мне расписку на мусульманина, Мухаммеда Кадира. Я мусульманин, мусульманин и мой сын. Мусульманкой была и его мать. Скажу даже больше: я отдал вам сына-араба, по всем статьям араба, и хочу, чтобы мне и вернули сына-араба. Я совершенно не желаю сына-еврея, мадам. Я не желаю его, и точка. Мне этого не позволяет здоровье. Был Мухаммед Кадир, а не Мойше Кадир, мадам, я не хочу снова потерять рассудок. Я ничего не имею против евреев, мадам, да простит им Господь. Но я араб, мусульманин, и сын у меня был точно такой же. Мухаммед, араб, мусульманин. Я доверил вам сына в хорошем, мусульманском состоянии и хочу, чтобы вы возвратили мне его в таком же. Позволю себе заметить, что я не в силах переносить подобные волнения. Я всю свою жизнь подвергался преследованиям, у меня есть медицинские документы, которые подтверждают и удостоверяют, что от этого у меня даже появилась мания преследования.
      - Но в таком случае вы, может, все-таки еврей? - с надеждой спросила мадам Роза.
      У мосье Юсефа Кадира лицо несколько раз дернулось в нервных конвульсиях, словно волны пробежали.
      - Мадам, я не еврей, но меня все равно преследуют. У вас нет на это монополии. С вашей монополией покончено, мадам. Есть и другие люди, помимо евреев, которые тоже имеют право на то, чтобы их преследовали. Я хочу своего сына Мухаммеда Кадира в виде араба, каким я доверил его вам под расписку. Я не хочу сына-еврея ни под каким предлогом, я и без того хлебнул горя.
      - Хорошо, не волнуйтесь так, тут, возможно, произошла ошибка, - сказала мадам Роза, видя, что хмыря аж прямо трясет; его даже становилось жалко, если вспомнить, сколько всякого арабам и евреям уже довелось выстрадать вместе.
      - Ну конечно же, произошла ошибка, о Господи, - воскликнул мосье Юсеф Кадир и был вынужден присесть - ноги уже отказывались его держать.
      - Момо, принеси-ка мне бумаги, - велела мне мадам Роза.
      Я выволок из-под кровати большой семейный чемодан. Поскольку я часто рылся в нем в поисках матери, никто лучше меня не разбирался в царившем там бардаке. Мадам Роза заносила детей шлюх, которых принимала на пансион, на такие клочки бумаги, где вообще ничего нельзя было разобрать, потому что соблюдение тайны ставилось у нас превыше всего, и заинтересованные лица могли спать спокойно. Никто не мог выдать их как матерей, занимающихся проституцией, чтобы их лишили родительских прав. Объявись какой-нибудь сводник, который захотел бы шантажировать этим женщин, чтобы отправить в Абиджан, он не нашел бы там ни одного ребенка, даже если бы провел специальное исследование.
      Я протянул всю бухгалтерию мадам Розе, и та, послюнив палец, принялась искать, глядя сквозь очки.
      - Вот, нашла, - торжествующе сказала она, ткнув пальцем в бумажку. Седьмого октября пятьдесят шестого года с хвостиком.
      - Как это "с хвостиком"? - жалобно проблеял мосье Юсеф Кадир.
      - Для ровного счету. В тот день я приняла двух мальчиков, одного мусульманского вероисповедания, а другого - еврейского...
      Она призадумалась, и лицо ее озарилось пониманием.
      - Вон оно что, теперь все ясно! - с удовольствием объявила она. Должно быть, я ошиблась, я ошиблась религией.
      - Как-как? - встрепенулся мосье Юсеф Кадир, задетый за живое. - Как это?
      - Видимо, я воспитала Мухаммеда как Мойше, а Мойше - как Мухаммеда, пояснила мадам Роза. - Я приняла их в один день и перепутала. Маленький Мойше, настоящий, теперь живет в хорошей мусульманской семье в Марселе, где к нему прекрасно относятся. А вашего маленького Мухаммеда, присутствующего здесь, я воспитала евреем. Бармицвэ(15) и все прочее. Он всегда кушал кошерное, тут уж вы можете быть спокойны.
