Пожиратели звезд

Разумеется, современная публика пресыщена, беспрерывно требует нового, особенно в Америке - даже храмы вынуждены устраивать рок-концерты, пытаясь проложить путь к Господу молодежи, объевшейся необычайными и разнообразными развлечениями, отвлекающими от церкви ее паству. Но к музыке и вообще к культуре он питал особое уважение, считая себя в некоторой степени покровителем искусств, - тем более что вклад денег в музеи, оперные театры, музыкальные центры освобождается от налогообложения и рассматривается как благотворительность. Этот человек - по всей вероятности, очень одаренный, раз он играет на "страдивариусе" - должен быть свободен от забот рекламного толка и избавлен от необходимости разжигать любопытство зрителей сенсационной постановкой номера, недостойной его искусства.
      Пока молодой человек продолжал свой рассказ, адвокат с чувством глубокого сострадания и симпатии размышлял о трудностях жизни артиста в современном мире. Художник, чтобы его заметили, вынужден постоянно изобретать, новые трюки; в Америке культура настолько богата, таланты и созидатели столь многочисленны, что все они в той или иной мере вынуждены "стоять на голове" - изобретать зрелищный номер, для того чтобы привлечь к себе внимание.
      Похоже, господин Манулеско был в свое время вундеркиндом; родители профессиональные музыканты - учили его игре на скрипке с четырехлетнего возраста; в шесть лет он уже разъезжал с концертами по Америке. В восемь стал знаменит. А потом - непонятно почему - интерес публики стал ослабевать. В возрасте девяти-одиннадцати лет он был вынужден вести ожесточенную борьбу с равнодушием импресарио и пустыми зрительными залами. Семье пришлось туговато; ангажементы случались все реже и реже, хотя отец предпринял новые шаги в отношении рекламы: теперь ребенок выходил па сцену в белом шелковом костюме с блестками, а волосы ему выкрасили так, что он стал блондином - для того чтобы он выглядел помладше и имел ангельский вид; в афишах значилось, что ему семь лет, тогда как на самом деле было двенадцать. Он не произносил ни слова, ибо голос у него уже начинал ломаться; в Ванкувере родители отвели его к доктору Вренну, специалисту по железам и вопросам роста, чтобы узнать, нельзя ли как-нибудь помешать ему расти. Конечно, все это может показаться чудовищным, но не следует забывать, что уже в XVIII веке в Италии все еще кастрировали детей - чтобы сохранить чистоту голоса; кастраты пели главным образом в самых крупных храмах, вознося хвалу Господу, и то, что их голосовые связки старались сохранить в самом чистом виде, считалось вполне нормальным. Человек во все времена готов был пойти на что угодно во имя прекрасного. Именно тогда один сочувствовавший им и очень изобретательный агент и подкинул эту идею, которая оказалась превосходной и позволила уже преданному забвению вундеркинду вновь оказаться на высоте. Ему было только одиннадцать лет, и его еще можно было научить чему угодно; отец - на пару со старым калекой-акробатом, которого выкопал откуда-то все тот же агент, принялся тренировать его по двенадцать часов в день: занятия музыкой требуют интенсивных, практически непрерывных упражнений. По истечении всего нескольких месяцев были достигнуты заметные успехи; постепенно он овладевал новой техникой исполнения, доселе не использованной ни одним скрипачом. Но тем не менее для того, чтобы довести ее до полного совершенства, необходимо было работать еще два-три года; не обошлось без страданий и слез; в самом начале он, бывало, по сто раз на дню падал. С железным терпением, на которое способны лишь те, кто движим самой чистой артистической мечтой и страстной любовью к музыке, отец поднимал его и вновь ставил на голову; человек, так и не вкусивший настоящей славы, он хотел познать опьянение от успеха и рукоплесканий через своего сына. "Мой сын не будет неудачником", - повторял он после очередного падения, когда измученный ребенок плакал, лежа на полу рядом со своей скрипкой. Да, отцу он обязан всем: если бы не его энергия и нежность, теперь никто и не вспомнил бы о юном виртуозе.