      - То есть как он всегда кушал кошерное? - заблажил мосье Юсеф Кадир, который не в силах был даже подняться со стула, до того сокрушительной оказалась для него эта новость. - Мой сын Мухаммед всегда кушал кошерное? У него был бармицвэ? Моего сына Мухаммеда превратили в еврея?
      - Я ошиблась в установлении личности, - продолжала объяснять мадам Роза. - Установить личность, знаете ли, тоже можно с ошибкой, не такое уж это бесспорное дело. А в трехлетнем карапузе не так уж много личности, даже если он обрезанный. Запуталась я в этих обрезанных и воспитала вашего маленького Мухаммеда настоящим маленьким евреем - тут уж вы можете быть спокойны. Да что тут говорить, бросают сына на одиннадцать лет, ни разу не навестив, а потом еще удивляются, что он перестал быть арабом...
      - Но ведь мне было клинически невозможно! - простонал мосье Юсеф Кадир.
      - Да что тут такого особенного, ну, был он арабом, теперь он немножко еврей, но это по-прежнему ваш сынишка, - сказала мадам Роза с доброй материнской улыбкой.
      Хмырь встал. Возмущение, видно, придало ему сил, и он встал.
      - Я хочу своего сына-араба! - проревел он. - Я не хочу сына-еврея!
      - Но ведь это один и тот же, - ободряюще заметила мадам Роза.
      - Он не тот же. Мне его окрестили!
      - Тьфу, тьфу, тьфу! - расплевалась мадам Роза - всему ведь есть предел. - Да не крестили его, упаси нас от этого Господь. Мойше - настоящий маленький еврей. Мойше, ты ведь правда настоящий маленький еврей?
      - Да, мадам Роза, - с готовностью ответил Мойше, которому на религию было наплевать точно так же, как и на отца с матерью.
      Мосье Юсеф Кадир оглядел нас глазами, в которых метался ужас. Потом с отчаянием принялся притопывать ногой, словно отплясывал на месте какой-то танец.
      - Я хочу, чтобы мне вернули моего сына в том же виде, в каком я его оставил! Я хочу сына в хорошем, арабском состоянии, а не в плохом, еврейском!
      - Какая разница - арабы или евреи, у нас это не в счет, - заявила мадам Роза. - Если хотите сына, то и получайте его в том виде, в каком он есть. А то сначала вы убиваете мать малыша, после объявляете себя психическим, а потом устраиваете очередное представление, потому что ваш сын, видите ли, вырос евреем. Умерьте свой аппетит! Мойше, иди обними своего папеньку, даже если это его доконает, ведь это как-никак твой отец!
      - Давай-давай, нечего отлынивать, - поддакнул я, потому что был чертовски доволен тем, что мне стало на четыре года больше.
      Мойше сделал шаг к мосье Юсефу Кадиру, и тот сказал ужасную вещь для человека, который не знает, что он прав.
      - Это не мой сын! - прокричал он. Тоже мне, трагедию устроил.
      Он шагнул к двери, проявляя независимость своей воли. Вместо того чтобы выйти, как он ясно выказывал намерение, он сказал "ах", потом "ох", положил руку слева, где сердце, и рухнул на пол, словно ему больше нечего было сказать.
      - Гляди-ка, чего это с ним? - спросила мадам Роза, обмахиваясь японским веером, потому что ничего другого делать не оставалось. - Что с ним такое? Надо посмотреть.
      Никто не знал, умер ли он, или то было лишь на время, потому что он не подавал никаких признаков. Мы подождали, но он упорно отказывался шевелиться. Мадам Роза уже начинала паниковать, потому что меньше всего на свете нам была нужна полиция, которая если уж начнет, то никогда и не кончит. Она послала меня привести кого-нибудь, чтобы что-нибудь сделать, но я прекрасно видел, что мосье Кадир Юсеф совершенно мертв, - на лице его разливалось то великое спокойствие, какое нисходит на тех, кому уже не о чем беспокоиться. Я ущипнул мосье Юсефа Кадира там и сям и поднес ему к губам зеркало, но у него уже не было никаких проблем. Мойше, само собой, тут же сделал ноги, потому что всегда норовит сбежать, а я помчался к братьям Заом - сказать им, что у нас случился мертвец и его нужно вынести на лестницу, чтоб он умер не у нас. Братья пришли и положили его на площадку третьего этажа, под дверь мосье Шарметту, который, как француз с гарантированным происхождением, мог себе такое позволить.
      Я все-таки снова спустился туда, сел рядом с мертвым мосье Юсефом Кадиром и побыл там не много, хотя мы уже ничего и не могли друг для друга сделать.
      Нос у него был куда длиннее моего, но за свою жизнь нос всегда удлиняется.
      Я порылся в его карманах, чтобы посмотреть, нет ли у него чего-нибудь на память, но у него была только пачка сигарет "Голуаз бле". Внутри еще оставалась одна, и я выкурил ее, сидя рядом с ним, потому что все остальные из этой пачки выкурил он, и это для меня кое-что значило - выкурить последнюю.
      Я даже немного поревел. Мне это было приятно - вроде как у меня появился кто-то свой, кого я потерял. Потом я услышал полицейскую сирену и быстро слинял наверх, чтобы не наживать неприятностей.
      Мадам Роза все еще тряслась от страха, и мне стало спокойней оттого, что я вижу ее в этом состоянии, а не в том, другом. Нам вообще здорово повезло. Иногда ее хватало лишь на два-три часа в день, и мосье Кадир Юсеф попал удачно.
      Я был все еще ошарашен теми четырьмя годами, что свалились мне на голову, и не знал, какое мне теперь делать выражение на лице, я даже посмотрелся в зеркало. Это было самое важное событие в моей жизни - такое называют переворотом. Я не представлял, как себя теперь вести, - так бывает всегда, когда становишься другим. Я понимал, что уже не смогу думать, как раньше, но пока предпочитал вообще не думать.
      - О Господи, - только и сказала мадам Роза, и мы постарались больше не разговаривать о случившемся, чтобы не бередить душу. Я сел на табуретку у нее в ногах и взял ее за руку с благодарностью за все то, что она сделала, чтобы я остался у нее. У нас с ней только и было на свете что она да я, и мы это как-никак отстояли. Лично я думаю, что когда живешь с кем-то очень уродливым, в конце концов начинаешь его любить еще и за то, что он уродливый. По-моему, больше всех нуждаются в ком-то самые что ни на есть уроды, и как раз с ними тебе может повезти больше всего. Теперь, когда я вспоминаю, я говорю себе, что мадам Роза была не такой уж и уродиной, у нее замечательные карие глаза, как у преданной собаки, просто не следовало воспринимать ее как женщину, потому что тут она, конечно, всегда оказывалась в проигрыше.
      - Ты расстроился, Момо?
      - Да нет, мадам Роза, я рад, что мне четырнадцать лет.
      - Так оно и лучше. И потом, отец с психиатрическим прошлым - это далеко не то, что тебе нужно, ведь иногда такое передается по наследству.
      - Это верно, мадам Роза, мне подфартило.
      - И к тому же, знаешь ли, Айша проворачивала уйму этих дел, так что поди-ка разберись, кто там отец. Она заимела тебя мимоходом - крутилась как белка в колесе.
      Потом я сходил вниз, купил ей шоколадное пирожное у мосье Дрисса, и она его съела.
      Ремиссия, как выражается доктор Кац, продолжалась у нее еще несколько дней. Дважды в неделю братья Заом на одной из своих спин поднимали к нам доктора Каца, который не мог позволить себе топать на седьмой этаж, чтобы констатировать очередные повреждения в ее организме. Ведь не следует забывать, что у мадам Розы помимо головы имелись и прочие органы, и за всеми ними тоже надо было присматривать. Я не любил торчать там, пока доктор Кац подсчитывал убытки, я всегда выходил на улицу и ждал.