      Наконец наступил тот день, когда он смог выйти на публику, полностью овладев совершенно новой, никому в мире не известной техникой, с которой не в силах соперничать ни один артист; и, стоя на голове, стал играть на скрипке в мюзик-холлах, цирках и ночных кабаре.
      Разумеется, это не более чем переходный период - теперь, когда он вновь обрел симпатии зрителей, когда все агентства мира вновь им заинтересовались, не за горами то время, когда он будет играть в Нью-Йорке, в Карнеги-холле, или в зале Плейель в Париже, и на этот раз уже безо всяких специальных постановок - стоя на ногах, не нуждаясь ни в каких фокусах и рекламных хитростях. Теперь это лишь вопрос времени.
      Адвокат спрашивал себя, действительно ли юный Манулеско верит в то, что говорит.
      Во всяком случае, было похоже, что верит. По всей видимости, помимо акробатического искусства он поневоле научился и другому, требующему, может быть, еще большей гибкости и стойкости: искусству не смотреть правде в глаза. Он умел уйти от действительности. Бесспорно, он величайший артист не существует в этом мире более высокого искусства и большего таланта. Теперь уже адвокат смотрел на своего спутника с некоторой долей зависти. Стоило взглянуть на наивно-счастливое выражение его лица, горящий взгляд, словно уже лицезреющий толпы ценителей музыки, вопящие от восторга у его ног, как становилось ясно: он даже не отдает себе отчета в том, что на деле занимает сейчас положение ученой обезьяны.
      Господин Шелдон сказал юноше, что непременно постарается быть в Карнеги-холле в день премьеры, дабы поаплодировать его сольному концерту.
      Господин Манулеско пояснил, что он, естественно, достаточно осторожен и поэтому не решился взять с собой бесценную скрипку в это несколько экзотическое турне. У него нет уверенности в том, что местная публика окажется способной уловить все тонкости звучания музыкального инструмента; поэтому "страдивариус" он оставил в Нью-Йорке, в банковском сейфе; к нему он относится еще и как к своего рода вложению капитала - более выгодному, чем помещение его в золото; на приобретение скрипки он потратил все, что ему с трудом удалось накопить, а во время исполнения номера пользуется специальным инструментом - совсем маленьким. Публика ничего не теряет от этого, наоборот, ведь для того, чтобы сыграть что-нибудь на этой крошечной скрипке - например, Concerto Энеско или бравурный отрывок из Паганини, требуется колоссальная виртуозность, а на посетителей ночных заведений технические возможности артиста - или, если угодно, собственно акробатический номер - всегда производят большее впечатление, нежели музыка сама по себе. Скрипка у него здесь, в этом чемодане - он коснулся роскошной дорожной сумки, - и костюм там же.
      Нет, не традиционный концертный фрак с белым галстуком; обычно он выступает в желтых носках, бальных туфельках с помпонами, пышных шароварах и чудесной курточке, расшитой зелеными, красными и желтыми блестками.
      Музыкальный клоун - с грустью подумал адвокат, и у него слегка сжалось сердце при мысли обо всех усилиях несчастного и тех трогательных уловках, на которые он идет ради того, чтобы скрыть истину, избежать признания собственного краха и сохранить хотя бы частичку мечты о подлинном величии несомненно, все еще живущей в нем.
      В последнем "кадиллаке" шофер через зеркальце заднего вида с почтением разглядывал морщинистое лицо матери генерала Альмайо. Лицо это казалось вырезанным из камня, и, в непроизвольном ужасе сглатывая слюну, он узнавал в нем черты самого генерала, исполненные той отнюдь не только внешней жесткости, неумолимую реальность которой испытали на своей шкуре сторонники оппозиции, сброшенные в пропасть в ходе небольшой автомобильной прогулки или расстрелянные на глазах у их семей. Это была индеанка из племени кужонов, живущего на жарких равнинах тропических районов страны в южной части полуострова, и она не умела ни читать, ни писать. На лице ее застыло выражение туповатого удовлетворения; она беспрерывно жевала листья масталы, которыми была набита ее роскошная дамская сумка - конечно, подарок сына. Время от времени женщина открывала ее, брала оттуда горсть листьев, выплевывала сочащуюся слюной коричневую массу, набивала рот новой порцией наркотического зелья и, с раздутыми щеками, вновь принималась методично жевать. Шофер, хотя и носил штатскую одежду и ничем не примечательную простую фуражку, был агентом специального подразделения органов безопасности, обеспечивающего личную охрану генерала; он знал, что раз в год Альмайо приказывал доставить в столицу свою мать, чтобы сфотографироваться с ней в день празднования очередной годовщины "демократической" революции и его прихода к власти. На фотографиях он стоял, обняв за плечи эту одетую в народный костюм индеанку, на голове у которой красовался серый котелок головной убор, около ста лет назад заимствованный племенем кужонов у появившихся тогда в этих краях первых английских торговцев; фотографии лезли в глаза отовсюду, и такая верность всемогущего диктатора своему скромному крестьянскому происхождению производила очень хорошее впечатление на Соединенные Штаты, поддержавшие в свое время его восхождение к вершинам власти. Что бы там ни говорили о генерале, но своих народных корней он никогда не предавал; тот факт, что во главе страны стоял индеец-кужон, служил ясным доказательством триумфа демократии по прошествии двадцати лет владычества землевладельцев испанского происхождения, гноивших народ в недрах оловянных шахт. Альмайо своей революцией доказал, что если повезет, то любой крестьянин может в один прекрасный день прийти к власти, свергнуть диктатора и занять его место; Альмайо, можно сказать, - настоящее воплощение мечты униженных и обездоленных. Шофер ощутил, как вновь его охватывает порыв восторженного восхищения хозяином. Он был предан ему безгранично. Впрочем, занимая в его окружении более чем достойное положение, он не брезговал поддерживать при этом тайные связи с врагами диктатора, сулившие ему звание полковника в случае нового, еще более демократического витка революции.
      - Да, можете считать меня бойцом. Но в бесконечном матче, где нет финального раунда, звание чемпиона было бы неуместно, - говорил д-р Хорват в ответ на любезные рассуждения своего спутника-датчанина. - Скажем так: я человек, сражающийся со Злом. Действительно, нечто вроде матча с Дьяволом, и если вы доставите мне удовольствие, явившись на выступление, то увидите, что для меня Дьявол - не просто красивый стилистический прием.
      Это страшный и реально существующий враг, и я далек от того, чтобы недооценивать его силу и ловкость. Я немножко похож на боксера, который постоянно держится настороже и никогда не упускает из виду ни малейшего движения противника.
      Кукла, сидевшая на коленях чревовещателя, не сводила с проповедника своих стеклянных глаз, в которых, казалось, воплотились и раз и навсегда в издевательском блеске застыли весь цинизм и все разочарование мира.
      Нокаут в первом раунде, - произнесла она хриплым монотонным голосом. Я мог бы дать тебе хорошую информацию, Агге. Я мог бы сказать тебе, на кого следует делать ставку в этом матче - десять против одного.
      Д-р Хорват почувствовал, что готов уже сказать артисту пару крепких слов насчет того, что эти трюки стоит приберечь для пьяных клиентов ночных заведений - там они, безусловно, придутся по вкусу, - но сдержался из христианского милосердия; к тому же он знал, как трудно профессионалу избегать в своей работе автоматизма - ведь работа стала его второй натурой; он и сам в этом отношении не был застрахован от некоторой деформации: иногда, дабы избежать искушения по малейшему поводу разражаться потоками священного красноречия, ему приходилось прилагать определенные усилия.