      Как-то раз мимо проходил Негр. Его звали так по малоизвестным причинам - скорее всего, чтобы отличать от других черных в квартале, потому что всегда кому-то одному достается больше, чем остальным. Он среди них самый тощий, носит котелок, и ему пятнадцать лет, из которых самое малое пять без никого. У него когда-то были родители, которые поручили его дядьке, тот всучил его свояченице, а та подсунула его кому-то, кто творил добро, а потом цепь внезапно оборвалась, и концы в воду. Но он не кололся, он говорил, что он злопамятный и не желает подчиняться этому обществу. В квартале Негр был известен как мальчик на побегушках, потому что стоил дешевле, чем телефонный разговор. Иногда он мотался туда-сюда раз по сто на день, зато у него была даже собственная каморка. Он сразу увидел, что я не в лучшей олимпийской форме, и предложил поиграть в "беби" в бистро на улице Биссон, где стояла эта штука. Он спросил меня, что я буду делать, когда мадам Роза протянет ноги, и я сказал, что у меня есть кое-кто на примете. Но он понимал, что я заливаю. Я похвастался, что мне только что враз прибавилось четыре года, и он поздравил меня. Мы немного порассуждали о том, как можно самому бороться за жизнь, если тебе четырнадцать или пятнадцать лет и у тебя никого нет. Он знал адресочки, куда в таком случае податься, но сказал, что такие вещи должны нравиться, иначе уж больно мерзостно. Лично он никогда не собирался зарабатывать на жизнь таким способом, потому что это ремесло не для мужчин. Мы выкурили сигарету и поиграли в "беби", но у Негра были еще ходки, а я не из приставучих.
      Когда я поднялся наверх, доктор Кац был еще там и пытался уговорить мадам Розу лечь в больницу. Пришли и другие люди: мосье Заом-старший, мосье Валумба, свободный от дежурства, и пятеро его приятелей по общежитию, потому что подступающая смерть делает человека значительней и его начинают больше уважать. Доктор Кац врал как зубодер, чтобы воцарить в доме хорошее настроение, потому что моральный дух тут тоже очень важен.
      - А-а, вот и наш маленький Момо пришел узнать, что новенького! Что ж, новости хорошие, рака по-прежнему нет, могу вас всех успокоить, ха-ха!
      Все улыбались, а особенно мосье Валумба, который хорошо, разбирался в психологии, и мадам Роза тоже была -довольна, потому что хоть в чем-то да преуспела в жизни.
      - Но порой нам бывает трудновато, потому что наша бедная головушка иногда лишается кровоснабжения, да и почки с сердчишком у нас уже не те, что прежде, так что лучше бы нам все-таки провести некоторое время в больнице, в просторной и светлой палате, где в конце концов все уладится!
      У меня от слов доктора Каца прямо спина заледенела. Все в квартале знали, что в больнице избавиться от жизни невозможно, даже если человек ужасно мучается, и что они насильно заставят тебя жить, пока ты еще не сгнил до конца и пока есть куда воткнуть иглу. Медицина должна оставлять за собой последнее слово и биться до. конца, чтобы не дать свершиться воле господней. Мадам Роза надела свое синее платье и вышитую шаль, еще не потерявшую ценности, и была страшно довольна, что представляет интерес. Мосье Валумба заиграл на своем музыкальном инструменте, потому что наступил и впрямь трудный момент - знаете, когда никто ни для кого ничего не может. Я тоже улыбался, но внутри мне просто подохнуть хотелось. Иногда я чувствую, что жизнь не такая, какой кажется, ну совсем не такая, уж поверьте моему опыту старика. Потом они все вышли, гуськом и молча, потому что бывают минуты, когда говорить больше не о чем. Мосье Валумба извлек для нас еще несколько нот, но они ушли вместе с ним.
      И вот мы с ней остались одни, чего я никому не пожелаю.
      - Ты слышал, Момо? Вот уж и о больнице заговорили. А что будет с тобой?
      Я принялся насвистывать - а что я еще мог сказать?