      Цепочка машин приближалась к стоящему немного в стороне от дороги кафе - жалкого вида запущенному заведению, слепленному из кирпича-сырца и досок в том месте, где усеянная серыми кактусами каменистая почва начинала карабкаться к подножию горы и нагромождениям застывшей лавы. На его стенах еще можно было прочесть полустертую надпись:
      "Кока-кола" - единственное внушающее доверие зрелище среди этой пустыни. Машина почти уже проехала мимо, как вдруг шофер так резко нажал на тормоза, останавливая "кадиллак", что д-ра Хорвата бросило о стекло; когда же он пришел в себя, то увидел, что вереница "кадиллаков" была окружена солдатами на оглушительно трещавших мотоциклах, а поперек дороги и с обеих ее сторон полукругом выстраивались джипы; один из них был оснащен радиоантенной - из него вышел офицер и, на ходу расстегивая кобуру револьвера, направился к ним. Миссионер с некоторым удивлением заметил, что все солдаты держали наперевес автоматы, направляя их дула в ту же сторону.
      Глава V
      "Кафе" - если можно было так назвать эту лачугу, вряд ли достойную далее слова "Pulcheria ", от руки написанного на доске над входной дверью, было до такой степени грязным - и казалось до такой степени очевидным, что при первой же уборке мусора в этих местах оно вообще исчезнет с лица земли, что д-р Хорват, увидев на стойке совсем новенький телефонный аппарат, был поражен. В заведении никого не было, но через окно в глубине зала миссионер заметил мужчину и женщину, удиравших в направлении скал у подножия горы; мужчина - индеец - все время оборачивался, бросая безумные взгляды в сторону кафе и солдатни, словно опасаясь получить автоматную очередь в спину; женщина, бежавшая босиком, спотыкалась, в панике дважды упала, но всякий раз мгновенно поднималась и вновь что было сил неслась вперед; в руках она сжимала нечто похожее на младенца - по крайней мере, какой-то сверток из грязных тряпок она прижимала к себе совсем по-матерински.
      Их поведение показалось весьма любопытным д-ру Хорвату, уже оскорбленному возмутительными манерами солдат, столь внезапно - если не сказать грубо - остановивших их посреди дороги и безо всяких объяснений затолкавших в кафе. Единственно возможным оправданием той угрожающей манере, с которой солдаты использовали свое оружие, "приглашая" гостей войти в кафе, служило то, что они были явно на взводе и, конечно же, не знали, с кем имеют дело; офицер, командовавший отрядом, - невысокий, коренастый, почти квадратный человек с длинными руками, придававшими его движениям сходство с повадками гориллы, на оливковом лице которого с испещренными оспинками щеками застыло неприятное мрачное выражение, - выказал, однако, некоторую учтивость, попытавшись успокоить возмущенно протестовавших гостей. Он лишь исполняет полученный по рации приказ, пояснил офицер; его зовут Гарсиа капитан Гарсиа из военной службы безопасности, - и он счастлив приветствовать их в своей стране; он надеется, что путешествие было приятным.
      Следует простить солдатам их поведение: у них нет навыка обращения с высокими гостями, кроме того, все они несколько взвинчены "событиями". Его засыпали вопросами; в ответ он лишь поднял руку, призывая к спокойствию, но от каких-либо заявлений по поводу "событий" отказался. Ему приказали немедленно перекрыть шоссе и остановить колонну машин; вскоре он получит дальнейшие инструкции. Он просит их немного потерпеть; приказ должен прийти с минуты на минуту, но на данный момент... Он угрюмо взглянул на джип, в котором нацепивший наушники солдат беспрестанно бубнил позывные в укрепленный под антенной микрофон. На данный момент либо у них сломался приемник, либо, что более вероятно, произошли какие-то неполадки со штабным передатчиком, который внезапно умолк.
      Поэтому он взял на себя смелость пригласить их сюда, вместо того чтобы держать посреди дороги; он просит их набраться терпения и выпить что-нибудь в баре за счет правительства, пока он попытается связаться с вышестоящим командованием по телефону, раз уж рация неисправна. Он глубоко огорчен тем, что они вынуждены терять драгоценное время; просто небольшая техническая неполадка; но если в этой стране и существует что-то в превосходном состоянии, так это телефонные линии - законный предмет всеобщей гордости, их недавно провела одна американская компания; связь осуществляется автоматически, и он немедленно потребует дальнейших инструкций. Затем он прошел за стойку, налил себе большой стакан густого желтого ликера и тотчас осушил его. Далее, с выражением крайнего удовлетворения и значительности на лице, как если бы речь шла о выполнении особенно тонкой технической операции, вооружился телефоном и толстым большим пальцем с грязным ногтем набрал номер.
      - Ничего не понимаю во всей этой истории, - сказал миссионер, обращаясь к какому-то человечку: волосы с проседью, старательно подкрашенные карандашом усы и галстук-бабочка в синий горошек - тот облокотился на стойку возле него.
      - Должно быть, дальше по шоссе произошел какой-нибудь небольшой инцидент, быть свидетелями которого нам не положено, - ответил Чарли Кун. По пути между нами и столицей находится университет, и, наверное, студенты устроили демонстрацию, а это всегда ставит власти в затруднительное положение, тем более что вмешательство полиции в подобных случаях бывает чрезвычайно грубым. Они не любят присутствия иностранцев во время проведения таких операций. Это всегда производит дурное впечатление. В американских газетах сразу же появится информация. Несмотря на все усилия, нами предпринимаемые, эту страну, знаете ли, трудно со всей уверенностью назвать демократической.
      - Мне это хорошо известно, - сказал миссионер.
      Дверь кафе оставалась открытой, и д-р Хорват увидел, как перед заведением остановился еще один "кадиллак", с обеих сторон зажатый шестью вооруженными до зубов мотоциклистами, что, кажется, свидетельствовало о прибытии весьма значительной персоны. Солдаты были в немецких касках и черных мундирах; бросавшаяся в глаза красная молния на касках и рукавах странным образом напоминала эмблему гитлеровских эсэсовцев.
      - Это не обычная полиция, а специальные подразделения сил безопасности, - пояснил Чарли Кун, и миссионер заметил, что его собеседнику, кажется, немного не по себе. - Они находятся в прямом подчинении генерала Альмайо. Можете мне поверить: что-то носится в воздухе. Я знаю эту страну.
      Из "кадиллака" вышла молодая женщина; между ней и одним из солдат имела место короткая, но бурная дискуссия, в завершение которой тот схватил ее за локоть и толкнул в направлении кафе. Женщина остановилась в дверях, швырнула сигарету на улицу и бросила солдату еще несколько слов на испанском языке судя по всему, далеко не лестного содержания, ибо мужчина угрожающе повел автоматом, но тотчас, однако, взял себя в руки.
      Женщина пожала плечами и потеряла к нему всякий интерес. Д-р Хорват с первого взгляда определил, что юная особа была американкой. Ярко выраженное англосаксонское лицо. Черты его исполнены той открытой и искренней приветливости, что сразу же ассоциируется с американским домом, светловолосыми, стриженными "ежиком" мальчиками и университетскими спортивными площадками; казалось, она явилась прямиком из студенческого городка; таким, по крайней мере, было первое впечатление, ибо, приглядевшись повнимательнее, уже проникшийся к ней симпатией и начавший расплываться в улыбке проповедник заметил, что она пьяна и фактически опирается о стену, чтобы не упасть. Некоторое время она так и продолжала стоять, держась рукой за стену, глядя на всех с вызывающим видом, затем излишне уверенной и непринужденной походкой подошла к одному из столиков, села и закурила сигарету. Она была очень хорошенькой, с тонкими и такими гармоничными чертами лица, что оно походило скорее на воплощение какого-то вполне определенного творческого замысла, нежели на каприз природы. Восхитительные пухлые губы, своеобразный изгиб которых таил в себе какую-то решимость: беззащитный рот, как у ребенка. Чуть вздернутый нос и мягкий, нежный ореол каштановых, со светлым отливом, волос. Она достала из кармана очки, нацепила их на нос, довольно бесцеремонно оглядела всех присутствующих одного за другим, затем сняла очки и засунула их в карман. Должно быть, ей не больше двадцати четырех - д-р Хорват был глубоко удручен тем, что американская девушка сидит здесь, нога на ногу, курит с таким безразличным ко всему видом, да еще в столь очевидном состоянии опьянения.