      Я повернулся к ней, собираясь выдать ей первое, что в башку взбредет, но тут мне повезло, потому что как раз в этот момент в голове у нее заклинило, и потом она оставалась в отключке два дня и три ночи, не отдавая себе отчета. Но сердце продолжало делать свое дело, и она была еще, так сказать, жива.
      Позвать доктора Каца или хотя бы соседей я не решался, уверенный, что на этот раз нас точно разлучат. Я просидел с ней рядом сколько мог, не отходя ни по нужде, ни чего-нибудь куснуть. Я хотел быть рядом, когда она вернется, чтобы оказаться первым, что она увидит. Я прикладывал руку к ее груди и чувствовал ее сердце, несмотря на все разделявшие нас килограммы. Зашел Негр, потому что меня нигде не было видно, и долго смотрел на мадам Розу, дымя сигаретой. Потом он порылся в кармане и протянул мне картонку. Там было отпечатано: "Бесплатно забираем отслужившую мебель, тел. [phone]". Потом он хлопнул меня по плечу и ушел.
      На второй день я сбегал за мадам Лолой, и та поднялась к нам с дисками поп-музыки, которые орали дай Боже - мадам Лола говорила, что они и мертвого разбудят, - но и это не помогло. Перед нами был тот самый овощ, о котором доктор Кац предупреждал в самом начале, и мадам Лола до того разволновалась, видя свою приятельницу в таком плачевном состоянии, что впервые не поехала на ночь в Булонский лес, невзирая на понесенные из-за этого убытки. Вот это настоящий человек, и когда-нибудь я ее навещу.
      Пришлось оставить старуху в кресле. Далее мадам Лола с ее боксерским прошлым не смогла ее поднять.
      Самое грустное в таких отключках - что неизвестно, сколько это с человеком будет продолжаться. Доктор Кац говорил мне, что рекорд мира - у одного американца, который удерживал его семнадцать лет с хвостиком, но для этого нужны секунданты и специальные установки, вливающие каплю за каплей. Страшно было подумать, что мадам Роза может стать чемпионом мира, ведь она и так хлебнула горюшка, и побитие рекордов интересовало ее меньше всего на свете.
      Мадам Лола такая участливая, каких мало. Она всегда хотела иметь детей, но я вам уже объяснял, что она для этого не приспособлена, как и большинство перевертышей, которые насчет детей не в ладах с законами природы. Она пообещала, что будет обо мне заботиться, она посадила меня на колени и принялась напевать свои сенегальские колыбельные. Во Франции колыбельные тоже есть, но мне ни разу не доводилось их слышать, потому что младенцем я никогда не был, у меня хватало других забот. Я извинился: мне уже стукнуло четырнадцать, и в дочки-матери со мной не поиграешь, это выглядело бы странно. Потом она ушла готовиться к работе, а мосье Валумба выставил вокруг мадам Розы часовых из своего племени, и они даже зажарили целиком барашка, которого мы слопали как на пикнике, сидя вокруг старухи прямо на полу. Это было здорово - как будто ты за городом.
      Мы попытались покормить мадам Розу, заранее прожевывая для нее мясо, но она так и сидела с кусками, наполовину торчащими изо рта, бессмысленно уставившись на нас своими добрыми еврейскими глазами. Ну и ладно, жира на ней было достаточно, чтобы прокормить себя и даже все племя мосье Валумбы. Правда, те времена прошли, они больше людей не едят. В конце концов, поскольку царило хорошее настроение и они выпили пальмового вина, все принялись плясать под музыку вокруг мадам Розы. Соседи на шум не жаловались, потому что они не из тех, кто жалуется, и к тому же среди них нет ни одного, у кого документы были бы в порядке. Мосье Валумба немного попоил мадам Розу пальмовым вином, которое продается на улице Биссон в лавке мосье Сомго вместе с орехами кола, без которых тоже не обойтись, особенно в случае свадьбы. Пальмовое вино должно было пойти мадам Розе на пользу, потому что оно ударяет в голову и открывает пути кровоснабжению, но это совершенно ничего не дало, разве только она слегка раскраснелась. Мосье Валумба сказал, что главное - это усердней тамтамить, чтобы отогнать смерть, которая уже, видно, на подходе и которая страсть как боится тамтамов, на что у нее свои причины. Тамтамы - это такие маленькие барабаны, по которым колошматят ладонями, и это продолжалось всю ночь.