      Он поставил себе целью поговорить с ней при первом же удобном случае, задать несколько вопросов о ее семье и обстоятельствах, которые привели к тому, что она оказалась совсем одна в таком месте да еще в подобном состоянии.
      Кажется, капитан Гарсиа был довольно близко знаком с ней: прихватив стакан и бутылку, он вышел из-за стойки, направился к ее столику и заговорил с ней по-испански с подчеркнутым и весьма неожиданным уважением. Девушка пожала плечами, не сказав ни слова в ответ, но взяла бутылку и опрокинула в стакан такое количество ее содержимого, что у д-ра Хорвата брови сошлись на переносице. Похоже, pulche она пьет не впервые: мелкими глотками отпила полстакана, затем - очевидно от скуки - вновь обвела равнодушным взглядом присутствующих. Кажется, впервые заметив Чарли Куна, непринужденно вскинула руку в дружеском приветствии.
      - Hello there, - сказала она. - Откуда вас черти принесли?
      Чарли Кун подошел к ней и тихо о чем-то заговорил.
      - Ничего я об этом не знаю, старина, - равнодушно ответила девушка. Вряд ли случилось что-то серьезное, в любом случае вы же понимаете: пока армия в руках Хосе... Вероятно, произошла очередная разборка и Хосе дослал своих людей, чтобы защитить нас, что они и делают с присущим им неумением. Я проводила уик-энд с друзьями на одной finca в Бастуйосе, когда явились эти мордовороты и приказали следовать за ними. Не успела даже вещи захватить. Двадцать раз говорила Альмайо, чтобы послал своих церберов в Штаты на стажировку - немножко поучиться хорошим манерам, - но вы же его знаете. Ему нравится окружать себя скотами; его любимое выражение вам тоже известно: "Не предают лишь собаки". В конце концов он все это быстро уладит.
      Чарли Кун посмотрел на капитана Гарсиа, как раз говорившего по телефону. Он был одним из доверенных лиц Альмайо и отвечал за личную безопасность генерала. Его присутствие здесь, вдали от дворца, казалось, должно бы свидетельствовать о том, что в столице, во всяком случае, ничего серьезного не происходит. Чарли встал и, оставив девушку за столом, вернулся к д-ру Хорвату, надеясь услышать разговор капитана с начальством. Гарсиа выслушивал указания, и Чарли Кун заметил, что на лице у него отразилось крайнее изумление, сменившееся откровенным испугом.
      - Кто эта девушка? - спросил миссионер.
      Чарли Кун рассеянно взглянул в сторону столика; он прислушивался, силясь уловить, что говорит голос в телефонной трубке.
      - Это... невеста генерала Альмайо.
      Слово "невеста" он произнес слегка запнувшись, с нерешительностью более чем очевидной, и д-р Хорват понял, что тот из уважения к его сану предпочел избежать более подходящего термина - "подружка". Его охватило чувство глубокой подавленности.
      - Она американка? - наконец спросил он, смутно надеясь получить отрицательный ответ, который успокоил бы его.
      - Американка, - ответил Чарли Кун.
      Он прислушивался к телефонному разговору капитана Гарсиа.
      - Простите, - говорил офицер, - я, наверное, плохо расслышал. Пожалуйста, не могли бы вы повторить? Да, конечно, полковник, но тем не менее я хотел бы, чтобы вы повторили мне это еще раз. Не тот у меня чин, чтобы я мог позволить себе такого рода ошибки.
      С минуту он молчал с застывшим лицом, сглотнул слюну. И вдруг его глаза буквально выскочили из орбит.
      - Расстрелять? Вы действительно сказали: расстрелять всех немедленно?
      - Я владею испанским не на должком уровне, - сказал д-р Хорват соседу, но тот, казалось, пребывал в полном оцепенении - лишь лицо постепенно приобретало все более зеленоватый оттенок.
      Прилагая максимум усилий к тому, чтобы избежать любого недоразумения, капитан Гарсиа повысил голос, так что девушка все услышала. С оттенком скуки она проговорила:
      - Что еще за новости?
      - Вы действительно сказали: расстрелять всех немедленно? - еще раз повторил капитан Гарсиа.
      Он прекрасно знал голос полковника Моралеса, но хотел убедиться в том, что шеф в данный момент не пьян в стельку.
      - Да, расстрелять всех.
      - Простите, полковник, но среди них есть американские граждане.
      - Слушайте, Гарсиа, делайте то, что вам говорят.
      - А как я должен поступить с трупами?
      - Вы закопаете их в горах, не оставив снаружи никаких опознавательных знаков. Но хорошо запомните место, чтобы потом их можно было откопать. Понятно?
      - Очень хорошо, полковник, превосходно. Вас понял.
      Он опять сглотнул слюну и покосился в сторону индеанки с черными как смоль волосами, - водрузив на колени свою элегантную американскую сумку, она сидела за одним из столиков и жевала листья масталы.
      - А что делать с матерью генерала? - почтительно понизив голос, спросил он. - Вам известно, что она здесь?
      - Подождите минуту.
      Взгляды всех сидящих в кафе - даже куклы на коленях чревовещателя были прикованы к капитану Гарсиа. Адвокат, прекрасно владевший испанским некоторые его самые выгодные дела были связаны с Центральной Америкой, стал пепельно-серым. В сердце Чарли Куна на несколько секунд вспыхнула надежда на то, что все это, безусловно, всего лишь одна из обычных шуточек Альмайо, но ему не удалось убедить себя в этом. Достаточно было взглянуть на многозначительное выражение лица Гарсиа, чтобы понять, что ни о каких шутках тут и речи нет. Чарли достал носовой платок и вытер струившийся по лицу холодный пот.
      Д-р Хорват вдруг стал разбирать испанскую речь намного лучше прежнего, но то, что он, как ему казалось, понял из разговора, было абсолютно невозможно, и он это прекрасно знал.
      Наверное, он не правильно понял. Он не слишком одарен в отношении иностранных языков.
      Капитан Гарсиа снова заговорил:
      - Да, полковник?
      - Генерал Альмайо сказал, что его мать вы можете тоже расстрелять.
      Гарсиа снял фуражку и рукавом вытер пот со лба. Свободной рукой он схватил одну из стоявших вдоль стены бутылок и, продолжая почтительным голосом говорить, налил себе стакан.
      - Прошу прощения, полковник, но, коль скоро речь идет о приказе такого значения, я предпочел бы получить подтверждение самого генерала.
      - Делайте то, что вам говорят, Гарсиа. У генерала нет лишнего времени. В данный момент он занят более важными делами.
      Капитан Гарсиа набрал в легкие воздуха. Еще раз глянул на жевавшую листья масталы матушку генерала, схватил стакан и залпом выпил.
      - Более важные дела, полковник?
      - Да.
      Гарсиа вытер рукавом рот и лицо, на котором читалось почтение, смешанное со страхом.
      - Полковник, если я должен расстрелять мать генерала, я хотел бы услышать этот приказ из его собственных уст.
      - Генерал говорит по другому аппарату.
      Теперь уже Гарсиа был, кажется, на грани слез.