      На следующий день я был уже уверен, что мадам Роза пошла на побитие мирового рекорда и нам не избежать больницы, где с ней будут делать все, что смогут. Я ушел из дому и отправился бродить по улицам, размышляя о Боге и прочих подобных штуковинах, потому что мне хотелось уйти еще дальше. Для начала я двинул по улице Понтье, в тот зал, где умеют заставить мир раскручиваться назад. И еще мне хотелось снова увидеть ту светловолосую милашку, от которой пахнет свежестью, - я вам про нее, кажется, рассказывал, ее зовут Надин или как-то там еще. Может, это и не очень красиво по отношению к мадам Розе, но что же вы хотите. Мне было так пусто, что я даже не чувствовал четырех лишних лет, которые выиграл, - мне было будто все те же десять, я еще как следует не привык.
      Так вот, вы не поверите, но она ждала меня в том зале, хотя я не из тех, кого ждут. Она была там, и я почти почувствовал вкус ванильного мороженого, которое она для меня тогда заказывала.
      Она не видела, как я вошел, она как раз говорила в микрофон слова любви, а это всегда захватывает. На экране женщина шевелила губами, но говорила за нее другая, моя. Это она давала той голос. Техника такая.
      Я притулился в углу и стал ждать. Пусто было так, что я заревел бы, не будь мне на четыре года больше. Но даже и с ними я с трудом сдерживался. Зажегся свет, и малышка меня заметила. В зале было не так уж светло, но она все равно сразу меня узнала, и тут меня вдруг прорвало, я не смог сдержаться.
      - Мухаммед!
      Она бросилась ко мне, словно я кем-то для нее был, и обняла за плечи. Остальные вытаращили глаза - имя-то арабское.
      - Мухаммед! Что случилось? Почему ты плачешь? Мухаммед!
      Мне не очень нравилось, что она называет меня Мухаммедом, потому что так куда длиннее, чем Момо, ну да чего уж там.
      - Мухаммед! Ответь мне! Что случилось?
      Сами посудите, легко ли такое рассказать. Не с чего было даже начать. Я заглотнул побольше воздуху.
      - Случилось... ничего не случилось.
      - Послушай, на сегодня я закончила, едем ко мне, там все и расскажешь.
      Она побежала за плащом, и мы поехали на ее машине. Время от времени она оборачивалась, чтобы мне улыбнуться. Пахло от нее до того хорошо, что даже не верилось. Она видела, что я не в лучшей олимпийской форме, на меня даже икота напала, но ничего не говорила - к чему говорить? - только иногда благодаря красному светофору касалась ладонью моей щеки, отчего в таких случаях всегда как-то легче. Мы приехали по ее адресу на улицу Сент-Оноре, и она зарулила во двор.
      Мы поднялись к ней, и там оказался какой-то тип, незнакомый. Высокий, с длинными волосами и в очках. Он пожал мне руку и ничего не сказал, словно это самое обычное дело. Он был совсем молодой, от силы раза в два или три старше меня. Я огляделся, готовый увидеть тех двоих светлоголовых пацанов, которые у них уже имелись, и услышать, что тут во мне не нуждаются, но там был только песик и тоже не злой.
      Они поговорили промеж себя на непонятном для меня языке, английском, а потом угостили меня чаем с бутербродами, отменно вкусными, и тут уж я отвел душеньку. Они подождали, пока я не налопаюсь, словно у них других дел не было, а потом этот тип заговорил со мной, дескать, не лучше ли мне, и я попытался тоже что-то сказать, но внутри накопилось столько всего, что я не мог даже толком продохнуть и мучился икотой и астмой, как мадам Роза, потому что астма - это заразительно.