      - Ладно, хорошо, - сказал он. - В отношении матери генерала все ясно, раз уж он говорит по другому аппарату. Я исполню приказ. Расстреляю старуху. Прежде всего она его мать, значит, надо думать, тут нет проблем. Но как быть с американскими гражданами?
      - Поставить к стенке и немедленно расстрелять. Понимаете, Гарсиа? Немедленно.
      - Я сделаю это, полковник, будьте уверены, - кричал Гарсиа. - Не было еще приказа, который я отказался бы выполнить, вам это прекрасно известно. Только одно дело - расстрелять родную маму, и совсем другое - когда расстреливают американских граждан; это уже очень серьезно, и, прежде чем выполнить приказ такой национальной важности, я имею в виду: такой политический акт, как расстрел американских граждан, я хотел бы получить личное подтверждение генерала Альмайо.
      - Гарсиа, у вас будут неприятности.
      - В данный момент они у меня уже есть. Я не так уж много прошу. Мне будет достаточно одного слова генерала.
      - Прекрасно, идиот вы этакий, но сейчас генерал говорит по другому телефону. Подождите минуту.
      И Гарсиа стал ждать, с такой силой прижимая трубку к уху, что оно стало совсем белым.
      Другой рукой он снова схватил бутылку и отпил прямо из горлышка.
      - Лучшая телефонная сеть за пределами Соединенных Штатов, вот что мы сделали, - произнесла девушка совсем не соответствующим ее тонкому лицу пьяным голосом; теперь в глазах ее застыло отчаяние. - Я знаю, что говорю. Телефонная сеть - моя заслуга. Это я приказала провести ее. Я заставила его построить шоссе, и концертный зал, и публичную библиотеку, какой нет даже в Бразилии... А теперь... А теперь...
      Голос ее сорвался. Полными слез глазами она смотрела на д-ра Хорвата, словно обращаясь к нему лично:
      - Знаете, он ведь и в самом деле порядочная сволочь.
      Теперь все стояли, и царила гробовая тишина. Даже кукла чревовещателя, казалось, утратила дар речи и не сводила с лица капитана Гарсиа своих неподвижных глаз. Вот тогда-то д-р Хорват и сорвался. Реакция его спутников доказывала, что он все прекрасно понял и что услышанное им возвещало одно из самых чудовищных за всю историю человечества преступлений, покорной и пассивной жертвой которого он решительно отказывался быть. И он с гневом принялся высказывать свое возмущение таким мощным голосом, что капитан Гарсиа испуганно отшатнулся и успокаивающе замахал руками.
      - Тише, тише, - сказал он. - Мне ничего не слышно.
      Чувство негодования всегда приводило д-ра Хорвата в прекрасную форму. Такие выражения, как "международное право", "преступление против человечества", "неслыханное зверство", "вся Америка", "чудовищные репрессии", "кастристский бандитизм", буквально водопадом полились из его уст, и он дошел даже до того, что допустил досадный плеоназм, сказав "нахальная наглость", такое случалось с ним крайне редко; Гарсиа сморщился и размахивал рукой, словно отгоняя муху. Марионетка Оле Йенсен, сидя на коленях чревовещателя, который нежно сжимал ее в объятиях, повернулась к хозяину.
      - Этот человек поистине талантлив, - произнесла кукла. - Уверен, его ждет успех.
      И снова повернула голову - теперь ее сигара была нацелена в сторону Чарли Куна.
      - Вам следовало бы подумать о контракте с ним, Чарли, - заключила она.
      Лицо капитана Гарсиа перекосилось, небритая челюсть отвисла, обнажая желтые зубы, - огромной лапой прижимая трубку к уху, он все еще ждал, обводя тоскливым взглядом "высоких гостей" диктатора. Он прекрасно сознавал историческую важность предстоящего события, и его разрывали на части два чувства: нечто вроде восторженной патриотической гордости и боязнь непредвиденных последствий.